Читать книгу Откройте, это я… - Натиг Расулзаде - Страница 3

Нармина

Мне сразу понравился этот мальчик-второкурсник. Девочки тут же заметили наши взгляды, что мы часто бросали друг на друга, и стали хихикать. Но я порой не могла оторвать взгляда от его лица. До неприличия назойливо смотрела, но вы бы его видели, тоже бы смотрели до неприличия… У него было такое лицо… Ну, как бы это сказать?.. Нельзя было назвать его красавцем, да и не это было главным в нем, он даже не был эффектным, чтобы привлечь внимание, но в лице его, во всем облике было столько благородства, столько достоинства, черты его лица были… ну, как бы это сказать?.. Лицо настоящего потомственного бека, утонченного аристократа, дворянина, вот такое у него было лицо. Он держался, как английский лорд, говорил всегда с мягкой, добродушной улыбкой, не повышал голоса, не размахивал руками, как многие мальчишки на нашем курсе, которые, даже рассказывая анекдоты, визжали как поросята. Он во всем отличался от всех окружающих, потому и привлекал внимание, потому и мое внимание привлек. Я потом узнала, что он вырос сиротой, лет в шесть, кажется, потерял отца, и такая жалость охватила меня, такое до сих пор неизвестное мне материнское чувство вдруг проснулось во мне к нему. Я и не подозревала, что так могу переживать и чувствовать. И знакомство наше произошло очень традиционно, ничего оригинального, необычного, как я мысленно себе представляла много раз: вот пожар в нашем Университете, и он выносит меня на руках из огня. Смешно, правда? Мне самой смешно, что я могла о подобном думать. Детские глупости. Нет, все было, конечно, не так…

Однажды на перемене в коридоре Университета, он подошел ко мне и просто спросил:

– Можно с вами познакомиться?

Я совершенно растерялась, и, слава Богу, не ответила – «нет». Второй раз он вряд ли подошел бы после отказа. Потом я, как всегда бывает, когда волнуюсь, моментально побледнела (ненавижу себя за это, сразу все понимают, что я волнуюсь), и пролепетала, изо всех сил стараясь быть более оригинальной, чем он:

– Мы же почти знакомы… Вместе учимся.

Слово «почти» у меня вышло от волнения как «потчи», и я готова была сквозь землю провалиться, но он сделал вид, что не заметил. Я не ошиблась – он был настоящий интеллигент: делал вид, что не замечает твоих промахов, волнения, не старался этим тыкать тебе в глаза, как многие, получающие непонятное удовольствие от твоей растерянности, и на фоне твоей растерянности кажущиеся самим себе очень опытными, пожившими, хотя ровесники…

Так мы познакомились…

В тот же день он провожал меня домой. У него была своя машина, старенький «жигуленок», он распахнул передо мной переднюю дверцу таким жестом, как будто это был «Ролс-ройс», а не «Жигули», и я села в его машину так, будто это и был «Ролс-ройс».

– Эта машина от отца мне осталась, – пояснил он, когда мы тронулись, – Ей уже пятнадцать лет.

– Для собаки это уже старость, – сказала я, пытаясь шутить; я уже немного освоилась с ним и не волновалась.

– А для осла пенсионный возраст, – подхватил он шутку.

Мы похихикали вместе, и это тоже на шаг сблизило нас. Я заметила: ничто так быстро не сближает людей, как общий смех, общее веселье. Потом он рассказал короткий несмешной анекдот, вполне приличный. Похихикали еще раз.

– Вообще-то, – вконец распоясавшись, заметила я, – Самые смешные анекдоты как раз неприличные. Это всегда смешнее. Соленые шутки. Понимаешь, да?

– Ах, так! – сказал он, – Ну тогда держись…

Мы поехали на красный свет и чуть не врезались в микроавтобус. Водитель, высунув голову из окна, проорал матерное ругательство.

– Хам, – спокойно сказал Эмин, – Невоспитанный хам.

– Фильм Данелия «Не горюй!», – сказала я, – Угадала?

– Ты смотри! – воскликнул он, – Не ожидал, совсем не ожидал, совсем, совсем…

– Устанешь, – сказала я. – Остановись.

– Ты права, – сразу же подчеркнуто-покладисто согласился он, – Так вот, заткни уши, и я расскажу тебе неприличный анекдот.

– Давай. Я все равно ничего не слышу с первой мировой войны, – сказала я.

– Но ты не выглядишь такой старой…

– Ты будешь рассказывать, или применить санкции?

– Я только собирался рассказать неприличный анекдот, как тот невоспитанный хам за рулем неприлично выругался…

Ну и так далее… Между нами сразу установились такие приятельские, шутливые отношения. Поначалу мы всё старались перевести в шутку, порой даже ёрничали, будто боясь остаться наедине со своими чувствами, будто стесняясь показать их друг другу… Но что интересно они, эти шутливые отношения стремительно оттеснялись серьезными чувствами. И у меня, и у него. У нас были одни и те же любимые фильмы, любимые книги, любимые песни и поп группы, любимые запахи, любимые цвета. Это просто невероятно – столько у нас было совпадений! И, видимо, это тоже помогало нам чувствовать себя двумя половинками одного целого… Мы с головокружительной быстротой влюблялись друг в друга, вопреки утверждениям, что как раз разнохарактерные люди быстрее сближаются, мы уже дня не могли прожить, не видя друг друга, короче – налицо были все атрибуты юношеской влюбленности, но было и нечто большее, и мы оба это чувствовали, и не могли этому противиться. Не могли и не хотели. И не прошло и двух месяцев со дня нашего знакомства, как влюбились по уши друг в друга.

– Будто сто лет тебя знаю, – говорил он, – Это как в тюрьме строгого режима: год за два.

– Неудачная шутка.

– Близкая к профессии. Все-таки, я будущий юрист. Буду шастать по тюрьмам. Тюрьма – дом родной.

Мы уже по-настоящему любили друг друга, сидели по темным углам в парках, целовались на последних рядах в кинотеатре, но ничего лишнего он не позволял себе. Как раз в эти дни как-то мама сказала мне, что к нам собираются гости: папин приятель с сыном. И сын хотел бы познакомиться со мной. Я сразу поняла, в чем дело. Подняла дикий скандал, закатила истерику, убежала в слезах из дома, и на улице позвонила Эмину.

* * *

В городе уже было очень неспокойно. Начинались волнения, прибывали толпы беженцев, раненные, истерзанные, которых армянские националисты и их боевики прогнали из родных мест в нашей же республике, отобрали дома, стремительно разворачивались страшные события… Но я была далека от всего, что происходило, я жила только им, жила своим чувством, своей любовью, лишний раз доказывая этим старую истину, что любить можно в любой ситуации, что любовь выше всяких ситуаций и положений в обществе… Однако, что бы там ни было, мы жили не в безвоздушном пространстве, жили среди людей, и положение было довольно напряженным, и с этим нельзя было не считаться…

Он сразу примчался после моего звонка, и я ему все рассказала. Было уже поздно, мои родители уже, наверное, с ума сходили, а мы гуляли с ним по городу, изменившему свой жизнерадостный облик, ставшему неприютным, мрачным, с толпами несчастных, оборванных, бездомных беженцев на улицах, которым некуда было деваться, и которые пришли искать здесь убежища и справедливости. Мы тоже мрачные, печальные бродили по улицам, и тут он сказал мне:

– Я умру без тебя. Я умру за тебя.

– Я умру за тебя, – сказала я, – Я умру без тебя.

Мы впервые говорили друг другу такие слова, мы сцепили пальцы рук, и это было что-то вроде нашего обручения.

– Докажи! – вдруг сказал он, и в зеленых кошачьих глазах его загорелись незнакомые мне, пугающие искорки.

– Как доказать? – растерялась я, не понимая.

– Как доказать? – спросил он, будто испытывая мою сообразительность.

Мы как раз проходили мимо бассейна с фонтаном в парке. Фонтан, конечно, не работал, не до фонтанов было, но бассейн был заполнен водой до краев и был довольно глубокий. Стояла зима, было холодно. Сердце мое почуяло неладное. И тут он прыгнул в бассейн, ушел моментально на дно. Я дико закричала. На мой крик прибежали прохожие. Мне показалось, что он пролежал на дне целую вечность, и целую вечность я кричала, не в силах двигаться, оцепенев от страха. Его кое-как вытащили. Он чуть не захлебнулся, с него ручьями стекала вода. Люди не понимали, что случилось, спрашивали меня, но я не отвечала, и постепенно все разошлись, оставив его сидеть, дрожа от холода, на краю бассейна. Я стояла рядом с ним, не зная, что делать. А он, отдышавшись, спросил:

– Хорошо я доказал?

Тут я опомнилась и влепила ему затрещину.

– Идиот! Кретин! – закричала я, плача, – Ты напугал меня!

Он насильно привлек меня к себе – с головы до ног был мокрым – и стал целовать, осыпал меня поцелуями. Я отстранила его, разрыдалась. И тут я поверила, что он на самом деле готов умереть за меня.

А через четыре дня наступило двадцатое января. Шел 1990 год…