Читать книгу Хорошее настроение (сборник) - Елена Колина, Марта Кетро, Наталья Нестерова - Страница 15

Теперь все, вся моя жизнь зависела от этого идиота Сереги!.. Самоуверенный идиот, пышный идиот, пышный, как георгин, идиот, георгин среди идиотов, умоляю, не подведи меня, – я твердил это про себя как молитву.

– Серега, продай мне чемодан, а? Я их коллекционирую, – попросил я насколько мог равнодушным голосом.

– Чемодан? Продать? – удивился мой школьный дружок и тут же, смекнув что-то, начал кривляться: – Да… ну… да нет, мне самому надо.

Им, этим людям, им все самим надо – как только что-то, совершенно им не нужное, понадобится кому-то другому! Они хотели выбросить чемодан, чтобы освободить место для хранения своих старых галош, а теперь Серега будет ломаться и уверять меня, что этот чемодан ему необходим.

– Двести долларов, – сказал я. Пятьсот было бы слишком много, такой суммой можно напугать, заставить задуматься, а сотня – слишком мало. Главное было сказать это без страсти, чуть лениво, – двести долларов…

– Триста пятьдесят, – быстро предложил Серега, – только одно условие – забирай чемодан вместе со всем дерьмом, чтобы мне тут с уборкой не возиться… Послушай, а эта твоя девушка, она ничего себе, она у тебя кто?

– Писатель, – сказал я обморочным голосом, – она у меня писатель.

– Пусть меня опишет, – хмыкнул Серега.

Наверное, Бог присматривал за мной в тот день, потому что в бумажнике у меня оказалось ровно триста пятьдесят долларов, ни долларом больше, ни долларом меньше. Хотя я рассчитывал купить за двести, просто на всякий случай, учитывая Серегину жадность, взял с собой еще сто пятьдесят.

Я вышел с чемоданом в руке и встал у подъезда, решив, что не сделаю ни полшага в этом криминальном районе и ни за что не поеду на частнике, а буду ждать хоть до вечера, пока мимо проедет такси. Стоял с чемоданом в руке, озираясь вокруг, и состояние у меня было, как у Степы Лиходеева в Ялте, – где я, что я, и вообще, я ли это?.. Полное обалдение.

Когда я ехал в такси на заднем сиденье, огромный чемодан был у меня на руках, я не хотел, просто не мог поставить его на сиденье или тем более в багажник. Я прижимался к чемодану лицом, вдыхая запах старой кожи и пыли, и мне казалось, что все это происходит во сне и сейчас я проснусь и чемодана не будет… Как во сне, все было как во сне!..

Чудны дела твои, Господи, думал я, обнимая чемодан. Ведь всего этого могло бы не быть!.. Будь я один, без Даши я не поднялся бы с Серегой на чердак, а даже если бы и поднялся, не упал бы в кучу тряпья и не ударился бы об этот чемодан… Да что там говорить, без нее я ни за что не пошел бы к Сереге, и тогда вообще ничего бы не было, ничего… Так что Даша оказалась права – было бы некрасиво отказать школьному другу, нехорошо не выпить за встречу!.. Иногда благие намерения приводят не к гадости, а к прелести, к чудной прелести!..

Дома, – слава тебе, господи, дома я был один, Полина на работе, Юлька у родителей, – дома, не выпуская ручку чемодана из рук, я протер стол в гостиной влажной губкой. Затем тщательно высушил поверхность полотенцем и положил чемодан на стол.

Перед тем как открыть крышку, я помедлил, и вдруг – в каком же безумном состоянии я был! – мне на секунду пришла в голову бредовая мысль. Я представил, как бережно несу этот чемодан, с величайшей осторожностью открываю его, и вынимаю – выцветшие кальсоны, и нежно прижимаю кальсоны к груди…

Сначала я достал то, что лежало в отдельном кармане сбоку, – аккуратный холщовый мешочек. Вынул из мешочка булавку для галстука, синие подтяжки, резинки для поддержания кальсон, резинки, которыми поддерживали рукава рубашки, – похожие были у моего деда. Затем надел все это… резинки для рубашки на свитер, резинки для кальсон натянул снизу на джинсы, булавку для галстука прицепил к свитеру… И только тогда, весь украшенный приметами прошлого века, принялся доставать из чемодана по одной книжке и бережно раскладывать на столе. Тонкие книжечки полукустарного вида в картонных обложках.

…Тонкие книжечки полукустарного вида в картонных обложках, вскоре они уже не помещались на моем столе!.. Серая дешевая бумага, небрежная брошюровка, как будто какая-то рукодельница домашним способом переплела вирши своего кузена…

– Книжки, книжечки мои, книжки, книжечки мои, – прошептал я. Это мне, человеку, с юности влюбленному в Серебряный век, – все это мне, мне, мне!..

«Старинная любовь». Сочинение А. Крученых; Украшения М. Ларионова. М., 1912.

О господи, Ларионов! Я знаю о нем совсем немного – скандальная выставка «Ослиный хвост» в 1912 году, Ларионов с друзьями-футуристами расхаживали с раскрашенными лицами… все остальные выставки тоже были скандальными, а в 1915 году он уже уехал из России вместе с Гончаровой. Гончарова – ее картины на религиозные темы цензура считала кощунственными, на одну выставку была даже вызвана полиция, чтобы арестовать картины… Ларионов и Гончарова вместе прожили во Франции полвека, в России о них почти не писали…

Крученых, друг Маяковского, один из основателей футуризма, умер забытым, никому не нужным, а теперь его рукописи изучают во всем мире…

«Игра в аду» – Крученых, Хлебников, октябрь – декабрь 1912! Обложка и три рисунка Малевича К. Казимира! Вот так просто – рисунки Малевича Казимира… Казимир, дорогой ты мой, Малевич ненаглядный! Умер от рака простаты, большевики не выпустили его лечиться за границу, не знали, сволочи, что его «Черный квадрат» станет знаменитым на весь мир, а все равно не выпустили!..

«Садок судей 1»… Ох, ты боже мой! Книга напечатана на оборотной стороне дешевых обоев. На обложке нарисован черт. Вот первый рисунок – бес. Еще один рисунок – тоже бес. Еще рисунок – черти пилят грешницу.

Хлебников В.В. Стихи. Рисунки Филонова.

На страницах воспроизведен почерк Хлебникова! Строчки то летящие, то хромающие, сразу видно – гений. Хлебников носил свои стихи в наволочке, одни считали, что сумасшедший, а другие – что гений. Хлебников жег свои рукописи на берегу реки, чтобы согреться, потому что уходить не хотелось, такой был закат… гений, гений!

Рисунки Филонова… Филонов теперь один из самых дорогих художников в мире, а в 60-е годы можно было посмотреть его работы в квартирке его сестер в одном из дворов на Невском. Сам я, конечно, уже не мог этого видеть, родители рассказывали…

«Мирсконца», Крученых, Хлебников. Рисунки Гончаровой, Ларионова, Татлина. От страницы к странице меняется рисунок почерка, строчки то теснятся, то их непривычно мало… текст перемежается иллюстрациями… рисунки на полях…

«Танго с коровами», Кандинский, книжка необычной формы – пятиугольная.

А вот еще одна «Игра в аду» 1914 – другого года издания!

Маяковский В.В. «Я!». Маяковский! В.В.! Когда вышла эта книжка, он был еще совсем молодой, красавец Маяковский, о нем тогда Мандельштам сказал: «Вот что-то громадное по лестнице идет, это – Маяковский».

Я вдруг почувствовал себя таким же возбужденно счастливым, как в первом классе. Первого сентября на первом же уроке учительница подняла меня перед всеми и сказала: «Посмотрите на Максима, он наша гордость, он уже умеет читать и писать». Тогда я испытал восторг, счастье – меня отметила учительница! А теперь меня отметил Бог.

Книги уже не помещались на столе, и я начал складывать их на диван, на кресла… Это был шок, культурный шок, – передо мной, на столе, на диване, на креслах, в безликой съемной квартире лежала целая эпоха!.. Начало века, расцвет русского авангарда, Серебряный век, русский футуризм. Ни у кого этого нет, а у меня есть!.. Я – коллекционер, владелец эпохи!.. Это перемена участи, перемена судьбы!..

Всего на столе, на диване и на креслах лежало шестьдесят шесть книг. Из них без дублей пятьдесят девять, и еще семь – вторые экземпляры. Все книги абсолютно новые, будто только что из типографии, все до одной.

Я лихорадочно перебирал тонкие серые книжки дрожащими руками, как Том Сойер, нашедший клад, и вдруг схватил «Старинную любовь», вскочил и начал танцевать по комнате, бережно прижимая книжку к груди.

– Па-дам – па-дам – па-дам, ля-ля-ля ля-ля… – Я скакал по комнате, высоко поднимая колени, описывал круги вокруг стола, дивана и кресел, и пел – па-дам – па-дам – па-дам, ля-ля-ля ля-ля…

Я прыгал, поджимая ноги, корчил рожи и посылал моим книгам воздушные поцелуи и вдруг, подскочив к зеркалу, нагнулся и быстро поцеловал свое отражение в зеркале.

– Ты мой дорогой, – нежно сказал я сам себе, – ты мой умник!

И наконец, почти придя в себя, я открыл бутылку виски. Полина уже совершенно освоилась в русском бизнесе и завела целую коллекцию дорогого алкоголя для подкупа должностных лиц и ублажения заводских харь. Я налил себе виски и чокнулся со своим отражением в зеркале.

– Поздравляю тебя, – прошептал я своему отражению и также шепотом ответил себе: – Спасибо, и тебя также!

Я больше не мог находиться один, кто-то должен был разделить со мной мое возбуждение, мой восторг… Полина? Она придет только вечером, да она и не поймет, не оценит. Я позвонил Даше, сказав – приходи немедленно, ты сойдешь с ума!

Я снял с себя резинки для рубашки и для кальсон и булавку для галстука, завернул в газету и выбросил в помойное ведро. Даша не должна была видеть чемодан, и я убрал чемодан в спальню. В прошлый раз Даша ни за что не хотела пойти в спальню из какой-то дурацкой придуманной ею самой неловкости. А по-моему, это все условности, мы же взрослые люди, и какая, в конце концов, разница где – кровать, диван и кресло имеют равные права на любовь.

Даше я виртуозно наврал, наврал с три короба, а что же мне было делать? Сочинил для нее в меру печальную историю о том, как умер мой близкий родственник, всеми забытый старикан, всю жизнь собиравший книги. И вот – мне досталась неплохая библиотека, все я не смог забрать, взял только пачку этих серых книжек…

Даша, которая сама мгновенно пришла в такое же состояние, была в таком же шоке, как я, не заинтересовалась деталями, только жалостливо спросила – что же, он жил совсем один?

– Совсем один, – ответил я, – только я его и навещал, и я его единственный наследник.

Я показывал Даше по одной книжке, она бережно брала в руки, гладила. Оказалось, Даша тоже влюблена в Серебряный век, – кажется, она становится по-настоящему близким мне человеком…

Мы перебрали все, рассмотрели каждую книжку, восхищались рисунками, стихами, вспоминали любимых поэтов…

– Как странно, что художники тогда писали стихи, – Филонов, Малевич, Кандинский. А поэты рисовали – Маяковский, Хлебников, – сказала Даша, – потом уже этого никогда не было, каждый умел делать что-то одно… Мне нравится, что книжки выглядят так, как будто их сами сделали, а тебе?..

– Мне тоже, – кивнул я, – а вот критики ругали эти книги как раз за это, за рукодельный, полукустарный вид… Особенно злобствовали эстеты из «Мира искусства»… Мирискусники писали, что в эти книги «так и хочется завернуть селедочку…», что это пощечина общественному вкусу… Ты помнишь, как назывался манифест футуристов?

– Да нет – учила, но забыла – дневник потеряла – будильник сломался, – быстрой скороговоркой двоечника ответила Даша.

– Манифест так и назывался «Пощечина общественному вкусу».

– Как ты много знаешь, – восхитилась Даша.

…Переспал с Дашей на Серебряном веке, аккуратно отодвинув Серебряный век в сторону.

– Даша, ты понимаешь? Владеть Серебряным веком… ни у кого нет… коллекция, – пьяным голосом бормотал я в прихожей, провожая Дашу.

Попросил Дашу ничего не говорить Полине, объяснив, что это мое privacy, мое личное дело, и что у нас с Полиной практически все – личное дело каждого.

– Послушай, а все это не муляж, все эти книги? – вдруг перешла на шепот Даша. – Такого же просто не бывает, не может быть…

Такого не бывает, не может быть… Даша ушла, а я бросился к чемодану…

…Откуда у Серегиного прадеда книги, откуда столько книг в одном месте, а конкретно в одном чемодане? Каким образом Серегин прадед – ценитель прекрасного собрал коллекцию из абсолютно новых книг? А если это не коллекция, то зачем ему нужно было хранить книги в чемодане?.. Годами?.. Как это вообще может быть, если этого не может быть никогда?

Оказалось, все может быть, все так просто, что проще и не бывает. Кроме книг в чемодане лежало несколько журналов. «Нива», «Аполлон», «Шиповник», «Маски», «Студия», все за разные года – с 1912 до 1916, в 1915-м почему-то пропуск, последний журнал вышел в октябре 1916 года, и две газеты – «Русские ведомости» и «Утро России», обе за 1915 год. Я тогда в нетерпении отбросил их, а вот сейчас достал и внимательно просмотрел. В каждом из этих журналов и в газетах были критические статьи о футуристах, подписанные одним и тем же именем, статьи одного и того же человека – А.В. Ровенский…

Вот оно что. Литературный критик Ровенский, очевидно, и есть Серегин прадед. У Серегиного прадеда были дети, у кого-то из них была дочь, тетя Галя, а у нее сын – Серега, Серега Васильев. Жаль, что фамилия не сохранилась, Ровенский звучит лучше, чем Васильев.

Видимо, Серегин прадед А.В. Ровенский был одним из немногих или же вообще единственным критиком, кто более или менее благосклонно отзывался об этих книгах. Книгах, которые называли «пощечина общественному вкусу». В каждой статье он писал, что книги эти – не только эпатаж, а тенденция нового искусства, критика устаревших литературных и художественных норм, рождение новой эстетики и тому подобное. Вот и простое объяснение того, что все книги новые, – благожелательно настроенному к футуристам литературному критику книги приносили прямо из типографии.

И откуда взялись дубли, тоже понятно. Например, вышла книжка – Крученых, рисунки Гончаровой. Крученых принес благосклонному критику книжку, и Гончарова тоже принесла, – посмотрите, дорогой, в свободную минутку, как вам наша новая книжечка?.. Принесла… держала в руках!.. Художники, обожаемые мною с детства, Гончарова, Ларионов, Кандинский, Малевич, – каждый из них мог держать в руках книжки, до которых сейчас могу дотронуться я… вот прямо сейчас и дотронусь!..

И это столько лет пролежало здесь?! В чемодане, в тряпье?! Не нужное никому, даже так называемым наследникам?.. Серегина мать или бабка подумала: «Разве ж это книги? Они даже не в переплетах с золотыми обрезами…» Запихала в чемодан и отнесла на чердак вместе со старыми галошами – спасибо, что не выбросила… такие у него, критика Ровенского А.В., наследнички, такие благодарные потомки!..

Как это печально… Ведь детям и внукам литературного критика полагалось вырасти интеллигентными людьми, ходить в гимназию, затем учиться в университете, но вышло все иначе: от Ровенского, образованного, интеллигентного человека, пошли жлобы, твари неразумные… – спасибо за это советской власти!.. А возможно, они выродились бы и без советской власти, сами по себе… Мой самый любимый из романов «Госпожа Бовари» заканчивается фразой «дочь Эммы стала работницей на фабрике», и это звучит дико… так же, как «правнук литературного критика Ровенского Серега Васильев не знает, кто такие футуристы».

Я бережно собрал книги, сложил обратно в чемодан, погладил чемодан. Поставил чемодан в кладовку между баулами хозяев – это самое надежное место, никому не придет в голову выделить его из хозяйских вещей. Почему я сделал это, почему спрятал чемодан, почему не оставил книги, чтобы показать Полине?.. Неосознанное желание иметь тайну, увеличить свое частное пространство, оно же осознанное желание никому ни гу-гу? Ну, очевидно, так.

Пришла Полина (Юлька сегодня у родителей), рассердилась за открытую бутылку виски. Оказывается, виски предназначалось какой-то конкретной начальственной харе, ответственной за водопровод, или за отопление, или за вывоз мусора и тому подобную чушь.

…Полина заснула, а я от перевозбуждения так и не смог заснуть до утра… Под утро меня посетила мгновенная, как укол, неприятная мысль: «Прадед-то Серегин – тогда и книги Серегины… Серега – наследник коллекции, моей коллекции…»

Что же, я должен вернуть книги Сереге? Мама меня учила, и папа тоже, – быть честным и так далее. Но ведь я давно вырос… как это у Ходасевича – «разве мама любила такого, желто-серого, полуседого, и всезнающего, как змея»… Не отдам, и ничего тут не поделаешь, – я не могу поступить иначе. Я наследник, я, влюбленный в Серебряный век, а не мудак Серега. Да, именно так я и воспринимаю литературного критика – как своего умершего родственника.

Ну, и потом, не стоит преувеличивать, я честно купил у Сереги то, что он продавал, – чемодан. Я – добросовестный потребитель… Если уж кого и можно обвинять, то как раз Серегу: у него настолько отсутствует интерес к тайнам жизни, что даже из любопытства он не заглянул в чемодан, не узнал, что же такое хранил его прадед в революцию и в блокаду… Хрен ему после этого, а не наследство.

…И все это, дом на Английском проспекте, чердак, Серега, возникший из небытия, все это и отправилось из моих мыслей обратно в небытие, туда, где им и место.

Я буду владеть, я! Я буду владеть, перебирать, любоваться, рассматривать… я никогда не расстанусь со своей коллекцией…

Заснул под утро, совершенно исчерпанный, изнуренный своим счастьем.