Читать книгу Все оттенки боли - Наталья Штурм - Страница 2

Глава 1
Тиф и паспорт в шведский стол

Оглавление

С Родины повеяло теплыми переменами.

Бессмысленно было продолжать держать оппозицию, когда уже вся наша инфантильная страна стала медленно разгибаться в полный рост. Вольнодумие из-за рубежа теперь больше смахивало на лай собаки за забором, поэтому, не долго думая, я оставила благополучную подругу Динару в Греции и вернулась в Советский Союз. Издание запрещенной литературы становилось неактуальным – все менялось на глазах, теперь в этой стране было интересно жить. Решение оказалось правильным, потому что всего через два года в свободном доступе были и Солженицын, и Булгаков, и Пастернак, и все те запрещенные, которых мы издавали, дрожа от страха, что нас могут в любой момент арестовать и сослать за сто первый километр.

Страна, как ретивый конь, била копытом и раздувала ноздри, желая сбросить узду. Ей нужны были только преданные опытные всадники. Или наездницы, что звучит более сексуально.


– Мам, я хочу поступить в институт и приносить пользу Родине. – Я заставила маму удивленно оторваться от просмотра «Клуба кинопутешествий».

Ведущий Сенкевич только начал рассказывать про экспедицию на тростниковой лодке «Тигрис» с Туром Хейердалом, а тут я не вовремя нарисовалась со своими идеями.

– Да? И кем ты себя видишь? – осторожно, чтобы не спугнуть намерения, поинтересовалась мама и аккуратно ударила палкой по телевизору.

Изображение на черно-белом «Темпе» мигнуло еще раз и восстановилось. Это чудо, но, как всегда, предохранитель не сгорел, а картинка стала еще качественнее.

– Певицей, как дедушка, – обезоружила я преемственностью поколений.

– Певицей много не заработаешь, нужна серьезная профессия, – объяснила очевидное мать. – Вот у Галины Викторовны дочь пошла на курсы стенографии при МИДе, закончила и поехала работать в Швейцарию. Представляешь? В Швейцарию! А ведь девочка ничего особенно собой не представляла. Но выправилась и теперь как у Христа за пазухой. А чтобы пением зарабатывать – нужно суметь попасть в хор Большого театра. Вот это и на хлеб с маслом и даже с икрой.

– Так, может, сразу на вокальное поступать? – обрадовалась я.

– Тебя не возьмут. Нужно долго и мучительно заниматься, прежде чем добьешься результатов.

У мамы всегда все «долго и мучительно». «Просто и легко» оскорбило бы ее до глубины души. В понимании мамы подлинным достижением мог быть только продукт тяжкого труда, больших испытаний и невыносимых преодолений. Оскорблением звучали фразы из моих уст: «никаких проблем», «я это сама решу» и «ерунда». Не для того она меня воспитывала, чтобы я легко порхала по жизни, собирая нектар с цветочков. В кандалах, в поту, с тяжелыми сумками в обеих руках, глубоким вздохом и усталыми, но честными глазами я была маме милее.

– Хорошо, я согласна поступить на курсы. А после в музыкальное училище, ладно?

– Потом делай что хочешь, – обиделась мать. – Моя задача дать тебе образование – верный кусок хлеба на всю жизнь. Будешь сидеть в учреждении, стучать по клавиатуре…

Как-то при этих словах я не испытала гордости за себя…

– Поеду за границу, как дочка Галины Петровны, – подбодрила я себя перспективами.

– Галины Викторовны, – строго поправила мама. – Ты перепутала с Зинаидой Петровной. Ее сын поет в хоре Большого театра и объездил уже полмира.

– Мама, он был только в Румынии и Монголии, ты сама мне говорила. Так, может, все-таки в Гнесинку? А потом кусок с икрой?

Мне показалось, что на маму оказали влияние «путешественники». Я взяла плоскогубцы, привычным движением ухватила металлический штырь от переключателя каналов и дрык-дрык – переключила. Пластмассовая круглая ручка с делениями давно и бесполезно лежала на подоконнике. Не выбрасывали годами, иногда надевая на штырь в надежде, что на этот раз она будет держаться.

– У мальчика роскошный баритон, и он трудолюбив в отличие от тебя! Но, откровенно говоря, тоже работенка еще та – каждый спектакль клеит усы, бороды, гримом кожу уродует, в пыльных костюмах преет часами, от париков лысый уже стал. Тяжелый труд, ты не справишься.

Это нормально. Если о лысом мальчике – то роскошный и трудолюбивый. Если обо мне – то «долго и мучительно». Поэтому я согласна была пройти все преграды, чтобы заслужить доверие носить чужие парики и мокнуть в неподъемных сарафанах.


Целесообразной секретаршей-машинисткой со знанием английского языка и стенографии я была зачислена на курсы при… Мосгорисполкоме. Это тоже звучало гордо, хотя и менее перспективно. МИД-то вон до сих пор стоит, а Мосгорисполком исчез, и, видимо, вместе с секретаршами.

– Зато честно. Никто тебя туда не устраивал – сама поступила, – с гордостью заметила мама, великодушно «забыв», что туда принимали всех, и без экзаменов.

На курсах сразу повезло – меня посадили с отличницей. Девушка, радость мамы с папой, казалось, еще до поступления знала на отлично все предметы. Зачем только учиться пошла, не понятно… А я старалась изо всех сил. Потому что сразу поняла – печатать нравится, английский перевожу со словарем, а стенографию мне не освоить никогда.

Черточки, запятушечки, загогулины можно было еще запомнить, пока они не стали подло соединяться в словосочетания, а потом и вовсе во фразы! Это было невыносимо тяжело. Если бы еще текст имел «человеческое» лицо, я хотя бы запомнила смысл. Но областные и партийные конференции, пленумы ЦК КПСС и ВЛКСМ не имели лица, они имели цементные шаблоны, которые мы воспроизводили как роботы – не думая.

Сначала я списывала у соседки. Потом перестала за ней поспевать и решила придать делу творческое начало. Я попыталась записывать словами то, что другие стенографировали. Пока темп диктовки не ускорился – я успевала. Но через полгода учитель стал завинчивать гайки и перешел на быстрый треп. Я старалась, строчила в бешеном темпе, но успевала записывать только первые буквы. Получалось что-то вроде: «На нед плен ЦК вы ря ко («наша страна» было застенографировано, это я выучила) мо сол не пырст…» И так весь текст.

Когда другие учащиеся расшифровывали свои стенограммы, я пыталась расшифровать свои сокращения. Чтобы потом их застенографировать, расшифровать и красиво сдать.

«Дочь маминой подруги, карьеристка-стенографистка из Швейцарии, наверное, уже полмира объездила… Она хотя бы опыта может набраться на чужбине, чтобы потом с Родиной поделиться. А может, она даже шпионит в нашу пользу, why not? А мой карьерный рост – это исполком, райком, горком. Какая же тут польза отечеству? Только себе на «пожрать». К тому же полнит хлеб с маслом…»

Такие невеселые мысли бродили в голове, пока я расшифровывала свои каракули.

Соседка-отличница не желала мне помогать, потому что ей папа купил новые джинсы Wrangler из мелкого вельвета, и она их расстегивала, когда садилась. С расстегнутой ширинкой делать лишние телодвижения было неудобно. Поэтому каждый раз, когда я вконец путалась в собственных сокращениях и поворачивалась к ней, она строго указывала пальцем в район паха, где зияла разверзнутая ширинка.

Это означало, что любое движение в мою сторону принесет ей неудобства. Я понимала и мужественно продолжала бороться в одиночку. Конечно, своя ширинка ближе к телу…

В конце года я получала аттестат, где значились рекордные двести пятьдесят ударов в минуту на русской машинке, сто пятьдесят на латинской, троечка по английскому и четверка за делопроизводство.

Стенографию мне не проставили.

Тогда я, не долго думая, сама вывела в аттестате: Стенография – 5.

Ну, конечно, с учетом всех отступов, табуляции и формата шрифта.

Не зря же училась…


В райком меня распределили как суперскоростную «слепую» машинистку. Скорость – это залог того, что не успеешь вникнуть в суть, а «слепая» – само за себя говорит. Когда мои пальцы опускались на клавиши в сцепке «глаза – текст» – раздавался оглушительный треск, и через пару минут начальник получал готовый лист.

Завотделом Глеб Семенович был беспредельно стар. Хотя, может быть, предельно. Я не знаю, как правильнее. Он гордо нес дух коммунизма так, что разило во все стороны. Нафталиновый дух был обильно приправлен одеколоном «Русский лес». Комары бы сдохли, но молодые специалисты восьмидесятых «шанелей» не нюхали, поэтому все машбюро терпеливо стучало, опустив головы. Если бы я и дальше продолжала безмолвно выдавать качественный продукт во благо представительного органа общественной организации, то, возможно, карьерный рост был бы мне обеспечен.

Шоколадку «Сказки Пушкина» за двадцать копеек Глеб Семенович в три утра застенчиво клал мне в ящик стола и сдерживающим жестом останавливал мое кислое «спасибо». Мне очень хотелось рассказать ему о нашей «бурной» юности, про подпольное издательство и борьбу с идеологией. Дико хотелось увидеть, как будут разглаживаться морщины в гримасе недоумения, а потом вдвойне скукожатся в гримасе презрения и социальной ненависти.

Но я не успела. Шоколадка не дождалась меня в то летнее четвертое утро.

Встреча на перекрестке в корне поменяла мои планы.


– Куда намылилась? – собственнически поджав рот, спросила Светка.

На ней было легкое платье канареечного цвета. Она держала «за горло» пустой пакет, который надулся как шар. На пакете была изображена женская попка с надписью Wrangler. От того, что туда попал воздух, круглая задница выглядела еще фирмовее.

«Специально надула, чтоб все видели – пакет без дырок», – догадалась я с завистью. Но от моего взора не ускользнуло, что пакет уже стирали, и Светка зарисовала потертости фломастером.

– Я за булочкой в магазин, пошли со мной? – не дожидаясь ответа, позвала подруга.

– На работу еду, сегодня просили пораньше, – вздохнула я подневольно и застенчиво сцепила за спиной руки с вытертым пакетом «Дикий пляж», на котором только угадывались длинноногие девицы, билдинги и надпись Y&M.

– С ума, что ли, сошла? – обиделась Светка. – Погода хорошая, лето в разгаре, а ты на государство пашешь. Надо на юг ехать. В Крым, например. Вон как у тебя на пакете!

Я расправила плечи и еще раз подумала, какая Светка великодушная.

– Неужели ты всю жизнь собираешься ходить на работу? Утром к девяти, домой после шести. Ужас какой! Я, например, твердо решила не работать на это государство ни одного дня, – уверенно произнесла Светка и показала язык дворнику с метлой.

– Я должна приносить пользу Родине! – продекларировала я свою программу. Но неуверенно, потому что польза стучать на машинке в заскорузлом райкоме в расцвете лет сомнительна.

– Из диссидентов – в райком. Мне стыдно за тебя. Понимаю еще, если бы ты вела подрывную работу в стане врага…

– Скоро все изменится, вот увидишь! Этот Горбачев – нормальный мужик. Он выведет страну из глубокой жопы.

– Мне кажется, эта жопа настолько глубокая, что из нее фиг вылезешь. Не верю я, что здесь когда-нибудь что-то изменится, – прорицала Светка.

С этими словами она хлопнула пакетом о тротуар – жопа лопнула.

– Жалко же, – поразилась я такому акту вандализма.

– А мне пакет не жалко, мне тебя жалко, что ты работаешь. Хочешь, я применю к тебе «Шестнадцатифакторный личностный опросник»?

– Ух ты, – только и вымолвила я в восхищении.

– Все очень просто, – объяснила подруга и закурила «Стюардессу», – задай сама себе вопрос. Ты хочешь сейчас поехать к морю и загорать на песочке или хочешь сидеть в тухлой конторе и печатать идиотские тексты?

Я переговорила со своим внутренним голосом и выдала конечный результат:

– Естественно, к морю! Но меня уволят!

Вот надо отдать ей должное – Светка всегда умела находить решающие аргументы:

– Не уволят.

Светлана была старше меня и собиралась поступать на вечернее отделение философского факультета МГУ. Женщин туда брали без конкурса, потому что никто не шел. Светку это не смущало – студентку за тунеядство уже не привлекут.

Подруга подошла к вопросу досуга со всей серьезностью.

– А где мы деньги на поездку возьмем? – спросила я.

– Где-нибудь возьмем, – спланировала она.

– А что дома скажем? – призывала я к здравому смыслу.

– Да ладно – забудь, – порекомендовала Светка, и мы пошли в сторону, прямо противоположную остановке троллейбуса № 59.


Сдобная булочка с изюмом за девять копеек была съедена, мозг заработал проворнее, и мы задумались, где взять денег? Потому что осталась только одна копейка.

Реально деньги можно было добыть четырьмя способами: найти под ногами на тротуаре, продать что-нибудь из дома (крайний вариант), попросить взаймы (но кто даст молодым?) и спекульнуть товаром в туалете на Столешниках.

Но Светка опытным путем не раз доказывала, что существует гораздо больше способов отъема денег у населения, чем предлагал Остап Бендер.

– Щас, такси поймаем, доедем до Большого, там деньги найду, – туманно намекнула она на особые связи.

Под Большим имелся в виду театр, куда Светка с упоением ходила каждый день, кроме понедельника. В «тяжелый» день театр отдыхал.

Наивно думать, что Светка была фанаткой Терпсихоры или Мельпомены. Просто каждая девушка в пубертатном периоде, стремясь к самоутверждению личности, придумывает себе Особенную Биографию.

К примеру, моя подружка по курсам стенографии слабым голосом рассказывала мне, что она «вся гнилая». Я жалела ее, хоть и не понимала, как можно быть такой больной в девятнадцать лет? Но ей так нравилось. Хилое здоровье никак не отражалось на ее сексуальном аппетите – каждый понедельник она приносила новую сумку (не пакет!) и говорила умирающим голосом, что ей любовник подарил. Мужчины были все сплошь из телевизора – ведущие телепрограмм, известные ученые и просто артисты. Сокурсницы верили и слушали истории, не перебивая, с уважением – ведь скоро умрет.

Те, что поумнее, сочиняли себе биографию по мотивам Набокова. Она – молода и доверчива, но уже с червоточиной. Он – стар и мудр. Конечно, еврей, а как еще оправдать желание уехать отсюда навсегда? Вместе они смотрятся как дед с внучкой, но ей пофиг. Потом не то Франсуа Миттеран к нам, не то Горбачев с супругой к ним – короче, лед тронулся, и еврея выпустили. Внучка с разбитым сердцем, еврей первое время пишет письма. Вот такая печаль. Подруги слушали и сокрушались: надо же, такая молодая, а жизнь разбита.

Бо́льшая часть коллектива курсов еще в детстве переспала с Макаревичем, Боярским, Юрием и Игорем Николаевыми (по отдельности), Юрием Сенкевичем (Капицу почему-то не трогали), одна родила от Леонтьева, но ребенок куда-то загадочно исчез. Мы не копались в подробностях – верили безоговорочно и пересказывали дома уже с подробностями. Родители охали и радовались, что их чадо не такое. Собственно, с этой целью и велся пересказ. Чтоб заценили родного отпрыска.

Светка сочинила себе вполне достоверную биографию. В детстве она занималась балетом, но потом была травма (какая, не уточнялось), и талант остался нереализованным. Этим объяснялось, почему она так любит ходить в буфет Большого театра во время действия.

Для меня сперва было загадкой – почему, дав билетерше рубль, мы идем не в зал, а в буфет? Билетов на спектакль у нас, естественно, никогда не было, в свободной продаже их не было тоже, как, впрочем, и денег. Просто так попасть в режимный театр удавалось лишь по знакомству. И тут вырисовывалось самое интересное: главные люди в театре после администрации были весьма темные и подозрительные личности.

Их называли клакеры.

Пусть тот, кто сейчас брезгливо скривился, устыдится. Именно эти странные, но преданные театру фанатики обеспечивали артистам успех и режиссировали реакцию публики. Днем они могли тусоваться на Плешке (сквер возле памятника героям Плевны или возле Большого театра), вечером шли, как на работу, в театр. У всех ведущих артистов балета был свой преданный фанат (клакер), который истеричными криками «браво» и отбойными аплодисментами умело заводил зал в нужные моменты. Публика – это масса людей, которые пришли отдохнуть и насладиться искусством. В большинстве своем они не осведомлены о тонкостях профессии. Откуда им знать, когда артисту нужно дать передохнуть, «скрыть» неувязку, поддержать, да и просто «поднять» успех? Вот для этого и нужны были эти люди неопределенного пола, социального статуса и семейного положения.

Артисты, поддерживая своих клакеров, выдавали им контрамарки и небольшие деньги на приобретение букетов. Бесплатные пригласительные были на вес золота. Места на них были проставлены согласно акустическим особенностям зала: партер с краю, четвертый ярус и кое-где в ложах. Задача клакера была распределить контрамарки по «своим» и организовать успех со всех сторон зала. Зачастую артисты щедро выдавали лишние билетики, и тогда «свой» клакер мог отдать пригласительный кому угодно.

…Всю дорогу я думала только об одном: где взять деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Светка вообще не парилась, куря в окошко. Наверное, уже представляла себя на море.

Но как мы попадем на море, если нет денег даже на такси?!

Благородство отличало подругу во всем. Обычно проезд от нашей улицы до Большого стоил три рубля. Но сегодня Света остановила машину на сумме 2.90 и вышла со словами: «Я сейчас приду».

«Оставила на чай», – оценила я, не волнуясь, что осталась в заложниках.

Через полчаса она появилась, сунула водителю трояк и со словом «спасибо» забрала меня.

Как она работает, точнее, как работает ее четыреста первый способ отъема денег, я увидела впервые. Тогда и поныне считаю, что это особый талант.

– Дай денег, – сказала Светка, подойдя к женственному мужчине бальзаковского возраста.

– Ты чё, офигела?! – завопил клакер и нежно пихнул ее в грудь. – Ты только что у меня трояк взяла!

Так просить умела только Светка.

В ее голосе звучала неподдельная уверенность, что этот человек просто обязан дать ей денег. И не взаймы, а просто так.

Когда ей отказывали, она всерьез обижалась, и все ощущали неловкость. У нее не было ни статусных родителей, ни работы, ни друзей-хулиганов, которыми можно было бравировать. У нее была только абсолютная вера в то, что ей просто обязаны дать денег. Без вариантов.

– Дай денег, мы хотим на юг улететь, – уже более настойчиво потребовала Светка.

– Попроси у Мабуты, может, у него есть. Честно – я тебе последний трояк отдал! – слабо возмущался дядя-мальчик-девушка.

– Про кого он сейчас говорил? – спросила я, вторгаясь в ее нахмуренные мысли.

– У Мабуты просить не будем – он тут главный, – с уважением сказала Светка, и вдруг на нее прыгнул одухотворенный до тошноты мужчинка.

– Привет, Светка! Ты чего тут делаешь? Ты слышала последние новости – Катька ушла от Володьки! Застала его с любовницей! А Марис из Болгарии возвращается, говорят, завтра в театре будет!

Проговорив весь текст, надушенный спрыгнул со Светки, запрыгнул на меня, чмокнул и отбежал к группке похожих.

– Кто это? – спросила я, вытирая с лица вонючий поцелуй.

– Это Плесень, – автоматически ответила Светка. Она думала о своем.

– А зачем он так сильно душится и почему его так зовут? – не отставала я.

– Раз душится – значит, знает, где взять французские духи, – логично выстроила цепочку Светка и что есть силы закричала: – Плесень!

Тот обернулся, опять подбежал (ходить он, наверное не умел), опять запрыгнул, поцеловал Светку и добродушно уставился на нее.

– Дай денег, – повторила маневр Светлана. Она не утруждала себя импровизациями.

– Денег нет, но есть товар, – без тени удивления ответил Плесень.

– Товар давай – деньги потом отдам, – пообещала Светка.

Дала слабину. Раньше даже не обещала, видать, действительно сильно к морю хочет.

– Деньги отдашь сегодня – двадцать процентов твои, – отрезал надушенный и убежал за товаром.

Далее цепочка наматывала звенья: парфюм de France – толкучка в туалете на Столешниках – пачка денег.

– Ничего себе, – взвесила я в руке заработок, – мама столько за полмесяца зарабатывает, а мы – за два часа. Поедем обратно к театру?

Светка уже «голосовала» такси.

– К театру не надо – потом Плесени бабки отдам, когда из Крыма вернемся. А сейчас поедем в гостиницу «Москва», там, говорят, открыли шведский стол.

Светка всегда стремилась идти в ногу со временем и знала обо всех современных достижениях в социальных и бытовых областях. На этот раз она сразила меня наповал «шведским столом».

Если я и представляла себе коммунизм, каким его изначально позиционировали прародители идеологии, то именно таким – метры готовой еды на любой вкус и без ограничений подхода. Именно в этой свободе выбора я узрела готовность нашего общества перейти на новый уровень жизни. Первый плевок во времена застоя варился, готовился именно здесь, на улице Охотный Ряд, в нескольких метрах от Кремля. Мясо, дичь, закуски, первые и вторые блюда, десерт – все было в таком развратном изобилии, что я только рассматривала и не могла наглядеться.

Сначала я боялась, что попросят паспорт, а его у меня не было. Я же на работу ехала, а не в ресторан. Потом выяснилось, что, кроме денег, ничего не нужно. Но я все равно боялась, что нас оттуда выгонят, что, может, мы одеты не так или слишком голодные. Слава богу, все обошлось, и мы, набрав горку еды, сели на первом этаже под балконом.

– Надо с собой что-нибудь взять, на дорожку, – порекомендовала Светка и кивнула на пирожки.

Вот тут и пригодился мой облезлый пакет «Дикий пляж». Присобрала его, как для милостыни, разместила между ногой и ножкой стола и стала метко кидать туда еще горячие мучные изделия.

– Если нас сцапают, то наверняка выгонят, – строжила Светка, подкидывая тоже.

– Никто не видит, я слежу, – вращая глазами по сторонам, шептала я.

Вдруг сверху раздался раскатистый смех.

Мы подняли головы и увидели взрослых мужчин в костюмах, которые компанией обедали прямо над нами.

– Все. Влипли. Теперь на работу сообщат.

Последний пирожок задрожал в руке, и от страха я стала запихивать его себе в рот, хотя есть уже совсем не хотелось.

Те, что сидели на балконе, ржали и показывали на нас пальцами. Они говорили очень громко, и мы поняли, что это иностранцы.

– Фу, слава богу, пронесло, – обхватила голову Светка. – Эти в милицию не пойдут, им все равно. Сами вечерами в баре гостиницы проституток покупают.

Но меня еще трясло какое-то время. Так перенервничала…

С кульком теплой еды и с билетами в плацкарт мы неслись через весь Курский вокзал и готовы были уже запрыгнуть в пыхтящий Москва – Феодосия, как вдруг…

– Девочки! Подождите! – неожиданно повисла на Светкиной руке какая-то тетка. – Я очень вас прошу передать моей племяннице детский горшок! Она прямо к вагону подойдет и заберет. Пожалуйста, не откажите!

Времени на раздумье не было, проводница подгоняла нас ключом, и мы, недолго думая, взяли горшок и поднялись в тамбур. Прошлись по вагону, где справа и слева возились люди, плюхнулись на жесткие полки, выдохнули и огляделись.

Нашими попутчицами оказались две бабушки осуждающего вида. Они изначально были заточены на порицание и неодобрение. Увидев жертвы, они сокрушающе перекинулись многозначительными взглядами и поджали губы.

Светка не любила, когда ее не любили. Поэтому в знак демарша она поставила на столик желтый эмалированный горшок с нарисованным грибом и удивленно спросила, показывая на боковые полки:

– А это что?!

Демонстрация крутизны Светы, которая, по ее словам, никогда не ездила в плацкарте, тут же нашла отклик у строгих старушек.

– А вы, девушка, привыкайте, нам сутки ехать. Слава богу, что теперь поезда комфортные ходят, а то потряслись бы, как мы, в теплушках – не до комфорта было.

– Думали только об одном – живыми бы добраться, – поддержала другая. – Чума, холера, возвратный тиф, сибирская язва и скарлатина – чем только не болели в то время. То белые, то красные, то банды, то партизаны. Не успеешь к одним приспособиться, уже другие власть захватили. Придут, оберут до последнего, расстреляют для острастки с десяток невинных, и гуляй, рванина… Теперь не жизнь, а счастье! Сидите в тепле, на отдельных полках и еще носом крутите… Эх, молодежь…

Бабушки перекивнулись друг с другом и опять уставились на нас.

– А я в детстве болела скарлатиной.

Мне хотелось создать старушкам хорошее настроение. Они же были публикой.

– А я что, радоваться должна, что у меня нет рвоты и поноса?! Сейчас восьмидесятые годы, а не каменный век! Мне тут не нравится.

Светка нарывалась на скандал. У нее тоже была публика.

– Ах, какая нехорошая девочка! Ай-яй-яй, как не совестно! Совсем стыд потеряла! – бубнили наперебой старушки, пытаясь привлечь взглядами еще и боковые полки.

Ну те-то совсем несчастные были. Лежа в проходе и на всеобщем обозрении, им было наплевать на конфликт отцов-детей. Кутаясь в домашние простыни, люди пытались переодеться и не обращали на нас внимание.

В вагоне запахло яйцами и домашними котлетами. С боковой полки «пошла нога» от трудящегося пролетария с золотым зубом. Он умело переоблачился под простыней в линялые тренировочные, и его толстая жена заботливо поставила мужнины стоптанные ботинки в проходе. Вот она, настоящая любовь простой русской женщины – на ее лице не было ни капли смущения от дикого амбре вонючей обуви.

Я догадалась, что к ночи он еще и захрапит. Старушки, казалось, не имели обоняния и представлений об этических нормах. Их больше волновало наше право на существование в этом безупречном и прекрасном мире.

– А чем вы занимаетесь? Учитесь, работаете? – тоном фининспектора спросила первая бабушка.

Светка обняла горшок и ласково ответила:

– Ничем. Не работаю, не учусь. И не собираюсь.

Бабушки вскрикнули и схватились за головы.

– Да, я – особенная. Не хочу, чтобы меня водили за нос, пользовались моим трудом и затыкали рот куском. Не хочу зависеть от маразматических правителей, их прихлебателей и глупой толпы.

Мне показалось, еще секунда, и старушек хватит удар. Один на двоих.

– Что вы несете, девушка?! С такими речами вам нет места в советском обществе! – гневались старушки и качали головами, как метрономы.

– Бросьте вы! «Слуги народа» процветают, пользуясь плодами нашего труда. А вы холуйски радуетесь теплым вагонам и отсутствию тифа. Просто хитрые кукловоды «делают» нам мозги, играя на патриотических чувствах. Казнокрады и лицемеры. Но они старые, а я молодая. И докажу на собственном примере, что можно не пахать на «дядю», а работать на себя и при этом хорошо жить.

Светка говорила как на первомайской демонстрации. Только что-то не то…

– Ты откуда нахваталась? – шепнула я, пока она колупала ногтем грибок на горшке, думая, что бы еще сказануть.

– Я это от отца слышала. Концовку, правда, от себя добавила, – тихо призналась Светка.

Бабушки посовещались и вынесли вердикт:

– Вы, гражданочки, замолчите лучше. А то из-за вас нас в тюрьму посадят. Мы люди пожилые, нам бы дожить спокойно. Молодые вы еще, глупые – для вас государство старается, учит бесплатно, лечит бесплатно, путевки в пионерские лагеря выдает. Благодарными нужно быть, а не хаять своих благодетелей.

Мужик с боковой полки приподнялся на локте и густо рявкнул на Светку:

– Мотыгу ей в руки! Шелупонь подзаборная…

Жена преданно вскочила с нижней полки, подоткнула ему одеяло, напомнила, «что врач запретил нервничать», и улеглась обратно до востребования.

Светка растерялась, потому что назревала классовая борьба с перевесом стороны врага.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов,

Кипит наш разум возмущенный и

И в светлый бой идти готов! —


громко запела я, чтобы исчерпать конфликт сторон.

– Вы певица? – легко сменила «кровавую тему» вторая бабушка.

– Нет еще. Пока решила другую профессию освоить – мама велела.

Бабушки переглянулись и полюбили меня с полпинка.

Мужик с боковой полки заказал «Песню про сисечки» на стихи Державина, и я тут же выполнила его просьбу. Песня «Пчелка златая» имела несколько редакций. Обычно в песенниках слова про сиськи убирали, цензура не пропускала. Ну, само собой – откуда у советской женщины сиськи, да еще в публичном издании? Не могут они там быть!

Мягкия, пуховия ай сисечки у ней да у ней…

Жаль, жаль, жалко мне сисечки у ней… —


подпевали соседи, и на столе уже появились водка, селедка, картошка – дары поклонников со всего вагона.

– Зачем на билет тратились? – съязвила Светка, принципиально закусывая водку нашими ворованными пирожками. – Могла бы также на вокзале попеть, и собрали бы на проезд.

– Я на купе работаю. Может, переведут. Видела, как на нас проводник смотрел, когда я ему «По диким степям Забайкалья» сбацала? Видать, он из тех мест, бродяга…

– Слушай, а от тебя польза есть, – удивилась Светка, как будто познакомилась со мной только сегодня.

– Пошла в жопу. Лучше бы не на баррикады лезла, а разжалобила народ. Люди любят себе подобных. Ты что, думала, они обрадуются, что ты только в купе ездишь? Умнее надо быть. Скажи, как Воробьянинов, что ты не ела шесть дней и поизносилась в пути. Только на русском говори, а не на французском.

Светка уставилась на меня, как на малохольную. Не могла понять, шучу я или нет.

А мне и самой было не ясно, шучу я или нет. Просто в тот момент я точно осознала, что выбрала не ту профессию.


К ночи мы узнали, что купе все заняты, и Светке на нервной почве страшно захотелось курить.

Чертыхались, матерились, пока перешагивали межвагонный подвижный стык, и, давясь смехом, вошли в гремящий тамбур.

Стекла были не разбиты, но из всех щелей несло ветром, и железная клетка была пронизана холодом. Слои грязи отпугивали держаться. Мы, как двое пьяных, хватались друг за друга, чтобы потом не ходить мыть руки в еще более грязный туалет с лужами дребезжащей мочи на полу.

У двери стояла женщина и курила. Она мельком взглянула в нашу сторону и отвернулась созерцать вид за окном.

– А можно стрельнуть у вас сигаретку? – нахально спросила Светка, хотя у меня в кармане лежала ее «Стюардесса».

– Да, пожалуйста, – раскрыла полупустую пачку «Родопи» пассажирка. И снова отвернулась к окну.

– Холодно, – начала беседу Светка. Ей не терпелось и здесь шокировать публику, пусть даже в лице единственной грустной дамы. – А вы в Москве живете или в Феодосии? – настойчиво требовала общения подруга, не дождавшись комментария про погоду.

Женщина хлюпнула носом, все так же продолжая глядеть в окно:

– В Ялте. Хотелось быстрее уехать, поэтому села на этот поезд…

– А что вы делали в Москве? – продолжала лезть в душу Светка. Ей было весело эпатировать тетку, потому что больше заняться было некем.

– В Москве? – задумчиво переспросила «жертва» и высморкалась в платок. – В Москве я навещала могилу своего дяди…

Нам стало неловко, и мы переглянулись, не зная, как ведут себя после таких слов.

– Поня-я-ятно, – тусклым голосом произнесла Светка и сделала гримасу «разговор, увы, закончен».

Абсолютный слух подсказал мне, что во фразе «хотелось быстрее уехать» был сигнал неблагополучия. Тетка еще не была потеряна для нас…

– А на каком кладбище? – проявила я неподдельный интерес, потому что ходила с классом на Ваганьковское к Высоцкому и на Новодевичье ко всем.

– Да какая разница?.. – Она шумно выдохнула печаль вместе с сигаретным дымом. – Вы навещать не пойдете, а я и так знаю…

И опять во фразе «вы навещать не пойдете» прозвучала совсем не наша беспечность, а затаенная обида.

– А что с ним случилось? – отважилась спросить я.

– Его расстреляли, – четко ответила женщина и смело посмотрела мне в глаза. И потом также на Светку.

Та аж застыла с бычком на губе.

– Расстреляли?! – удивленно переспросила я. – Кто? А у нас разве расстреливают?

Тетка усмехнулась и вытащила новую сигарету.

– Оказывается, бывают исключения…

Мы со Светкой не знали, что говорить. Наверное, убийца какой-то? Мосгаз вроде был такой. Ходил по домам, типа для проверок, а потом убивал доверчивых жильцов. Но вроде это было очень давно, еще до нашего рождения. И не факт, что его… расстреляли? Ничего себе поворотик.

– А как фамилия вашего дяди? – спросила в лоб сообразительная Светлана.

– Соколов. Юрий Константинович.

– Директор Елисеевского гастронома? – уточнила Светка. Она любила, когда все видели ее осведомленность.

– Да… Возможно, для кого-то он преступник, но поверьте – это не так. Точнее, не совсем так.

Ну, нам не нужно было объяснять, что все родственники всегда считают своего невиновным. Про это дело писали в газетах, а мама мне рассказывала, что чья-то бабушка пошла в Елисеевский за селедкой, а в огромной круглой банке оказалась вовсе не сельдь, а черная икра! Типа, когда фасовали, перепутали случайно. Сознательная бабка отнесла банку обратно в гастроном и пошло-поехало. По цепочке выявили всех ворюг. Главного расстреляли, всем остальным дали большие сроки.

– Дядя – порядочный человек, участник войны, у него много наград… было. Вроде человек с таким высоким положением, а никогда не забывал поздравить всех родственников с праздниками, заботливый такой. А кто в торговле не ворует? К нему со всех сторон лезли с деньгами. Даже намекать не нужно было – кому телятину, кому икорочку, семужку – конвейер элиты целый день. Он ведь молодец – хозяйственник хороший был, берег продукты. Купил импортное оборудование, чтобы продукты не портились, ну, наверное, на этой экономии деньги тоже делал. Но не для себя!..

– Как делал? Печатал, что ли? – уточнила с видом знатока Светка.

– Да нет, – догадалась я, – наверное, списывали продукты как испорченные, а они свежие были. Их продавали, а в документах они числились как тухлые. Правильно?

Женщина чуть усмехнулась и кивнула.

– А деньги где? Вам что-нибудь досталось? – заинтересованно спросила Светка.

– Ну что ты говоришь, – одернула я подругу. – Какая тебе разница?!

Но женщина не обиделась, лишь запальчиво ответила:

– Да никаких денег нет! Все на взятки уходило – там ведь цепочка была высокопоставленных чиновников. Им все и шло. Конечно, Юка (так мы его звали между собой) не бедствовал, но с его положением и знакомствами это было бы странно.

– Между прочим, нарком продовольствия Цурюпа в голодный обморок падал – настолько честным был! – напомнила я тетке историю. (Кстати, помнится, в школе пятерку схватила за выразительный рассказ про идейного большевика.)

– Это советская пропаганда. Ваш Цурюпа отнимал хлеб у крестьян, обрекая их на голодную смерть. Оппозиция критиковала такие драконовские методы Цурюпы, а он знаете, что сказал?..

– Конечно, знаем, но… забыли, – соврала Светка, которая под страхом смерти не призналась бы, что чего-то не знает.

– Сказал: «Все, что мы делаем, делается твердо и неукоснительно, а кто нам на этом пути встретится, будет разнесен вдребезги».

– Прямо как сейчас, – покачала я головой.

– Вы правы – нашего Юру сделали козлом отпущения в борьбе за власть.

– Ну это вы загнули, – по-хамски высказалась Светка. – Кому это надо? Просто наказали за то, что попался.

– Леонид Ильич был уже совсем слаб, и Андропов стал расчищать себе дорогу к власти, а Гришин ему мешал. После показаний дяди КГБ рассчитывало получить неоспоримый компромат на соперника Андропова. И они его получили. Дядя до конца верил, что в обмен на показания ему смягчат приговор. Он честно рассказал про всю криминальную цепочку – кому давал взятки, у кого брал. Но его обманули…

– Но ведь других не расстреляли? Значит, он самый виновный был? – наивно спросила я.

– Это был показательный процесс – чтобы другим неповадно было. Одного посадить – другие языки прикусят, второго расстрелять – больше уважать будут. Ведь когда дядя давал показания, абсолютно верил, что новая власть пришла творить добро. Но его расстреляли…

Мы такие подавленные были… Даже представить трудно, как это? В мирное время человек идет на расстрел за взятки в стране, где воруют все кому не лень. Что творилось у него в душе, о чем он думал, что вспоминал? К кому мысленно обращался? Не знаю, как Светка (на нее не смотрела), но я заплакала.

И женщина заплакала. Точнее, она и не переставала плакать, просто мы думали, она простудилась от холода в тамбуре.

Потом горемычная ушла в вагон-ресторан, а мы вернулись обратно на свои места.

– Бедная семья, какой ужас, – никак не могла успокоиться я. – Тебе жалко ее?

– Не очень. Видала, в вагон-ресторан пошла? Откуда такие бабки по вагонам-ресторанам ходить? Там же дорого!

Не знаю. Я запуталась, кому верить – вор или не вор? Но такая зверская расправа! Расстрел за взятки? Как-то чудовищно жестоко…

– Неужели борьба за власть в наше цивилизованное время может сопровождаться кровью? – спросила я Светку как старшую.

– Да вполне! Помнишь, как нас в прошлом году гоняли из кинотеатров, проверяли документы, почему не на работе? Я уже тогда почувствовала недоброе!

Я засмеялась, потому что вспомнила. Действительно прикольно было!

– Видишь, каждый по-своему осуществляет лозунг этого твоего Цурюпы: делать твердо и неукоснительно, а врагов в щепки разнесем.

– Кто не с нами – тот против нас, – уточнила я, потому что никогда не запоминала длинные цитаты. Ну, конечно, кроме «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Эту фразу из «Партийной организации и партийной литературы» В. И. Ленина я вызубрила наизусть от страха получить двойку. Из других соображений вряд ли станешь учить это…

Мы улеглись на полки, но не спали, а думали.

– Свет, – шепотом позвала я подругу, свесив голову вниз, – а ты была когда-нибудь в Елисеевском?

– Была конечно, но давно, ничего уже не помню, – соврала Светка, потому что слишком быстро ответила.

– А я была-а, – мечтательно протянула я. – Там при входе в магазин всегда молотым кофе пахло. Столько сортов разных! А внутри прямо волшебное царство было – везде лепнина, люстры невероятные висели, пузатые высоченные прилавки…

– Почему высоченные? Как же до них покупатели дотягивались? – логично заметила Светка.

– Ну я же маленькая была – мне казалось, что они где-то под потолком магазина, ха-ха… Мама привела меня туда, хотела лепнину показать, а я конфеты увидела… Ну, слезы, конечно, уговоры… Но мама строго следила за лишними тратами, так мы ничего и не купили…

– Бедный ребенок, – зевнула Светка, заворачиваясь во влажную серую простыню.

– Не… Я тогда решила, что раз дорого, значит, я должна сама заработать. Утром, когда мама ушла на работу, я взяла один из своих рисунков, сама оделась и пошла в Елисеевский. Но пока шла по длинному коридору коммуналки, меня соседка из другой комнаты поймала и, охая, вернула на место.

– Ладно, забудь, хочешь монпансье дам? У меня целая коробка от твоих поклонников.

– Ну что делать, давай! – тихо улыбнулась я. – Честно же заработано.

– Забудь ты свое «честно заработано»! Сейчас время другое – скоро никто честно зарабатывать не будет. Вот увидишь!

– И что, всех расстреливать будут? – удивилась я.

– Нет, все воровать будут.

Мужик с боковой полки так бурно храпел, что последних слов я практически не расслышала. Просто по уверенной интонации поняла, что мы на пороге больших перемен.

Все оттенки боли

Подняться наверх