Читать книгу Я с детства полюбил овал - Наум Коржавин - Страница 2

Еще в мальчишеские годы,

Когда окошки бьют, крича,

Мы шли в крестовые походы

На Лебедева-Кумача.

И, к цели спрятанной руля,

Вдруг открывали, мальчуганы,

Что школьные учителя —

Литературные профаны.

И, поблуждав в круженье тем,

Прослушав разных мнений много,

Переставали верить всем…

И выходили

                                     на дорогу.

Боль начинает наплывать

Опять – тебе назло.

А ты быстрее за слова,

Но больше нету слов.

И ты поймешь: спастись нельзя,

И боль зальет глаза.

Ведь ты давно уж все сказал,

Что надо б тут сказать.

До вечера, не в унисон толпе,

Шарахающейся от таких,

Ходил и мечтал об одной тебе

И вслух сочинял стихи.

А город стиснул мечты домами.

А небо покрыло их серою коркой.

Но ты… Ты мелькала, вплетаясь в орнамент

Деревьев, Днепра и Владимирской горки.

Вот прыгает резвая умница,

Смеется задорно и громко.

Но вдруг замолчит, задумается,

Веселье в комочек скомкав.

Ты смелая, честная, жгучая.

Всегда ты горишь в движении.

Останься навеки Жучею,

Не будь никогда Евгенией.

Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,

И малиноватый весенний закат…

Как бегали вместе, махали руками,

Как сердце мое обходила тоска.

Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою.

Но вот вечереет. Пора уходить.

И стало вдруг ясно: нас было не трое,

А вас было двое. И я был один.

Ночь. Но луна не укрылась за тучами.

Поезд несется, безжалостно скор…

Я на ступеньках под звуки гремучие

Быстро лечу меж отвесами гор.

Что мне с того, что купе не со стенками, —

Много удобств погубила война,

Мест не найти – обойдемся ступеньками.

Будет что вспомнить во все времена.

Ветер! Струями бодрящего холода

Вялость мою прогоняешь ты прочь.

Что ж! Печатлейся, голодная молодость, —

Ветер и горы, ступенька и ночь!

Это было в Уральских горах

Иль, вернее, во впадине гор,

Где река на восьми языках

С темной ночью ведет разговор.

Он звучал мне отчетливо так,

Говорливый, шумливый, немой…

Когда я проходил там в лаптях,

В пять утра возвращаясь домой.

Это юность моя, как река…

Озаренные шишки вокруг.

Или в мыслях от пули врага

Погибающий где-нибудь друг.

Как из впадины рвалась душа.

Даль была так доступно жива

За Миньяром вставала Аша,

За Ашою Уфа и Москва,

За Москвою опасность в глаза,

Там ведь рядом история шла…

А вокруг только горы в лесах,

Где в тени земляника росла.

Да! Леса. Но в рабочих ушах

Вместо шелеста скрежет стальной.

Я свободою только дышал

В пять утра, возвращаясь домой.

Над станцией бушует снег,

Слепляющийся теплый снег.

Он бьет в глаза и как на грех

Стремится вызвать женский смех,

Хороший серебристый смех,

Такой же теплый, как и снег.

Над станцией бушует снег,

А в ожидальном зале – смех,

Мужской, удушливый, сухой,

С едва подавленной тоской,

В который отзвук тот прошел,

Что все равно нехорошо.

Да! Все нехорошо – и пусть

Задержит поезд Златоуст,

И плохо прячется пускай

За анекдотами тоска.

Над станцией бушует снег

И хочет вызвать женский смех.

О нет! Меня таким не знала ты,

Он вывернут войной, духовный профиль.

И верь не верь, предел моей мечты —

Печеный хлеб да жареный картофель.

Мне снятся сны. В них часто он шипит

На сковородке. И блестит от сала.

Да хлеба горы! Да домашний быт,

Да все, над чем смеялись мы, бывало.

Но как бы я об этом ни мечтал,

Но в тишине с картофелем и салом

Я б верно скоро дико заскучал!

И ты тогда б меня опять узнала.

Два солдата и матрос.

Завтра бросят на мороз,

А тоска, как нож, остра,

А в коленях медсестра

Распласталась поперек

Сразу трех.

Так куда приятней жить.

Так красивше.

Не невинной погибать,

А пожившей.

А еще – на нижних нарах

Взятых из дому ребят

Баснями пугает старый

Трижды раненный солдат.

И согнувшись, как калеки,

На полу сидят узбеки,

Продают кишмиш по чести,

Вшей таскают в полутьме

И на все команды вместе

Отвечают: «Я бельме».

А на улице пока

Заморозь еще легка.

Ходят девочки в кино,

Шутят мальчики смешно.

А снежинки, а снежинки

До чего как хороши…

Здесь не будет ни грустинки,

Только выйди и дыши.

Только выход нам закрыт:

Будка у ворот стоит.

От судьбы никуда не уйти,

Ты доставлен по списку как прочий.

И теперь ты укладчик пути,

Матерящийся чернорабочий.

А вокруг только посвист зимы,

Только поле, где воет волчица,

Что бы в жизни ни значили мы,

А для треста мы все единицы.

Видно, вовсе ты был не герой,

А душа у тебя небольшая,

Раз ты злишься, что время тобой,

Что костяшкой на счетах, играет.

Что за мною зрится им,

Думать непривычно.

Я сижу в милиции,

Выясняю личность.

Что ж тут удивительного

Для меня, поэта?

Личность подозрительная

Документов нету.

Я тобою брошенный,

Потому что тоже

Ты меня, хорошая,

Выяснить не можешь.

Ты разве женщина? О нет!

Наврали все, что ты такая.

Ведь я, как пугало, одет,

А ты меня не избегаешь.

Пусть у других в карманах тыщи,

Но – не кокетка и не блядь —

Поэзия приходит к нищим,

Которым нечего терять.

Поэзия! Чего ты хочешь?

И что ты есть, в конце концов?

И из каких хороших строчек

Вдруг кажешь ты свое лицо?

Я знатокам давно не верю,

Что, глядя совами в тетрадь,

За клеткою не видя зверя,

Незнамо что начнут болтать…

Но кроме образов и такта

Еще бывает существо.

И в нем ни критик, ни редактор

Не смыслит часто ничего.

И я отвечу на капризный

Вопрос о сущности вещей:

Поэзия идет от жизни,

Но поднимается над ней.

И роль ее груба и зрима

И в дни войны, и в дни труда, —

Она пускай недостижима,

Но притягательна всегда.

Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.

Но здесь неладное со мной.

Мне снится Средняя Россия

С ее неяркою весной,

С весной, где неприглядны краски,

Где сыро,

                             серо,

                                            нетепло…

Где поезд, вырвавшись из Брянска,

В капели дышит тяжело.

А пассажиру думать, мучась,

Что все идет наоборот,

Что тянет в мир какой-то лучший,

В который поезд не придет.

И он ворчит: «Плоды безделья».

Но не спасут его слова.

Потом под тот же стук капели

Навстречу двинется Москва,

И ты, забыв про все на свете,

Опять увидишь радость в том,

Что можно грудью резать ветер,

С утра смешавшийся с дождем.

Я питомец киевского ветра,

Младший из компании ребят,

Что теперь на сотни километров

В одиночку под землей лежат.

Никогда ни в чем я не был лживым

Ни во сне, ни даже наяву.

Говорю вам, что ребята живы,

Потому что я еще живу.

Ведь меня пока не износило —

Пусть наш век практичен и суров —

И, как в нашем детстве, ходит в жилах

С южным солнцем смешанная кровь.

Та, что бушевала в людном сквере,

Где, забыв о бомбах и беде,

Немцами расстрелянный Гальперин

Мне читал стихи о тамаде.

Под обстрелом в придорожной лунке

Залегли бойцы за грудой шпал.

Там в последний раз поднялся Люмкис,

И блеснул очками, и упал.

И сказать по правде, я не знаю,

Где, когда, в какой из страшных битв,

Над Смоленском или над Бреслау

Шура Коваленко с неба сбит.

За спиной года и километры,

Но, как прежде – с головы до пят

Я питомец киевского ветра,

Младший из компании ребят.

Нам портит каждый удачный шаг

Внутренних слов месть…

Раз говоришь, что пропала душа,

Значит, она есть.

Мы оба уходим в тревожное «прочь!»

Путь наш – по небесам.

Никто никому не придет помочь,

Каждый бредет сам.

И нам не надо судьбы иной,

Не изменить ничего,

И то, что у каждого за спиной,

Давит его одного.

И нам, конечно, дружить нельзя.

Каждый из нас таков,

Но мы замечательные друзья —

Каторжники стихов.

Мы можем лишь на расстоянье дружить

Дружбой больших планет,

А если и мы не имеем души —

Тогда ее вовсе нет.

Нас отпускали с разных предприятий

И почитали для себя же счастьем.

Подхватывали райвоенкоматы

И прогоняли воинские части.

К хорошим строчкам строчки подбирая

И занимаясь в жизни только ими,

Вполне возможно, были мы лентяи,

Но сволочами – все-таки другие.

Шли да шли. И шли, казалось, годы.

Шли, забыв, что ночью можно спать.

Матерились, не найдя подводы,

На которой можно отступать.

Шли да шли дорогой непривычной,

Вымощенной топотом солдат,

Да срывали безнадежно вишни, —

Все равно тем вишням пропадать.

Да тащили за собой орудья

По грязи и кручам, вверх и вниз.

Русские, всегда земные люди,

Без загробной веры в коммунизм.

Шли да шли, чтоб отдохнуть и драться,

Отстоять себя – страну и жизнь…

И еще за то, чтоб – лет чрез двадцать

Вновь поверить в этот коммунизм.

Кто-то что-то говорит,

Где купить и как продать.

А солдат сидит и спит,

Потому что он солдат.

Потому что на вино

Денег нету у него.

Ну а больше все равно

Он не купит ничего.

Только штатской жизни ширь

Все ж касается его…

Он вернется в этот мир

Или сгинет за него.

Кем только я не был!

                                                               И все между прочим,

И все утопало в каких-то химерах…

Я был фрезеровщиком, чернорабочим,

Я был контролером

                                                            на точных размерах.

Но кем бы я ни был,

                                                            я был как калека.

И где б ни ступал я

                                                           шагами своими,

Меня называли улыбчато:

                                                                                «Швейка»,

Так, словно бы «Швейк» – это женское имя.

Кем только я ни был…

                                                                  Но дело не в этом,

А в том,

                        что не мог превратиться в кого-то.

И где б я ни был,

                                                    оставался поэтом

На горе своим

                                             современным работам.

Пока я мотался,

                                                 и мне было плохо,

И вяз на простуженном

                                                                        ноющем слове,

Товарищи шли

                                             по великой эпохе,

Свои биографии

                                                   делая кровью.

Я тоже не видел

                                                 ни счастья,

                                                                                    ни блага.

Родная моя!

                                      Ведь по мне это видно…

Но вот

                    у тебя на груди —

                                                                           «За отвагу»,

И мне как мальчишке

                                                                  становится стыдно.

В этой комнате, в которой мы с тобой,

Черный вечер превратился в голубой.

А на лестнице, где мы с тобой стоим,

Оседает на карнизах светлый дым.

Почему ты лишь набросила пальто?

Если б ты его надела, было б что?