Читать книгу Сиверсия - Наталья Троицкая - Страница 2

– А ну-ка, ну-ка, раком ее поставь! Да не здесь. На стол, на стол ее давай! – распаленный алкоголем и похотью, гудел Никита Осадчий.

Белобрысая проститутка, с непристойно пышным бюстом и биогелевыми ягодицами, со счастливой улыбкой, будто, наконец, сбылась ее заветная мечта, полезла на стол. Несколько жадных рук тут же облапали ее грудь и задницу.

– Ды вы чё, мужики! На кой она нам в броне?! – недовольно заметил кто-то.

«Бронёй» назывались крохотные трусики, отнюдь не прикрывавшие женские прелести.

Загородный дом, где сегодня собралась компания, тонул в раскатах шансона. Гостиная, богато отделанная дубом, увешанная охотничьими трофеями, где был накрыт некогда шикарный по всем правилам сервировки стол, сейчас, спустя несколько часов от начала трапезы, напоминала дешевый трактир, где проститутки перемежались с водкой, а объедки затейливым орнаментом лежали и на столе, и на полу, и не только.

– Ну нет, я сейчас точно кончу! – давился от смеха Анатолий Сибирцев, крупный седой мужчина лет полста. – Брюс ее «кормить» будет. Он всегда это делает!

Брюс Вонг, невысокий, стройный, с внешностью вьетнамца, улыбнулся всем и, срезав трусики «ночной бабочке», тоном знатока изрек:

– Ошибается тот, кто говорит, что одна женщина может доставить настоящее удовольствие одновременно только одному или двум мужчинам. Сейчас эта крошка доставит удовольствие всем вам, господа!

Компания зааплодировала.

Из кармана брюк Брюс Вонг достал катушку очень тонкой лески и отхватил от нее ножницами два куска. На одном конце каждого он сделал по петле и накинул эти петли на крупные затвердевшие соски «ночной бабочки», а два других конца привязал к ножкам кресел, в которых по обе стороны стола сидели Сибирцев и Осадчий.

– Ребята, что вы собираетесь делать? – забеспокоилась гостья. – Может, не надо?

Но ее никто не слушал.

Взяв банку красной икры, Брюс Вонг десертной ложечкой стал перекладывать остатки содержимого во влагалище дамы, туда же отправился и кусок лимона.

– Ну, кто хочет попробовать? – поинтересовался он. – Эффект ночи с девственницей гарантирую!

Вызвались сразу несколько любознательных, компания выбрала одного, и польщенный доверием он обнажил свой возбужденный фаллос.

Обещанный «эффект» заключался в том, что икринки от механики лопались и размазывались по «достоинству» красноватыми пятнышками, действительно, очень похожими на капельки крови, а введенный лимон, как мог, создавал ощущение сухости. Остальное дорабатывала пьяная фантазия.

– Ой, не могу! Ой, братва! Сука буду, это стоит попробовать! – теребя проститутку за ягодицы, завывал любознательный.

– Да, оттащите его! Он нам весь кайф испортит! – распорядился Осадчий.

Двое крепких парней тут же исполнили поручение, утащив пытавшегося вырваться «героя» в сортир.

– Что ж, – тоном шеф-повара дорогого ресторана продолжал Брюс, – теперь добавим к икре немного креветок, капельку сливок, зелень и все это основательно перемешаем.

Он обнажился, ловким привычным движением надел презерватив, несколько раз щедро мазнув по его поверхности острым проперченным соусом «Табаско», действительно, лучшим соусом для креветок.

Гул шансона перекрыл душераздирающий женский даже не крик, а вопль. «Ночная бабочка» попыталась было упорхнуть, но леска прочно удерживала пленницу в занятой позиции. Ее крик, плач, брань раззадорили мужчин окончательно и, оставив Брюса Вонга заканчивать начатое, они двинулись наверх, где их ждал, как нельзя вовремя, «покер с минетом».

Эту игру, как было принято считать, они выдумали сами. Но, вероятно, она существует ровно столько, сколько существуют карты, женщины и похотливые мужские компании. Все предельно просто. Игроки садятся за стол, чтобы перекинуться в покер, под столом прячутся девицы и два удовольствия вы получаете одновременно.

Уставшие от возлияний, в прямом и переносном смысле, Сибирцев и Осадчий ушли на открытую веранду. Теплый бархатный вечер расстилался у их ног мягким персидским ковром.

– Хозяин, раки, пожалуйста.

Повар поставил перед ними поднос с вареными раками и с легким поклоном удалился.

Разлив пиво в высокие, тут же запотевшие стаканы, они с удовольствием сделали по глотку. Жирнейший влажный кусок рачатины тут же исчез во рту Никиты Осадчего.

Учуяв запах, с коврика поднялся лабрадор и решительно засеменил к столу. Секунду помедлив, посмотрев на людей, апатично возлежавших в соломенных креслах, пес окончательно обнаглел и, извернувшись, мгновенно смахнул со стола за хвост недоеденного Осадчим рака.

– Вот сука, а?! – изумился Никита и топнул ногой.

– Да успокойся. Пусть хавает.

Но Осадчий уже закипал, как наполненный до краев чайник.

– Тварь! Моли Бога, что ты не моя собака! Я бы тебе, вонючке, устроил жизнь сытую и счастливую! – потрясая кулаком, горлопанил он. – У меня такая же сволочь была. Мы с пацанами шашлык сооружали, а он, гад, так и норовил кусок-другой украсть. Ладно б, голодный был, а то ведь так, издевался. Я его раз шлепнул. Два шлепнул. Он все за свое. Я его, падлу, и кинул в мангал. А там угли такие, закачаешься! Мы уже мясо жарить хотели. Так это дерьмо весь аппетит испортило. Он из мангала как шарахнет, и ну по саду бегать. Шерсть на нем длиннющая была. Вони напустил. Верно говорят: собаке – собачья и смерть… Ненавижу этих тварей! С зоны ненавижу. Бежал. Догнали. Рвали меня… Грызли кости… Мама родная!

– А я собак люблю.

– Да?

– В корейском ресторане.

Оба рассмеялись.

Осадчий блаженно потянулся, хрустнул косточками.

– Хорошо у тебя, Толян. Давно так не отдыхал. На дачку ко мне приезжай. Я на Селигере новую дачку отгрохал. Расслабимся.

Никита звонко коснулся своим стаканом стакана Сибирцева. Этот древний обычай чокаться во все века означал только одно: в моем бокале нет яда. Что ж, хорошие были времена. На зависть!

Желтые языки пламени пожирали остатки крыши. Раздуваемый ветром огонь чудовищным костром охватил здание. Он, точно ненасытное первобытное чудовище, уничтожал все на своем пути, сея смерть и разрушение, ужас и хаос. Черное мохнатое облако дыма, низко нависшее над землей, траурным шлейфом летело по ветру. Треск, жар, плач, причитания. Толпа зевак поодаль. Истошный женский крик: «Пустите меня! Пустите! Там мой муж! Там мой сын!» И отповедь: «Оставь. Им уже ничем не поможешь…»

Вдруг в проемах окон первого этажа появились две человеческие фигурки. Как два живых факела они метнулись вниз, к земле. Пробежав несколько метров к людям, они упали, объятые пламенем, и, корчась от боли, стали кататься по земле, тщетно пытаясь погасить горящую одежду.

Невыносимое зрелище горящей живой плоти на какое-то время парализовало всех. Но вот уже двое мужчин, подхватив порошковые огнетушители, бросились на помощь. Еще мгновение. Рев мегафона: «Стоп! Снято!»

– Мужики, как вы? – Женя Лавриков деятельно помогал каскадерам снять кевларовые костюмы и маски, закрывавшие лица.

– Ты смотри, – довольно шумел Володя Орлов, – рубашка с пиджаком догорели, даже воротника не осталось. Здорово ты меня, Женька, подпалил. Толково!

– Как просил, – ответил Лавриков. – Хабаров, шеф! Ты как? – крикнул он второму каскадеру.

– Нормально. Женя, молоток! Все три раза сработал стильно, прямо как в Голливуде.

– Да, я-то чего, не я же горел…

«Лучше б это был я, – добавил про себя Лавриков. – Переживай тут за вас, «позвонков».

Стопроцентное горение в кино человека входит в набор трюков любой каскадерской команды, но от этого оно не становится менее опасным, при том, что человек вообще может работать этот трюк не более сорока секунд.

– Смотрите, смотрите, мужики, кто пожаловал! – Лавриков расплылся в надменной улыбке. – Борткевич. Конкурирующая фирма. Коля! – раскрыв объятия, пританцовывая на одесский разбитной манер, Лавриков пошел навстречу. – Коля, ты ли это? Ой, осторожно, ботиночки не испачкай! Мы тут горели немножко. Наше тебе, с кисточкой…

– Я тут мимо ехал…

– Ну, и ехал бы. Мимо… – угрюмо сказал Орлов и, не глядя на Борткевича, пошел прочь.

Борткевич секунду колебался, решая, остаться или уйти, но здравый смысл все же одолел эмоции.

– Хабаров! – крикнул он владельцу красивой спортивной фигуры, который, расхаживая среди обгоревшего хлама, разговаривал по мобильному телефону. – Санёк!

Тот обернулся, смерил Борткевича холодным оценивающим взглядом и безразличным тоном произнес:

– Чего тебе?

– У меня дело к тебе.

– Мне до твоего дела дела нет, – и уже снова собеседнику по телефону: – Найди мне стоящего экономиста. Займись этим в первую очередь, – потом он долго слушал и, наконец, рассмеявшись заключил: – Да-да. С Эльбруса и звоню. С самой вершины!

Борткевич, как мальчишка, дернул его за рукав.

– Побазарим?

– После того, что ты выкинул, тебе морду набить – мало.

Борткевича передернуло.

– Санек, мы же цивилизованные люди! Чего злой? Отпуск накрылся?

– Есть маленько.

– Сам горел… Где ж это записать? – Борткевич с любопытством разглядывал перепачканное лицо и одежду Хабарова. – Не царское это дело. У тебя что, «шестерки» кончились?

Брезгливая усмешка бросила тень на спокойное лицо Хабарова.

– Я никогда, ни к кому, и к тебе в том числе, не относился, как … к подмастерью. Извини. Дела.

Борткевич нервно рассмеялся, увязался следом.

– Не кипятись, Санек. Ты слышал, что у французской съемочной группы каскадер погиб?

– Нет.

– Это какой-то совместный с нашими проект. Я толком сам не знаю. Французы своих каскадеров привезли. У них на картине автотрюки, сильно мудреные, с наворотами. Вот и…

Это нечаянно полученное известие было неприятно Хабарову.

– Коля, зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем, что французская каскадерская группа в полном составе два дня назад отбыла в Париж. Продюсеры теперь ищут русских м…даков, кто бы им все это отработал.

Борткевич самодовольно хмыкнул и заурчал, как кот, увидевший сметану.

– Тебе предложили?

– Да!

– Славно. Ты что, похвастать пришел?

– Тебе разве не завидно? Это бешеные деньги!

Хабаров равнодушно повел плечами.

– Удачи тебе, – он крепко сжал плечо Борткевича. – Будь осторожен.

«Благородный сукин сын, – глядя вслед удалявшемуся Хабарову, процедил он. – Но талантлив, собака, дай бог. Дай бог!»

Съемочный день был окончен. Пожарные сворачивали шланги. Съемочная группа паковала реквизит. Раздобыв ведро воды, ребята-каскадеры умывали свои чумазые лица. Улица вновь шелестела шинами, по ней наконец-то открыли движение. Сновали прохожие. Старички-доминошники оккупировали скамеечки в сквере. Очевидно, тоже уставшее за день, солнце стремилось на запад. Все шло своим чередом.

– Братцы, как вы? – Олег Скворцов неверной походкой вышел из такси.

Володя Орлов недовольно бросил в него полотенце.

– Ты зачем приехал?! Олежек, у тебя температура – сорок! Тебе лежать надо!

Скворцов тяжело опустился на скамейку, ладонью провел по вспотевшему лбу.

– Плесните водички. Лицо умою. Что-то совсем худо мне, – он перевел дух. – Волновался я. Как вы тут без меня? Вообще, как все прошло?

«Позвонки» снисходительно заулыбались. Такая забота была, конечно, приятной.

– Как видишь, твоими молитвами, – ответил Лавриков. – Горели, как свечки! Мы бы заехали к тебе, доложили. Тебе с твоим воспалением легких лежать надо. Смотри, зеленый весь. Идем, я отвезу тебя домой.

Скворцов вымученно улыбнулся. Ему и правда было нехорошо.

– Я боялся, что работу сорвал. Хотел раньше приехать, но встать не мог, – он виновато смотрел в лица ребят. – Вот, зараза, скрутило. Боком вышло мне то наше плаванье. А кто за меня горел?

– Хабаров за тебя горел. Идем.

Эта новость окончательно выбила Скворцова из колеи.

– Сам шеф? Как?!

– Ну, как… – невозмутимо начал подошедший Хабаров. – Надел твой костюм, тряпья наверх, Женька меня поджег. Тебя технология интересует или мои ощущения?

Скворцов с упреком посмотрел на него.

– Ты, Саня, знаешь, что меня интересует. Ты же сегодня утром должен был лететь. Тебя Эльбрус ждет и две недели рая!

– Что там хорошего, на Эльбрусе? Гора, покрытая снегом, – отшутился он. – Зато у меня теперь есть две недели незапланированного труда. Ох, и отыграюсь я на вас за испорченный отпуск! Ох, отыграюсь!

Позвонки зашумели:

– Олежек, тебя теперь только к стенке.

– Кто против? Воздержался?

– Единогласно!

Решив подменить заболевшего Олега Скворцова, работавшего сразу на двух картинах, Хабаров пообещал себе эти две свободные от деловых встреч и поездок недели использовать с максимальной пользой для себя, доделать то, что давно откладывал за нехваткой времени. Действительно, последние полгода он жил с ощущением жесточайшего цейтнота, оставляя на потом все то, что касалось лично его. Сегодня, этот редкий свободный вечер, он решил посвятить тому, что любил, но на что вечно не хватало времени: скрывшись ото всех, обстоятельно, не торопясь покопаться в машине.

То, как вела себя задняя подвеска, ему не нравилось давно. Видимо, что-то там не так сошлось после памятного полета через трехметровый овраг с легкой руки все того же Глебова, которому в картине ну просто жизненно необходим был этот трюк.

Конечно, можно было просто отогнать машину в автосервис или поручить разобраться, что к чему, своим же механикам, но Хабаров не мог лишить себя удовольствия заняться этим мудреным «конструктором для взрослых», отбросив все заботы и дела, не глядя на часы, нацепив свой любимый старенький комбинезон.

Он подъехал к воротам своей фирмы, когда уже вечерело.

Охранник не спешил открывать, и Хабарову пришлось посигналить. Его несколько удивила такая нерасторопность, потому что, как правило, еще издали завидев его автомобиль, охрана спешила открыть ворота, и он проезжал, даже не притормаживая. Он посигналил еще, настойчиво и требовательно. Наконец, в динамике щелкнуло, прошуршало и раздался голос охранника: «Водитель, опустите стекло, чтобы я вас видел». Из-за тонированных стекол рассмотреть, кто находится в машине, было невозможно.

Хабаров опустил стекло и погрозил кулаком напряженно замершему у витрины-окна охраннику.

Едва он отогнал машину на эстакаду в ангар и заглушил мотор, как тут же услышал торопливое:

– Александр Иванович, простите! Мне же сказали, что вы на две недели на Эльбрус улетели.

– Извини, Зайцев. Эльбрус отменяется.

– Я по инструкции действовал. Вдруг в машине были бы не вы, а кто-то другой? Вдруг ее у вас угнали? А на базе и оружие, и машины, и лошади, и снаряжение. Да мало ли чего!

– Иди, не маячь. Я тут немного в машине покопаюсь.

Но даже «немного» Хабарову заняться ремонтом не довелось. Едва он надел старый, заляпанный маслом комбинезон и спустился в яму, как услышал приближающийся интригующий стук женских каблучков.

«Мираж?» – подумал он, не спеша выдавать свое присутствие.

– Сейчас-сейчас, Мари, мы его найдем! Не беспокойтесь! – пообещал знакомый голос.

«Ну, Зайцев, погоди! Уволю к чертям собачьим!» – в сердцах поклялся Хабаров.

Толстенький, низенького роста режиссер Петр Васильевич Глебов с несвойственной ему проворностью встал на четвереньки и заглянул под машину.

– Привет, Хабаров! – тяжело дыша, отирая с шеи пот, сказал он. – Я к тебе, можно сказать, иностранную делегацию привел, а ты в таком непотребном виде!

Хабаров равнодушно хмыкнул.

– Позвонить ты не мог?

– Мог. Но тогда ты бы слушать меня не стал. А сейчас я тебя застал врасплох.

– Как ты меня нашел? Как тебя вообще сюда пропустили?!

– Не ругайся. Я воспользовался тем, что Зайцев меня знает, и наврал, что ты меня ждешь. Давай, Саша, выбирайся на свет Божий. Тебя тут одна француженка жаждет видеть: Мари Анже. Между прочим, режиссер, – заговорщическим шепотом уточнил он. – В том году в Берлине «Золотого медведя» взяла.[15]

Хабаров затянул гайку. Было понятно, что идея с ремонтом летит в тартарары.

– Вот, Мари, – затараторил Глебов, тыча указательным пальцем в грудь Хабарову, едва тот вылез из-под машины, – именно о нем вам говорили.

– Александр Хабаров? – переспросила француженка и что-то сказала на ухо переводчику.

– Госпожа Анже сомневается, что вы именно тот Хабаров, чье имя как постановщика и исполнителя автотрюков было указано в титрах фильма «Скорость».

– Тот самый. А что вам, собственно, нужно?

Француженка снова обратилась к переводчику.

– Госпожа Анже просит вас уделить ей двадцать минут, – перевел тот и с Глебовым пошел к выходу.

Мари Анже с отсутствующим видом листала технический журнал, когда Хабаров вернулся в кабинет и поставил на стеклянный столик перед нею чашку кофе.

Она попробовала кофе, одобрительно кивнула и медленно, чуть растягивая окончания, по-русски произнесла:

– Если вы будете говорить медленно, я все пойму. Мои родители были русскими эмигрантами.

Хабаров равнодушно кивнул.

– Я – Мари Анже. Здесь, в Москве, мой проект. Мои деньги. Как это? Кто заплатил, тот слушает музыку…

– Кто платит, тот заказывает музыку.

– Да. Мне нужны автомобильные трюки. Мне сказали русские, что вы – лучший! Есть еще господин Борткевич… Но я видела вашу работу в «Скорости».

Хабаров улыбнулся: «А ножки у нее, пожалуй, что надо. Такие б ножки, да на плечи…»

– Я плачу вам тридцать тысяч евро за один-единственный трюк. Вы мне его делаете. Мы довольны!

Хабаров безучастно скрестил руки на груди.

– Интересно, что же вы от меня хотите за такие деньги? Я – не фокусник. Проходить сквозь стены не умею.

– Это не нужно. Вы разгоняетесь на маленькой легковой машине, с трамплина перелетаете через грузовик и едете дальше.

– Все?

– Все.

– Что за грузовик?

– Длинная машина с прицепом. Перевозит много маленьких машин.

– Как этот трюк вы собираетесь снимать?

– О! Нет проблем. Одну камеру мы крепим в кабину. Зритель может видеть все глазами водителя…

– Неплохо.

«И морданчик симпатичный… – снова подумал Хабаров. – Губы припухшие, чувственные…»

– Другая камера будет закреплена на кран. Нужно снять в динамике этот красивый полет. Еще одну…

– Стоп-стоп-стоп! Я не о том. Вы собираетесь этот трюк снять от начала до конца за один прием: разгон, прыжок, полет, приземление? Я правильно понял?

Она мило улыбнулась, согласно кивнула:

– Вы сообразительный!

– Позвольте еще вопрос. У вас кто постановкой этого трюка будет заниматься: вы или все же я, если скажу «да»?

– Что тут ставить? Мне исполнитель нужен, а не второй режиссер на площадке.

Хабарову очень хотелось обругать распоследними словами эту самоуверенную дамочку, но он сдержался.

Все годы, что он работал в трюковом кино, главным Хабаров считал максимально обезопасить трюк и, где необходимо, применять монтаж, компьютерную графику, а то, что делает каскадер, хорошо проснять, и в итоге – поразить зрителя, сделать трюк зрелищным, динамичным. Это почти всегда удавалось. Его работу стали узнавать, что называется, по почерку. И, если на экране творилось что-то смертельно опасное и зритель был уверен, что при исполнении трюка уж точно не обошлось без жертв, можно было не читать титры, было ясно, что работала команда Хабарова. Стиль был его визитной карточкой. Это отнюдь не значило, что они «не забирались черту в пасть», не рисковали здоровьем, а подчас и жизнью. Однако Хабаров никогда не одобрял риск без страховки, «риск в чистом виде», как он любил повторять.

Сейчас дело было вовсе не в ударе по самолюбию. Совсем нет. То, что предлагала француженка, не могло не закончиться трагедией и виделось каскадерам разве что в ночных кошмарах: на бешеной скорости взмывающий по рампе на шестиметровую высоту автомобиль, затем безжизненно и обреченно падающий на асфальт, при ударе мгновенно опрокидывающийся назад, на крышу и дальше смертельным волчком летящий под откос. Так что ни о каком «приземляетесь и спокойно едете дальше» не могло быть и речи. Это при том, что само по себе падение с шести – семиметровой высоты без страховки для человека уже смертельно. А здесь и высота больше, и скорость – не успеешь лоб перекрестить. Так что вызывай плотника…

«Хотел бы я знать, – думал он, – что толкнуло расчетливых французских парней на это самоубийство…»

– Скажите, Мари, а не проще ли оставить салон машины пустым, а машину выстрелить из катапульты?

– Халтура.

– У вас в принципе неверное представление о том, как можно сделать и нужно снять этот трюк. А это рисковый трюк, я вас уверяю. Вероятно, на этом трюке у вас и погиб каскадер.

Француженка недовольно поерзала в кресле.

– Мне кажется, вам за риск платят, господин Хабаров! Я вам предлагаю хорошие деньги. Русские любят деньги. Все! Ваш охранник должен охранять вас, но он взял деньги Глебова и впустил нас сюда. У вас, Хабаров, нет возможности выбирать. Посмотрите на себя. Как вы одеты?! Вы грязный, весь в машинном масле. У вас нет денег на ремонт машины в сервисе. Отработав у меня, вы сможете купить себе приличный костюм, новую машину. Вы сможете поехать отдохнуть, а не пить водку со своими небритыми друзьями-алкоголиками. Я открываю перед вами новую жизнь! Немцам или англичанам я бы, конечно, заплатила больше, но для русских мое предложение очень щедрое. Работаем?

Мари Анже протянула Хабарову руку.

Его рукопожатие было крепким, а потом вдруг он резко дернул ее руку на себя, от чего самоуверенная особа слетела с кресла и упала на пол перед сидевшим Хабаровым, больно ударившись о пол коленками.

– То, о чем ты мне сейчас рассказала, девочка, больше не предлагай никому. Вдруг найдется идиот и согласится! – глядя в ее испуганные глаза, произнес он, с нажимом выделяя каждое слово, словно заботясь о том, чтобы француженка навсегда запомнила то, что он сейчас скажет. – Да, я – русский! Я горбатился шесть лет без сна и отдыха, чтобы сейчас жить так, как хочу. И даже тогда, когда у меня не было ни гроша на кусок хлеба, я подачек не принимал! Мы, русские, можем быть нищими, но мы никогда не станем лизать вам, французам, зад. Ты поняла меня? А теперь убирайся! Деловая встреча окончена.

Хабаров, как нашкодившего котенка, приподнял ее за шиворот и брезгливо толкнул к двери.

От захлестнувших обиды и возмущения Мари Анже потеряла дар речи. Судорожно хватая ртом воздух, пятясь, она суетливо поправляла одежду и то и дело спадавший с плеча ремешок сумочки.

– Вы… вы… русский медведь! – наконец выпалила она. – Алкоголик! И… И… коммунист!

Она пулей вылетела из кабинета.

– Н-да-а… Что-что, братишка, а переговоры ты вести умеешь! – привалясь плечом к дверному косяку, Виктор Чаев с нескрываемым любопытством наблюдал за Хабаровым. – Я преклоняюсь, шеф, перед твоим терпением, тактом, даром дипломата…

– Ты еще на мою голову! Тормози, позвонок. Тормози! – он погрозил Чаеву пальцем. – Витек, не доставай меня. Я злой! Я сейчас и придушить могу!

– Всегда к твоим услугам. Я тут и удавочку припас. Вот, думаю, зайду, вместе и опробуем.

Хабаров недовольно глянул на растаявшего в улыбке друга.

– Шел бы ты действовать на нервы кому-то другому!

Чаев налил себе кофе и грузно плюхнулся в кресло напротив, где только что сидела мадмуазель.

– Сань, лихо она тебя уработала. Я тебя таким злым последние лет сто не видел.

Хабаров подался вперед и очень тихо, доверительно, нисколько не сомневаясь в том, что Чаев разделяет его точку зрения, сказал:

– Витек, я очень старый и много чего в жизни видел. Но иногда – ну, прямо как блондинка! – ничего не понимаю. Приходит кто-то неизвестно откуда, несет заведомый бред, начинает учить меня жить, оскорбляет меня и моих друзей, а потом хочет, чтобы я вместе с ним же работал, шкурой рисковал. Катись ты, провались! Либо этот мир сошел с ума, либо – одно из двух!

Чаев добродушно рассмеялся. Сейчас Хабаров напоминал ему обиженного мальчишку.

– Баба… Что с нее взять? Где-нибудь свернет себе шею. Едем лучше ко мне на дачу. Запечем уток в духовке, в бильярд врежем, наливочки тяпнем. Знатная наливочка! Панацея! По остроте ощущений твой Эльбрус в подметки не годится! Меня соседка по даче снабжает. Знатная наливочка! Вишневая, смородиновая, яблочная – на выбор! Вкус… – Чаев мечтательно возвел глаза к небу, но тут же осекся и очень строго добавил: – «Не пьянки, окаянной, ради, а токмо пользы для!» – как говаривал государь наш Петр Алексеевич. Я как раз сегодня не брит. Так что, по самым высоким французским эстетическим критериям соответствия, должен удовлетворить твоим скромным запросам.

Чаев бодро поднялся.

– Все! Саня, не ведись, не ведись! Уходи от ситуации. Поехали!

Хабаров улыбнулся. На душе потеплело.

«Кажется, я начинаю понимать, за что мужики любят Витьку…»

Уже поздним вечером, в саду на даче Чаева, сытые, пьяные, довольные, с перемазанными молодой печеной картошкой руками и лицами они сидели на траве у весело потрескивавшего костра. Наливочка, так пришедшаяся по вкусу всем, уже самым затейливым образом перемешалась с водочкой, предусмотрительно привезенной с собой Володей Орловым и Женей Лавриковым. И во многом благодаря этой адской смеси, бурлящей сейчас в крови, Хабаров уговорил Чаева взять гитару.

Чаев превосходно играл, почему-то стыдясь музыкальной школы и двух курсов консерватории за плечами. Так, «три аккорда, когда-то подхваченные в подворотне», говорил о своей игре Чаев. Но с этим было трудно согласиться, и ребята на один из дней рождения преподнесли Чаеву настоящую концертную гитару ручной работы прославленного мастера Шуликовского. Этой гитарой Чаев дорожил, брал ее только тогда, когда был искренне расположен к гостям. Сейчас, в неверном свете костра, приятным бархатным голосом он пел, бередя переборами аккордов самые потаенные струны уставшей от суеты души:

– Знаешь, Витек, – с чувством начал Хабаров, – сколько раз тебя слушаю, столько поражаюсь. На кой ты горбатишься с нами? У тебя же та-лан-ти-ще! Ты своей гитарой и этим потрясающим голосом такие бы лавры сейчас пожинал!

Позвонки одобрительно закивали, поддакивая.

– Да вы же пропадете без меня, как мамонты! К гадалке не ходить.

– Витька, давай нашу любимую, про каскадеров! – попросил Лавриков.

– Я, если честно, эту песню не люблю, – сказал Хабаров. – Бравады, показухи много.

– Это смотря что показухой называть, – отложив гитару, возразил Чаев. – Вот если горение в машине с сопутствующими взрывами, где, не дай бог, пиротехники заряд перепутают, или, допустим, прыжок с одним парашютом на двоих, тогда это точно показуха. А все остальное… Все остальное, позвонки, это будни!

– Витька прав, мужики. Ну ее к лешему, эту поэзию! Лучше наливочки тяпнем!

Тяпнули.

– Эх! Хорошо сидим! Оказывается, от жизни можно удовольствие получать и без женского пола, – произнес Володя Орлов, блаженно растянувшись на траве.

– Слышала бы тебя сейчас твоя Виктория…

– Мой домашний прокурор? – Орлов плутовато прищурился. – Она мне сегодня устроит допрос с пристрастием, потом сама же вынесет приговор и приведет в исполнение.

– Что за приговор-то? – полюбопытствовал Лавриков, старательно снаряжая горчицей и зеленью покрытый золотистой хрустящей корочкой кусок утки.

– О-о-о, Женька, лучше не знать! – отмахнулся Орлов.

– Да, от тела она его отлучит, – хохотнул Чаев. – Ничего, Володенька, недели две строгого воздержания и можно грешить дальше.

– Живут же люди! – с завистью констатировал Лавриков. – А тут придешь, и никому, кроме автоответчика, до тебя дела нет. Тоска!

– Ах, жук ты майский! – толкнул его локтем в бок Чаев. – А что это за смазливая блондиночка, которую я давеча в половине седьмого утра у тебя застал? Ребята, только представьте: дверь как-то сама собой открывается, а на пороге в женькиной рубахе – она! Ноги прямо от ушей начинаются, фигурка, само собой, дразнит основной инстинкт, и только сообразишь, что «попал», тут же тонешь в омуте бирюзовых глаз!

Лавриков добродушно закивал.

– Все так. Но это сеструха моя была, Ленка.

Раздался дружный хохот. Всем было хорошо известно, что в этом году у Лаврикова эта «сестра» была двадцать восьмой или двадцать девятой по счету.

– Ты, позвонок! До чего дошел: врет и не краснеет!

– История нас рассудит!

Воспользовавшись паузой, Лавриков перехватил инициативу и пошел в наступление.

– Что для вас, проницательные мои, доверчивый, бесхитростный Лавриков? Открытая книга… Я и на смертном одре скажу, что сущность женщины – горизонтальная! Что бы ни говорили поэты и философы и ты, любезный моему сердцу Витька Чаев. Что же мне делать? Как быть? Как жить дальше, я бы сказал?! Обложите меня духмяными пряностями, освежите минералкой со льдом, ибо я изнемогаю от любви!

– Что само по себе и не ново… – философски заключил Чаев и подставился.

– Кстати, Витек, как у тебя с Лорой? Если ты – пас, я к ней подкачу. Богиня!

– Что значит «как»?

– Как – это значит кáк.

– Никак.

– То есть?

– То есть осади, – сильно сжал его руку Орлов, поманив пальцем. – Иди, дружочек, я расскажу тебе притчу о любопытной Варваре.

– Все ясно, – обиделся Лавриков, – меня опять держат за салагу.

– Младшенький ты наш! – подтвердил Орлов и пинком подтолкнул к рубиновому графинчику.

Этот ленивый разговор ни о чем, осторожно касаясь всех, тщательно обтекал Хабарова. Металлическим прутом, с видом отсутствующего здесь человека, он ворошил жаркие уголья костра и думал.

Работа, от которой он отказался, послав Мари Анже ко всем чертям, была стоящей. Очень трудной, опасной, но стоящей. Сделать то, чего до этого не делал никто, сделать то, что сделать было почти невозможно, было заманчиво. И если автотрюки, сами по себе, исполняются, как правило, не на очень большой скорости – сорок километров в час, то здесь, учитывая необходимость дальнего полета и высокого прыжка, и скорость будет за сотню, и высота запредельной и килограммы, килограммы адреналина в кровь…

Он тряхнул головой, точно отгоняя непрошенные мысли, посмотрел на ребят. Вероятно, начало спора он пропустил, так как обе стороны, засучив рукава, уже трудились над изничтожением аргументов друг друга.

– Тише, горячие русские парни! Вы еще подеритесь! – не выдержав перепалки Чаева и Лаврикова, басом пророкотал Володя Орлов. – Женя, что ты предлагаешь?

– Я предлагаю больше не мучиться над этой проблемой, потому что трюк послезавтра. Надо расположить заряд по периметру. Лучшего решения нет.

– Молодец! – не унимался Чаев. – Афера. Чистой воды!

– Оглохнем малость. Первый раз, что ли? – уже с меньшим запалом сказал Лавриков. – Ты чего, Витенька, струхнул?

– Да пошел ты, умник!

Хабаров осторожно доставал из костра новую порцию молодой печеной картошки и это, по всей видимости, интересовало его гораздо больше, чем словесная дуэль.

– Что вы ерунду в проблему вгоняете, – равнодушно заметил он. – Там сваи. Изменить места закладки, и весь заряд под воду пойдет.

Лавриков с изумлением смотрел на него.

– Шеф, что же вы до сих пор молчали?! Здесь уже столько крови пролито. С вашей стороны это по меньшей мере свинство.

– Я же не знал, что вы до сих пор на натуре не были. Слушайте, – Хабаров обвел всех недовольным взглядом, – вы чем занимались-то все это время? У вас трюк не готов, а вы его работать собрались послезавтра!

– Нарвались, умники? Сейчас будет раздолбон для раздолбаев, – объявил Орлов. – Раздолбаям не завидую.

– Сань, – виновато начал Лавриков, – ни минуты свободной. Как бобики! Вот, сейчас обсудили и…

– Короче, самостоятельный ты мой! Еще раз поведешь себя безответственно…

– Шеф, я понял. Понял. Понял…

Чтобы спасти Лаврикова из цепких хабаровских лап, прекрасно зная, что Хабаров халтуры никому не прощал, Чаев вмешался и вызвал огонь на себя.

– Саша, если ты хочешь поговорить о работе, то скажи мне вот что, – он обнял Хабарова за плечи. – Ты француженку-то послал, родимую, по известному адресу, но она интересную вещь предлагала. Сигануть по рампе в небо метров на пять-шесть, через грузовик по его продольной оси, метров двадцать-двадцать пять пролететь по воздуху… Такое не каждый день бывает!

– Я сам все время об этом думаю, – Хабаров усмехнулся. – Защитник! Женька, ради тебя человек старается. Твою шкуру спасает. Ты хоть оцени это, балбес!

– Вы про что это, позвонки? О каком таком полете говорите?

Чаев рассказал.

– Дохлый номер. Лично я в ту машину не сяду.

– Женька, а ты представь, что едешь за тридцатью тысячами евро!

– Хоть за миллионом! Куда они мне на том свете? Ты головой думай, Володенька, а не как Борткевич. Хотя, говоря о деньгах, признаюсь, хочется, чтобы было всегда и много!

– А-а-а! Не переживай, – придавил его плечо своей тяжелой ладонью Володя Орлов, – все равно найдут кого-нибудь.

– Кого? У нас такие вещи никто не делал.

– Без разницы. Борткевич копытами землю роет, как боевой конь. Он ведь у нас не продается. Он только покупается.

– Борткевич? Тогда скидываемся по сотне на венок!

– Саша, ты эмоции оставь. Скажи лучше, мы технически можем этот трюк осилить? Это нам выгодно. Деньги. Престиж.

Хабаров долго молчал, сосредоточенно наблюдая, как только что подброшенные поленья лижут ярко-оранжевые языки пламени. Пламя струилось змейками и постепенно усиливалось и разрасталось.

– Я бы его отработал. В лучшем виде, – наконец сказал он.

Лавриков присвистнул.

– Сань, я думал, у тебя при выборе между жизнью и деньгами побеждает здравый смысл.

– Чушь! Наш шеф сильнее здравого смысла! – пьяно выкрикнул Орлов.

– Только с этой аферисткой я работать не буду.

– Саша, какая мадмуазель аферистка? Ее сроки поджимают. Она верхушек нахваталась. А ты… Ты, где бы убедить – вспылил.

– Мы не в детском саду. Я – не нянька! Она меня с потрохами приобрести хотела. Вроде пушечного мяса! Понимаешь?!

– Что тут нового? К нам, каскадерам, всегда относились как ко второму сорту, в лучшем случае. Саша, у нас самая сильная материальная база, опыта больше, чем у других, мозги, опять же. Да на тебя же пальцем будут показывать! Прости, я не хочу указывать на очевидное, но, по-моему, ты ведешь себя, как последний осёл.

– Плевать!

– Тот же Борткевич раздумывать не будет.

– Коля, конечно, смелый парень, – тоном вынужденного продолжать разговор ответил Хабаров, – только смелый он от глупости. Он или себя угробит, или кого-то из своих ребят. На месте новичка я бы крепко подумал, прежде чем записываться в его команду.

– Черт с ним, с Борткевичем! Я его тоже не люблю. Значит, они, те, кто даст «добро», такие же, как мы, ребята, как Женька, Володька, как я, в конце-концов, будут тыкаться по углам, как слепые котята, а ты знаешь правильное решение и будешь со стороны хладнокровно смотреть, как они себя гробят? Это, Саша, похлеще «русской рулетки» будет. Нервишки-то, шеф, выдюжат? Тихо! – сам себя перебил Чаев. – Мать идет.

Принесшая для пополнения запаса запотевший графинчик и аппетитно возлежащую на громадном подносе среди овощей и зелени дымящуюся фаршированную утку мать Виктора Чаева, Ирина Мироновна, тихонечко присела к костру, молчаливо и уважительно наблюдая за беззаботно балагурившими ребятами, которые во всех подробностях обсуждали последний футбольный матч.

«Господи, – думала она, украдкой смахивая слезу, – хоть бы они каждый день собирались вот так, все вместе, отдохнуть. Пили бы наливочку, пели песни, и были бы молодыми и счастливыми их лица. И не было бы этой удручающей синевы под нижними веками и измученного взгляда, как после месяцев трудной работы…»

Небо яркого солнечного дня бледно-бледно-синее и бездонное. У горизонта его край незаметно переходит в озеро. И небо, и озеро сейчас похожи, точно близнецы-братья. Ни лоскута облачка, ни дуновения ветра. Июльский зной затопил окрестности на сколько хватает взгляда, щедро, с размахом.

Вековые сосны на обрывистом озерном берегу стоят разморенные. По их янтарным пахучим стволам солнечными капельками то там, то здесь сбегает, капает на выжженную солнцем траву смола. От палящего зноя сосны плачут, и воздух напоен смоляным ароматом, терпким, чуть сладковатым, русским, своим.

Селигерский край. Россия…

Пляжный песок дышит жаром, точно добротная печь, и потому лежать на низеньком деревянном лежаке, да еще под палящим солнцем, мучительно неприятно. Он бы сказал точнее: мерзко. «Мерзко» было его любимым словом. Иногда оно заменяло собою целую гамму понятий, ощущений и превосходно характеризовало окружающее.

Никита Осадчий мог позволить себе немногословность. Когда-то немногословность была необходимостью, потом перешла в привычку, а свои привычки он не считал нужным менять, как не считал возможным для себя обращать внимание на такой пустяк, как жара и связанные с ней неудобства.

Четверо крепких парней, одетых, как один, в строгие черные костюмы, стояли здесь же, на пляжном песке, неподалеку, застывшие, как изваяния, терпеливо обливаясь потом. Пятый, щупленький, с лицом вьетнамца, без возраста, нервозно переступал с ноги на ногу, заключенный охраной в своеобразный квадрат.

Чуть слышно, едва-едва, плескались волны, надсадно стрекотали кузнечики, где-то далеко, на самой середине озера, переговаривались, что-то покрикивая друг-другу, одинокие рыбаки. Крохотная деревушка на холме справа. Запах сена. Апатичные пузатые черно-белые коровы на пестром лугу…

После московской суеты Никита Осадчий наслаждался деревенской пасторалью.

– Никита, кончай это представление, – наконец не выдержал, произнес «вьетнамец».

Молниеносный удар под дых и еще один сверху по затылку заставили его замолчать, рухнуть кулем на горячий пляжный песок.

– Очухается, давайте его ко мне, – процедил Никита Осадчий.

Он поднялся с лежака и пошел в дом – белоснежный особняк на берегу.

Очевидно, для того, чтобы привести в чувство, бедолагу просто макнули в озеро, потому что пару минут спустя он предстал перед Осадчим промокшим до нитки.

– Я не спрашиваю, почему ты пришел ко мне в таком непотребном виде, – лениво потягивая морковный сок, произнес Осадчий. – Видимо, ты промок от слез. И я хотел бы думать, что это – слезы раскаяния.

Брюс Вонг молчал. Левой рукой он потирал затылок и дерзко смотрел на Осадчего.

– Осуждаешь?

– Никита, хочешь, чтобы я ответил?

– Триста километров в багажнике, конечно, неприятно. Но напрасно ты пыжишься, Брюс. Вина за тобой.

Брюс простер руки, подался вперед, словно стараясь быть более убедительным, но охранник остановил порыв.

– Никита, мне что, жить надоело?! Да я…

– Остынь! – оборвал его Осадчий. – Я не для того оставил столичные интерьеры, чтобы услышать мерзкую ложь от человека, которого ценил. Заметь, о тебе я говорю в прошедшем времени.

– Да чтобы я упал на хвост?![16] Я не деревянный по пояс![17] – завизжал Брюс. – Я же себе ни одной цифры![18] Понт не навожу.[19] Чтоб мне «крысой» сдохнуть!

– Забожился… – усмехнулся Осадчий.

Он медленно подошел к гостю, и своими короткими крепкими пальцами обстоятельно взялся за левое ухо Брюса Вонга и с силой крутанул. Тот взвыл от боли, слезы заблестели на глазах.

– «Стекляшки» любишь! Я тебе брюхо ими набью. Жрать заставлю! – прошипел Осадчий. – Все до пылинки в «копилку» вернуть!

– Никита, я…

– Говорить будешь, когда я позволю. Я еще не закончил с тобой. Ты же знаешь, что я не люблю, когда мой дом «феней» оскверняют. Совсем русский язык забыли. Мат да «феня». Оскотинились.

Он отпустил ухо и, по-домашнему шаркая шлепанцами, пошел на веранду, с которой открывался замечательный вид на озеро. Опершись о перила, Осадчий какое-то время любовался окрестностями, потом со вздохом сожаления сказал:

– Ай-ай-ай, Брюс, такой ты мне день испортил. Такой день! Я, может, ради таких дней и живу. Чтобы без суеты, без надрыва, без надоевших лиц, один на один с Россией-матушкой. Красота-то кругом какая! Не пошлое Рублевское шоссе. Места нетронутые – царство Берендея, легендами опутаны. Иди сюда. Смотри, остров напротив. Я был там. Удивительно красивое место. Тринадцать внутренних озер. Заметь, Брюс, не двенадцать, не четырнадцать, а тринадцать. Не правда ли, в этой цифре есть какой-то магический смысл…

Брюс Вонг внимательно следил за каждым жестом, малейшей интонацией Осадчего, тщетно силясь понять, куда же он клонит. Лирические отступления были абсолютно не в духе Никиты. Оказалось, и это Брюс отметил про себя, они изматывают еще больше, чем просто выяснение отношений, когда «разбираются по понятиям», потому что не знаешь, чем все может закончиться.

– …и тогда я стал думать, какой? – продолжал Осадчий. – С виду все пристойно. Берега, поросшие камышом и осокой. По водной глади дикие утки плавают. Никакой магии. Разгадку подсказали местные рыбаки. Представляешь, Брюс, утонувший во внутренних озерах никогда не всплывает. Его быстро засасывает в ил. Дно очень рыхлое, илистое. И – Царствие Небесное!

Он мгновенно развернулся и, резко выбросив вперед правую ногу, ударил Брюса в пах.

От удара Брюс засипел, опереточно выпучив глаза, и стал оседать на колени, трогательно прикрываясь шлепанцем Осадчего, почему-то оказавшимся у него в руке. Осадчий поймал его за волосы и очень доверительно сказал:

– Я тебе, дерзкий, сказки за тем рассказываю, чтобы ты выводы сделал. Или – на остров. Выбирай!

Небывалый июльский зной затопил душный город. Жарились крыши. Дома распахнули окна настежь. Изнемогали от жары укрывшиеся в жидкой тени деревьев горожане. Безжалостное солнце многообещающе застыло на полуденной отметке небесного циферблата, готовое расплавить все, до чего могло дотянуться лучами.

Спасаясь от полуденной духоты мегаполиса, Хабаров торопливо собрался: парашют, скайборд, шлем, очки, костюм-комбинезон, еще бросил в спортивную сумку два яблока и бутылку минералки.

Теперь – прочь! Прочь из духоты, из суеты, прочь из, надоевшей до тошноты рутины, туда, где ветер пахнет полынью, где полевые ромашки мотыльками трепещут на ветру, туда, где пронзительно-синее небо величественно и гордо выставляет напоказ вернисаж акварелей легких перистых облаков, туда, где ты будешь свободен он земных оков, как птица, как мечта, как песня.

– С хорошей погодой, позвонки!

Хабаров протянул руку Скворцову, приветливо кивнул Лаврикову, выгружавшему из багажника «девятки» бесконечную вереницу сумок.

Вдруг из-за «девятки» метнулась маленькая тщедушная фигурка и, заняв очень профессиональную стойку, направила на Хабарова внушительных размеров пистолет.

– Руки вверх!

Изобразив ужас на лице, Хабаров подчинился, потом подхватил мальчишку на руки, закружил.

– Ах ты, обормот! Вырос-то как!

Хабаров подбросил Скворцова-младшего, к его неописуемому восторгу, вверх, ловко поймал, чмокнул в щеку и опустил на землю.

– Что, Олежек, решил приобщать? – спросил Хабаров, с улыбкой глядя вслед ребенку, бодро засеменившему к Лаврикову.

– «Приобщать»? Скажешь тоже! Ему же шесть лет. Людка генеральную уборку затеяла. Говорит, бери с собой – и все, совсем сыном не занимаешься. Я ей: «Глупое ты существо, ну, кто за ним смотреть будет, пока я в воздухе». А она, Сань, знаешь чего сказала? Ничего, говорит, тебе, наоборот, все сверху видно будет. Не идиотка после этого? Пришлось взять.

– Да-а, – кивнул Лавриков, – Людка у тебя баба серьезная. ОМОН по сравнению с нею просто детский сад!

– Жень, – довольно поддержал его Скворцов, – ты же ее знаешь. Если она чего сказала, лучше сразу уступить. Из глотки вырвет!

Хабаров рассмеялся, по-дружески обнял Скворцова.

– Ничего, попросим кого-нибудь присмотреть за твоим Денисом, пока тебе будет «сверху видно все». Зато потом Людку месяц сможешь попрекать своим подвигом.

– Или она тебя!

– Да чего вы ржете-то?! – смутился Скворцов. – Вам хорошо. Вы неженатые…

Он еще долго вздыхал и сетовал на судьбу, шагая вслед за Хабаровым и Лавриковым по летному полю. Наконец Хабарову это нытье надоело.

– Олежек! – очень серьезно начал он, – Создатель сотворил тебя по своему образу и подобию. Это Людка твоя – ребро Адама. Кость, безмозглая. А значит, все элементарно! Поцеловал ушко, сказал ласковое слово, потрепал за щечку, подарил цветы, конфеты или зефир в шоколаде, привел, как говорит Женька, в «горизонтальную плоскость», и она уже тает. Она уже твоя. И поймет, и простит, и превознесет до небес.

– Это кто советует, как сохранить семейный очаг? Человек, от которого жена сбежала, кто подружек меняет чаще, чем носки?! – съехидничал Скворцов.

– Кто сам не умеет, тот советует, – добродушно отшутился Хабаров. – А что остается?

– Точно вам говорю, позвонки: сживут нас бабы со свету. Вот ящеры, те давным-давно вымерли. А ящерицы… Ящерицы-то остались!

Так, шутя и препираясь, они дошли до зоны прыжков.

– Сань, с какой высоты прыгать будем?

– Как обычно, с четырех тысяч. Ниже – не интересно, выше – дорого.

– А раскрываемся?

– Ставьте «Pro-track»[20] на 800 метров. Не забудьте, завтра приборы ко мне на компьютер. Мы должны знать, как выглядим со стороны. Съемка – хорошо, но посмотрим графики, все ошибки сразу будут, как на ладони. Спорить не придется.

– Нет, мужики, минута свободного падения – это мало, – мечтательно вздохнул Скворцов. – Мы вечно куда-то бежим, торопимся, живем в режиме «ошпаренной кошки». Если прыгаем, то только, чтобы отработать какие-то спортивные элементы для поддержания формы, или для куска хлеба. Вот собрались бы просто так, ушли в горы, и там, на реальном рельефе…

– … в «Wings-suit»[21]! – аппетитно щелкнул пальцами Лавриков.

– Вот-вот! – с удовольствием поддержал идею Скворцов. – Если еще хотя бы полгодика повкалываем так, как последние три месяца, то у нас не будет ни родных, ни друзей…

– …ни пульса.

– Это точно.

– С Родоса вернемся, у французов отработаем… – начал Хабаров.

– … потом у Бориса Берестова недельку с четырех тысяч посигаем… – перебил его Скворцов.

– …а там еще что-нибудь подвернется, – пообещал Лавриков.

– Прощай, мечты! – заключил Скворцов.

Хабаров недовольно глянул на обоих.

– Телевизионщики прибыли, – сказал он, кивнув в сторону административных зданий. – Сейчас им в жилетки и поплачетесь. Они это любят. Зритель, глядя на вас, тоже будет весь в соплях, – он выпятил губу, как молодой бульдог. – Что до меня, то лучшего признания моих заслуг и быть не может. Ведь моя работа – загрузить работой вас.

– Ты смотри, – Лавриков локтем ткнул Скворцова в бок, – снизошел. Саня, ты ли это? Ты снизошел до объяснений. Не рубишь с плеча, не раздаешь приказы? И это наш суровый…

– Я бы сказал, очень суровый!

– Да! Просто зверь – шеф. Нет, Олежек прав, Саня. Тебе, позвонок, тоже пора сменить обстановку.

– Две недели и – слово даю – отдыхаем! А сейчас я иду к пилотам, ты, Женя, к телевизионщикам. Коротко расскажешь, что мы будем делать и как это лучше снять. Олег, найди кого-нибудь за пацаном приглядеть.

– Дядя Саша! – мальчишка дернул Хабарова за рукав. – Можно, я тоже к пилотам? Я ни разу в вертолете не был.

Тот потрепал его по ежику волос.

– Тебе можно все!

– Сколько прыжков у нас будет? Три?

– Больше не успеем. Много времени на укладку парашютов уйдет. Да, орлы, за парашютами присматривайте. Ну, что, Денис Олегович, идемте?

Увлекшись разговором с пилотами их вертолета и вертолета сопровождения, Хабаров все же то и дело посматривал на мальчишку. Денису в вертолете понравилось, все было интересно и ново, и уходить он не собирался. Заметив это, Хабаров все свое внимание переключил на обсуждение тонкостей предстоящего полета.

Что ж, опасность подстерегает нас чаще всего там, где мы меньше всего ее ожидаем. Проворно выбравшись из вертолета, пользуясь тем, что наконец-то предоставлен сам себе, Денис вприпрыжку направился назад, к оставленным вещам.

Окруженные съемочной группой программы «Золотая шпора», Скворцов и Лавриков что-то увлеченно втолковывали ее ведущему Анатолию Молчанову. На бравый марш шестилетнего Скворцова-младшего никто не обратил внимания.

Устроившись поудобнее среди сумок, одежды и скайбордов, Денис сосредоточенно и увлеченно распаковывал парашют Хабарова.

«Папа говорит, его вещи трогать нельзя, – рассуждал он. – Дядя Саша добрый, он ругать не будет. Я же парашюта никогда не видел! Папа говорил: покажу, покажу… Но он все время занят. У него работа. Я не должен лезть к нему с глупыми детскими вопросами. Я уже большой. Я – мужик. Мужики должны быть самостоятельными. Главное – потом все положить на место. Как было. Тогда точно ругать не будут. Так папа говорит…»

Против этого, конечно, трудно что-либо возразить.

Старательно открыв застежки-липучки отсека для укладки основного парашюта, вытащив вытяжной парашютик – «Медузу», Денис взялся за идущую от него к основному парашюту стропу и, почувствовав сопротивление, изо всех сил дернул ее обеими руками. Шпилька, крепившая стропу, отлетела, и изумленному взгляду мальчишки открылось то, ради чего он затеял все это, – тщательно уложенный, как свежевыглаженное белье, парашют, а перед его ровными, выполненными будто по линейке складками, два аккуратных мотка строп, каждый был перехлестнут петлей и от этого уложенные стропы напоминали два новых мотка бельевого шнура.

Мальчонка вспомнил, как совсем недавно на даче с мамой он долго и нудно распутывал «такие» шнуры, чтобы повесить выстиранное белье.

«Бедный дядя Саша! – вздохнул он. – Сколько же тебе придется с ними возиться!»

Он снял стропу-петлю с одного мотка строп, потом с другого, проверил, нет ли узелков и путаницы и с чувством выполненного долга аккуратно закрыл отсек на застежки-липучки, спрятал «Медузу» в полагающийся ей кармашек, положил ранец на прежнее место.

«Надо дяде Саше сейчас же рассказать, что я ему помог», – думал Денис, распираемый гордостью, семеня назад, к вертолету. Но пока бежал, передумал.

«Папа опять скажет: хвастаешь. Настоящий мужик должен быть сдержанным…»

Он решил ничего не говорить.

…Можно широко раскинуть руки и ноги, прогнуться в спине, опершись на тугой воздушный поток, и падать, падать, падать. И ничего не делать, глядеть по сторонам, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством свободного полета, переполняясь восторгом от того, что ты если не птица, то метров до двухсот двадцати что-то вроде того.

Можно взять скайборд и скользить, скользить по небу, точно по искристому январскому снегу или по бирюзовым шаловливым волнам морского прибоя, концентрируясь на переключениях и переходах от одной спортивной фигуры к другой, на них самих. Тогда праздная красота и эйфория полета проходят, а вернее, пролетают мимо тебя в красивом затяжном прыжке. Ты один на один с небом, сосредоточен и собран. Ты знаешь, что небо надежное, что на него можно опереться, как знаешь и то, что оно безжалостное и не прощает ошибок. На некоторых элементах спортивных фигур, чаще всего это вращения, если ты что-то неправильно сделал, потерял контроль, у тебя начинают лопаться сосуды на руках, идет кровь, потому что центробежная сила настолько сильна в этот момент. Каждый прыжок – своеобразный трамплин для самоутверждения. И так пьянит ощущение власти над покоренной стихией…

Можно ради собственного удовольствия в компании друзей уйти в горы и там, облачившись в «Wings-suit» – костюм-крыло, шагнуть со скалы в бездну. Фантастические ощущения! Ты висишь над громадным ущельем, что-то в стиле Рериха, висишь и не понимаешь, что происходит. Земля не приближается, а ты мягко и плавно скользишь над нею, ощущая себя маленьким самолетиком, с огромными перепонками между рук и ног. Маневренность потрясающая! Снижаешься едва-едва, постепенно, под углом примерно градусов тридцать, медленно, потому что благодаря большой аэродинамической поверхности костюм-крыло имеет ничтожную вертикальную скорость и очень большую скорость по горизонту. В нем можно лететь параллельно склону, равнине на минимальной высоте, можно остановить скольжение, ощущая себя умной, могучей птицей. Сердце сладко и радостно замирает в груди. Ты реализовал извечную страсть человека к полету. Ты сделал это! Совсем другие ощущения, не те, что от покачивания под крылом парашюта. В небе разлита сладкая патока наслаждения свободой, когда ликует каждая клеточка твоего тела. Парашютизм очень многогранен по ощущениям.

Четыре тысячи метров. Мелко вибрирующий пол вертолета под ногами. Дверца распахнута в голубой простор. Привычный жест: «До встречи на земле!» Прыжок в пожирающий тебя воздушный поток, в эту расплескавшуюся на десятки километров вокруг синеву, и – работа.

Хабаров прыгал последним. Через минуту он был уже на высоте восемьсот метров. Привычно в ухо запищал сигнализатор высоты. Пора открываться. Машинально правой рукой он выдернул «медузу». Взмыв вверх, вытяжной парашютик мгновенно наполнился встречным воздушным потоком, за нею пошел основной парашют. То, что что-то произошло, Хабаров понял сразу…

– Толя! – истерично кричала администратор программы Молчанову. – Толя, он падает! У него парашют не раскрылся! Толя, ты видишь? Ой, мамочки! Боже милостивый!

Все, кто ждал их на земле, замерли в оцепенении. Оператор, который должен был снимать ребят на приземлении, увидев трагическую картину, приближенную объективом кинокамеры, испуганно отпрянул прочь и диким взглядом шарил по напряженным, застывшим лицам съемочной группы. Казалось, время тоже замерло в ожидании развязки.

Тревожно всматриваясь вверх, туда, где был Хабаров, Скворцов до боли сжал зубы: «Ну же, Саня! Запасной давай!» Он даже крикнул это. Но…

– Позвонок… – прошептал Лавриков, и болью обожгло сердце: он-то сам был уже в паре метров от земли.

Извернувшись Хабаров увидел край купола основного парашюта, безобразно перехлестнутый стропами.

«Черт!»

Дальше руки сами сделали то, что должны, мгновенно, автоматически. Правой рукой он рванул подушечку «отцепки». Основной парашют, увлеченный «медузой», стремительно пошел вверх. Левой рукой Хабаров дернул желтое кольцо запасного парашюта. Мгновение. Легкий хлопок. И… Над головой уже привычное крыло.

«Зараза!» – зло бросил он, провожая взглядом безвольно, комком, летящий далеко в стороне свой основной парашют.

Еще несколько секунд и вот она – земля. На высоте около метра Хабаров сбросил скайборд и, пролетев по горизонтали метров пятнадцать, плавно приземлился, одним четким, выверенным движением погасив парашют.

Он еще не успел расстегнуть пряжки подвесной системы, как рядом с ним уже были Скворцов и Лавриков.

– Саня, ты как, цел?

– Цел, – нехотя отозвался он.

– Молодец, позвонок! – оба радостно хлопали Хабарова по плечам. – Можешь еще что-то! Молоток! Молоток…

Их обступили телевизионщики, шумно обсуждая то, чему свидетелями только что были. Каждый считал себя обязанным сказать Хабарову несколько теплых слов.

– Саша, несколько слов сразу после приземления, – прорвавшись сквозь толпу, Молчанов сунул микрофон Хабарову прямо в лицо.

– Не сейчас. Я тебя умоляю, – для убедительности Хабаров прижал руку к сердцу. – Сегодня прыгать больше не буду, так что минут через двадцать я твой. Сейчас, извини…

Втроем они сидели на усыпанном ромашками лугу.

– Я не могу понять, что стряслось! – все больше горячился Хабаров. – Я же сам его укладывал!

– Санек, бывает. У всех бывает, – пытался успокоить его Лавриков.

– Саня, Женька дело говорит, – поддакнул Скворцов.

– «Бывает, бывает…» – передразнил их Хабаров. – Это только у идиотов бывает. И, вообще… Я на запасном единственный раз приземлялся, еще в военном училище.

– Все обошлось. Держи чашку. Чаю выпей. Специально для тебя термос приволок. Ты же кофе не любишь.

Скворцов заботливо сервировал импровизированный столик на раскинутой прямо на лугу клеенчатой скатерти.

Хабаров никак не отреагировал на это предложение. Он лег на траву и рассеянным взглядом стал блуждать по акварели редких перистых облаков, проплывавших высоко-высоко, у самого солнца.

– День с утра не задался… Может, и правда, в отпуск пора?

Хабаров уже повернул ключ в личине, как вдруг с площадки этажом выше услышал какой-то непонятный шум: то ли приглушенные голоса, то ли возню, что именно, понять было трудно. Девятый, последний, этаж занимали две супружеские пары почтенного возраста. Еще две квартиры летом пустовали, их хозяева жили на дачах. Понимая, что в двенадцатом часу ночи ничего хорошего там быть не может, и что, конечно, его, выходящего из лифта, видели и слышали, Хабаров гулко захлопнул дверь в квартиру и на цыпочках двинулся наверх.

Он ожидал чего угодно, только не того, что увидел.

Его сосед Лёлик – лихой парень лет двадцати шести, одетый в шорты-бермуды и заляпанную красками рубаху, гордо именовавший себя «лицом свободной профессии», на деле бывший спившимся художником, увлеченно, со знанием конечной цели, напирал на женщину, бессовестно зажатую им в угол. Одной рукой художник опирался о стену, чтобы не упасть, другую прижимал к сердцу для убедительности.

– Ты пойми, хорошая моя, – пьяно лепетал он, покачиваясь, дыша в лицо даме алкогольным смрадом, – я не что-то там тебе, а даже наоборот! О нас, художниках, говорят, как о непонятых гениях. В любви я – Дали, Рембрандт, Саврасов, если хочешь! Ты в этом убедишься! – Лёлика качнуло, и он навалился на нее всем телом. – Ну, сколько можно-то? Что ты тут стоишь, как не родная, и вообще… – он икнул. – Я тебя уже устал уговаривать. Пойдем ко мне. Сладкая, ты не бойся. Мы оба интеллигентные люди…

«Черт… – проворчал Хабаров и расслабленно привалился спиной к стене. – Как все же тесен мир. Как тесен…»

В женщине он узнал Мари Анже.

– Лёлик! – окрикнул он художника. – Как поживает твоя «Обнаженная в шляпе»?

Тот вздрогнул, покачиваясь, обернулся.

– Александр! Настоящий шедевр всегда рождается в муках. Вот ей, – он развязно уперся ладонью в грудь француженке, – ей я об этом говорил. Она ничего не понимает! – он безнадежно махнул рукой. – Но настоящий художник художника поймет всегда!

С появлением нового человека Лёлик утратил к даме всякий интерес.

Почувствовав свободу, женщина без сил сползла по стенке на пол, трогательно размазывая по щекам слезы.

– Саша, сколько дней и бессонных ночей я угробил зря! Ведь работа – это же наркотик. Чем чище, тем дороже стоит! А вот как чуть-чуть выпью, все. Не могу производить товар! Все ширпотреб выходит. А душе хочется чего-то чистого, большого… Искусства душе хочется. Понимаешь? А искусство рождается либо если ты трезв, либо когда у тебя баланс. Я не сбалансирован. Саш, – обиженно зашептал он, – я у этой бабе денег просил. Полтинник. Мелочь. Для баланса. Она странная. Не дает. Говорит, иди работать. А как работать в таком состоянии?! Саша, помоги мне. Ради искусства! Будь меценатом!

– Ладно, пойдем.

Расставаясь с Хабаровым, Лёлик взял с него слово, что «если что-то там того, то всегда, как к родному», и довольный ушел наводить «баланс».

Умывшись, Мари Анже вошла в кухню, где Хабаров готовил чай.

– Порядок?

Француженка кивнула.

Хабаров оценил ее внешний вид. Без косметики она показалась ему много милее и привлекательнее. Он улыбнулся, вспомнив ее, перепуганную, зажатую Лёликом в угол.

– Почему тебе не интересна причина, зачем я здесь?

– Зачем? – монотонно повторил Хабаров и отвернулся к стенному шкафу, где стояли чашки.

Мари неслышно шагнула к нему, обняла, прижалась щекой к его спине.

– Я ждала тебя. Долго. Было поздно, но у меня была твердая убежденность, что ты придешь. Я должна просить прощения. Я тогда оскорбила тебя. Это нельзя. Это дурно.

Хабаров обернулся. Она не отступила. Его пристальный взгляд ее не смутил.

– Я оценил твои извинения.

– Я не склонна верить тебе, Саша, – сделав ударение на последнем слоге его имени, чуть нараспев проворковала француженка и положила руку ему на плечо.

Глядя в его глаза спокойно и прямо, она другой рукой медленно, словно играя с ним, расстегнула рубашку на его груди. Наконец, проникнув под ткань, прохладной ладонью она коснулась его горячей кожи.

– Я не могу верить тебе, – едва слышно повторила она, приблизив свои губы к его губам. – Вспомни, какими глазами ты смотрел на меня.

Она скользила пальцами по его шее, щеке, едва прикасаясь, ее губы были так близко, что казалось, малейшее неосторожное движение, и они встретятся с его губами в сладком, нескромном поцелуе. Она прильнула к нему всем телом так, что Хабаров чувствовал биение ее сердца, чувствовал, как жжет кожу там, где его груди касается ее упругая грудь. Он чувствовал ее дыхание, запах ее волос, видел ее трепещущие длинные ресницы, затуманенный страстью взгляд и приоткрытый в интриге желания рот.

– А теперь, – продолжала Мари Анже бархатным голосом, едва-едва, будто случайно, касаясь губами его губ, – теперь, когда я так близко, что ты чувствуешь ко мне?

Ее рука скользнула к застежке его джинсов, гибкие пальчики пробежали по тонкой ткани ставших тесными плавок.

– Ты говорил мне, что подачек не принимал. Ты не продержишься и минуты, если я пойду дальше. Ты уже сейчас имеешь готовность принять меня, как подачку. Но сейчас я уйду. Ты останешься. Тебе не будет покоя. Ты будешь думать обо мне, вспоминать шаг за шагом то, что сейчас было. Ты будешь хотеть меня, проклинать меня. Теперь твоя очередь упасть на колени. Мы квиты!

– Все будет не так.

Он рванул кофточку на ее груди, молниеносным движением смахнул со стола посуду, и склонился над француженкой, совсем не возражавшей против такого поворота событий.

– Ты абсолютно дикий русский. Но ты будешь мой! Как у вас говорят, с потрохами…

Шон Лин Тау Цзы – по происхождению китаец, по паспорту гражданин Соединенных Штатов – был человеком уважаемым в деловом мире, но его подлинной биографии не знал никто, и на карте мира невозможно было отыскать местоположения его конторы. Тем не менее, этот человек был превосходным посредником в крупных, не подлежащих огласке сделках. Его благосклонность ценили, за его помощь щедро платили.

Поговаривали, что Шон Лин Тау Цзы, или Шон Цзы, как он любил на европейский манер представляться, мог продать что угодно кому угодно, оставшись при этом в неизменной выгоде. «Что угодно» иногда было оружием, иногда новыми технологиями, иногда золотом, иногда бриллиантами, а иногда живым товаром. «Кто угодно» мог быть действительно кем угодно, от воинствующих политических лидеров до консервативных миллиардеров. Спецслужбы всего мира официально стремились пресечь бурную деятельность Шона Цзы, а на деле сотрудничали с ним, так как не было более удобного неофициального канала для финансирования тем и разработок «с душком». В свою очередь Шон Цзы, помимо неизменного положительного результата, обеспечивал еще и полную конфиденциальность. Так что, всех всё устраивало.

Сейчас этот предприимчивый человек сидел в беседке на берегу озера с деловым партнером Никитой Осадчим и после хорошей, но умеренной трапезы заканчивал чайную церемонию.

Посиделки в беседке напоминали встречу двух старых друзей.

– Каросый тяй, госьподин Никита, – с елейной улыбкой тщательно выговаривая слова, произнес Шон Цзы. – Сьпасибо.

Он предпочитал говорить на языке страны пребывания.

– Я рад. Рад, что вы, пусть ненадолго, почувствовали себя как дома.

Тонкости чайной церемонии были соблюдены. Никита Осадчий жестом приказал очистить стол.

– Ви мнёго ряботаете, Никита.

– Нетипично для русского, не так ли?

Шон Цзы закивал.

– Да, у нас все хотят жить красиво, но при этом, как Емеля из русской сказки, все время лежать на печи с мечтой о той не пойманной щуке, которая будет исполнять каждое желание. Здесь даже пословицы и поговорки специфические в ходу: «Работа не волк, в лес не убежит», «От работы кони дохнут», «Дураков работа любит, а дурак работе рад»… Вот у немцев, например: «Работа прославляет». У евреев: «Кто рано встает, тому Бог идет навстречу»…

– У нась говорят, тьто недосьтойно просьто накорьмить голодного, лутьсэ дать ему удотьку. Есьтё мудьрее дать удотьку и забыть показать, где водиться риба.

Осадчий от души рассмеялся.

– Замечательно… Замечательно, господин Шон! Восток многому меня научил. Труду прежде всего. Именно там я поверил в правдивость истины о том, что дорогу осилит идущий.

– Я увазяю вась, как надезьного парьтьнера. Я помню васи блесьтясие сьдельки есё во времена афганьського вторьзения. Только тогьда товарь биль иной.

– Я иду в ногу со временем. Мировой валютный хаос позволяет широко использовать алмазы как универсальное средство платежа для всякого рода нелегальных операций. На разнице валют при продаже наших алмазов на мировом рынке можно заработать превосходную прибыль. Я убежден, что у алмазного рынка большое будущее. Я торгую уникальным товаром. Алмаз – исключительный технический материал. Его оптические, термические, электрические свойства только начинают использовать военные. Электроника, оптика сделают прорыв в развитии с началом применения алмазов. Запомните мои слова. Сейчас у нас девяносто второй год. Лет через десять вы скажете мне, как же я был прав!

– Дюмаю, ськазю непременнё. Но сейчась деньгами и альмазями ви финаньсирюете войну, тьтобы нефьтянёй бизьнесь сьталь васим.

– Я, как алмаз. Многогранен. Жаль только, риска много. Моё правительство все еще против контрабандного вывоза алмазов за рубеж.

– Усьпех войни изьменит расьтяновьку силь и сьтанет препятьсьтьвием проникьнёвению НАТО в регион. На деле, ви работаете на благо васей сьтряны. Это выгодно васему правительству. Зяметьте мою деликатьнёсьть, Никита. Я не сьпряшиваю, ряботаете ли ви на прявительстьво.

– Шон, вы же знаете, я работаю только на себя.

– Ви дольго готёвили эту сьдельку. Это будет сьделька всей васей зизьни!

Он довольно улыбнулся, похлопал Никиту Осадчего по руке своей сухонькой теплой ладошкой.

– Одьнако, я слисяль, – продолжал Шон Цзы, – тьто нас дрюг Толя Сибирьцев не в восьторьге от бизнеся. Я это приехаль ськазять. Я верю в клан. Я не верю в усьпех, где лебедь, ряк и сюка – парьтьнёри.

– Я буду работать над этим.

– Ряд, тьто ви видите пьробьлему. Рязь тяк, моя миссия исьтерьпана.

Шон Цзы поднялся, церемонно поклонился, водрузил на нос темные очки и пошел к машине.

Оставшись один, Осадчий от души врезал кулаком по столу.

– Откуда?! Откуда эта раскосая обезьяна столько знает?

В опустевшей аудитории кафедры экстремальных видов спорта они сидели вдвоем: Хабаров и Андрей Романцев.

Пепельница на столе была заполнена доверху, кофе выпит, стол завален чертежами и записями с арифметическими выкладками. Все говорило о том, что здесь был долгий, обстоятельный и очень непростой разговор.

Наконец, Романцев рывком снял очки, бросил их поверх бумаг и откинулся на спинку кресла.

– Я подозреваю, Саша, каким местом ты думал, соглашаясь на работу у своей Эммануэль. С этого момента, пожалуйста, думай головой!

Романцев был рассержен и раздосадован одновременно.

– Санек, ты занимаешься рисковыми вещами. Но сейчас… Не усугубляй. Ему, – он направил указательный палец в небо, – Ему может не понравиться.

Хабаров усмехнулся.

– Я сегодня утром в «Московском комсомольце» прочел, что какой-то парень с Тверской ел в постели эклер, подавился и, представляешь, помер.

– Тогда эклеры ешь. Менее затратно.

Хабаров собрал бумаги в объемистую кожаную папку и оставил на столе несколько зеленых купюр.

– Ладно, профессор. Бывай! Спасибо тебе.

Крупные капли холодного дождя монотонно барабанили по стеклам машины.

«Обложило… Черт бы побрал этот дождь! – думал он, направляясь на базу. – То жарило, будто в пекле, а как снимать, так погода ни к черту!»

– Саша, да брось ты свою мадмуазель! – шумел встретивший его, угрюмого, в офисе Виктор Чаев. – Ты на себя не похож. Все хмуришься и думаешь, думаешь и хмуришься. Ты не должен быть следующим! Ты не обязан! Забудь, что я на пьяную голову тебе говорил.

– Виктор, им просто чуть-чуть не повезло.

– Ага! На целую жизнь…

Дома, как и на душе, было неуютно. Хабаров открыл дверь на балкон. Влажный бархатный вечер вполз в комнату. Не желая потакать паршивому настроению, надеясь, что работа его отвлечет, он взял ноутбук и удобно утроился на диване в гостиной. Настойчивый звонок в дверь не дал ему поработать. Хабаров нехотя пошел открывать.

В квартиру, едва не сбив его с ног, влетел Олег Скворцов.

– Саня! – он крепко обнял Хабарова. – Саня, прости меня!

– Олежек, ты чего?!

– Позвонок, прости меня! – он бухнулся на колени и закрыл лицо дрожащими руками.

Хабаров поднял Скворцова и повел в кухню. Полстакана водки Скворцов выпил залпом, перевел дух и заплакал.

– Денис… Он копался в твоем парашюте. Людка его спать укладывала, он ей и…

Состояние Скворцова едва вытягивало на троечку.

– Что? – растерянно выдохнул Хабаров, и противный холодок побежал по спине. – Я же сказал вам: «За парашютами присматривайте!»

Оба молчали.

Скворцов достал сигарету и теперь мял ее дрожащими пальцами.

– Если б Денис и до запасного…

– Хватит, Олег!

На машине Скворцова Хабаров отвез его домой.

– Зайди, – попросил Скворцов. – Денис и Людка ждут. Прощения просить будут.

Хабаров вложил ключи от машины в руку Скворцову.

– Олежек, постарайся, чтобы твоя бурная семейная жизнь не сказывалась на работе. Или мы расстанемся.

Он вел себя абсолютно спокойно и уверенно, и это сразу бросалось в глаза. На его лице не было и тени сожаления, тем более – раскаяния. Его взгляд был холодным и твердым. Никита Осадчий не сомневался ни в чем. Сомнение – признак неуверенности, неуверенность – сестра слабости, а слабость еще хуже, чем тупость.

– Не слишком ли ты круто с ним, Никита? Мы же не уголовники, мы бизнесмены.

– Тут такая хрупкая грань… – улыбнулся тот. – Брюс не потянет нового витка в развитии нашего бизнеса.

Сибирцев оглянулся по сторонам, не слышал ли кто слов Осадчего, но на песчаном озерном берегу на сотни метров не было ни единой души.

– Ты маньяк, Никита! – уверенно сказал он. – Последнее время ты беспокоишь меня. Деньги, причем большие деньги, деньги любой ценой – вот твоя навязчивая идея. Тебя заносит.

– Маньяк… – Осадчий рассмеялся. – Маньяк…

От этого неуместного смеха холодок пробежал по спине Сибирцева.

– Мы почти легально используем труд рабов! Мы заключаем сомнительные сделки, за которые нас вот-вот посадят на полвека! Никита, мы воруем у государства золото и алмазы! Имей в виду, если меня возьмут, я все расскажу. Я – директор алмазодобывающей конторы. Я не хочу умереть на тюремных нарах! Устал я, Никита. Может, старею? Меня воротит от бизнеса с душком. Все же, я человек старой закалки. Я был везучим геологом, хорошим директором прииска… Да! Меня уважали. Потом появился ты… Ты же не ограничишься Брюсом. За Брюсом последую я. Ты – псих! Псих! Чертов псих!

Осадчий выхватил нож и вонзил его по рукоятку в сердце Сибирцева. Тот как подкошенный рухнул на вылизанный волнами песок.

Осадчий уперся ногой в плечо Сибирцева.

– Я же разговаривал с тобой. Я же тебе шанс давал. Зачем ты сказал, что я псих? Не надо было меня провоцировать! Толя, не надо!

Он толкнул ногой тело, оно перекатилось на спину. Широко открытыми застывшими глазами Анатолий Сибирцев смотрел в небо, куда сейчас в муках, хрипя надсадно «Нет! Еще не время!» – отлетала его душа.

Осадчий ощутил, как чувство наслаждения чужой смертью овладевает всем его существом. Это пошло еще с Афгана. Тряханул озноб. Легонько закружилась голова. Он несколько раз жадно сглотнул слюну, словно увидев сочный, порезанный на тоненькие дольки, кислый, невероятно кислый лимон. Сердце сладко защемило. Казалось, разум покладисто снял все запреты и табу. Хотелось убивать, жестоко, беспощадно. Убивать без разбору, без повода, ради наслаждения самим процессом. Не выпуская из рук окровавленного ножа, он сдавил виски. Из его уст вырвался нечеловеческий рык. Желая хоть как-то защитить себя от ненормальных, противоестественных чувств, он с разбега нырнул в озеро.

В мокром костюме Осадчий шел домой. В саду он нашел Ольгу. Жена сидела в инвалидной коляске, покойно сложив руки на коленях, и смотрела на цветы. Увидев его, она улыбнулась, ее тоненькие бледные губы растянулись в неприметную полоску. Никита встал перед нею на колени, уткнулся носом в подол нарядного платья и заплакал.

– Что случилось?

Он не ответил.

– Тебе надо отдохнуть, – Ольга ласково гладила его по голове. – Никита, ты устал. Ты столько работаешь…

– Я так больше не могу, мышонок, – он поднял заплаканное лицо, посмотрел в ее полные сочувствия глаза. – Мерзко всё. Сдохнуть хочу! Ты веришь мне? Веришь?!

– Да, – прошептала она и обняла. – Все будет хорошо. Это минутная слабость. Ты справишься. Все будет хорошо…

Пятьдесят, семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят…

Стрелочка спидометра дрожит у отметки восемьдесят пять километров в час.

Пролетающие мимо машины, люди, ажурный парапет Краснохолмского моста сливаются в одну нечеткую, словно размытая фотография, линию. Нога плавно давит в пол педаль газа. Руки цепко держат руль. По виску извилистой змейкой скользит капелька пота. Впереди узкой лентой вздымается, уводит в небо рампа. Еще секунда, и, прилежно заурчав, автомобиль взлетает по ней. Оторвавшись сначала передними, а затем и задними колесами, он легко и свободно парит над крышей грузовика, милицейским кордоном на сумасшедшей семиметровой высоте.

Его глаза, холодные, стальные, излучают сейчас такую уверенность, такую убеждающую силу, что кажется – опасности, смерти Хабаров говорит: «Не возьмешь! Ни хрена не возьмешь!»

Описав крутую дугу – траекторию падения – автомобиль летит все ближе к асфальту. Три, два, метр… Еще миг, и вот он уже плавно касается передними колесами моста, а затем, приземлившись на все четыре колеса, чуть отпружинив и изобразив лихой зигзаг, словно почувствовав родную стихию, рвется вперед и исчезает из виду.

– Чтоб я так жил! На каком это мы свете?! – Чаев восхищенно потирал руки. Эту пленку он смотрел уже двенадцатый раз. – Как? Скажи мне, собака, как ты это сделал?! Это же невозможно! Факт!

Хабаров довольно потянулся, хрустнув косточками.

– Нужно было прежде всего гарантировать мягкое приземление. Поэтому трюк снимался в два приема: раздельно начало и конец. Я взлетел по четырехметровой рампе и приземлился на приход – смягчающую удар подушку из коробок. Потом меня подцепляли краном и тихенько-смирненько опускали на асфальт. Я пил кофе, и мы делали вторую часть трюка.

– Ты же не любишь кофе…

– Ты слушаешь или нет? С такой же рампой, только высотой чуть больше полуметра, на скорости восемьдесят – восемьдесят пять я падал на поверхность моста. Камера, установленная на асфальте, прямо под рампой, этот полет фиксировала. Так что, когда смотришь, как я над нею пролетаю, кажется, что лечу на сумасшедшей высоте. На самом деле там было не больше метра. Короче, как и говорила Мари, все было «без особых проблем». Середину трюка снимали в конце. Просто выстреливали автомобиль из катапульты.

– Как тебе пришла эта схема?

Хабаров скрестил руки на затылке, улыбнулся лукаво.

– Не поверишь. Лежу это я на ней…

Чаев присвистнул.

– Мощная баба! Какие идеи рождает!

– Вообще, Витек, хорошие ребята – французы. С ними оказалось очень приятно работать. Они считают деньги, но для них еще важнее конечный результат. Так что я ходил у них, как мэтр, говорил: сделайте то-то, и это тут же делалось. Трюк снимался очень большим количеством камер, а за счет резкой смены планов, монтажа возникает вот та динамика, которую ты ощущаешь.