Читать книгу Не будите спящую выхухоль - Наташа Труш - Страница 3

Конец осени был солнечным, словно природа желала загладить свою вину за хмурое лето, в котором было всего-то пара теплых недель, и за дождливый сентябрь.

Солнце октября грело мало, да и то в первой половине дня. Но этого хватало для хорошего настроения. Но уже в начале ноября зарядили холодные проливные дожди, и серое ватное небо накрыло город сверху. Эта вата отсырела за три дня и больше не просыхала, и считанные дни оставались до того противного момента, когда ртутный столбик термометра остановится на ноле, и с неба посыплется первая снежная крупа.

По осени у Аллы Михайловны стали нестерпимо ныть суставы на руках. Она перевязывала запястья связанными из собачьей шерсти полосками и баюкала то одну, то другую руку. А они все болели и болели. «На погоду!» – говорила Алла Михайловна, и кляла эту погоду, и ждала перемен к лучшему. А их все не было.

Снова вернулись забытая тяжесть в руках и усталость. Даже пакет с хлебом был для нее порой не подъемным. И настроение от этого было плохим. Растирая суставы, Алла Михайловна ныла, могла даже всплакнуть. Она даже слово свое придумала тому, что с ней происходит – «тоснут». Дословно это звучало так: «Тоснут рученьки, спасу нет!»

– Тоснут – это ноют? – спрашивала Алиса, чтобы отвлечь мать от ее болезни.

– Хуже! Тоснут – это немеют! – у Аллы Михайловны это получалось с вызовом, будто кто-то из окружающих был виноват в ее беде.

– Мам, ну, что ты самолечением занимаешься? Давай, к врачу, что ли, съезди?

– Наши врачи ни фига не понимают в этом!

– Ну, сходи не к «нашим»! Есть центр, где отличные специалисты работают – рекомендую! – Алиса начеркала на листочке бумаги схему проезда в специализированную клинику, куда Алла Михайловна и отправилась через пару дней.

Приехала от врача задумчивая, озабоченная.

– Врач сказала, что ей мой позвоночник не нравится. Как будто мне он нравится! Но более всего мне не нравится, как она мне это объяснила…

– Мам, она что-то конкретное сказала?

– Она рекомендовала сделать томографию позвоночника. И при чем тут позвоночник, если болят у меня руки?! Но крутила и вертела она меня долго…

Алла Михайловна замолчала. Она думала, говорить или нет Алиске о том, что врач остеопат, покрутив ее туда-сюда почти час, сказала, что лечить ее не берется.

– Да, ваша проблема с руками – это от позвоночника. Но вот с ним самим все не так просто. Надо для начала сделать МРТ. Начните с этого, а там уже будет видно, что делать дальше, – дала рекомендацию врач.

Казалось бы, она не сказала ничего такого, что могло бы насторожить, но Алла Михайловна ощутила какую-то тревогу в ее словах. Какая-то излишняя забота, что ли, прозвучала в них. Впрочем, может быть за деньги так принято лечить?

– Лис, она вот мне написала, где эту МРТ сделать нужно, и телефон. Ты позвони, запиши, что ль, меня. Надо все-таки докопаться до истины…

Истина была такой, что хотелось уснуть, потом проснуться, и чтобы все-все оказалось просто страшным сном, чтобы можно было улыбнуться и сказать себе: «Тьфу! Ну, и приснится же такой кошмар!»

Но на улице падал настоящий снег, холодный и мокрый, и ветер бросал его в лицо прохожим, и от него сразу становилось мокро и противно. Такое не может сниться. Такое происходит только наяву.

Алиса поддерживала под руку мать, которая буквально за минуту стала какой-то беспомощной, как ребенок. Она неуклюже ступила с последней ступеньки крыльца и покачнулась. И Алиса испугалась за нее, подхватила, но не обняла, как нужно было бы. Черт бы их побрал, эти скандинавские корни, что даже в такие минуты начинают наружу вылезать!

Они какое-то время шли молча, потому что слова были лишними. Да и что можно было сказать? Что значили их слова после вердикта доктора Стасова – светила военно-медицинского, главного у них по заболеваниям спинного мозга.

– … Врать и успокаивать не буду, – сказал Стасов, отложив снимки в сторону и пуская сизый дым из кривой курительной трубки под высокий потолок своего профессорского кабинета. – У вас опухоль спинного мозга. Что можно сделать? Можно сделать операцию. Какие гарантии? Никаких! После операции вы можете выздороветь полностью, а можете стать инвалидом, причем, глубоким инвалидом. Ну, и самый последний вариант – летальный исход. Да-да, этого я тоже не исключаю.

Доктор говорил дальше о выборе больного, о том, чего ждать дальше, о том, как жить, если отказаться от операции, но ни Алиса, ни Алла Михайловна его не слышали. Звуки пробивались, как сквозь вату, которой затыкают больные уши, и информация не трогала ни ум, ни сердце. Да и какой смысл был в этой информации, если было сказано самое главное, это вот страшное слово – «опухоль». Раньше больным его не говорили. Шепотом и родственникам. А теперь, как хрен с горы – «опухоль»!

Алла Михайловна кивала доктору, соглашаясь со всем сказанным, а потом дрогнувшим голосом спросила, как самое важное, что ей хотелось знать:

– Доктор, а может быть… какие-нибудь травы, может быть, нетрадиционное какое-нибудь лечение, а?

– Я – хирург, уважаемая… Алла Михайловна, – Стасов заглянул в карточку, подсмотрел имя-отчество пациентки. – Я – хирург, а не травник. Я знаю свою работу. И я вам озвучил, что можно сделать. Со всем остальным – не ко мне.

– Ну, да… не к вам… Тогда мы пойдем? Я должна подумать.

– Идите, – Стасов встал, провожая пациентку, и снова выпустил столб сизого дыма в потолок. – И думайте – это ваше право.

Вот с этим они и вышли на крыльцо, и попали прямо в метель, которая секла снегом по лицу, стегала колючим ветром, – какой уж тут дурной сон! Настоящая дурная реальность.

Алиса подхватила мать под руку, и они побрели к метро, где оставили машину на стоянке, медленно и печально, как на похоронах.

Алисе не раз и не два приходилось слышать о том, как эта беда обрушивается на людей. И среди ее знакомых были… Да, именно были. Тогда были, а теперь уже нет, кончились. Взять хотя бы Иришку – переводчицу с немецкого, заводную и оригинальную, вечно со сногсшибательной прической, в безумном платье невероятной расцветки и каким-нибудь косым вырезом, сквозь который видно было офигительное белье из Парижа, с приключениями и многочисленными мужиками, которых она любила, и которые пользовались этой ее открытой детской любовью. Она, одна, как штык, сирота с детства, выгрызла своим характером образование и отличную работу, сделала карьеру, и в тридцать семь лет вдруг на зависть всем выскочила замуж за босса из большой серьезной промышленной группы.

Девицы в издательстве, в котором Иришка была выпускающим редактором, от зависти чуть не передохли. Они со своими выточенными природой и фитнесом с массажем телами, которые холили и лелеяли с утра до вечера, – то обжигали их искусственным загаром, то морозили искусственным холодом, с искусственными глазами и бюстами, с губами не природного происхождения, и прочими женскими прелестями, не могли понять, что этот красавец Григорьев, давно и надежно разведенный, по-честному одинокий и безумно богатый, нашел в этой Иришке-замухрышке! У нее, по их мнению, «ни кожи, ни рожи», а он ее взялся на руках носить. И лопоухая не красавица, но ужасно милая и классная Иришка расцвела, похорошела так, что не видны были никому ни ее тонкие ножки, ни острый носик, ни чуть косящие глазки.

Она была само очарование, потому что плавилась от любви, в которую окунул ее Григорьев. А через год она вдруг родила симпатичного мальчика, в котором Григорьев души не чаял. Он забыл про свои сорок с «хвостом», носился с малышом, как с писаной торбой, купил для него все, что можно было купить. И за этими заботами он как-то просмотрел момент, когда его Иришка вдруг погрустнела, как-то печально следила за тем, как отец играет с ребенком, как он дурачится, изображая лошадку – видели бы его в этот момент коллеги!

Когда он в один прекрасный (ну, почему даже самый печальный день называют «прекрасным», если в нем происходит что-то особенное?!) день, обратил внимание на ее печальное состояние, Иришка сказала:

– У нас, кажется, большие проблемы…

«Проблемы» оказались бедой. Да еще и какой! Врачи в один голос говорили – «Поздно!», а Григорьев в отчаянии готов был на все: операции за границей, лучшие лекарства – по самым заоблачным ценам, светила медицины, травники, бабки, колдуньи, снадобья от сибирских шаманов. Он сам понимал: все напрасно. Иришка угасала на глазах. Последние дни она провела в больнице, где никого не хотела видеть. Даже Григорьева. На него ей особенно больно было смотреть. Она видела, как мучается любящий и любимый человек, и ничем не могла ему помочь.

Когда, незадолго до конца, Алиса приехала ее проведать, Иришка с потухшими глазами, в платочке, скрывавшем лысую голову, печально сказала ей:

– Как я устала от всего. Скорее бы…

Алиса ужаснулась. Как может живой человек даже думать об «этом»?!

– Хорошо, что тебе этого не дано понять… – печально ответила ей Иришка. – Больше всего мне жалко Сашу. За что я делаю ему так больно?! Слава богу, Павлик ничего не понимает…

Иришка ушла тихо и, как рассказал потом Саша Григорьев, присутствовавший при этом, «с чувством облегчения».

И это далеко не одна история, которая произошла в близком Алисе круге людей. Все эти печальные известия заставляли ее каждый раз вздрагивать, и мысленно просить Всевышнего: «Только не со мной! Только не с моими близкими! Не приведи и оборони!» Жалко было угасающих, потерявших надежду людей. Еще больше было жаль их родственников, которые кидались во все тяжкие на поиск лекарств, уникального народного врача, лучшего хирурга, денег, наконец, которые требовались на операцию.

Потом оказывалось, что все это напрасно, что поздно, что нет уже ни сил, ни желания вылезти из беды. И оставалось только ждать. Хорошо, если не очень долго…

Всякий раз, когда в окружении ближнем или дальнем случалась эта беда, Алиса переживала ее, как свою. И не знала совершенно, что будет делать, если беда эта придет в ее собственный дом. Думать не хотела, отгоняла прочь, незаметно плевала через левое плечо, и молилась – «Только не это!»

И вот оно это. Не у кого-то, а в твоем доме, у твоего самого родного человека. Как вот эта колючая метель по морде – реально, больно, справа-налево. Опухоль!

– Мам, делать-то что будем? – глотая метельную кашу, спросила Алиса.

– Не знаю пока, – растерянно ответила мать, и, хватанув холодного ветра, закашлялась. – Но одно решение я уже приняла: не буду я делать операцию. Мне лет сколько? Вот и ответ. Хорошо если загнусь, и меня из операционной сразу в подвал спустят, а если жива да калечна останусь? Не-е-е-е-е-т, не хочу. Сколько бог даст…

Обреченно сказала, но твердо, и Алиса не сомневалась: это решение хоть и сиюминутное, но самое верное на данный момент.

– Ну, вот и хорошо! Определились в одном, и будем искать что-то еще, – сказала, чтобы успокоить. На самом деле, в голове был разброд, и куда кидаться, что делать – она не знала. Казалось, что каждая минута после того, как был озвучен страшный диагноз, работает против них, и надо спешить с поиском чего-то волшебного. Но если бы это волшебное существовало…

В лихорадочных поисках не заметили, как подкатил Новый год.

– Елку будем ставить? – спросила за неделю до праздника Алиса.

– А ты как хочешь? – Алла Михайловна переспросила для порядка. Ей хотелось ответить – «По барабану мне эта елка!», потому что и в самом деле ей было все едино – будет елка или нет. Если нет, так даже лучше: меньше уборки в январе!

– Я хочу, конечно! Должен быть праздник в доме! – Алиса умышленно показывала свою предпраздничную радость. На самом деле, она все понимала – не до елки. Настроение у нее было, если не на нуле, то близко к этому. Но надо было улыбаться, и притворяться, хотя хотелось плакать от беспомощности.

Да еще Саблин – работодатель и большой друг – не понял, почему Алиса отказалась отпраздновать Новый год с ним на даче, хотя она все рассказала ему, и очень попросила понять, но…

– Ты понимаешь, что у меня только один выходной день в этих зимних каникулах – 1 января! Потом я уезжаю в командировку, и вернусь через две недели! – кипел Саблин.

– Сережа, ты, к счастью, не знаешь, что это такое, когда мама стала, как ребенок! Я ей нужна, больше, чем тебе.

Саблин посмотрел на нее с непониманием. Еще месяц назад она сама бы не поняла, скажи ей кто, что надо поступиться личными делами ради престарелого родителя. В конце концов, мама же всегда поймет! Должна понять.

Но всего несколько слов доктора из клиники нейрохирургии перевернули всю их жизнь. Именно «их», а не «ее». Жизнь у них стала общей, одна на двоих. И ее, Алисины то есть, проблемы и дела померкли, отошли на второй план. А на первом прочно обосновались заботы по поиску целителя, который откроет свой волшебный сундук, зажжет свечку, дунет-плюнет, и, «Пожалте бриться!», то есть, делать новую томограмму, а потом к доктору этому, который страстей таких наговорил, чтоб глянул он, удивился чтоб, и, повертев снимок туда-сюда перед настольной лампой, сказал бы удивленно:

– Да-с… Уникальный случай! И вы больше не мой пациент!

Н-да… Как было все просто раньше. Вот еще совсем недавно, осенью, когда холодные дожди барабанили по крыше. Погода – дрянь, и на эту погоду болела голова, и крутило суставы так, что порой хотелось материться. И работы было невпроворот, и с деньгами были проблемы. Но не было вот этого страшного приговора, который доктор Стасов зачитал им, и который красной линией разделил их жизнь на «до» и «после», на мирную и… И вот такую вот, можно сказать, боевую, фронтовую, да как угодно – не спокойную, одним словом.

Целителей, обещавших чудо, на просторах родной страны оказалось несметное количество. И не надо было даже ехать куда-то за тридевять земель в поисках бабушки-знахарки. Забирайся в Интернет и ищи. И найдешь!

Сначала Алиса просто царапала в тетрадке: имя, а чаще какая-то кличка типа «матушка Евдокия», телефон, адрес, кого берется лечить, как и сколько надо платить, как записаться, где идет прием. Информации было – где густо, где пусто. Звонков приходилось делать не менее чем по десятку, надо было несколько раз договариваться и передоговариваться. Скоро Алиса научилась грамотно классифицировать всю информацию. Она писала ее на карточках, и перекидывала их, как карты в колоде: в среду – звонок дяде Гене из Сиверской, в субботу – встреча на Финляндском вокзале с тетей Дашей из Выборга, в понедельник – привезти снимки костоправу Игорю Пантелеевичу в детскую поликлинику на Невском.

– Почему в детскую? – удивленно переспрашивала Алла Михайловна.

– Ох, мам, все просто: Игорь Пантелеевич в обычной жизни – детский доктор, а в нерабочее время – костоправ. Кстати, его-то мы будем исключать из списка целителей.

– Почему?

– Потому. Костоправы нам противопоказаны. Вспомни, что сказал китайчонок Ли?

Китайского доктора им посоветовала соседка по лестничной клетке – ходячая энциклопедия тетя Маша. Репутация у доктора была безупречная, вылеченных больных – море, да и вообще, в их случае китайский доктор – это куда лучше, чем русский. Все-таки, у них медицина совсем другая. Какая у них медицина – баба Маша не знала, но то, что на порядок выше нашей – не сомневалась.

Звали доктора Чжао Фэн Ли, но Алла Михайловна его тут же окрестила просто «китайчонком Ли», и даже красиво пропела знаменитый романс: «Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли?»

По телефону доктор по-птичьи прочирикал адрес, и назначил время. Он встретил их у лифта и пригласил в квартиру, которая оказалась настоящим китайским домом с морем цветов, колокольчиков, бамбуковых подвесок, которые называют «музыкой ветра», с запахом благовоний. Даже телевизор в углу бухтел по-китайски – за окном была прикручена телевизионная тарелка, благодаря которой в питерской квартирке китайского доктора в Веселом поселке улыбающийся луноликий ведущий рассказывал пекинские новости, а по нижней кромке экрана ползли титры – иероглифы, каждый из которых был удивительной картинкой из другого, совершенно непонятного восточного мира.

Доктор Ли был крошечного росточка, хрупкий, аккуратный, будто вылепленный умелыми руками талантливого скульптора. Он был на редкость красив, и все время улыбался. А еще Алиса не могла определить его возраст. С одной стороны – мальчик лет двадцати пяти. С другой – он успел им сказать, что уже двадцать лет живет в Петербурге, и город ему очень нравится, и работа, но он скучает по родине, и еще ему тут очень холодно.

Они плохо понимали его речь – вместо буквы «л» он, в лучшем случае, говорил «р», и проглатывал окончания. Остальное, что он выдавал на не родном ему языке, было тоже малопонятно русскому уху, и Алиса с Аллой Михайловной то переглядывались между собой, то вынуждены были переспрашивать его.

Доктор Ли не спеша изучил снимки, близоруко щурясь у яркой настольной лампы.

– Вот видите, вот она, ваша опухоль. В шейном отделе… Да-да-да… – доктор поцокал языком, постучал по снимку карандашом, которым он пользовался вместо указки.

Они смотрели, и не видели на снимках ровным счетом ничего. А он видел. Но помочь не мог.

– Должен вас огорчить, но это не моя специальность. Увы! Я могу вправить позвонки, убрать грыжи, я могу наблюдать больного после инсульта и поднять его, но заглянуть в ваш позвоночник я не могу. Это не моя специальность. Если хотите, я вам могу показать, что происходит у вас в организме…

Они хотели. Они хотели хоть чего-нибудь, хоть какой-нибудь информации, света, пролитого в эту черную бездну невидимого и не понятного им мира.

Он достал огромный старинный атлас, в котором были только рисунки и иероглифы.

– Смотрите! Вот ваш позвоночник, внутри которого есть опухоль на мозге. Задет вот этот участок. Смотрите: ведем по стрелочке. Куда она приводит нас? К кончикам пальцев правой руки. Так? Смотрим снимок. Опухоль проходит в шейных позвонках. Смотрите, куда от этого отдела идут стрелочки – ко всем фалангам пальцев, к ладони, до запястья. Эта ручка у вас немеет?

– Да, именно эта и до запястья.

– Вот. С другой стороны меньше. И немеет намного меньше, так?

– Так… – Алла Михайловна с интересом рассматривала картинку в атласе.

Как все просто. Она-то думала, почему это у нее из рук все валится, а это, оказывается, опухоль. Слово какое противное – опухоль! Как… выхухоль! Опухоль – выхухоль. Тьфу!

– Ну, что ж… – Алла Михайловна встала с низенькой кушетки в приемной доктора Ли. – Придется как-то жить с этой гадиной. С выхухолью!

Доктор ничего не понял. Для него русский язык был непостижимой мудростью большого народа, такой же, каким была для русских китайская грамота.

А Алиса поняла мать очень хорошо. У нее частенько такое прорывалось: каша – параша, роза – мимоза, кукушка – психушка. Теперь вот опухоль – выхухоль. Она всегда любила играть в буриме.

Странно, казалось бы, рухнула их главная надежда: от доктора Ли помощи не получили. Но Алла Михайловна, посидев в глубокой задумчивости с полчасика в машине, вдруг сказала:

– Что ж… Одним адресом меньше, так ведь, Лиса? Значит, круг поиска сузился…

Она очень изменилась за этот месяц поисков волшебного лекарства, названного именем греческой богини всеисцеляющей Панакии, и устала оттого, что целители и доктора разводили руками. Впрочем, это счастье, что они признавали свою несостоятельность и отказывались лечить Аллу Михайловну. Толку от такого лечения было бы не много, а вот вреда…

В итоге долгих поисков они сделали неутешительный вывод: коль скоро отказались от операции, то остался лишь один путь, даже не путь, а так, тропинка – траволечение. Все остальное было строго противопоказано.

«Не густо», – грустно подумала Алиса, и взялась методично изучать литературу на заданную тему. Рецептов была тьма-тьмущая, но фокус-то был не в количестве, а в том, чтобы найти действенное средство. А кто его знает, какое действенное, а какое – нет???

К весне Алла Михайловна как-то успокоилась, свыклась со своим необычным диагнозом. Две ее верные подружки – Настасья Павловна и Аленка, от которых она не скрывала ничего, только охали и ахали:

– Аллочка, ты о своей «выхухоли» говоришь так, будто это пустяк, мелочевка!

– А что, мне из-за нее теперь лечь и ждать конца?! Нет, девушки, не дождетесь! Знаете, если б не Алиска с ее предложением обследоваться у хорошего врача, я про эту мою выхухоль и не узнала бы никогда! Ну, болят руки, и болят. Как мне доктор сказал, скорее всего, у меня это не сегодня завелось, а лет этак «…дцать» тому назад. И жила же как-то. И дальше бы жила… Нет, все-таки в нашей бесплатной медицине есть большой плюс! Меньше знаешь – крепче спишь!

Настасья Павловна и Аленка удивлялись тому, что у подруги еще хватает сил шутить, и они не понимали, где черпает она эти силы.

А она не очень ставила их в известность о том, что у нее в жизни есть радость – Мишенька, Медвежонок – медвежий ребенок, милое дитя, с которым она не просто подружилась, а которого полюбила не как воспитательница, а как бабушка.

Ей хотелось его баловать, дарить ему подарки, водить в музей и в зоопарк, но делать это очень часто она не могла, не имела права, не смотря на очень доброе расположение к ней начальства приюта для бездомных детишек.

«Вот бы усыновить мальчика…» – эта мысль все чаще и чаще посещала ее. Ну, или опекунство оформить, или попечительство – как там правильно-то это называется?

Она не приводила Мишеньку домой, чтобы, не дай бог, не сделать ребенку больно – ему ведь потом возвращаться в казенный дом, и сравнивать его с тем, в котором живет Алла Михайловна. Для ребенка это травма.

Да еще и большой вопрос, как к этому отнесется Алиса…

Алиса видела, что мать все чаще задерживается на работе, или в свой законный выходной вдруг собирается и уходит, отвечая на вопрос – «куда?» односложно: «Работа!»

Ну, работа так работа, думала при этом Алиса. Работа – это лучше, чем безделье, которое наполнено ненужными мыслями, сомнениями, информацией, порой не достоверной, и к тому же страшной.

Алиса взяла за правило в их общее время кухонных посиделок подкидывать матери оптимистичную информацию, вытаскивала из Интернета примеры чудесных выздоровлений. Алла Михайловна с интересом читала статьи, делала в листочках пометки цветными фломастерами, перечитывала. Они обсуждали возможность поездки в один из монастырей, в котором старец Власий принимает больных.

– Знаешь, Лис, я слышала, что он даже самым безнадежным помогает…

А потом вдруг умер старый Вася. Кот заболел, что называется, «на ровном месте», без какой-то видимой причины. Он перестал есть, только много пил. Алиса отвезла Васю в ветклинику, где врач не нашел у него ничего, кроме глубокой старости. Васе было тринадцать лет, но это ли возраст для кота?! Говорят, они и до двадцати двух могут прожить.

Васю начали пользовать по полной программе: капельницы, уколы, таблетки и микстуры, но ему было все хуже и хуже, и когда ночью Алиса вызвала врача, он не мог ее ничем утешить.

– Сердце, – только и сказал доктор, послушав кота и посмотрев его язык.

– Что делать? – в растерянности спросила Алиса.

– Ждать. Или усыплять.

– Не надо усыплять, Лисочка! – Алла Михайловна торчала в дверном проеме, в ночной рубашке с завязочками у шеи, как привидение. – Не надо. Пусть Васенька сам…

Она всхлипнула, покачнулась, и ушла в кухню, где гремела пузырьками и шумела кипящим чайником.

«Надо же, я и не думала, что мама к Васе так тепло относится…» – машинально подумала Алиса, провожая доктора на выход.

К утру Васи не стало. Алиса завернула его в старенькое пестрое покрывало и увезла в лес. Нашла место на обрыве прямо на берегу залива, где в песке легко выкопала ямку.

«Вот и все, Васька, с тобой закончилась большая часть моей жизни», – подумала грустно Алиса, привалив на место захоронения камень.

А потом расплакалась, и не могла ехать домой. Ей было страшно. Казалось, что эта кошачья смерть неспроста. Мама еще фразу такую брякнула, когда она сказала ей, что все кончилось. Дескать, Васька-то не просто так, а знак – ей собираться…

Сказать, что она очень любила кота, до фанатизма, Алиса не могла. Просто он, казалось, был всегда в доме, он был олицетворением дома, потому что так положено: кот в доме – к счастью в нем. Пока он был, она его не замечала, а случилось ему уйти – и стало сразу заметно, что в доме появилось пустое место. И она поняла, что если сейчас придет туда и не увидит в прихожей Васю, не услышит его скрипучего, словно не смазанная дверная петля, голоса, то ей будет очень плохо.

И тогда вместо дома она поехала на работу.

Была суббота – день не рабочий. Но Алису охранник пропустил в офис без лишних слов. Она вбежала в приемную, из которой одна из дверей вела в ее кабинет. Не снимая пальто, нажала на нужные кнопки – загудел компьютер.

«Отдам в хорошие руки». Интернет выдал ей кучу адресов, телефонов и фотографий. Коты и кошечки, большие и маленькие, полосатые и черные, а то и четырехцветные.

Не то. И это – не то.

– Все не то!

Для Алисы очень важно было, чтобы котик был «ее». Как определить? Да все просто: он должен не просто умилять, он должен с первой минуты стать родным. И желательно, чтобы у кота была своя история. Те, которых разводят заводчики ради денег, ее не интересовали. Ей хотелось обогреть сиротку. Это у нее с детства было, со сказки про кошкин дом. Сколько котов вытянуло счастливые билетики, встретившись когда-то с ней. Если не к себе в дом, то к соседям, или в магазин, или на почту, или в приют для бездомной скотинки!

С «сиротками» на просторах инета было не густо. Куда больше было красавцев и красавиц с родословными и медалями только за сам факт рождения.

Алиса включила кофеварку, и как только аппарат заплевался ароматными брызгами, налила кофе в чашку прозрачного стекла, и удобно устроилась перед монитором.

Она листала странички, выбирая котенка из десятков тех, кого предлагали в добрые руки. И вдруг наткнулась на фото, от которого исходила какое-то необъяснимое тепло: два маленьких полосатика в обнимку. И история, прочитав которую, Алиса поняла, откуда это тепло.

«Привет! Эти два малыша пострадали от жестоких людей: кто-то поиздевался над котятами и отрезал им по одной задней лапке. Малыши были обречены, но добрые люди принесли их в ветлечебницу, где не менее добрые люди не усыпили их, а вылечили. Сегодня они ничем не отличаются от своих сверстников, и бегают даже быстрее тех, кто имеет четыре полноценных лапки».

Алиса набрала номер указанного телефона:

– Аллё?

– Слушаю вас!

– Девушка, я по объявлению, – Алиса торопилась, как будто минуты что-то решали. – Вы отдаете двух покалеченных котят?

– Уже не двух, а только одного! – радостно ответили на другом конце.

– Девушка, я вас умоляю: оставьте этого второго для меня! Я приеду прямо сейчас! Я вас очень прошу! Поверьте: лучшей хозяйки для него вам просто не найти!!!

– Да вы не торопитесь так! Если вы влюбились в нашего малыша, мы вам оставим его непременно. Можете хоть завтра приехать, хоть послезавтра.

– Нет! Говорите адрес! Записываю!

Через час она набирала на домофоне комбинацию цифр.

– Вы так торопились! Я же пообещала никому не отдавать! – Алису встретила улыбающаяся девушка с косичками, словно мышиные хвостики, в дремучих старомодных очках в роговой оправе. – Проходите!

Алиса вошла в прихожую, где ее ждала компания разномастных котов и две собаки, неопределенной породы. Никто ни на кого не фыркал, просто ждали. «Ну да, тут ведь что-то вроде филиала приюта для брошенных животных!» – Алиса нагнулась, чтобы погладить кого-то, и все дружно потянулись к ее руке.

– Хорошие какие!

– Хорошие, – девушка покинула их на минуту и вынесла из комнаты полосатого котенка с миленькой усатой мордашкой. Вместо одной задней лапки у него была культя, ровно по скакательному суставчику.

Алиса потрогала лапку. Котенок покосился на нее, нервно потряс изуродованной конечностью. Больно ему не было, но, наверное, было страшно.

– Васька «номер два», – только и сказала Алиса, протянула руки, и котенок поместился в ковшичек из ладоней. Он посмотрел на нее голубыми глазами и сладко зевнул. Она поцеловала его прямо в коричневый с темным ободком по контуру нос, прижала к себе. – Я его Васькой назову, вернее, Василием Вторым.

– Первого тоже Васькой назвали! – улыбнулась девушка. – Но, я думаю, в этом нет ничего страшного: они же в разных домах будут жить.

Васька в тот же вечер стал «Дваськой»: Алиса слышала, что дважды одним именем котов в доме не называют – плохая примета. Так что, с Дваськой она угадала: имя, привычное уху, и в то же время – другое. Все по правилам.

Алла Михайловна к сиротке калечному прониклась, но до любви там было далеко. Ее просто умиляло то, что он пугливо озирался в новом доме и жался к ногам, ища защиты.

Осмелев, кот начал носиться по квартире, смешно дрыгая поврежденной лапкой. Несмотря на увечье, Дваська легко забирался по ковру на самый верх и прыгал оттуда на диван. Или аккуратно зацеплялся за качающуюся штору и полз под самый потолок, отчаянно мяукая в вышине. Иной раз он сидел в складках штор подолгу, не решаясь спуститься вниз, и Алла Михайловна подтягивала к окну тяжеленную стремянку, раскидывала ее кривоватой буквой «Л» и забиралась наверх. Там она, держась одной рукой за никелированный поручень, второй отрывала цепкого малыша, сажала его на плечо и спускалась вниз.

После таких цирковых номеров у нее тряслись ноги и руки, и она беззлобно ругала «безногую скотину», которая «не ведает, что творит», и желает ее «в гроб вогнать».

Услышав это выражение в первый раз, Алиса вздрогнула: хоть и шутка, но не очень приятная. И вообще, как в доме повешенного избегают говорить о веревке, так Алиса всячески уходила от тем, которые были за границей этого мира. С раннего детства тема смерти была для нее запретной. Сначала она, наверное, как и все дети на свете, думала о том, что жить будет вечно, и это ее совершенно не касается сейчас и не коснется никогда.

Потом она стала бояться, что когда-нибудь умрет бабушка Валя. Почему именно она? Да, потому, что она была в семье самой «старой». Это сегодня Алиса понимает, что пятьдесят – это совсем не старость. А тогда, когда ей было лет пять или семь, а бабе Вале было пятьдесят с «хвостиком», она казалась ей очень старенькой. И чем дальше, тем больше она боялась того дня, когда бабушка вдруг возьмет и умрет.

К счастью, в нежном возрасте такие печали ее совсем не коснулись. И баба Валя прожила после этого еще почти тридцать лет, и ушла в иное измерение тихо и спокойно, предупредив заранее, за неделю примерно, что собралась уходить. Они тогда посмеялись над бабулей, пообещав ей как минимум еще одну свадьбу любимой внучки, на которой она оторвет пару танцев до упаду с каким-нибудь пожилым неуклюжим кавалером.

Но бабушка Валя только грустно улыбнулась в ответ, махнув на шутниц корявой своей лапкой в бурых старческих пигментных пятнышках. И еще предупредила, что непременно будет приходить к ним иногда «с того света», за что получила пней:

– Баб! Только попробуй! Живешь и живи, а если уйдешь – не вздумай болтаться между мирами и людей пугать! – сказала тогда Алиса в шутку.

Бабушка вздохнула, еще раз махнула рукой, мол, завязали с глупостями, а сама и в самом деле ушла в небытие через пару дней.

А теперь вот нависла над Алисой эта беда, которую мать обозвала «выхухолью». «Черт бы ее драл, эту «выхухоль»! – Алиса попыталась отогнать от себя плохие мысли, а они, как осенние мухи, пропадали, и тут же появлялись снова. И кусали, кусали больно, а если и не кусали, то надоедали безумно, ползая туда-сюда часами. И Алиса даже попыталась почитать кое-какую литературу на тему управления своими мыслями, и завидовала индийским йогам, которые делают это легко и непринужденно. Ну, так, во всяком случае, было написано в тех самых книгах, которые она штудировала.

Алла Михайловна порой уходила в себя, думала о чем-то, только одной ей ведомом. А потом вдруг выдавала такое, от чего Алиса впадала в отчаяние.

– Лиса, когда меня не станет, ты не забудь, что в диване у меня лежат колечки золотые, от которых ты наотрез отказалась.

– Мама! Ну, что за бред! «Не станет! Колечки!»

– Не бред, Лиса! Не бред! Я боюсь, что ты задумаешь поменять в доме мебель и выкинешь этот мой старый диван, а его кто-нибудь найдет на свалке, и мои драгоценности попадут в чужие руки!

«Драгоценности! Ё-мое! Четыре колечка, стареньких, не модных, одно кривоватое, в другом – камешек выпал, третье потускнело, видать, золото дрянное, четвертое такое большое, что носить его просто не прилично. Драгоценности… Впрочем, для мамы и в самом деле – драгоценности. Одни очереди, в которых она за этими драгоценностями стояла, чего стоят», – размышляла Алиса, шикнув строго на мать.

А она продолжала гнуть свое, раздавая какие-то указания, которые надо было непременно исполнить, когда придет срок.

– Вот придет, тогда и будешь указывать! – строго обрывала ее Алиса, и морщилась от боли, которая занозой сидела в душе с того самого дня, когда светило военной нейрохирургии, пуская в академический потолок сизый дым из кривой трубки, вынес вердикт: «выхухоль!». Тьфу – «опухоль»!

– Мама, твоя опухоль – это не приговор, понимаешь? Ты могла прожить еще сто лет, не зная о том, что она есть. Ну, было бы что-то не то с рукой, ломала бы ты голову над этим вопросом, но могла бы никогда не узнать – что это было. Так ведь?