Читать книгу Коллекция нефункциональных мужчин - Наталья Рубанова - Страница 2

Евангелина присела на ободранный, коричневым крытый стул у зеленой стенки и осмотрелась. Напротив обозначилось энное количество самочек с потухшим взором и преимущественно с пакетами, по которым так легко отличить русских за границей.

– Кто последний в девятнадцатый?

– А вы к врачу или на лечение?

– К врачу.

– Тогда за мной; здесь к медсестре – вторая очередь.

– А прием со скольких?

Евангелина зевнула и открыла Пелевина, где прямо перед содержанием курсивилось: “Охраняется законом РФ “Об авторском праве”. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке”.

Евангелина опять зевнула и оголила наугад “Желтую стрелу”, где было что-то о людях, едущих спиной вперед. Евангелина усмехнулась: последнее время у нее появилась слишком заметная привычка делать это – как, например, вчера, когда, прогуливаясь по вечернему городу, она спросила одного типа нечто по типу Истины и он ответил, будто никогда над этим не задумывался. В тот момент Евангелина вот так же тихонечко усмехнулась и подняла глаза к небу, абсолютно так же, как сейчас, – к потолку кожвен-диспансера.

– Что ж вы зеваете, ваша очередь! – подтолкнула Евангелину сидящая рядом брюнетка.

– Раздевайтесь, – донесся усталый голос из-за ширмы, когда Евангелина вошла в кабинет.

– Прямо здесь?

Из-за ширмы высунулось лицо в очках с нависшими над ними кудряшками, а все остальное упрятывалось в будто белый халат.

– Первый раз?

– К вам – да.

– Так-так, – врач закопалась в амбулаторную карту, постукивая карандашиком по ободранной поверхности стола. – Так-так, Пелевина Евангелина Владимировна… Половая жизнь с каких лет? Замужем? Аборты, беременности? Хронические заболевания? Венерические? Непереносимость лекарств? Последний половой контакт когда? Месячные? Что можете сказать о партнере?

…Евангелина на секунду задумалась, а потом изрекла: “Ничего, люблю я его”. Врач удивленно-снисходительно посмотрела на нее сквозь очки, исподлобья и с легкой укоризной:

– Все болезни, деточка, от любви. И реакция Вассермана тоже не от злобы “положительной” может быть. Проходи быстро вон туда, а туфли здесь оставь, у стула.

Евангелина зевнула и полезла на кресло, а оказавшись там, тихонько усмехнулась и одновременно ойкнула от вовсе не нежного прикосновения рук в перчатках и холодного расширителя.

– Результат – послезавтра с восьми до часа. Вот квитанция, оплати в кассе.

Евангелина вышла, цокая шпильками по коридору: “женский” кабинет находился за “мужским”, поэтому Евангелина проходила мимо грустного строя своей биологической противоположности: та в большинстве своем стояла или сидела, понурив голову; иная же ее часть – крайне малая, новички или старожилы – наигранно хорохорилась. Почти процокав проблемный ряд, Евангелина собралась уже было повернуть к кассе, как вдруг заметила Дон Кихота. Выглядел он как обычно, только слегка побледнел.

– Эй, Кихот! Неужто и вы здесь?

Дрожь пробежала по его лицу, и он, силясь, поднял глаза:

– Милая Евангелина! Какое чародейство устоит перед вами? Но иное чародейство вольно обрекать меня на неудачи… – он закашлял и прижал платок к опущенным уголкам губ.

– Милый Кихот, Львиный Рыцарь Печального Образа, сам Жуан старается стеречься этого гнилого места!

– И то – правда. Только… – он покачал головой, – я потерял целомудрие, давеча, да, вот так бывает. А дабы Дульсинее не причинять беспокойства, решил не тревожить ее…

– Что ты на это скажешь, Санчо? – усмехнулась Евангелина проходящему мимо толстяку.

– Слава богу, до сих пор никто не преставился; хоть мы и нездоровы, да живы! – резонно заметил Санчо, потерев задницу. – Только от пирогенала сидеть больно, искололи всего, эх…

Дон Кихот самозабвенно шепнул в воздух:

– Там, где блистает сеньора донья Дульсинея Тобосская, не должно восхвалять чью бы то ни было красоту

– Ах-ха-ха, ах-ха-ха! – затрясся жир на животе Санчо. – Донья Дульсинея Тобосская! Да шлюха ваша Дульсинея, сеньор! Шлюха, к тому же заразная. Мы с вами подлетели, как два в одном; что, не отрекаетесь, любя? Эх, сеньор, сейчас опять вольют вон туда серебро, – он показал вполне определенным жестом чуть ниже живота, – и завтра вольют, и послезавтра, а потом – антибиотики, сеньор. Вы знаете, сеньор, сколько сейчас стоят антибиотики?

Пока Санчо говорил, Дон Кихот наблюдал за тем, как повозка его воображения двинулась своею дорогой, а направляясь к семнадцатому кабинету, жалобно посмотрел на Евангелину:

– Уж верно любо глядеть на всех рыцарей, которые военными и прочими тому подобными упражнениями развлекают и потешают Дам своего сердца. У каждого Рыцаря свои обязанности, – вздохнул он и, поддерживая целлофановый пакетик с болтающимися в нем пирогеналом, одноразовым шприцем и перчатками, скрылся за дверью, где лечили от любви.

Санчо подошел к Евангелине и шепнул:

– Боюсь, боюсь за сеньора, переживает больно! Тем более, как добрый христианин, он не станет мстить за обиду… А вы-то?

Евангелина потрепала его по щеке:

– А я – в кассу. Анализы сдавала.

– А, – почесал за ухом Санчо, – анализы у них дорогие! Это разве больница? Это сонмище весельчаков и затейников! Знавал я в молодости одного лекаря – так его посадили в тюрьму за то, что он двоих укокошил.

– Как укокошил? – удивилась Евангелина.

– А так, по незнанию. Вместо пирогенала мышьяк выписал.

– Разве в твою молодость был пирогенал? – усмехнулась Евангелина.

– Конечно нет, сеньора, – опустил голову толстяк. – Не в обиду скажу – уходите, не к лицу вам место это гнилое. Да, кстати, – он заулыбался, – прежде этого нам надлежит, и притом немедленно, упрятать в черный ящик одного доктора…

– Мне некогда, Санчо, выздоравливай… – отмахнулась Евангелина.

Через пять минут, отдав за анализы немалую сумму, Евангелина зашагала в сторону трамвайных путей.

Она набрала нужные цифры на кодовом замке, поднялась на второй этаж и позвонила. Открыли не сразу.

– Где ты была? – деловито осведомилась с порога Евангелина Вторая. – Полдня жду.

– В кожвене.

– Чего?

– В кожвене была, Кихота с Санчо встретила.

– А… – протянула сквозь сигаретный дым Евангелина Вторая. – Понятно.

– Ну что, что тебе может быть понятно? Сидишь тут, философствуешь, а что ты вообще знаешь?! – закричала Евангелина Первая. – Что?

– Дура, – пожала плечами Евангелина Вторая. – Просто дура, – и отвернулась.

Евангелина обняла ее сзади за плечи:

– Ну, прости, прости же меня… Я помню, что мы с тобой одно, помню, я люблю тебя, потому что мы неделимы, но я ничего не могу с собой поделать… – Евангелина Вторая повернулась, проведя осторожно пальцами по лицу Евангелины Первой. – Не могу же я любить только собственное отражение, пусть даже такое прекрасное.

– Опять Онегин?

– Онегин.

Евангелина Вторая вырвалась из рук Евангелины Первой:

– Иногда мне кажется, что я просто тебя ненавижу. Иногда – наоборот. Что мне делать с этим, неизвестно. Знаю только, что и в “дзэне” и в “дзине” – врут. Просто еще один обман еще одной абстракцией. Тьфу! Понимаешь или нет? Как пет смысла извне, так пет его и изнутри! Обман как снаружи, так и внутри, и именно это особенно трогательно и смешно… Хотя, снаружи обмана гораздо больше.

Евангелина Вторая отрешенно смотрела на Евангелину Первую.

– Не любишь ты меня, нет. Значит, и себя не любишь.

– Что за чушь! Ты пойми – чтобы раскопать себя изнутри, нужно определенное количество Пустоты, незамусоренности себя как собой, так и внешним! – крикнула Евангелина Первая. – И я люблю тебя. Но Онегина – тоже…

– А что, если “истина” открывания Себя внутри себя – очередной громоотвод от Настоящей Истины? – глядя сквозь Евангелину Первую, как бы утвердительно спрашивала Евангелина Вторая.

– А что, если… – Евангелина Первая снова обхватила за плечи свое прекрасное и чудовищное Отражение: “У нас все будет хорошо”, – и нащупала под сердцем пульс Евангелины Второй.

Через день Евангелина, выходя из КВД, встретила недалеко от сквера Онегина.

– Ты тоже туда?

– Туда, только у меня денег нет, у меня там блат, – ответил Онегин, отводя глаза, совсем такие же, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, и добавил: – Застрелюсь.

– У тебя глаза, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, – сказала Евангелина. – Несчастные и красноватые с краю.

– Ты, Пелевина, всегда краев не видела, что ты можешь сказать о глазах?

– Только то, что вижу. Ладно, пойдем покурим, ты все-таки меня заразил.

– Сначала ты меня, потом я тебя, какая разница, кто кого, – почесал подбородок Онегин.

– Теперь-то уж никакой, только на меня Евангелина Вторая злится.

– Правильно, я бы тоже злился, если б мог, – рассмеялся Онегин.

– Дурак ты, Онегин. А еще характерным персонажем считаешься. Лечиться надо.

– Надо. Тебе тоже. Как живешь-то? В социум выходишь?

– Выхожу, что ж делать, деньги-то нужны.

– Да, сейчас лекарства…

– Ага, и детское питание. Как деревенская печаль?

– А что ей будет? За генерала вышла, все говорила, не изменит, а сама – видишь – вон чего подцепила.

– Так это от Таньки? Значит, наврал Пушкин?

– Пелевина, не будь наивной. Ларина своего не упустит; что ей с генералом делать ночами?

– Проехали с Лариной. Про себя лучше расскажи.

– Сказку или как?

– Или как…

– Дядька помер… да… А в деревне, Пелевина, тоска жуткая! Сначала ничего, а вот недели через две… Володька разбавил немного хоть.

– Ты же нивелировал его как вид.

– И тебя, что ли, несет, Пелевина? Это все литературный вымысел, Пушкин это… Да чтоб я с Ленским стрелялся? С Володькой?

– А ты не врешь? Дуэль-то была.

– А чего мне врать. Короче, охотились, к Лариным чаи гонять ездили, а дуэли не было.

– И где Володька сейчас?

– В эмиграции, в Нью-Йорке. Сначала, как Эдичка, вэлфэр получал, они в “Винслоу” на одном этаже жили. А потом Ленский каким-то образом высоко полетел, купил себе дом и вот – ведет здоровый образ жизни.

– Все к лучшему.

– Что?

– Ну, что Володька жив. И что здоровый образ…

– Да, это оно, пожалуй… Пелевина, а ты сны видишь?

– Вижу.

– Расскажи.

– Вчера, короче, снится мне, будто лежу я в гинекологическом кресле, по уши в гипсе, и даже голова вся забинтована. И вот врач, Нина Петровна, с бритвой в руке ко мне подходит и начинает срезать родинку над верхней губой. А потом телефон зазвонил, и я не помню дальше…

– Интеллектуальные у тебя сны, Пелевина. А я вот вчера видел, как мне Мартовский Заяц дорогу перебегает.

– Перебежал?

– Не помню.

– Онегин, тебя уже лечат?

– Нет, только диагноз сказали; я вчера напился.

– Зачем деньги тратишь, таблетки бы лучше купил.

– На таблетки все равно не хватит.

– У тебя же блат.

– Блат – только на анализы, а в аптеке блата нет. Застрелюсь.

– Лечиться минимум месяц, Онегин, ты слышишь?

– Слышу. Но я из социума ушел, из литературы ушел, в люди не вышел, денег у меня нет.

– Может, у Пушкина займешь?

– Так он не даст, не верит он мне.

– Не фига себе, столько на романе заработал, жизнь исковеркал, а взаймы не даст?

– Не даст. Может, у бабы его попрошу.

– У Наташки-то?

– У Наташки. Она, кстати, возмущалась все на счет памятника на Арбате. “Не похожи, говорит, и все тут!”

– Наташка может дать.

– Да Наташка только это и может.

– Ты это о чем, Онегин?

– Сама не маленькая, Пелевина. Кстати, мне Кихот десять баксов второй год отдает.

– И не отдаст, он сам лечится.

– Правда?

– Я его около семнадцатого встретила; он с Дульсинеей трахнулся, хламидиоз подцепил. И Санчо подцепил. Я только не поняла, кто кого – первый, или они вместе все.

– Ба… Уж если и Кихот болен…

– Весь мир болен, Онегин.

– Ага. Большой Любовью.

– Забыл про чистую.

– На чистую я забил, Пелевина. Значит, Кихот десять баксов не отдаст?

– Не отдаст.

– Тогда я вообще лечиться не буду, не на что мне.

– Дурак ты, Онегин. Сходил бы в социум, подкалымил на антибиотики.

– Не хочу я в социум, Пелевина, не могу я.

– А я могу, по-твоему?

– Ты – можешь. Ты сильная.

– Я?

– Да, у тебя есть Евангелина Вторая.

…В трамвае Евангелине почему-то резко не хватило воздуха, и она моментально перенеслась к Евангелине Второй.

– Евангелинушка, лапушка, прости. Евангелина Вторая пристально посмотрела в собственное отражение:

– Ты просто устала. А прощать мне нечего.

Онегин выглядел плохо: сенбернаровские глаза, мешки под ними – алкоголь, недосып и безденежье все больше сказывались; единственное, чего он хотел, но в чем боялся себе признаться – так это увидеть Евангелину и постебаться над социумом, но Евангелина куда-то пропала, а может, слишком усердно лечилась.

Онегин занял очередь в семнадцатый и через несколько минут увидел знакомые латы:

– Эй, Кихот!

Латы стерли с себя пыль и обернулись.

– Люди делятся на две категории, – продолжал Онегин. – Те, которые сидят на трубах, и те, которым нужны деньги.

– На трубе сижу я? – спросил Дон Кихот.

Онегин кивнул.

– Коли ваша милость намерена на каждом шагу напоминать мне о долге… – начал было Рыцарь Печального Образа, но Онегин перебил его:

– Да, намерена, наша милость очень даже намерена. Гони деньги, мне хоть трихопол с тинидазолом купить; на антибиотики – с Санчо стрясу.

– Когда кто-нибудь из рыцарей в беде и выручить его может только какой-нибудь другой рыцарь… – Дон Кихот нащупал в латах лаз и достал оттуда две замусоленные бумажки по пять долларов. – Достославный рыцарь Дон Кихот Ламанчский завершил и довел до конца приключение с графиней Трифальди, именуемою также дуэньей Гореваной, что доставило ему несказанное удовольствие.

– Как, и с дуэньей Гореваной? А мне Пелевина говорила, что ты только с Дульсинеей.

– Я – рыцарь. И как раз Этого Самого Ордена, сокращенно – ЭСО. Не верь никому, Онегин. Из жизни этой вывел я аксиому: все несчастья наши – любовного характера!

– Уж не влюблен ли часом сам достославный Кихот? – оживился Онегин, засовывая мятую зелень в карман.

– Пушкин не делал тебя таким циничным. Кто же сделал тебя таким? – участливо поинтересовался член ЭСО в латах.

– Женщины, старина, женщины. В них – корень зла, – патриархально, а потому противоестественно, вздохнул Онегин и поперхнулся словами.

– Но ведь у тебя есть Евангелина.

– Да, у меня есть Евангелина. Только она об этом не знает.

Процедуры Евангелина не любила. Во-первых, сначала нужно было отстоять очередь, во-вторых, залезть на кресло, оказавшись в самой своей беззащитной позе, а в-третьих, подвергнуться вливанию чего-то инородного в самую что ни на есть нутрь. К тому же, наизусть выученная дорога до заведения, приводящая в девятнадцатый кабинет, остохорошела до “мало не покажется”, поэтому Евангелина грустила и одиноко пила таблетки. Как-то, сидя в очереди и услышав тихое: “Пелевина!” – она увидела Онегина.

Он был депрессивен, небрит, но не вызывал привычного раздражения.

– Ты долго еще? – спросил он.

– Полчаса, наверное, – ответила Евангелина, не удивившись его внезапному явлению. – Деньги, что ли, появились?

– Кихот отдал, вот еще с Санчо стрясу…

– Онегин, я хотела обои новые поклеить, веришь, нет? Опять на эту рвань смотреть, все деньги просадила…

– Ну, это ерунда, обои какие-то.

– Конечно, ерунда, но невозможно же всю жизнь смотреть на один и тот же рисунок на стенах.

– Почему? Нет никакой разницы.

– Да хрен с ними, с обоями. Больше не капает?

– Вроде нет. Я вчера с Александра Сергеича женой общался.

– С Наташкой, у которой даже имя проститутское?

– С ней. Она сказала, что прозу крепят так: перетягивают канатами в самом горле, а потом в то самое горло вдавливают литр коньяка.

– Вдавливают? А зачем вдавливать-то?

– Да я вот тоже не понял, зачем вдавливать – можно и так.

– А вчера – не поверишь.

– Чего?

– Все-таки Гульд играет Баха с иголочки.

– Еще бы. Но мне Горовиц больше нравится.

– Ах, Онегин, какая разница – Гульд, Горовиц… Опять в это кресло.

– Любишь кататься…

– Ты, кажется, не совсем так сказал.

– Боюсь оскорбить даму.

– Скоро бал, Онегин. И только посмей предложить мне водку!

– Бал? Ты в своем уме?

– Да-с, бал. Как только анализы станут отрицательными, случится бал. Так сказала Евангелина Вторая.

– Йоп твой отец! – выругался азиат.

– Падеж не тот. Правильнее будет “твоего отца!” – поправила азиата захмелевшая Евангелина.

– Иоп твоего отца! – повторил азиат.

– Первый раз было лучше, – заметил Онегин, наливающий водку в грязный хрустальный бокал. – Ну, за здоровье!

– За здоровье! – опять повторил азиат и немедленно выпил.

– Где ты его откопал? – спросила Онегина Евангелина, когда восточный гость вырубился вместе со своей последней песней.

– Так… нашел… – ответил Онегин. – А вообще, Танька попросила; она теперь матерью Терезой заделалась, грехи искупает.

– А с письмами еще не завязала? В романе ж вроде кольцевая композиция.

– Так это в романе, Пелевина. А утром все иначе.

– Марина Алексеева вчера звонила, в гости зовет…

– Это из “Тридцатой любви…” Сорокина, что ли?..

– Из нее.

– Так она же мужиков не любит, теперь вот и до тебя докопаться хочет.

– Так мне идти к Марине Алексеевой?

– К Сорокину бы лучше сходила, до Марины я сам дойду.

– Нет, это слишком традиционно.

– Ну, ты кадр! – Онегин расхохотался. – Пелевина, тебя надо было убить сразу, до зачатия.

– А ты разве не заметил, что вы все это уже сделали?

– Значит, я разговариваю с мертвой душой? Давай тогда сыграем немую сцену, – сказал Онегин и заткнулся, а Евангелина позвонила Марине в Беляево: “Сейчас приеду”.

А потом и вправду был бал. Самый настоящий – в костюмах, с прическами, со свечами и паркетом – все по-взрослому.

На Евангелине Первой великолепно сидело атласное декольтированное платье из розового шелка; черные перчатки по локоть и вуаль-сеточка создавали подобие контраста.

Евангелина Вторая отражалась – розовыми перчатками по локоть, вуалью-сеточкой и декольтированным платьем из черного шелка.

Онегин наконец-то облачился в классический фрак и выкупил из ломбарда цилиндр, сданный туда после последнего проигрыша в трик-трак, окончательно домотавшего дядюшкино наследство.

Ларина держалась чопорно и холодно, общаясь лишь с генералом, зато Гончарова показалась во всей красе: глаза, губы, руки – все горело, все тянулось к противоположному. Александр Сергеич смотрел на все, к чему тянулось, сквозь пальцы, но постоянно приглаживал бакенбарды.

Потом показалась Джульетта-девочка, конвоируемая небезызвестным композитором двадцатого и мифическим литератором рубежа XVI–XVII веков; обожравшийся у Дульсинеи курицей Санчо глушил виски, не внемля увещеваниям Дон Кихота; Дон Жуан высматривал очередную жертву, и она уже легка была на помине; Марина Алексеева шла под руку с Настасьей Филипповной, и это было серьезно; три сестры хором хотели Москву; Обломов появился в новом халате, и это оживило дам; Не-точка Незванова выросла; Гантенбайн, назвавшийся Гантенбайном, поправлял темные очки и брал для Лили, любительницы добрых гномов, бокал вина; Русалочка притворялась менструирующей девицей и кровоточила пятками по паркету; Наташа Ростова-I нагло целовалась с Анатолем, оставив Болконского под дубом; Наташа Ростова-П, растолстевшая и озабоченная приплодом, с укоризной смотрела на первую; Гамлет читал монолог Высоцкому; Высоцкий пил; Воланд усмехался; Чжуан-цзы превращался в бабочку, а потом – наоборот; Печорин жег свой дневник; Ася Клячина нагловато помахивала свидетельством о браке; врач Нина Петровна читала ненапряжную лекцию, посвященную заболеваниям, передающимся половым путем, так как бал посвящен был победе над ними – у всех присутствующих.

– В последнее время, – говорила Нина Петровна, – отмечается резкое увеличение заболеваний, передающихся половым путем – ЗППП. Сейчас над классикой любовных болезней (сифилисом и гонореей) превалирует группа негонорейных инфекций урогенитального тракта. Самолечение этих заболеваний не только бессмысленно, но и опасно! Наши методы диагностики позволяют своевременно выявлять заболевания хламидиозом, трихомониазом, уреаплазмозом, гарднереллезом, герпесом, кандидозом, гепатитом и другими. Инкубационный период… В основном… Возбудители этих заболеваний… В связи с малым отличием клинической картины… На приеме работают квалифицированные специалисты…

Нина Петровна выдохнула и после бурных продолжительных аплодисментов выпила бокал шампанского. Хор запел “Многие лета”. В это время Евангелина Первая срослась с Евангелиной Второй и посмотрела на Онегина: на радостях он был чертовски пьян, впрочем, как и остальные выздоравливающие.

Спускаясь по лестнице, обе Евангелины заметили, как сжимает прынц хрустальный башмачок Золушки, и как превращается в тыкву карета.

“Но у меня есть Я”, – подумали одновременно обе Евангелины.

В это время кучер превратился в крысу и, подбежав к дворцу, пропищал самое последнее крысиное ругательство.

Евангелина нежно погладила крысу, а через несколько дней получила от Онегина письмо, где тот слезно умолял ее приехать – но это уже, как обманывали когда-то сказочники, совсем другая история…