Читать книгу Господи, сделай так… - Наум Ним - Страница 4

Серега был родом из начальства, а на начальство мои белорусские земляки смотрели с опаской и недоверием, ничего хорошего не ожидая и надеясь, что плохое пронесет как-нибудь стороной. Начальство наказывало, отбирало, обирало, разоряло, запрещало, рушило – с того и жило́. Теоретически начальство могло и наградить и одарить, но любому понятно, что у него самого тех наград и падарунков с гулькин нос, и потому правильней их растратить на собственные хозяйства, на жо́нок и сынов, а еще не забыть своих начальников за доброе их расположение и обязательно какими-то крохами оделить подчиненных и прихлебателей, без которых особо не накомандуешь. В общем, как ни крути, но начальствовать приходится в основном ором да разором. Поэтому и относились к начальству, да и вообще к власти, как к неизбежному и неизбывному гнету.

Точнее, как к погоде, от которой надо защищаться, но совсем надежно не заслониться даже стенами дома, и, значит, остается терпеть и приноравливаться. В южных землях еще хорошо: там действительно – погода, но в нашем климате – сплошная не́погодь, а случится передышка от ненастий (та же маевка, например), так и спасибо. Ну не бунтовать же против погоды!.. Если же найдется какой-нибудь чудик, который не приноравливается, а протестует, то к нему относятся крайне неодобрительно, потому что ото всех его сопротивлений сложившемуся порядку всегда нелегкой жизни можно ожидать в ответ только грома-молний, которые, по обыкновению, обрушатся не только на голову неразумного бунтаря, но и на всех, кто рядом, – без разбора.

Мне чрезвычайно привлекательна эта особенность моей очарованной родины, где люди живут так же упрямо и терпеливо, как и деревья в их бескрайних лесах: кряхтят в грозы, поскрипывают морозными ночами, запасливо прогреваются впрок под любым (даже и обманным) теплом – живут себе, пока все вокруг леса изводятся под корень…

Так здесь воспринимают любую власть – так поначалу терпели немцев, так приняли возвернувшийся строй, так глядят и на власть нынешнюю… В общем, в дружной семье советских народов мои земляки жили одними со всеми несчастьями, но несколько наособняк. “Да здравствует советская власть!” – восторженно ликовала Россия. “Хай живе радянська влада!” – аукалась Украина. “Няхай жыве радзяньская улада!” – соглашалась (а куда денешься?) Беларусь. Без власти ведь никак, так что – няхай сабе. Ни душевных проклятий, ни сердечных восторгов, и всем опытом предков нажитое мудрое отстранение и от власти вообще, и от любого начальства со всеми его чаяниями, чадами и домочадцами.

За оградой собственного дома Серега попадал в эту полосу отчуждения.

– Пропал бы без нас Серега – хорошо, что мы его подобрали, – совершенно правильными словами встретил меня Тимка, не прекращая играться китайским фонариком на круглых батарейках.

Еще в прошлом году из Китая к нам в страну посылали такие вот фонарики, красивые термосы в цветах и птицах, очень нужные для жизни и спорта кеды и дружбу навек, но до нашего поселка доходила одна только дружба, а все остальное продавалось в районном центре. Теперь же ни из радио, ни из телевизора никакой дружбы не слышно, а слышно только, что у них по всей стране ревизионизм, и, значит, магазины закрыты точно так же, как и у нас, когда вывешивают табличку “ревизия”, и уже нипочем не дождаться от них ни кедов, ни фонариков. Лично мне фонарик и не нужен – фонарик у меня дома есть, но батарейки в нем сдохли, потому что я с этим фонариком читал под одеялом, когда матушка совсем уж свирепо требовала, чтобы я выключал свет.

– Где взял? – спросил я, кивая на фонарик.

– У Сереги – ему без надобности: его же ночами спать заставляют.

– А где он?

Мы готовились начать запланированные позавчера раскопки и ждали Серегу, который обещал принести настоящую саперную лопатку.

Почти неделю мы упорными кротами вгрызались в затянувшиеся с войны траншеи. Нарыли несколько горстей ржавых патронов и спешно перебрались в лес за нашей стороной поселка, потому что всю школу взбудоражила новость, что взрослые пацаны именно в этом лесу отрыли целый ящик настоящих винтовок. Винтовки сразу же конфисковал дядя Саша и долго еще допрашивал копателей, но все это нас не останавливало, а только будоражило. “Как новенькие, – пересказывали друг за другом старшеклассники, и мы ловили их разговоры растопыренными ушами. – В заводской смазке”.

О ракетах забыли почти все искатели, тем более что несколько совершенных уже запусков самодельных ракет закончились одним только шипением и верчением по земле раскуроченных велосипедных насосов. Теперь искали оружие, мечтая о собственных пистолетах и автоматах.

Мы забирались подальше от конкурентов, с головой закапываясь в землю и фантазии о пистолете за пазухой. Это безумие продолжалось около месяца, до самого почти окончания третьего класса.

Мы сидели километрах в пяти от поселка, на склоне густо поросшего ельником холма, и подсчитывали свою добычу. Ничего желанного мы не нашли – даже гранат, которые, по словам Тимки, лучшее средство для рыбной ловли. В арсенале у нас накопились две кастрюли, которые по-правильному назывались противотанковыми минами, один снаряд и несчитаная горка патронов. Пора было начинать выковыривать или, как говорили старшие копатели, вытапливать из всего этого добра тол для ракет, но было страшно. Этого мы очень старались друг другу не показать и даже не говорили о подорвавшемся на прошлой неделе однокласснике.

– Я думаю, что никуда эти ракеты не полетят, – начал издалека Серега. – Там надо взрывчатку совсем не из снарядов.

– Ясный пень, – согласился Тимка.

– Может, там из атомной бомбы тол? – предположил я.

– Скорее всего, – подумав, согласился Серега. – Иначе в космос уже давно бы раньше взлетели, а раз взлетели после атомной бомбы, значит, и тол оттуда.

– Тогда кончаем копать, – обрадовался Тимка. – Если узнаем, что где-то точно есть пистолеты, начнем заново. Только это добро куда?

– Организуем фейерверк.

Мы радовались освобождению от раскопок, будто раскопки эти не мы же сами для себя и придумали. У подножья холма мы развели костер и залезли наверх, чтобы осмотреться и убедиться, что нигде никого.

С другой стороны холма тянулся забор из железной сетки, за которым располагалась какая-то радиостанция. На самом деле толком никто не знал, что там располагалось, но взрослые называли это место радиостанцией, а некоторые говорили, что с помощью этой станции можно переговариваться с космическими ракетами, и Гагарин все свои слова из космоса говорил сюда, а уже отсюда его слова передавались в Москву и на весь мир. Там за забором стояла высокая серебристая вышка в окружении аккуратненьких домиков, в которых обитали улыбчивые молодые люди в спортивных костюмах…

В огне костра давно поджаривался весь наш боезапас, но фейерверк все не начинался. У каждого уже все тело позатекало без движения в узком, нами же разрытом окопе. Тимка осторожно выглянул и сообщил, что ферверка не будет.

Костер догорал, и наши трофеи лежали там мертвыми закопченными железяками.

– Айда отсюда, – предложил Серега. – Еще успеем искупнуться на озере.

– Может, обменяем с кем что нашли, – остановил нас хозяйственный Тимка. – Не пропадать же добру…

– Ага, а потом дядь Саш затаскает – не обрадуешься, – разумно напомнил Серега.

– Ладно. – Тимка согласился, но очень сомневающимся голосом.

Мы засыпали-забросали костер и пошли прочь. Долбануло, когда мы отошли метров на́ сто. Оглянувшись, мы увидели, как медленно оседает холм, вздыбленный взрывом.

– Айда за мной! – скомандовал Серега, и мы полетели за ним не чуя ног и хлестающих веток, сначала удивляясь, что летим не в сторону поселка, а в лесную чащу, но тут же соображая то, что Серега сообразил раньше: наши односельчане сейчас уже мчались-неслись-ехали-добирались к взорвавшемуся холму, и лучше было с ними не встречаться.

Через пару часов мы вернулись на место преступления, где собрался, как нам показалось, весь поселок. Вместе с остальной детворой мы шмыгали между возбужденными односельчанами, чутко улавливая все их пересуды. Озабоченные парни с радиостанции властно оттесняли народ от воронки. Люди с облегчением прекращали переживать за своих паршивцев, которые могли здесь подорваться, и таинственным шепотом сообщали друг другу все новые подробности о шпионах, которые устроили диверсию против стратегического объекта, но не рассчитали мощность заряда, благодаря чему объект чудом уцелел.

Всего несколько лет спустя, прорываясь к западным голосам через глушилку, оборудованную на той самой таинственной радиостанции, я жалел, что в давних наших трофеях не нашлось еще с десяток мин и снарядов, чтобы этот и действительно стратегический объект точно взлетел на воздух. Но это – потом, а тогда мы бродили среди взрослых и разинув рты слушали их невероятные толкования происшествия.

Версия о шпионах нам нравилась и казалась очень убедительной. Совсем недавно мы своими глазами видели в клубе кино, где шпион, нацепив коровьи копыта, перешел нашу границу. Главное ведь – границу перейти, а там – садись в поезд и мчи куда пожелаешь, хоть и к нашему стратегическому объекту. Очень может быть, что шпионы снова сюда вернутся, когда узнают, что они недовзорвали свое задание.

– Какие шпионы? – попробовал нас образумить Серега.

Тут мы его быстренько убедили, что наших зарядов там было – всего ничего, а взрыв был – ого-го! Значит, это шпионы подложили свою взрывчатку, как раз чтобы и взорвать, и бросить подозрение на нас. Они же хитрые, но тут у них ничего не вышло.

Сереге крыть было нечем.

В следующий день мы прибегали на станцию к каждому из четырех останавливающихся у нас пассажирских поездов, чтобы следить за появляющимися незнакомцами, среди которых обязательно будет шпион. Тут нас дядя Саша и выловил. Сереге велел идти за ним, а меня и Тимку вел собственноручно, взявши нас за́ ухи (меня левой рукой, а Тимку – правой). Все-таки сына́м начальников куда легче переносить житейские невзгоды, чем простым смертным.

У себя в милицейской избе дядя Саша выстроил нас вдоль стены и быстро все узнал про шпионов, коровьи копыта, костер и ракеты. Там, у стены, он нас и оставил исходить страхами и тоской, а сам надолго утарахтел на своем мотоцикле. Потом все пошло совсем плохо. Наши родители понабежали вслед за приехавшим Александром Иванычем. Они похватали нас кто за что и повели по домам, не дав попрощаться и злобно поглядывая каждый на всех других.

Меня лично матушка в этот день выпорола на будь здоров, а как обошлись с Тимкой и Серегой, я не знаю, потому что у нас не принято было расспрашивать о домашних делах. Дома одна жизнь, а за домом начиналась совсем другая, и на эту другую домашняя власть не распространялась.

Родители, может быть, и хотели бы управлять нашими дружбами и внедомашними занятиями, но даже и не тратили силы в эту сторону, понимая полную бесполезность таких трат. Правда, несколькими годами позже, когда жить стало повольготнее и у кого-то завелись деньги, а в магазинах появились диковинные вещи, – тогда некоторые взрослые пытались что-то диктовать своим детям по поводу их друзей-приятелей, понукая, с кем дружить, чтобы не водиться с теми, кто “нам не ровня”, но фиг что из этого получилось. Детвора в своих дружбах мудро перемешивала односельчан в один народ, напрочь игнорируя проклюнувшуюся тягу к соци-альному расслоению. Единственным обособленным и обособляющимся слоем, общим для всех возрастов, оставалось начальство.

Надо сказать, что учителя и продавцы к начальству не относились, как, например, и директор школы, а вот директор магазина – это начальство, и директор фабрики – еще большее начальство, даже начальник станции – начальство, хотя совсем маленькое. Начальство могло что-то отобрать, что-то не дать тебе, а дать другому или ему тоже не дать, а оставить себе. А что могли у тебя отобрать учителя, кроме, разумеется, времени и хорошего настроения?

Позже, когда поступление в институт станет общенародной ценностью, повысится и ценность учителей, потому что будет считаться, что от них в этом деле что-то зависит, но будут и сомневающиеся, и учителя так и не выбьются в отдельность, которая остальным “неровня”. А продавцы, например, очень даже выбьются, и к ним будет не подступиться, но все равно их самодеятельная отдельность не распространится на их детей, которые конечно же будут бренчать на пианине в Доме пионеров, как настоящие дети начальников, но на дружбы с ними не появится никаких запретов, и по одному этому будет ясно, что их неприступные даже для “здрасти” родители пусть хоть три раза оденутся в шмотки, которых ни у кого нет, но начальством не станут.

Серега, к сожалению, природно был из начальства, и нам с Тимкой трендели во все уши про “неровня”, а как давили на самого Серегу, можно только догадываться. Но Серега еще в самом нежном возрасте сообразил, что все, чего требуют от него властью и силой, ему только во вред. Ну а если и не во вред, то уж точно – не по нутру. Он все делал наперекор и упрямо пер поперек любых властных запретов. Он даже книжки, при всей своей тяге к ним, проглатывал укромно и незаметно, чтобы никто его не застукал за увлеченным чтением и не решил, что он послушной овцой следует по колее взрослых понуканий.

А вот Тимка – тот вообще все книжки презрительно называл букварями и предпочитал не читать, а слушать про там написанное в моем или Серегином пересказе. Тимка вовсе не считал, что в книгах пишут что-то бесполезное или враное, – он разумно полагал, что слушать книги в нашем исполнении куда практичней, потому что это экономит ему кучу времени.

Школа закончилась.

Мы загорали на берегу озера и слушали от Сереги историю о давней жизни Вильгельма Теля. Впереди было чистое счастье бесконечных каникул.

Правда, в этом году нам их изрядно подпортили. В последний школьный день по всем классам ходил директор с объявлением важных приказов.

Во-первых, нам указали день, в который наш класс должен будет работать на недавно и спешно организованной школьной кроличьей ферме. Так что один день в июне накрылся.

Во-вторых, нам было приказано сдать каждому по двадцать веников для прокорма тех же кроликов – десять веников в июле и десять к началу учебного года. Мне казалось, что кролики едят траву, и я плохо представлял, о каких вениках идет речь. Серега на мои недоумения предложил закосить под му-му и сдать обычные березовые, как для бани.

В-третьих, надо было объявить родителям об обязательной сдаче к началу года по одной курице с носа.

– …И мы догоним и перегоним Америку по мясу и молоку. Понятно? – спросил директор и строго осмотрел класс.

Мы молчали, потому что нас это не очень касалось. Наше дело малое: передать директорский приказ родителям – чего тут не понять?

– Нет, непонятно, – сказал Серега.

– Что тебе непонятно? – ласково улыбнулся директор, довольный, что сможет что-то объяснить сыну самого Степана Сергеича.

– У нас нету курей, – буркнул Серега.

– Тогда пусть твои родители купят курицу на базаре, – разъяснил директор, – а ты принесешь и сдашь. Партия все посчитала и решила, что если каждый советский человек сдаст по одной курице, то мы догоним и перегоним Америку. Понятно?

– Нет, – упрямо мотнул головой Серега. – Непонятно. Ну догоним Америку, и что? Что будет с курицей, которую я сдам? Зачем она Америке?

Директор растерялся и поэтому сразу осерчал.

– Америке не нужна твоя курица! – заорал он. – Она попадет на стол советскому человеку. Например, рабочему. Он перевыполнит план и даст стране дополнительную продукцию. Что здесь непонятного?! Ты что, ненормальный?

– Партия решила, чтобы каждый советский человек купил на базаре по курице, сдал партии, а она потом раздаст их обратно каждому советскому человеку на стол, и кто же здесь ненормальный? – с искренним недоумением не отставал Серега.

– Разбирайтесь сами со своими балбесами, – бросил директор Елизавете Лукиничне и ушел, грохнув дверью.

– Будешь безобразничать – отведу к директору, – пригрозила та Сереге…

В общем, если подумать – ничего страшного: день на кроликов, пара дней на веники, все остальное – наше. Много-много дней обретенной свободы.

Мы прожаривались на солнце и молча завидовали давней необыкновенной жизни Вильгельма Теля, о которой только что услышали от Сереги.

– Слушайте, пацаны, – подал голос Тимка (вообще-то до пацанов нам еще расти и расти, но между собой любые мальки и салаги всегда называли себя пацанами). – Давайте сделаем луки, научимся стрелять по яблокам и станем этот фокус показывать за деньги. Денег огребем – кучу…

Мы даже бросили загорать. Сидели и восхищенно смотрели на Тимку. Идея была гениальная. Я тут же увидел новенький бинокль на своей шее. Нет, лучше, чтобы он висел не на шее, а на руле велосипеда. И я всем-всем буду давать смотреть и кататься. А еще я куплю матушке стиральную машину, что видел в телевизоре, и она не будет больше вздыхать про железные нервы, когда я снова заявлюсь измызганный по макушку. А деду я куплю блестящие зубы, потому что ему “легче каленые орехи есть, чем говорить со мной”, но на эти загадочные орехи у него совсем нету зубов…

Судя по мечтательным лицам, Серега с Тимкой тоже придумали для себя что-то очень нужное.

– А кто будет сыном Теля? – спросил Серега. – Кто – с яблоком на голове?

Мы задумались. Стоять с яблоком на голове не хотелось. То ли дело – стрелять…

– Кто будет хуже стрелять – тот и сын, – довольно справедливо решил Тимка.

– А если все одинаково? – не отставал въедливый Серега.

Тимка молчал, а его глаза лихорадочно бегали по сторонам в поисках решения.

– Давайте пригласим Мешка. – Тимка показал пальцем на сидящего у самой воды Мишку-Мешка из нашего класса. – Даже жалко его – все один и один.

Мешок сидел абсолютно неподвижно, похожий на чуть оплывший здоровенный кусок закаменевшей глины. Яблоко на его голове смотрелось бы замечательно.

– А он согласится? – засомневался Серега.

– Еще как! Обрадуется – вот увидите…

Мешок если и обрадовался, то виду не подал…

Впереди было море дел, и не было никакого смысла напрасно тратить время. Тут же в кустарнике мы выломали несколько подходящих орешин и отправились домой к Мешку мастерить лук.

Мы ждали во дворе, оглядывая скудное хозяйство, пока Мешок искал в сарае необходимые инструменты. Любопытная коза разглядывала нас в упор. Наконец он выбрался из сарая, стряхивая ошметки сена с головы.

– Зови сябров в хату, – велела ему Клавдяванна, выходя на покосившееся крыльцо.

– Пошли! – Мешок пожал плечами. – Все равно не отстанет.

– Руки помойте, няряхи, – велела Клавдяванна.

Мешок еще раз пожал плечами и повел нас к капающему умывальнику, висящему на стене сарая.

В доме бабка Мешка усадила нас за стол, на котором стояли кружки, миска с пирожками и горлач с молоком. Обжигаясь, мы глотали пирожки, запивая их жирным молоком взахлеб, не разбирая вкуса и торопясь вернуться к своим неотложным делам. Даже Мешок вытряхнулся из обычного для себя сонного состояния и нетерпеливо поглядывал на дверь.

Я украдкой взглядывал на глаза, сверлящие меня с иконы в углу, и слушал ровный голос Клавдиванны, отстраненно перечисляющий все прегрешения Мешка, который на самом деле чистое наказание на ее старую голову… Удивительно, но в этих жалобах Клавдиванны не было никакой жалобы: это было похоже на бесконечную песню, на завораживающее журчание…

– Будете еще пирожки? – спросила хозяйка, убирая со стола пустую миску.

Я кивнул, не очень соображая чему, а мои приятели отрицательно занекали и повскакали из-за стола.

– Вот и до́бра, – урчала Клавдяванна, – пускай они идут себе безобразить, а ты поешь, поешь, а набезобразить успеешь еще.

– Давай быстрей к нам, – бросил мне от дверей Тимка.

– Вот тебе горяченькие. – Клавдяванна поставила на стол полную миску и уселась напротив меня, как раз под глазами с иконы. – Ешь, ешь, христопродавец, набегался поди…

Я слушал ее отстраненное повествование, укачиваясь в ее голосе, не все понимая и о чем-то только догадываясь, но цепко запоминая эту на самом деле совсем не жалобную жальбу.

“Как по радиву войну сказали – и тыдня не прошло до немца. Кто-то сбёг. А куды бечь? У вакуацию по чужим углам?.. Мы остались. Немец спачатку с нами нормально обходился. Ваших, правда, пострелял – вельми сильно вы его чем-то пакрыудили. И – камунистов, кого знашли, ну да это понятно: с камунистами он и войну воевал. А с нами спачатку – нормально… Уладу поставили – как же без улады? – и поперли далей, але и тута много немца осталось: и на чугунке, и на лесапильне, и на спиртзаводе… Ему надо было, чтоб все работало. Нас таксама начал немец на работы гонять, но не так, как в колхозе. Там – не отвертишься, а немец, когда взялся мостить сашу, что нонча еще в район идет, – он баб, кто с малыми дитями, не гнал. Так мы, у кого детей два и больше, мы их по хатам раздадим и на работу не идем. Тяжкая работа – сашу мостить. А на легкие сами шли. Немец платил. Гроши их мы брать не любили – так он продуктом платил, куревом, спиртом с завода, карасином… А пад осень скребется нехта ночью в окно… Это сейчас хата сярод иншых, а тады за нашей оградой – сразу лес. Батяня открывает, а это – из ваших. Уцёк, когда немцы сгоняли всех на убой. Уцёк и ховался в лесу. Всё лето ховался, а по́д зиму лесом не прокормиться. Да и холодно уже ночью. Фамилия у него смешная – Иоффа. Богатый до войны был. Добра и детей – полный двор, дом под железом и цепка на брюхе. Сына старшего в камунисты определил, и те его не чапаюць, а он – богатеет. Правда, когда пошел голод косой косить – он весь свой мага́зин, что при кооперации был, весь дочиста под пустые расписки раздал. Если бы не сын – его бы тогда еще заарестовали. Вот стоит этот Йоф на пороге – сивый, худой, задрипанный, и куда деться?.. Знайдёт его немец – всех поубивает, но и на смерть его не пошлешь: хоть он и Йоф, а человек все-таки… Сховали его в подпол и каждый день обмираем со страху… Тем же часам все, кто от немца лесами прятался, сбились в партизаны. Одного немца забили, другого, ну и немец в ответ лютовать стал. Прежним в помощь другой немец пришел. Совсем другой. В черных шинеля́х. Каратель, по-нашему. Вот и пошел карать. Прознает, где партизанов подкормили, – тех и спалит дочиста… А партизану до этого и дела нет. Ему, понятное дело, тоже жить надо… Они и сыночка мого к себе в лес сманили. Ему еще только пятнадцать годочков, а – не утрымать… Дочка тем часом с немцем сашлась – хороший немец, вежливый, из медицинских офицеров… А каратель прознал, что сын в партизаны ушел, и отца моего забрал для расстрела. Уж так молили – и я и дочка, – не отмолили… Вот осталась я одна: муж где-то войну воюет, сын в партизанах, дочка с немцем – как ушла, так и с концами. Сумасшедший дом, а в по́дполе сумасшедший Йоф плачет о своем и по-своему… Я ему и говорю – ты плач по-нашему, чтобы мы могли вместе поплакать. Вот и плачем с ним на пару тихонечко… “Господи, – повторяю за Йофом, – Господи! зачем же Ты меня покинул? Зачем дом мой погубил? Зачем лишил меня деток моих? Разве противилась я воле Твоей? Разве сделала я что-то неправедное? Разве справедливо Ты поступаешь, Господи? Кто еще будет верить Тебе так, как верю Тебе я? Кто еще будет чтить Тебя так, как чту Тебя я? Зачем караешь Ты любящих тебя? Где же Твоя совесть?..” Про совесть – это я уже от себя добавила. Йоф замолчал и смотрит на меня, а потом смеяться начал. Сидим с ним в подполе – до смерти полшага всего – и смеемся. Сумасшедший дом… Потом мой сын Йофу этого переправил в партизаны – к своим. Был такой партизанский отряд из ваших. Командовали им три брата, то ли Бельские, то ли Беленькие – запамятовала. Вот к ним Йофа и отправили… А я как-то выжила… После войны туго пришлось. На мужа похоронку получила, из-за дочки в контору таскали, но – выжила… Сынок мой живой возвернулся, за хозяйство взялся, женился. Только жить начала складываться с порухи, и приходит от того Йофа письмо из самой Америки. Пишет он, что живет хорошо, что у него новая жена и что народил он, старый козел, уже двух новых сыновей, и спрашивает, чем мне помочь, потому что он век не забудет мою доброту, чтоб ему пусто было… Вот из-за этого письма сыночка мого и забрали, а жена уже рожать собралась и ото всего этого – померла родами. Мишку вот народила, а сама – померла. Мы ж дома рожали – больниц не было… А сыночек мой так и не вернулся – сгубил его этот Йоф, начисто сгубил… Справочку прислали про ребилитацию, а где зарыли его – так и не дозналась. И где отца зарыли, не знаю, и мужа… И дочка где-то – неведомо, за что об ней молить: за здравие или за упокой… Тяжко было, но в землю не ляжешь – Мишаню подымать надо… А когда Сталин помер – полегче стало. У них там какой-то Маленкович объявился – из ваших? не из ваших? – не знаю. Вот он и сделал нашей жизни облегчение. Животину держать разрешил, налоги поуменьшал – хороший, видать, человек. Только начали обживаться – все порушил кукурузник этот, чтоб ему… Последнего цыпленка уже со двора забирают, кажное деревце данью обложили, божницу из дома – и ту норовят вынести. Когда б не батька вашего с Мишкой сябра – совсем бы пропали… У Стяпан Сяргеича светлая голова, дай ему Бог здоровья, – он и придумал, как людей не згубить…”

Много позже я узнал, как именно Серегин отец помог сельчанам пережить то время поголовных реквизиций домашней животины, которыми властные мудрецы додумались догнать и перегнать Америку. С его подачи в Москву был отправлен победный рапорт, в котором указывалось, что местная партийная организация не только собрала у населения столько-то голов-головёнков крупного скота и прочей живности, но и в целях сохранения и приумножения живого веса скотины назначила буквально каждой животине личных шефов, которые обязаны эту животину холить и оберегать. Так одной только бумагой и отделались, даже и не думая сгонять скотину с личных подворий на колхозную губительную бескормицу, – только дотошно пересчитали все народные богатства, приписывая каждому двору процентов на пятьдесят того, чего не было и в помине. На этой придумке все и выживали, пока в Кремле не заменили перегонки с Америкой с мясо-молочных на ракетно-космические…

К друзьям я присоединился, когда первый лук уже опробовали. Лук – дело нехитрое. Согнул орешину, связал концы бечевкой, выстругал стрелу – и готово. Но концы орешины разные по толщине, и из этого скособоченного оружия никакой Тель ничего бы не настрелял.