Читать книгу Граммы для жизни - Наталья Валерьевна Загребина - Страница 2

На следующий день Люся проснулась поздно.

Все было как прежде. Но перевернувшись и почувствовав боль во всем теле, Люся вспомнила, что случилось вчера, и отчаяние охватило ее с прежней силой. Усилием воли девушка прогнала эти мысли из головы и сказала себе:

– Надо жить дальше. Надо придумать, как жить дальше.

Солнце не знало, что у Люси горе, оно ярко светило в маленькое окно, и золотой квадрат его света лежал на старом одеяле, а в этом квадрате лежал Афоня, как в свете рампы. «В роли счастливого кота – Афоня! Посмотрите, как довольна его рыжая мордочка, как спокойно поднимается его рыжий бок! Сколько в нем силы и красоты, жизнелюбия и оптимизма!»

Вот и ответ – как жить. Просто и мудро – одним мгновением. Великая цель – покинуть остров – оказалась недостижимой, растаяла в тумане за рекой, разбилась как волна о холодный камень, как луна на поверхности воды. Как последняя чашка из маминого сервиза от лап Афони. На тысячи кусочков.

И теперь нужно собирать эти кусочки.

Теперь нет великой цели, есть множество маленьких незначительных событий – встать, сварить кашу, покормить кота, поесть самой. Помыть посуду. Постирать. На все эти дела уходит много времени и сил. Но сейчас это даже радовало Люсю – не останется времени, чтобы подумать.

А потом можно рисовать… Тут мысли девушки вернулись к вчерашнему – красок нет… и бумаги нет… Ну ладно. Сделаем первый шаг – поднимемся с постели, а там посмотрим…

Люся неторопливо встала. Привычные каждодневные действия немного заглушили боль от неудач. Ничего не хотелось делать. Но у Люси была для таких случаев одна маленькая хитрость – она не думала, как ей не хочется умываться, готовить, прибираться, она просто делала…

Гречка пыхала на огне, выпуская облачка пара, а когда она впитала в себя воду, набухла, Люся убрала кастрюльку с огня. Одну половину она размазала по плоской тарелке – чтобы быстрее остыло – для Афони. Другую часть положила себе. И только поставила еду под нос коту – как послышался плеск воды и равномерные удары весел о воду.

Кот навострил уши, поднял хвост, как рыжий вымпел, и помчался в открытую дверь.

«Маруся приехала!» – радостно подумала Люся.

Слезы выступили на глаза, но Люся поспешила их смахнуть. Надо показать, что у нее все хорошо, что она держится. Это Люся делала не ради спокойствия своей подруги, а ради себя – когда другие видели, что у нее все хорошо, она сама начинала в это верить. И таким отраженным – лунным, иллюзорным – светом грелась. Но и пожаловаться очень хотелось, и поплакать, и сказать все нехорошие слова в адрес ее мучителей. Но сама Люся не умела этого делать. Даже за спиной, не глядя им в глаза, Люся не могла сказать им все, что она думала о них. А Маруся могла – она и скажет жалостливые слова для Люси, искренние и простые, и поругает всех членов Комиссии, и привезет вкусненького, поэтому Афоня и ускакал быстрее коня на скачках.

Когда Люся пришла на берег, кот уже сидел в лодке, ничуть не опасаясь рогатой белой козочки, и поедал пирог с мясом, всем своим рыжим телом показывая, что он очень счастлив и сейчас ему лучше не мешать.

Ее подруге было за пятьдесят, но ее энергичность позволяла ей выглядеть на десять лет моложе. Крепкая на вид, уверенная в себе, грубоватые черты лица придавали ей приятную суровость. Она крепко держала деревянные весла, покровительственно поглядывая на кота и молоденькую белую козочку.

Маруся очень редко заходила в дом к Люсе – понимала, как сложно просушить дом после затопления, они всегда встречались на берегу.

Люся радостно улыбалась, здороваясь с Марусей, угощаясь пирогами – горячими, воздушными, с такой сочной начинкой, что Люся сама не заметила, как съела шесть штук – с капустой, с грибами, со свежей вишней.

Короткий миг счастья – Люся и Афоня поедают пироги, а Маруся развлекает их разговорами, которые текут непрерывно и неторопливо, как полуденная река, поблескивая радостными событиями и веселыми замечаниями: коза у меня окотилась, четверых принесла, смотри, как дармоеду твоему пироги нравятся, живот как мяч, а все еще лопает, на запас отъедается, с вишней-то сладкие или нет? А то я боялась, что кисловаты будут, яблоки нынче уродились – ветки ломаются, скоро с яблоками буду возить, я нашла пастбище для своих коз хорошее, только туда по воде легче добраться, слушай, как ты думаешь, может, мне еще одну козу прикупить?

– Ты-то как? – резко оборвала Маруся свой рассказ, заметив, что Люся наелась. И девушка, плывшая по реке блаженства и уюта, наткнулась на камни.

Пришлось говорить Люсе – сухо и отрывисто рассказала она о том, что изменились правила, добавился в приказе один пункт, и теперь ей не поможет то, что они с Марусей придумали для ее освобождения.

– Ах, они, окаянные! Сгноить тебя решили на этом острове! Это все злодейка эта, швабра старая, дура завистливая! – Маруся кричала так громко, что кот встал и ушел, он хотел продлить счастливые моменты, а когда кричали – он не любил, даже если не на него.

– И этот вот, Федька, подлец какой! Подлая душонка! А все добреньким притворялся. Жалел будто бы тебя, а сам!..

Люсе нравилось слушать, как Маруся ругает колдунью, сама бы она не смогла так обругать ее, чтобы легче стало на душе, но ведьмака ей стало жалко, он предстал перед ней – такой жалкий и влюбленный – и Люсе показалось, что он сгибается, скукоживается от суровых слов Маруси, становясь все меньше и меньше.

– Федя жалеет меня. Он хороший. Он предложил мне пожить с ним на острове, чтобы я смогла потом уйти, а он остался бы вместо меня. На тридцать долгих лет.

Тут Люся покраснела, вспомнив взгляд ведьмака. Маруся недоверчиво посмотрела на Люсю:

– А ты что?

– Отказалась. Я не хочу с ним жить. И помощь мне его не нужна.

– Да что ж ты дура-то такая! – весь накопившийся Марусин гнев обрушился на Люсю. – Ты что ж думаешь – у тебя тут очередь из женихов выстроится, и все будут просить твоей руки? Хватай его, пока тепленький. Думаешь, он вечно за тобой бегать будет?

Люся не любила, когда на нее кричали, не терпела этого, и она сама не заметила, как стала кричать в ответ:

– Да не нужен мне ваш Федя! Лучше уж я одна поживу. Зато совесть моя будет чиста!

– Ах, совесть чиста? Значит, я тут, бессовестная такая, предлагаю тебе всякий срам. А ты у нас – совестливая и чистая. Вот и сияй своей чистой совестью, а у меня глаза от твоего сияния заболят.

Маруся с такой силой оттолкнулась веслом от берега, что оно захрустело, а козочка чуть не выпала из лодки, за что попало и ей.

А Люсе ничего не оставалось, как потерпеть немного – пока лодка не скроется за горизонтом, а потом поплакать на берегу, прижимая кулек с пирогами, как единственное тепло во всем мире.

Потом, лежа в постели, она вспоминала сердитое лицо Маруси и не могла поверить, что вся эта злость была адресована ей.

«За что она так со мной?» – спрашивала Люся темноту. «Я чем-то обидела ее?»

«Ну и сияй своей чистотой совестью» – снова и снова повторялись в ее голове слова Маруси. Почему она так сказала? Неужели она не понимает, что жизни с Федей на одном острове противиться все ее существо, всё – руки, ноги, глаза – все отторгает, всё кричит, сопротивляется.

Неужели Маруся не понимает, что та песня, которая живет внутри, может умереть от того, что Люся изменится, изменит себе.

Так нельзя! Так нечестно! Так гадко! Так противно! Несправедливо! Эти слова что-то напомнили Люсе…

…Вот она плывет в лодке – с ней люди, суровые, серьезные, они ее презирают или укоряют за то, что она совершила. И они приготовили для нее наказание и сейчас приведут в исполнение приговор. А Люся не чувствует свою вину, внутри нее – также как сердце – бьются эти слова: так нечестно! несправедливо! так нельзя! Но вслух она ничего не произносит, потому что она знала это раньше, это еще тогда, когда брала деньги, этот же голос кричал: «Нечестно! Несправедливо! Мама не должна умереть!»

Конечно, она не ожидала, что наказание будет таким суровым. Она надеялась, что ее спасут, и никак не предполагала, что останется совсем одна.

Когда Люсю впервые привезли на остров, ей объяснили, что она не сможет уйти с острова, он не отпустит свою пленницу. И действительно, когда она в первый раз пыталась сбежать – это было со знакомым рыбаком – они чуть не утонули: поднялись волны, лодку качало так, что весла и все содержимое вывалилось за борт. Только когда Люся выпрыгнула из лодки и поплыла к берегу, волны успокоились. С тех пор ей казалось, что этот остров – злой пес, который никуда не отпустит, а если она попытается сбежать, загрызет ее.

Как же страшно было ей одной на этом острове в первые дни заточения! Вечерами на берегу ей казалось, что она слышит тихое дыхание, ощущая чье-то присутствие. И хоть Люся чувствовала, что ей никто не причинит зла, она бежала в дом и пряталась под одеяло, пытаясь отвлечься, напевая себе самосочиненные песенки. Но получалось очень плохо.

Потом она познакомилась с Марусей. И ее заточение стало намного легче. Она ждала Марусю в гости, и от этого ее остров стал для нее почти домом.

Однажды Маруся привезла в старой корзинке рыжий пушистый комочек – Афоню. Люсе было немного стыдно обрекать животное на одиночество, но он доставлял ей такую радость, что не было сил отпустить его.

Тогда Люсе пришлось выбросить кое-что из вещей, но она не жалела, потому что лишившись того, без чего как выяснилось, можно легко обходится, она обрела радость. Афоня был для нее другом, грелкой, ее воспитанником, постоянным сюжетом ее картин.

С этого времени Люся стала чувствовать себя как на чаше весов. Она все время подсчитывала килограммы, думала, как бы сделать так, чтобы получить равновесие. Весов у нее не было, поэтому она с нетерпением ждала приезда Комиссии.

Потом поменялись члены Комиссии. Те, другие, жалели ее, привозили подарки, хорошо относились, подбадривали, взвешивали все с помощью волшебства, – это было быстро (дом находился меньше времени под водой и не так пропитывался влагой) и не так унизительно.

А эта троица была как на подбор – Люся даже не могла сказать, что ее расстраивало и угнетало больше всего – высокомерие и злоба Колдуньи, беспомощная и тихая жалость Филадельфии Назаровны или липкие взгляды Ведьмака. Но именно в это время Люся заметила странную особенность острова – после их ухода, когда девушка злилась или обижалась на них, остров как бы отвечал на ее злобу, погода портилась, волны сердито набрасывались на прибрежные камни и яростно откатывались назад, терзая редкую траву и цветы. Люсе становилось неуютно и стыдно, она искала себе занятия, чтобы отвлечься, – раскрашивала дом, прибиралась, стирала, выкладывала камни на берегу пруда в узоры, вычесывала кота – и успокаивалась. И остров отвечал ей – она чувствовала. Но никому не рассказывала. Боялась, что ее примут за сумасшедшую и будут жалеть. А Люся не любила, когда ее жалели.

Люсе часто вспоминала то время, когда она была любима. Конечно, это было с мамой и папой. Просто о маме она запрещала себе думать – и получалось так, что хорошие воспоминания были упрятаны вместе с плохими, даже завалены ими, закрыты наглухо и спрятаны. Воспоминания о прекрасном времени, когда Люся безоговорочно и глубоко была счастлива, приводили с собой память о тех днях, когда все это было утеряно.

А Маруся напоминала ей это время, причем без всяких плохих впечатлений. Люся чувствовала ее любовь – пусть неуклюжую, властную – но любовь, симпатию, тепло. Потерять ее было также страшно, как и ту, родительскую. Ее нельзя было заменить жадным обожанием Ведьмака. Но с помощью Феди можно было выбраться с этого острова и отправиться на поиски настоящей, которую Люся еще помнила и держала внутри, как эталон.

Повторяя все это в памяти, девушка снова вспомнила Марусины слова, и ей показалось, что они произнесены также, как она когда-то кричала: «Несправедливо! Нечестно!»

«Маруся хочет мне помочь и сердиться от своего бессилия. Она хочет мне добра, так она видит его для меня. Ну и что такого, что Федя поживет здесь? Ничего не случится. Он сам предложил и ничего не попросил взамен. И она ему ничего не обещала…»

Уснуть не получалось.

Люся встала с кровати. В окно светила луна.

Девушка оделась и пошла на берег. Сильный ветер поднял волны, и они бились о камни как большие дикие звери. Лохматые облака неслись по ночному небу, и когда они закрывали луну, то все вокруг погружалось во мрак.

Ветер толкал девушку прочь с берега, хватал за волосы, а то вдруг стихал, как бы замирал. Пошатываясь под его порывами, Люся подумала, что она всегда жила, повинуясь своим внутренним порывам, своим чувствам. Чувству приязни или неприязни, справедливости или гнева. Этот порыв привел ее и сюда, на этот остров… Люся вспомнила, с каким чувством она подошла к деньгам, которые так доступно лежали в корзине – «Спасти! Я еще успею ее спасти!» Вспомнила, какие тяжелые и приятные на ощупь были монеты. И лишь на секунду пронеслась мысль – а что будет дальше? И все. За этот поступок она расплачивается теперь. А той, ради кого она все это делала, уже нет в живых…

Люся запретила себе думать дальше и вернулась к началу мыслей – да, она всегда жила повинуясь чувствам, тому, что она называла своей совестью. И только перед ней оправдывалась. Но была ли она права?

«Сияй своей чистой совестью!» – вспомнила Люся обидные слова. Может быть, она и вправду прислушивается к своей совести, чтобы сиять, чтобы выглядеть честной, красивой, а не быть такой. Не для того, чтобы делать близких счастливыми, а для того, чтобы заглушить голос совести. Но была бы ее мама счастлива, узнав, что сделала дочь ради ее спасения. Ни к чему хорошему голос ее совести не приводит – так зачем же следовать его советам? Пришло время прислушаться к голосу разума, расчета.

Люся пошла в дом. Ровный огонек свечи немного успокоил девушку. Она достала из щели в стене листок бумаги, перевернула чистой стороной и написала огрызком карандаша: «Дорогой Федя». Подумав, зачеркнула «Дорогой», но поняла, что все равно слово будет видно, стала отрывать верхнюю часть листа с неудавшейся надписью. Оторвать ровно не получилось, и без того мятый лист стал выглядеть еще более жалким.

Но Люся решительно разгладила его и уже уверенно написала: «Федор! Я согласна принять Ваше предложение…».

Задула свечу и легла спать. Слушая завывания ветра и грохот волн, Люся вдруг почувствовала, как хорошо у нее в домике – уютно и тепло, и, успокоенная, уснула.