Читать книгу Обнаров - Наталья Троицкая - Страница 2

– Мама, я дома! Я денег заработал. Несу тебе. Ты где?

Обнаров снял ботинки, заглянул в комнату матери.

Комната была пуста.

– Мама? – встревоженно позвал он.

Обнаров прислушался. Из кухни доносился звук телевизора. Показывали его недавний фильм «Второй». Дело близилось к развязке, где его герой погибал. Он деликатно постучал и распахнул дверь.

Мать сидела на диване и вытирала уголком фартука слезы.

– Привет, родная. Не спится?

– А я тут… Кино вот…

Обнаров выключил телевизор.

– Я его в окошко выброшу, если ты будешь плакать над ерундой!

– Так жалко же… – попыталась оправдаться мать.

– Марта Федоровна, ваш сын здесь. Рядом. Дома. А там, – он ткнул пальцем в потухший экран, – заезженная пленка. – Вот деньги. Убери в свою кубышку.

Он положил на стол пачку пятитысячных купюр.

– Костенька, много…

– Всего пятьсот тысяч. Нет, уже четыреста девяносто пять. Я в кафе расплатился.

– Оставь себе немного. Деньги всегда в кармане должны быть.

– У меня кредитная карта.

– А ГАИшники?

– Я же опер Миша Разов. Мам, ты забыла? Четыре сезона. Со своих они денег не берут. Да я и не нарушаю. Почти… – уточнил он, припомнив сегодняшний коньяк.

Ссадины, оставшиеся от пощечины, ныли. Левая щека покраснела и припухла. Пытаясь снять отек, Обнаров долго умывался, то и дело прикладывая наполненные ледяной водой ладони к лицу.

В коридоре его, выходящего из ванной, встретила мать.

– На-ка, приложи это, – Марта Федоровна протянула два мешочка со льдом, завернутые в маленькие кухонные полотенца. – Иначе завтра с синяками пойдешь.

– Спасибо.

– Жду тебя к столу. Надеюсь, расскажешь матери, с кем подрался?

Ужин был по-домашнему вкусным. Наевшись, Обнаров лег на диван, положив на лицо лед. Мать придвинула стул, села рядом. Маленькой теплой рукой она стала гладить сына по голове, непривычно, назад, зачесывая его темные волосы.

– Ты странно выглядишь, Костя. Пришел с разбитым лицом, а глаза счастливые… Как так?

– Мам, ты все равно не поверишь.

– Скажи правду, поверю. Откуда ссадины?

– Поклонницы поцарапали.

– Поклонница.

– Как догадалась?

– Я женщина, хоть и старая.

– Мам…

– Прекрати, Константин. Я знаю свой возраст. Отец твой не дожил, царство ему небесное. Не видит моего безобразия.

– Мама!

– Хорошо. К делу. Такие царапины, сын, остаются после того, как женщина с украшениями на пальцах или с длинными ногтями дает мужчине пощечину. Женщины редко дают пощечины. Это – крайность. Только за очень низкий поступок. Мой сын совершил низкий поступок?

Обнаров не ответил. Он закрыл глаза, и какое-то время лежал так, тихо, не шевелясь. Очень явно, словно вернувшись назад, на ту полутемную улочку у кафе, он воскресил в памяти ее лицо, ее дивные пепельные волосы, ее полные слез, чуть испуганные глаза, глубокие и темные, точно два лесных озера. Сердце сладко защемило.

– Мам, а как вы с отцом познакомились? – вдруг спросил он.

– Я в телеграфе тогда работала. Раньше мобильных телефонов-то не было, а квартирные телефоны были большой редкостью. Вот люди и ходили к нам, в переговорный пункт, позвонить или телеграмму отправить. Твой отец из армии в отпуск приехал и вместе с другом, Володей Соловьевым, которого все звали Володя-Соловей, зашел телеграмму командованию части отправить. Сережа был молод, красив, статен, в нем чувствовалась мужская сила…

– Какая сила? – Обнаров не сдержал улыбки.

– Мужская! – с нажимом повторила Марта Федоровна. – Сильный мужчина – это опора семьи. Это мужчина, от которого можно рожать детей. Вот такая мужская сила в твоем отце чувствовалась. Он мне понравился сразу. Кстати, ты очень на него похож, Константин. Очень…

Мать замолчала, притихла. Обнаров убрал лед от лица, взял мать за руку, погладил короткие сухонькие пальчики.

– Ты у меня – самая лучшая.

Марта Федоровна вздохнула.

– Жизнь летит очень быстро, Костя. Давно ли была молодой…

Она поспешно положила мешочки со льдом ему на лицо.

«Чтобы я не видел набежавших слез», – сообразил Обнаров.

– Что же было дальше? – все же спросил он.

– Твой отец служил три года в ГДР. Вернулся зимой. Мне тут же сказали. В десять вечера моя смена закончилась. По дороге с работы я заглянула в районный клуб, где были танцы. Сергей Обнаров был в военной форме, которая необыкновенно ему шла. Костенька, ты в форме – вылитый отец!

– Мам, не отвлекайся.

– В клубе были знакомые девчонки. Подошла к ним. Так мы и смотрели весь вечер друг на дружку из разных углов.

– Да, у вас же все очень строго было. Через месяц знакомства дозволялось взять за руку, через полгода – обнять за плечи, через год – поцеловать в щечку, после заключения брака поцеловать в губы…

– Порядок был! – строго сказала мать.

– Я понял.

– Из клуба вышли гурьбой. Зима была, помню, не теперешним чета. Снегу много. Сугробы по пояс! Смотрю я лукаво так на Сергея Обнарова и думаю: «Не подойдет. Ни за что первым не подойдет!» А я же боевая была! Мне надо было все и сразу. Говорю подружке, Нинке Тумановой: изваляем Обнарова с Соловьем в снегу. Сказано – сделано! А там и смех, и прибаутки… В воскресенье я специально подменилась, чтобы на танцы пойти. «Дискотека»… Тогда и слова такого никто не знал. Сережа меня на танец пригласил, потом на другой. Танцевал он прекрасно. Домой провожал… Очень внимательным был. Вообще, он добрый очень, отец твой. Всю жизнь работал, работал, работал… Говорил, вот Костик, младшенький наш, на ноги встанет, отдохну. А пожить-то и не довелось. Как бы он твоей денежке, что ты сегодня принес, обрадовался! Мы же очень бедно жили. Много ли я, телеграфистка, получу? Или отец – на заводе? Наташка, сестренка твоя, еще маленькая была, Бог тебя дал. Ты болезненным рос. То лекарства, то врачи, то юг. Я после родов долго хворала. Денег совсем не было. Орехи в лесу собирали, мед диких пчел. Бывало, сварю утром геркулесовой каши, медом заправлю, орехов туда покрошу, вам с отцом по тарелке налью, вы и едите. Потом я возьму ваши тарелки, вытру пальцем со стенок кашу, палец оближу – и наелась. На работу побежала.

Обнаров сел, обнял мать за плечи.

– Мам, неужели так было?

– Было, сынок! Слава богу, теперь вы с Наташкой денег не считаете. Пачками бросаетесь. А я в кубышку складываю. Да, чуть не забыла! Сегодня сестрица твоя звонила, сетовала, что давно не был у нее. Заехал бы, посидел, поговорил. Она ремонт в квартире закончила. Похвастаться хочет.

– Заеду как-нибудь.

– Пообещал – и то ладно.

– Мам, а как ты поняла, что это он?

Мать растерянно пожала плечами.

– Не знаю, сынок. Просто как увидела его, сердце будто остановилось. Даже дышать перестала. Ясно так стало: он – и все!

– Прости за откровенность, но у меня было много женщин. Больше, чем позволительно мужчине в рамках приличия. Я даже лиц их не помню. Может быть, те красивые, сильные чувства, о которых ты говоришь, уходят вместе с вашим поколением, как брюки-клеши, как пенсне и ударные пятилетки?

– Это мы стареем и уходим, сын. Чувства вне времени. Они всегда остаются такими, как есть. Если настоящие, конечно.

Оба молчали. Каждый думал о своем. Будильник педантично отстукивал секунду за секундой.

– Завтра будить во сколько? – первой нарушила молчание мать.

– Сегодня. В семь.

– Сна тебе, значит, четыре часа. Наполеон обзавидовался бы.

Марта Федоровна придирчиво осмотрела лицо сына. Довольно кивнула.

– Глаз к утру пройдет. Царапины тебе замажут. Опухоль спала. Рассказывай. Твоя очередь.

– Мам, мне тридцать пять…

– А мне шестьдесят четыре, и я любопытна до неприличия.

– Спокойной ночи!

Обнаров встал и пошел в спальню.

В коридоре он вдруг остановился, обернулся, пристально посмотрел на мать.

– Я сегодня получил по морде от своей будущей жены. Я в этом абсолютно уверен!

Тусклое утро уныло заглянуло в давно немытое окно.

«Сейчас зазвенит будильник, и нужно будет вставать…»

Вместе с пробуждением вернулись воспоминания, преследовавшие ее вот уже третий день.

Нет, ей совсем не было жаль Никиту Сазонова с его сломанным носом. Вернее сказать, о нем она старалась не думать.

Память с завидным упорством возвращала ее назад, в ту ночь, и извлекала одну и ту же картинку: добрая, чуть виноватая, открытая улыбка, умный проникновенный взгляд, лучистые глаза, уверенная повадка человека, способного на поступок.

«Вам нужно осмотрительнее выбирать мужчин. Завтра рядом меня может не оказаться…» – голос негромкий, чарующий.

На мгновение ей показалось даже, что где-то она уже видела эту улыбку, эти глаза, слышала этот голос, но где, Таисия припомнить так и не смогла. Она пыталась вспомнить его лицо, но все попытки оставались тщетными. Жаль, не запомнила она лица, возможно из-за нервов, возможно из-за темноты. Жаль…

Таисия глубоко вздохнула и села в кровати.

Странное дело, но к мужчине, так неожиданно ворвавшемуся в ее с Сазоновым отношения, сейчас она не испытывала ни неприязни, ни враждебности. Напротив, он был ей симпатичен. Симпатия казалась ей нелогичной, не укладывалась в русло ее рассудительности. Симпатия не поддавалась ни контролю, ни анализу. Но теперь Таисия знала, каким должно быть мужское плечо, чтобы выдержать ее характер!

Когда-то упакованные за ненадобностью вдруг встрепенулись чувства. Пришло острое ощущение потери. Ведь вместе с тем мужчиной растворилось в ночи и все то, что она так явственно представляла себе, о чем мечтала, но чего еще не имела – никогда. Неожиданно для самой себя она заплакала, расслабленно и беззвучно.

Звонил старенький будильник. Стучал в стенку, ругался сосед. Новый день закусил удила.

На кухне в согбенной позе обреченного на казнь сидел сосед Семен Андреевич. Рядом на столе стояла наполовину выпитая бутылка водки, а на тарелке лежала треть недоеденного соленого огурца и огрызок яблока.

– Семен Андреевич, что это вы с утра? – осторожно спросила Тая. – Случилось что?

Сосед шумно вздохнул, безнадежно махнул рукой, отвернулся и всхлипнул.

– Семен Андреевич, с Катериной Николаевной все в порядке?

– Да, все, все! – рявкнул сосед и театрально вскинул руку.

– Хотите, я вам яичницу пожарю? Вам закусить надо.

– Мне уже ничего, – сосед постучал себе в грудь кулаком, – ничегошеньки не надо! Жизнь моя кончена!

– Да бог с вами, Семен Андреевич. Поругались, с кем не бывает. Помиритесь.

– А-а-а! – махнул рукою сосед. – Бросила меня моя Катерина. Другой у нее. Не нужен я ей. Один я остался, как рваный башмак…

Он гулко шмыгнул носом, потом еще и еще, и заплакал.

– Да с чего вы взяли, что у нее другой? – Тая присела на табурет рядом. – Я же видела, как она смотрит на вас, как она заботится о вас. Вы так песни вместе хорошо поете, аж за душу берет… Сон, как рукой!

– Ты знаешь, – сосед заговорщически понизил голос до шепота и схватил Таю за руку, – знаешь, что я нашел сегодня утром под нашей дверью в квартиру? Вот! – и он победоносно, как неопровержимую улику, достал из-под стола букет цветов.

Это были великолепные розы нежнейшего кремового оттенка, изящно упакованные в прозрачный целлофан.

– Прелесть какая! – невольно воскликнула Тая.

– Прелесть… – всхлипнув, сипло сказал сосед. – Это ведро роз знаешь сколько стоит? – он громко высморкался в полу фланелевой рубахи. – Значит, мужик богатый. Уйдет моя Катерина к нему. Молодая она, красивая. Зачем я ей? Это мне она за Нинку из двенадцатой квартиры… Мстит, зараза!

Сосед еще раз охнул, вылил оставшуюся водку в стакан, залпом осушил и, занюхав рукавом, затянул: «Ой ты, степь широ-о-окая, степь раздо-о-ольна-а-ая…»

– Семен Андреевич, а почему вы решили, что цветы вашей жене?

– А кому? – оборвал песню сосед.

– У нас же три съемных комнаты. Три отдельных жильца. Может быть, цветы мне?

– Тебе-е-е? – с вызовом передразнил сосед. – Не доросла ты еще до таких-то букетов. Мелко плаваешь. Задницу видать! А ну, брысь отседава!

И сосед шлепнул вдогонку Таю букетом чуть ниже спины.

Дверь аудитории жалобно скрипнула, впустив внутрь студента Никиту Сазонова. На лице Сазонова красовалась крестообразная повязка, закрывавшая нос.

– О! Никитос! Весь в бинтах. За парту прямо с войны… – Слава Сысоев протянул в приветствии руку.

– Здорово, братцы. Где народ-то? Занятия отменяются?

– Ко второй паре. Препод заболел, – пожимая Сазонову руку, пояснил Ермаков.

– Ты прямо: «Очнулся – гипс…» – Слава Сысоев потрепал Сазанова по плечу. – Нос сломан?

– Нос, нос…

– Расскажи.

Ермаков придал лицу свирепое выражение:

– Их было семеро. Все с ножами…

– Пошел ты! Чего новенького было, пока меня не было?

– Без тебя, Никитос, короче, полная задница! Все девчонки в траур оделись. Нет, говорят, нашего Ромео. Солнце светить перестало, цветы пахнуть…

Сазонов взял Ермакова за отворот пиджака, притянул к себе.

– Знаешь, куда пошел ты… – сквозь заложенный нос процедил он.

– Мужики, мужики! Хорош! – вступился Сысоев. – Никита, мы же не со зла. Давай отловим чудика и разделаем, как бог черепаху! Не вопрос!

– Я не помню его.

Сазонов воровато оглянулся: аудитория была почти пустой, только за задним столом, у окна, о чем-то секретничали девчонки.

– Как не помнишь?

– После пикника я с Таськой в батин клуб завалился. Ее день рожденья отмечать. На пикнике принял. В клубе принял. Помню бейсболку темно-синюю, она ему пол-лица закрывала. Наглость помню. Стоит, сука, подбоченясь, и с вызовом так мне говорит: «Что смотришь, по морде дай!» Вроде как сам просит.

– За что по морде-то? Ничего не понимаю.

– Ну ты даешь, Никитыч! Получить в батином клубе!

– А охрана? У вас же видео должно быть.

– Какая там охрана?! Эти сурки сонные, пока расчухали, что к чему… А видеофиксацию просто включить забыли. Пленка чистая. Дармоеды! Батя им вставил, конечно, но нос от этого быстрее не срастается.

– Ты попал… – заключил Ермаков.

– Ладно, Димон, выживу.

– Это ведь как повезет. Те три дня, что тебя не было, наша первая красавица Тасенька Ковалева по тебе не убивалась. По ней вообще нельзя было сказать, что что-то произошло. Наоборот, какая-то подозрительно счастливая ходит.

– Разберемся.

– Разбирайся. Только дамы любят победителей. Побежденные им безынтересны. Закон выживания.

Сазонов заметно помрачнел.

– Умеете вы друга поддержать в трудный момент. Спасибо! – он пожал руку одному, потом другому. – Спасибо!

– Не дрейфь! Будем тебе настроение поднимать, – пообещал Ермаков.

– Нет, Димон, в кабак без меня! – Сазонов протестующе замотал головой.

– Не кабак. «Антимюзикл»!

– Алексей Петрович договорился. Нас на «Оду нищим» пропустят!

– Правда, сидеть придется на ступеньках балкона или бельэтажа. Но я готов даже отстоять весь спектакль! – воодушевленно говорил Дима Ермаков. – Представляешь, мы будем на втором спектакле после премьеры!

– «Ода нищим»? У них же аншлаг. У нас Гюнтера никто не ставит, – оживился Сазонов. – Братцы, у меня батя пытался билеты достать. Все связи поднял. На три месяца вперед все распределено!

– Круто, правда?

– Это профессор Преображенский постарался. Дед мировой! – сказал Сысоев.

– Никита, я тебе доложу, девчонки второй день в состоянии эйфории. Шу-шу-шу, шу-шу-шу… Головореза Мэтью Константин Обнаров играет. Кстати, угадай, кто у нас будет вместо Шерстнёва мастер-класс давать?

– Не может быть…

– Факт! Константин Обнаров! А вот и твоя Ковалева.

– Привет, мальчики! – Таисия одарила всех улыбкой. – Никита? Неожиданно. Думала, ты в больнице.

– Поговорим?

Они выбрали пустой холл напротив приемной ректора. Ректорат занимал половину четвертого этажа, другую половину занимала библиотека. Студентов здесь было немного.

Сазонов сел на диван, небрежно положил ногу на ногу.

– Чего не позвонила? Три дня прождал у телефона, как последний дурак! – недовольно начал он.

Таисия стояла напротив и со странной полуулыбкой смотрела на него.

– Смешно, да? Обхохочешься! – повысив голос, нервно сказал Сазонов.

– Никита, как ты мог со мною так поступить? Хамы торжествуют? – холодно, с укором спросила она.

– Ну, врежь теперь ты мне! Чего церемониться?! – излишне эмоционально выкрикнул он и тут же пошел в атаку. – А что я такого сделал? Я только хотел помочь тебе избавиться от комплекса! Таблетки проверенные. Их многие принимают. О-о-очень возбуждает!

– Возбуждает? Погоди, погоди…Ты хочешь сказать…Ты что-то подмешал мне в коктейль?

От наглости Сазонова Таисия даже как-то растерялась. Он взял ее за руку.

– Тась, если б я мог…

Она отдернула руку, будто обжегшись, замахнулась… Он по-женски вскинул руки и зажмурил глаза. В этом жалком существе нельзя было узнать того уверенного в себе Сазонова, который в прошлом так нравился ей.

Таисия отступила.

– Благодари Бога, Никита, что я не могу вернуть прошлое. Будь уверен, я бы тоже сломала тебе нос. Какой же молодец тот мужчина!

На лекции заведующей кафедрой сценической речи профессора Жанны Семеновны Вильк Таисия Ковалева добросовестно вела конспект, но мыслями была далеко.

Она вспомнила похороны бабушки и как потом осталась совсем одна. Вспомнила, как через неделю приехали чужие люди из райцентра, представились работниками социальной защиты и насильно увезли ее в детский дом, как она плакала, умоляла оставить ее жить в бабушкином доме, как ее никто не слушал, а просто силой уволокли в машину. Вспомнила, как поначалу непросто было в детском доме, как ее обижали, гнобили, как били за непослушание! Поразительно, но никто никогда даже не пытался ее защитить.

Он защитил. Спас ее честь, а возможно, и жизнь… Сделал это без лишней рисовки, просто, по-мужски.

Никто и никогда не делал для нее так много, ничего не требуя взамен.

«О человеке надо судить по поступкам, а не по словам…» – говорила ей бабушка.

Здесь было о чем подумать, было с кем сравнить.

Ей казалось, что за годы в детском доме сердце огрубело, чувства надежно укрылись за его броней. Но нет. Сердечко ранимое, все чувствует, все понимает и по-девичьи замирает, едва вспоминает Его.

– Таисия, вы с нами?

Вероятно, Жанна Семеновна была вынуждена повторить свой вопрос и теперь сердито смотрела на студентку Ковалеву поверх очков.

– Если вы намерены сдать экзамен по предмету, советую сосредоточиться.

Последующую неделю студенты только и делали, что обсуждали спектакль.

Профессор Преображенский был чрезвычайно доволен и ставил работу создателей и исполнителей «Оды нищим» в пример своим ученикам. В воздухе носилось счастливое ожидание обещанного мастер-класса самого Головореза Мэтью, что придавало особую остроту многочисленным обсуждениям.

– Разумные мои, я прошу вас не лезть к нашему гостю с глупыми вопросами, – наставлял студентов Преображенский. – Не спрашивайте его о личной жизни, спрашивайте о работе, о его гражданской позиции по животрепещущим проблемам нашей жизни. Цель общения – ваше творческое развитие, ваше развитие, как личностей, а не удовлетворение любопытства в духе «желтой прессы». Если кто из вас перейдет на сугубо личные темы, убью, честное слово!

В связи с работой в закусочной Тая на спектакль не попала и всю неделю с нескрываемой завистью слушала, как девчонки с восхищением рассказывали о спектакле, об актерской игре и, конечно, о «восхитительно-бесподобном», «умопомрачительно обаятельном» Головорезе Мэтью в исполнении Константина Обнарова.

А сосед Таи Семен Андреевич Иванов всю неделю оплакивал и заливал водкой расставание со своей женой Катериной. С болью в сердце каждое утро он находил под дверью квартиры роскошные букеты роз, и каждое утро звучала из распахнутых дверей кухни, летела по пустой квартире «Ой ты, степь широкая…»

Наконец, день настал.

Бывает же такое! Досада за досадой!

Началось с того, что она проспала. Пришлось бежать до остановки маршрутных такси. Маршруток, как на зло, не было. Прождав минут двадцать, поймав «левака» за отложенные «на черный день» двести рублей, Таисия доехала до метро, кое-как втиснулась в вагон, провисела на одной ножке полветки и, наконец, помятая, сердитая, вышла на своей «Щукинской».

Студентка Ковалева бежала по гулкому коридору института, когда профессор Преображенский под гром аплодисментов представлял гостя. Она даже слышала, как тот с легкой иронией заметил:

– Такие аплодисменты – большой аванс для меня. Как бы оправдать… Я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, без ограничения их содержания, удовлетворю ваше любопытство с абсолютной откровенностью. Однако надеюсь на ваш такт и понимание цели подобных мероприятий.

Аудитория вновь зааплодировала.

Таисия замерла у двери. Пусть она не попала на спектакль, но простоять под дверью, пропустить такое событие было невозможно. И невозможно было ворваться внутрь, потому что дверь в аудиторию была как раз за спиной у стоявшего перед восторженно замершими студентами заслуженного артиста России, обладателя международной премии Станиславского, премии российской кинопрессы «Золотой овен», премии «Чайка» Константина Сергеевича Обнарова.

Таисия зажмурилась, душа сжалась в тугой комочек. С твердым решением: «Будь, что будет!» – она рванула дверь в аудиторию.

– Извините, пожалуйста. Позвольте присутствовать… – с легкой улыбкой смущения произнесла она. – Метро… Пробки…

Обнаров обернулся.

Да! Это были те самые глаза. Их она узнала бы из миллиарда…

Откликнулось, заколотилось сердце, легонько закружилась голова, приятный озноб пробежал по телу, потом мгновенно бросило в жар. Поддавшись магии его взгляда, она стояла напротив, на расстоянии вытянутой руки, не в силах ни шелохнуться, ни отвести глаз. Казалось, не существует мира, кроме как в его черных, жгучих глазах, нет жизни, кроме как здесь, с ним рядом.

Он смотрел на нее, как на драгоценное сокровище, которое вдруг вновь обрел, опрометчиво однажды потеряв. Столько боли, столько муки, столько страха было в этом взгляде – от того, что этой встречи просто могло не случиться на его жизненном пути, – и было столько счастья, столько ликования от того, что наши сокровенные надежды иногда все же сбываются!

Пауза затягивалась. Аудитория притихла и с некоторым недоумением смотрела на неподвижно стоящих друг напротив друга студентку-первокурсницу и заслуженного артиста.

– Прошу меня извинить, – не шевелясь, не отводя взгляда от студентки Ковалевой, хорошо поставленным голосом произнес, наконец, в гробовой тишине Константин Обнаров, – но дату проведения мастер-класса мы согласуем дополнительно. Всем спасибо. Все свободны.

Осторожно перешептываясь, студенты расходились, деликатно огибая Обнарова и Ковалеву, бросая на них короткие любопытные взгляды.

В опустевшей аудитории они остались одни.

Сколько прошло времени? Годы? Века? Минуты? Мгновения? Никто из них не сказал бы точно. Как не сказал бы точно, как и когда рождаются в нас самые важные решения, те самые, что определяют судьбу.

Обнаров медленно, осторожно протянул руку, привлек Таисию к себе и поцеловал, нежно и бережно.

– Я не могу без тебя, – взволнованно выдохнул он. – Мы должны быть вместе.

Она улыбнулась, чуть высвободилась, осторожно кончиками пальцев коснулась следов царапин на его левой щеке.

– Мне нравится, как ты разрешаешь конфликтные ситуации, – он улыбнулся: воспоминания о пощечинах были еще свежи. – Моя жена должна быть радикальным человеком.

Она с восхищением смотрела на него.

– Ты делаешь мне предложение?

– Да.

– И тебе не кажется это поспешным или странным?

– Не кажется.

– Я согласна!

Дрожащими пальцами Таисия поправила волосы, судорожно вздохнула, покачнулась, с виноватой улыбкой произнесла:

– Ой, что-то меня ноги не держат!

– Что?!

Обнаров подхватил ее на руки. Тяжелая студенческая сумка с грохотом упала на пол. Тут же скрипнула дверь в аудиторию. Чувствовалось, что мастер-класс еще не закончен. Они одновременно обернулись, заметив торопливо попрятавшиеся носы, и рассмеялись от трогательности и одновременно комичности ситуации.

Он кружил ее, крепко прижимая к себе. Их счастливый смех летел по гулким коридорам театрального вуза. И не было в этот миг на свете людей счастливее их двоих.

– Сука! Сука!! Сука!!! – в бешенстве орал Сазонов, молотя кулаками по стволу липы у входа в институт. – Ненавижу! Все они продажные твари! Успешных, богатеньких папиков им подавай!

– Спокойно, спокойно, Никитос! – Сысоев и Ермаков оттащили его, заломив назад сбитые в кровь руки.

– Убью!!! – громко выкрикнул Сазонов и рванулся в здание.

Ермаков и Сысоев удержали его. Усадили на скамейку.

– Ты чего завелся, чудило? Она тебе кто? Жена? Любовница? Никто. Наплюй! – убедительно наставлял Сазонова Ермаков.

– Это ты, Никита, от обиды. Что не тебя выбрали. Будь мужиком. Не теряй достоинства.

– Заткнулись оба! – взорвался Сазонов.

Он вскочил со скамейки, бегом кинулся прочь.

– Ненавижу вас! Всех ненавижу!!!

– Не прав, Никитос, – глядя ему вслед, сказал Ермаков.

– Ага, – поддакнул Сысоев. – В харчевню пошли. Пусть «маменькин сынок» побегает, остынет. Не будем мешать.

– Едем? – Обнаров повернул ключ в замке зажигания, запустил мотор.

– Подожди! – остановила его Таисия

– Что такое?

Она смутилась.

– Я совсем забыла. Мне же на работу надо.

– На работу?

– Да. Я после занятий подрабатываю официанткой в кафе.

– Позвони, предупреди, что заболела. Потом решишь с увольнением. Что ты на меня так смотришь?

– У меня телефона нет.

– Держи, – он протянул ей свой телефон.

– Сам набери, пожалуйста. Я не умею.

Обнаров удивленно посмотрел на девушку.

– Костя, в детдоме у нас не было таких вещей. А сейчас… Сейчас у меня просто денег нет ни на сам телефон, ни на звонки. Я снимаю комнату. За нее платить надо. Еще одеться надо и… – она запнулась, перехватив его внимательный пристальный взгляд. – Я удивила тебя?

Он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в макушку.

– Девочка моя, все будет хорошо. Я тебе обещаю.

Шоссе было в меру загруженным, и Обнаров на довольно высокой скорости то и дело лавировал в потоках, обгоняя медленно идущие машины.

Он был сосредоточен на дороге, молчал, уступив право развлекать пассажирку Брайану Зецеру, чей голос, льющийся из динамиков, был сейчас превосходным романтическим фоном.

Обнаров сделал это специально, дав ей возможность привыкнуть к нему. Он улыбнулся несколько раз тому, как открыто, по-детски, сев вполоборота, она рассматривала его, точно сверяясь, совпадает ли действительность с ее представлением о ней.

Обнаров относился к той редкой породе людей, которых называют жизнелюбами. Высокий, стройный, темноволосый, с простым открытым симпатичным лицом и черными блестящими глазами, общительный, одаренный талантом нравиться, он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья и едва прикасаясь к баранке, Константин Обнаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.

– Костя, можно один вопрос? – вдруг спросила она.

Он кивнул, улыбнулся.

– Цветы ты под дверь присылал?

– Я приносил, не присылал. Понравились?

– Очень, – Тая прикрыла рот рукой, потом все-таки не удержалась, задорно рассмеялась.

– Что такое?

– Не обижайся, но я ни одного букета не получила. У нас же в квартире три жильца. Ты оставлял цветы под общей дверью, а сосед думал, что это его жене. Они ссорились ужасно из-за этого, и сосед всякий раз отправлял цветы в мусоропровод.

– Скверно-то как. Это мы сейчас исправим!

Обнаров свернул на обочину и резко затормозил напротив магазина с броской надписью «Цветы».

– Не надо! Костя, не надо мне цветов! Я просто спросила.

– Посиди минутку.

Он проворно выбрался из машины и побежал к магазину.

Она провожала его внимательным взглядом, видела как закрылась за его спиной входная дверь… Странно, но без него вдруг стало неуютно, пусто и холодно. Таисия закрыла глаза: так мир не был пустым. Он вообще «не был». Она притаилась, замерла, ожидая, когда мир появится вновь.

Звук открываемой дверцы, шелест целлофана, запах его парфюма и букета свежих роз. Теперь можно открыть глаза.

– Таечка, это тебе. Обещаю дарить цветы как можно чаще.

– Как ты меня назвал? – она прижала цветы к груди, точно ребенка.

– Тая. Тебе не нравится?

– Меня так мама и бабушка называли. Так приятно.

– Прости, что спрашиваю – как ты в детдоме оказалась?

– Мама с папой на машине разбились. Они ночью ехали. На подъеме прицеп у фуры отцепился и прямо на них. Мне восемь лет было. Еще шесть лет я жила с бабушкой. Она была очень хорошая. Потом бабушка умерла, и я осталась одна. Органы «социального нападения» направили меня в детдом. Просто вытащили за руки, за ноги и погрузили в машину. Повезли. Я, помню, плакала! А слезы мои никому были не нужны. У бабушки хозяйство было: корова, гуси, два поросенка, дом… Все прахом пошло. Хозяйство растащили. В дом поселили каких-то алкоголиков. Они дом сожгли. Невесело, правда?

Он кивнул.

– Это страшно, Тая. Это мне сердце рвет.

Она улыбнулась, коснулась его руки.

– Не надо думать об этом. Это было давно. Спасибо за цветы.

Обнаров поднес ее руку к губам, поцеловал.

– Мне хочется исчезнуть с тобой куда-нибудь, чтобы насмотреться на тебя, чтобы почувствовать тебя рядом. Ты – мое наваждение. Появилась ниоткуда, опутала чарами, и я боюсь, что ты растворишься вдруг в воздухе, подобно утреннему туману, и я проснусь.

Он обнял ее, закрыл глаза, замер.

– Я не хочу просыпаться. Не хочу…

– У меня такое чувство, точно мы попали в мощный стремительный поток, и он нас несет, а мы ничего не можем сделать. Только ждать, чем все закончится.

– Ты тоже это чувствуешь? – теперь Обнаров внимательно смотрел в ее бездонные голубые глаза. – Я думал, я схожу с ума…

Легонько, едва-едва, точно сверяясь, будет ли ему это позволено, он коснулся губами ее чуть припухших губ. Затем, ощутив, как дрогнули, приоткрылись ее губы, как она вся подалась к нему, он властно обнял ее и подарил жаркий, заставивший ее трепетать поцелуй.

Какое же это блаженство, когда два сердца бьются в унисон и два дыхания сливаются воедино! Какое счастье, когда есть милое, чуть-чуть наивное «мы», и когда ты жизнь свою, всю, без остатка, готов отдать за нее, милую, желанную, родную!

– Хватит! – выдохнул он и отстранился.

Обнаров запустил мотор и резко тронулся с места. Стрелочка спидометра упрямо поползла вверх по циферблату. Он опустил стекло. Ворвавшийся в салон холодный октябрьский ветер смелыми неласковыми прикосновениями трепал его волосы, хлестал по лицу. Наконец Обнаров овладел собой.

– Извини, пожалуйста, Тая, – жестко произнес он. – Прикасаюсь к тебе, и точно током бьет. Кровь закипает.

– Куда мы едем?

– Домой. И пусть – черт возьми! – весь мир сочтет меня эгоистом!

Пошел второй час, как Марта Федоровна хлопотала на кухне.

Уже был готов борщ, вот-вот должен был поспеть гуляш с гречневой кашей, аппетитно благоухала только что пожаренная в мучной панировке треска, а мать все хлопотала, хлопотала, хлопотала…

С утра она зачем-то поставила тесто для пирогов, и теперь то и дело поглядывала в духовку, боясь упустить момент, когда пирожки будут готовы.

«Костенька, как мне угодить твоей даме? Я ведь готовлю просто, без изысков. В «раздельном питании» да в диетах я ничего не понимаю. Современные девушки все худющие, мясных супов да котлет не едят…» – сетовала мать всего пару часов назад.

Но сын попросил, и она стала готовить обед.

«Ой-ёй… – сокрушенно качала головой мать. – Опозорюсь со стряпней своей. Ах, Костик, Костик… Ах, баламут… Куда тебя несет?»

Несет…

С ним это бывало.

Мать хорошо помнила панику, охватившую ее, когда, придя домой с работы, она обнаружила в квартире приют для бездомных собак. Вечером вернувшийся с работы отец вызвал сына, первоклассника, «на ковер», но сын не струсил и очень логично доказывал, что мир черств и жесток, и если хотя бы чуть-чуть проявить сострадания, мир станет добрее и от этого жить будет лучше. Он накормил голодного, бездомного, как учит Библия. Чем же плох его поступок? Как тут наказать…

За школьную десятилетку родителям стало даже как-то привычно, что по предметам их сын получал стабильные «четыре» и «пять», а по поведению систематический «неуд». Не было ни одной драки, которая обошлась бы без их Кости. Не было ни одной серьезной заварушки, где бы он не поучаствовал. Но, странное дело, сверстники и даже старшие ребята его уважали, малышня висла на нем, как на «своем», а родители пострадавших никогда не приходили с жалобами и не считали его бандитом. «Почему?» – как-то спросила мать знающую и ученую классную руководительницу. «Порядочный ваш сын и справедливый. Добро ведь и с кулаками бывает…» – просто ответила та.

Мать хорошо помнила, как однажды, поздним осенним вечером, сын пришел домой с окровавленными, замотанными каким-то тряпьем руками. Тряпки были алыми, мокрыми от свежей крови.

– Мам, ты только не волнуйся, – торопливо произнес сын, видя, как мать бледнеет и оседает на пол. – До свадьбы заживет. Зато теперь в нашем районе вечером спокойно ходить будет можно, и огороды никто чистить не будет. «Зареченские» больше сюда не сунутся. Все честно. У нас договор.

На ладони страшно было смотреть. Кожа была разодрана в клочья, а из глубоких кровоточащих ран торчали рыжими «пенками» острые, как бритва, куски ржавчины. Вооружившись лупой и рейсфедером, мать до поздней ночи вытаскивала их.

– Мы договорились с их главным, Андрюхой Шалобасовым: кто доберется, вися на руках, от берега до берега по продольной балке старого железнодорожного моста, того и верх будет.

– Там же высота метров восемьдесят! Внизу камни, сваи! – в сердцах причитала мать. – Костя, ты понимаешь, что было бы, если бы ты упал?!

– Мам, я же здесь. Все хорошо.

– О нас с отцом подумала башка твоя бестолковая?!

– Я и думал о вас. Иначе бы не дополз…

Так что, отправляя сына в «большую жизнь», они с мужем не особенно беспокоились. Оба знали: сыну известно, что хорошо, а что плохо. Остальные грани жизнь отшлифует сама.

А жизнь – занятная штука! Подчас такой сюрпризец подкинет, что и не чаяли.

– Сережа! Что же это он делает? – в слезах причитала мать, уткнувшись носом в плечо мужа. – Поговорил бы ты с ним, наставил. Это где же видано, чтобы успевающий по всем предметам студент, на «отлично» защитивший курсовую, уходил с третьего курса, бросал техникум?! С профессией-то у него кусок хлеба всегда будет!

Супруг долго молчал, хмурился, потом очень мягко сказал:

– Марта, ты сына любишь? Тогда не мешай…

И мать не мешала.

Сына – первокурсника Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии – мать навестила как раз в зимнюю сессию.

– Голодный, поди, с учебой своей. Поеду, хоть покормлю, – сказала она мужу.

Сергей Дмитриевич не спорил, отпустил, с сумкой харчей проводил жену до пригородной электрички.

Это сейчас, снимая с горячей формы готовые пирожки, мать улыбалась, вспоминая ту картину. Тогда же ей было не до улыбок.

Войдя в комнату сына в студенческой общаге, она увидела изможденную учебой родную кровиночку спящим в объятиях двух обнаженных девиц. На столе у окна остались следы ночной пирушки: пустые бутылки из-под вина и водки, пестрая кожура мандаринов, корки хлеба на полу, подсохшие за ночь объедки вареной картошки, грязные тарелки. Довершало безобразие разбросанное по полу нижнее бельё девиц и – о, ужас! – нижнее белье сына.

– Сережа! У них там один разврат! Поговори с сыном, – настаивала мать.

– Марта, ты же гордиться должна. Лихой мужик у нас вырос. Ему одной девки мало. Двоих подавай! – отвечал отец, посмеиваясь.

– Ты невыносим! – кипятилась мать.

– Мы на его зачетку в июне поглядим. Потом пропишем лекарство…

А с зачеткой было все в полном порядке. Предвзятый взгляд отца среди многочисленных дисциплин первого курса обнаружил только одну четверку по истории зарубежного театра. Все остальные оценки были только «отлично».

– Это тебя сокурсницы так вдохновляют? – пряча улыбку, поинтересовался отец. – Или, может быть, со старших курсов наставницы?

– Да нет у нас нормальных девчонок, пап, – вдруг признался сын. – Попросишь – дают. Сегодня – тебе, а завтра – другому.

– Эк ты! Всех под одну гребенку!

– Пап, разве женщина та, которая сама к тебе в штаны лезет? Еще обижается, если пошлешь…

– То-то мать видела, как ты двоих сразу послал. Приехала, помню, лица на ней не было.

– Так это Лизка со Светкой. Это не женщины, пап. Это бабы.

Ох уж эти «бабы»!

Мать помнила, что даже только по две их у Кости никогда не было. «Тянуть» несколько романов сразу было для сына нормой.

– Костя, как ты их не перепутаешь? – искренне удивлялась мать, оказавшись невольной свидетельницей общения сына с женским полом по телефону.

– Тут главное, мам, всех одинаково называть: «заяц», «солнце», «радость»… Еще желательно всем духи одни и те же дарить, одинаковую губную помаду и ничего не обещать. Тогда точно – не перепутаешь!

– Когда же ты поумнеешь, Костя? – сетовала мать.

– Когда влюблюсь… – коротко бросал сын и исчезал на очередное свидание.

Шло время. Институт остался далеко позади. Остались позади мелкие или просто проходные роли. Уже победно шагал по стране опер № 1 Миша Разов. Уже Обнарова стали узнавать на улицах. Но ничего не менялось.

Нет. Необходимо уточнить. Добавились развеселые мужские компании, где пили много, со вкусом и кутежами до утра.

Отголоски этих кутежей то и дело мелькали в «желтой прессе», которую соседи услужливо приносили родителям почитать. Газетные полосы напоминали сводки с полей сражений, где подробно перечислялось количество поверженных противников, объем причиненного увеселительным заведениям вреда и личный ущерб развеселой компании, в том числе в связи с вмешательством правоохранительных органов.

В один из приездов сына Сергей Дмитриевич Обнаров собрал и положил перед ним всю эту «желтую прессу». Придавив уже нетвердой рукой плечо сына, сказал: «Читай!» Сын попытался было отшутиться, мол, «если бы молодость знала»… Однако отец был непреклонен.

– Читай! – с нажимом повторил он и ушел на кухню.

Уже вечер погасил дневной свет, уже стало совсем темно, уже педантичная Марта Федоровна приготовила ужин, а сын все сидел и сидел среди разложенных газетных и журнальных вырезок, в темноте, застыв неподвижно, точно изваяние, устремив сосредоточенный взгляд туда, где гнездилась истина.

Тогда взрослый сын в первый раз просил у родителей прощения.

С тех пор, «выходя в свет», он старался вести себя так, чтобы не попадать в ситуации, которые могут быть превратно истолкованы. Даже для того, чтобы, например, на премьере просто выпить стакан воды, вынужден был прятаться, чтобы репортеры не увидели его со стаканом в руках и не напридумывали черт-те что.

Он стал чрезвычайно разборчив в посещении светских тусовок, бывал только там, где был действительно достойный повод и элитный круг приглашенных, по мелочам не светился, избегал интервью, да и премьеры своих фильмов посещал далеко не всегда. Он стал уделять внимание благотворительным мероприятиям в помощь престарелым артистам, посещал приюты для несовершеннолетних правонарушителей, где с удовольствием общался с детьми. Постепенно за ним закрепилась репутация чрезвычайно талантливого, успешного, но чрезмерно закрытого артиста.

Голодной «желтой прессе» только и оставалось теперь что безуспешно «женить» его, не имеющего спутницы жизни, то на одной, то на другой исполнительнице главной женской роли в его фильмах. Но к такому ажиотажу мать привыкла и уже не обращала на новую сплетню никакого внимания.

Мать искренне желала, чтобы сын нашел свое счастье. Ей хотелось успеть понянчить внуков. Ведь у ее сына было все для семейного счастья: и молодость, и достаток, и устоявшийся характер, и голова на плечах. Не было только той, единственной…

– Проходи, проходи… – Обнаров легонько подтолкнул Таю, в нерешительности застывшую на пороге, вглубь прихожей. – Мама, мы дома! – крикнул он. – Встречай!

Торопливо вытирая руки фартуком и коря себя за то, что «растяпа, не успела фартук снять», мать вышла из кухни.

Внимательный оценивающий взгляд одной, легкое смущение другой.

Мать сразу отметила: красивая, стройненькая, обаятельная.

– Милые дамы, – с чуть смущенной улыбкой начал Обнаров. – Позвольте мне представить вас друг другу. Таечка, это моя мама – Марта Федоровна.

– Добрый день, – запинаясь от волнения, произнесла Тая и протянула Марте Федоровне букет. – Мне очень приятно познакомиться с вами.

– Мама, эта очаровательная девушка моя будущая жена. Тая.

– Мне тоже приятно, что вы пожертвовали своими прекрасными цветами в мою пользу, деточка, – невозмутимо сказала мать. – Я знаю своего сына. Он никогда не дарит матери цветов. А это так приятно! Ну, не смущайтесь. Тут вам скорее плюс, чем минус. В наше время люди не любят делать жертвы. Пусть даже маленькие. Я рада знакомству. Проходите. Будем обедать.

За обедом, плавно перетекающим в ужин, говорили о вещах нейтральных, ни к личностям, ни к актерской профессии не имеющих никакого отношения. Мать вдруг обнаружила, что Тая – хорошо воспитанная, образованная, приятная в общении девушка. Матери понравилась, как дипломатично, не высказывая категоричных суждений, она выходила из самых щекотливых ситуаций, как с уважением относилась к мнению собеседника, даже если была не согласна с ним. Особенно мать отметила для себя, что вопреки этикету, предписывающему именно мужчине проявлять за столом заботу о женщине, Тая с удовольствием и, как показалось матери, от души, не напоказ, заботливо следила за тем, чтобы ее сын не сидел с пустой тарелкой, чтобы хорошо поел, то и дело понемногу подкладывая ему на тарелку многочисленные яства. Её тронуло, что «первый кусок» Тая стремилась отдать ее Косте, о себе не думая вообще. Каким-то непостижимым чутьем эта молоденькая девушка чувствовала малейшие нюансы настроения ее сына и либо подстраивалась под них, либо легким усилием дотягивала его настроение до нормы.

Когда дамы дружно принялись готовить стол к десерту, настояв на том, чтобы мужчина отдыхал и не расходовал себя по пустякам, Константин Обнаров убедился, что Тая матери по-настоящему нравится, и мать одобряет его выбор.

– Константин, почему ты так долго скрывал от меня Таечку? Это непростительно и возмутительно, – за десертом не выдержала, сказала мать.

– Не скрывал я, – он лукаво улыбнулся, предвкушая материнский «конфуз».

– Сколько лет вы знакомы?

– Мне кажется, всю жизнь, – уклончиво ответил сын. – Я хочу, чтобы ты не сомневалась: решение пожениться мы приняли чрезвычайно взвешенно. У нас было время подумать.

Мать довольно закивала, растроганно приложила уголок фартука к глазам.

– Мама… Опять слезы!

– Я… Я так рада за вас! Идите ко мне!

Мать обняла обоих, поочередно поцеловала.

– Я так рада за вас! – шепотом, борясь со слезами, вновь повторила она.

– Марта Федоровна, не плачьте, прошу вас, – Тая погладила мать по руке. – Хотите, мы для вас сделаем что-нибудь необычное, радостное, чтобы опять улыбка засияла на вашем лице?

– Это что же мы такое сделаем? – заинтересовался Обнаров.

– А хотите, Марта Федоровна, Константин вам сейчас споет?

– Что?! – изумился Обнаров.

– Что вы, милая! Он никогда дома не поет. Я удивляюсь, как в «Оде нищим» его петь уговорили.

– Я вижу гитару на антресолях. Я сейчас.

Тая ловко встала на подлокотник кресла, дотянулась до грифа и осторожно достала гитару.

– Чувствую я, давненько ваши гибкие музыкальные пальцы, Константин Сергеевич, не касались этого инструмента, – улыбнулась Тая, осторожно стирая с рыжего корпуса пыль. – Прошу! – она протянула гитару Обнарову. – Марта Федоровна, у вашего сына божественный голос. Очень нежный, с легкой хрипотцой. Прошу заметить, как раз то, что трогает женские сердца.

Обнаров улыбнулся ей хищно, шепнул: «Ты поздновато подсказала, с чего мне надо было начинать». И уже всем:

– Н-да-а… Когда-то наша «джаз-банда» гремела на студенческих капустниках и в переходах метро. Кстати, в метро нам даже деньги кидали. Иногда даже на пачку сигарет можно было наскрести. Вот это был успех! А пара-тройка песен в кино, несмелый вокал в театре – отнюдь не показатель. Так что, – он взял аккорд, прислушался к звуку, – строго не судите. Сейчас… – пальцами он пробежал по колкам, подстроил инструмент. – Сейчас-сейчас…

Несколько пробных аккордов, и в гостиной, освещенной неярким светом свечей, полилась песня.

Мать с наслаждением слушала романс, то и дело смахивая непрошенную слезу, и улыбалась каким-то своим, потаенным мыслям.

Потом они пели все вместе Визбора, Есенина, Окуджаву, Вертинского и даже несколько хулиганских дворовых песен. Потом, когда умолк последний аккорд, мать вдруг сказала:

– Все, дорогие мои. Пора мне. Константин, вызови мне, пожалуйста, такси.

– Куда ты на ночь глядя?

– Не будь эгоистом, сын. Тебе я достаточно времени уделила. Меня сестрица твоя, Наташка, ждет. Поеду на результат ремонта взгляну.

Прощались тепло, и мать опять не удержалась от слез, обнимая на прощанье Таю.

– С вами душой отдохнула, дорогие мои. Берегите себя. Константин, будь добр, проводи меня до такси, – попросила мать.

Стоя в лифте, мать то и дело внимательно поглядывала на сына.

– Мам, спасибо тебе.

– Пустое. Я поживу у Наташки пару дней. Потом домой, в Питер, поеду. Не буду вам мешать.

– Ты не мешаешь.

– Это тебе я не мешаю. Сын! – она строго взглянула на Обнарова, – не обижай ее.

Он смутился.

– Что ты?! Я не умею…

Она смотрела в окно на засыпающий, украшенный разноцветными огнями город. Пространство комнаты разделяло их.

– Вот мы и одни.

От его голоса она вздрогнула.

– У тебя замечательная мама, – попытавшись сыграть непринужденность, произнесла Тая.

– Да, – Обнаров кивнул.

Он подошел к ней. Сейчас они стояли друг напротив друга, совсем рядом, как тогда, в аудитории.

– Что случилось? – ладонью он коснулся ее щеки.

Она уклонилась.

– Извини. Нужно убрать посуду со стола.

– Бог с ней, – он поймал ее за руку. – Ты напоминаешь мне сейчас запертую в клетке птицу. Что не так? Тая, я сделаю все, как ты захочешь. Скажешь отвезти домой, отвезу. Скажешь, что решила остаться, я буду счастлив. Только в молчанку со мною играть не надо.

– Я… – она запнулась.

Он не торопил.

Ее щеки залил румянец. Наконец, справившись с собой, она продолжила:

– Вероятно, это дурной тон – оставаться на ночь с мужчиной, которого знаешь несколько часов. Я боюсь, что ты будешь плохо обо мне думать, если я останусь.

– Плохо думать… – растерянно повторил он. – Мы решили быть вместе. Какая разница, когда ты останешься у меня, сегодня, завтра, неделю, месяц спустя? Кому до этого какое дело? «Дурной тон»… Для меня важно только то, чего хочешь ты.

– Так! Хорошо. Я все поняла. Давай быстрее с этим покончим! Где спальня? Идем!

Она взяла его за руку, потащила за собой.

– Вот кровать. Вот мы. Мне самой раздеться? Или… Как это обычно принято у тебя? – в сердцах выкрикнула она.

Он обнял.

– Пусти меня!

Тая попыталась вырваться, раз, потом другой. Он не отпустил.

– Тихо, тихо. Успокойся. Успокойся, – Обнаров нежно гладил ее по голове, точно капризного ребенка.

Наконец она затихла. Он отстранился, отвернулся.

– Костя, я боюсь разочаровать тебя…

Горячей щекой она прижалась к его плечу, дрожащей рукой коснулась его спины. Сквозь тонкую ткань пуловера он почувствовал и это горячее прикосновение, и легкую нервную дрожь в ее пальцах, и то, что она была вся напряжена, как струна. Он боялся шевельнуться, боялся вспугнуть.

– Наверное, это старомодно, но…

– …твои отношения с мужчинами не доходили до постели, – все же не выдержал, помог он.

– У меня вообще не было никаких отношений. Ты – первый мужчина, который поцеловал меня…

Она сказала то, что хотела.

Обнаров обернулся, привлек ее к себе, заглянул в глаза, где так близки были слезы. Только тут он понял, как по-разному они воспринимают то, что может произойти этой ночью.

– Доверься мне, – прошептал он. – Я сделаю все, чтобы не разочаровать тебя.

Он осторожно выбрал шпильки из ее роскошных пепельных волос. Тяжелые локоны упали ей на плечи, заструились по спине. Она замерла, взгляд стал напряженным, чужим. Он убрал непокорную прядь от ее лица, улыбнулся.

– Поехали?

– Куда? – она точно ждала эту «отсрочку», взгляд вновь потеплел.

«Господи, что же творится в твоей умненькой головке, девочка моя? Что же ты там себе про нас, мужиков, страшного нафантазировала?» – невольно подумал Обнаров.

– Таечка, мы едем веселиться. Мы едем танцевать! Я знаю один очень недурной ночной клуб…

В ночном клубе ей не понравилось.

Немного потанцевав, выпив шампанского, насмотревшись на все и на всех, Тая заскучала. Калейдоскоп чужих лиц, тупо бьющая в уши музыка, похотливые позы охотниц-дам, смакующе-оценивающие взгляды мужчин, пропитанная фальшью атмосфера – все это начинало действовать на нервы.

«Почему же я такая упрямая? – корила себя Тая. – Из-за меня он пришел сюда, из-за меня терпит назойливое внимание, играет бесшабашно веселого, «своего» парня, заученно улыбается, постоянно курит, молча психует… Из-за меня он испортил себе вечер. А я сама себе вечер испортила».

– Я не хочу здесь больше оставаться, – вдруг сказала она. – Давай уйдем.

Рядом, но не касаясь друг друга, они шли к стоянке по освещенной рыжим электрическим светом набережной Москвы-реки. Полная луна серебряным долларом висела в черно-звездном небе, ее отражение дрожало, покачивалось в воде мириадами крохотных блестящих лодочек. Огни набережной скользили по волнам водной глади, точно разноцветные кометы. Может быть, кто-то сейчас любуется этой красотой.

– Костя, прости меня.

Она взяла его под руку.

Обнаров сжал ее ледяные, продрогшие пальцы.

– Ты же замерзла…

Дыханием он стал согревать ее ладони, бережно гладить тонкие озябшие пальчики.

– Мне страшно! – с болью в голосе произнесла она. – Ты был сейчас таким… Таким чужим…

– Не говори ничего. Просто будь рядом.

Он привлек ее к себе, обнял, с наслаждением вдохнул запах ее волос. Она доверчиво прижалась к нему, обняла.

– Оба-на! Какая краля!

Двое подвыпивших молодых людей с начатыми бутылками пива в руках остановились рядом и бесцеремонно стали рассматривать Таю.

Обнаров обернулся, заслонил Таю спиной.

– Спокойно. Стой сзади, – коротко бросил он.

– Васек, ты видел когда-нибудь таких красивых баб?

– Не-а… – протянул Васёк и приложился к горлышку бутылки.

– И я не видел. Ты хочешь такую бабу, Васёк?

Васёк рукавом вытер губы, протянул Тае бутылку.

– Иди, глотни. Пивко с водярой. Коктейль для души. Сами с Гуней делали.

– Оставь! – рявкнул Гуня, ударив напарника по руке. – Чего ты ей бутылку суешь? Обидишь. Ты бы ей еще чего сунул. Рот у нее большой, обслужит по высшему классу!

Короткий, резкий удар под дых. Скрюченная, оседающая фигура Гуни. Заломленная назад рука. Вырываемая из нее бутылка. Резкий взмах. Удар по голове. Звон разлетающихся по асфальту осколков… Картинка длиною в мгновение.

Крик: «Убью, козел!» Звук бьющегося стекла. Осколок, за горлышко зажатый в бойкой руке. Пьяный мат. Пара жестких выпадов. Женский крик. Подножка. Вдогонку удар в прыжке по позвоночнику, между лопаток. С матом летящее на асфальт тело. Разбитое лицо. Кровь.

Ночь. Набережная. Купающаяся в Москве-реке луна. Два распластанных на асфальте тела…

Резкое: «Идем к машине!»

Они проехали пару кварталов, там Обнаров остановился.

– Испугалась? – он обернулся к притихшей девушке.

– Испугалась… – эхом ответила она. – У тебя кровь!

– Где?

Осторожно носовым платочком Тая коснулась его лица, вытерла ползшие по щеке капельки крови.

– Ерунда. Отлетевшим осколком стекла задело. Невезучая у меня щека. Прямо по твоим царапинам!

Он улыбнулся. Напряжение стало спадать.

– Костя…

– Что?

– Спасибо тебе.

– За что спасибо-то? Люди будут две недели с синяками ходить. А второй бедолага при падении, кажется, нос сломал.

– Спасибо за то, что защитил. За то, что оказался именно таким, как я хочу, – ее голос дрогнул. – За то, что…

Он не дал ей продолжить. Слова утонули в долгом волнующем поцелуе.

– Едем домой, – деликатно высвободившись, предложила она и со счастливой улыбкой добавила: – Теперь я точно знаю: с тобою мне ничего не страшно…

Лифт давно застыл на его двенадцатом этаже, а он все не мог заставить себя оторваться он этой девушки. Он бережно целовал ее губы и шалел от ощущения того, что они были ласковыми, доверчивыми, безвольными, какими бывают только губы твоей любимой.

Наконец, взявшись за руки, бегом они добрались до двери в квартиру, и здесь, у порога, вновь застыли в страстном поцелуе. В прихожей Обнаров рывком снял куртку, бросил ее на пол, уверенным движением подхватил девушку на руки и понес в спальню.

Нескромные руки. Летящая на пол одежда. Загадочный лунный свет, падающий сквозь оконный проем на нетронутую постель. Большой, лукаво улыбающийся игрушечный ежик на тумбочке.

– Я…

Он не дал ей закончить фразу. Слова утонули в мягком, опьяняющем поцелуе.

Он нежно водил губами по ее рту, то едва прикасаясь, то властно и настойчиво отвечая на ее поцелуи, ласкал ее тело, деликатно оставив на нем лишь тонкую ткань лифчика и кружевные трусики. Покрывая ласкающими требовательными поцелуями ее шею, плечи, он спускался все ниже, к груди. Он держал ее в объятиях, и Тая чувствовала пьяняще-нескромные прикосновения его рук, ласкающих ее грудь через тонкое кружево. Наконец, видимо решив, что больше не должно быть препятствий, запутавшись в тонкой вязи бретелей и кружева, Обнаров рванул ткань, и она податливо раздалась. Он удовлетворенно улыбнулся, почувствовав, как Тая затрепетала в его объятиях, когда он прикоснулся кончиком языка к ее напрягшемуся соску, накрыв его потом горячим поцелуем. Не убирая руки от ее обнаженной груди, он вновь стал целовать ее губы, ставшие чуть припухшими и сухими от нахлынувшего желания. Одежда стала ненужной. Она сбросила на пол его пуловер, за ними последовали джинсы. Он подхватил ее на руки и положил на кровать.

– Боже! Ты так прекрасна! – прошептал Обнаров, лаская ее уже беззащитное тело, даря ему россыпи самых нежных, самых ласковых поцелуев.

Он заставил ее судорожно застонать в сладостной истоме, когда до легкой боли сжал ее груди, искусно лаская языком соски. Тая изогнулась дикой кошкой, запрокинула голову, подставляя изящную длинную шею его поцелуям, потом всем телом подалась вперед, с силой прижалась к нему, припала к его губам. С глухим стоном Обнаров оторвался от нее. Он стал целовать ее живот, ласкать шелковистую кожу бедер. Наконец, его проворные пальцы скользнули под ее маленькие кружевные трусики. Она вскрикнула, Обнаров заглушил этот возглас восторга долгим, тягучим поцелуем.

Чутко ощутив ее состояние, Обнаров остановился, осыпал поцелуями мягкую выпуклость ее живота и нетерпеливым движением снял с нее трусики.

Тая притянула его к себе, заставила вжать свое тело в кровать.

– Родная моя, любимая моя, нежная моя… – шептал он, обжигая ее ухо горячим дыханием.

Он откинул прочь из-под ее головы мешавшие подушки, властно обнял за талию, на секунду замер, и словно небо обрушилось на землю. Она задохнулась восторгом, застонала, он заглушил этот стон нежнейшим поцелуем.

– Я люблю тебя… – шептал он. – Люблю тебя…

От того, как она была нежна и доверчива, как открывалась перед ним, у него кружилась голова, и сердце накрывала душная волна нежности. Он любил ее бережно, не позволяя себе бешеного ритма страсти, заботясь сегодня о ней, и только о ней.

Обессиленные, счастливые, они лежали обнявшись.

– Я люблю тебя, родная моя. Люблю тебя, моя милая девочка… – шептал он ей на ушко.

– Я совсем не понимала, как надо, правда? – чуть смущенно произнесла она.

– Ты мне подарила неземное блаженство, – он поцеловал ее, благодарно и нежно. – Я испытал самое сильное наслаждение, какое только может испытать мужчина.

Тая теснее прижалась к нему.

– Ты не уйдешь?

– Никогда…

Она очень быстро уснула на его плече.

Обнаров смотрел, как она спала, доверчиво, точно ребенок, прижавшись к нему, чувствовал ее тепло, слышал биение ее сердца, ощущал приятную тяжесть ее тела. Он был счастлив. Он не мог, не хотел засыпать, не желая отказываться от наслаждения ощущать ее. Скоро его правая рука и плечо затекли. Не обращая внимания на боль, он стал ждать, когда это пройдет, и незаметно уснул.