Читать книгу Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну - Найджел Клифф - Страница 8

Не прошло и двух лет с тех пор, как Ван приколол маленький цветок орхидеи на платье симпатичной блондинке по имени Розмари Бате[94]и проводил ее на вечер в колледже Килгора. Сейчас полторы тысячи жителей Восточного Техаса ждали его в зале, который был менее известен пианистам, чем любителям белозубых улыбок и взлетающих вверх ножек – поклонникам девушек из лучшей в мире танцевальной группы поддержки Kilgore Rangerettes [VCL, 54–55]. По предложению мэра Килгора 9 апреля 1953 года был объявлен днем Вана Клиберна в этом городе.

Тем не менее самого юного героя нигде не было видно. Похоже, он считал, что девиз Rangerettes «Красота не знает боли» можно было с успехом применить и к пианистам: последние тоже должны были играть великолепно независимо от настроения. Обычно Ван приезжал на концерт в последнюю минуту (а иногда и после нее), а потом молился, выходил в зал и играл.

Через полчаса зрители начали волноваться. Поползли слухи о том, что Ван все еще сидит у себя дома и разговаривает по междугородней связи с девушкой из Нью-Йорка. Терпение публики почти иссякло, когда он наконец появился на сцене, сел за рояль и виртуозно исполнил «Знамя, усыпанное звездами» – государственный гимн США. Воодушевленные неожиданной торжественностью происходящего зрители вскакивали на ноги и громко кричали, приветствуя пианиста, хотя концерт еще не начался. А когда он все-таки начался, они неподвижно замерли на краешках кресел, чувствуя каждую ноту – словно это по ним, как по струнам, били молоточки инструмента. Эмоциональная мощь, которая исходила от Вана, буквально наэлектризовала аудиторию; здесь каждый получал искры его жизненной энергии, его чувств и его благословения.

Во время антракта президент Музыкального клуба Килгора миссис Уитлеси вручила Вану чек на 600 долларов для продолжения музыкального образования [ТМ1]. Она сообщила, что Ван также получил спонсорскую поддержку нефтепромышленников Восточного Техаса и Луизианы, которые очень им гордятся. Пораженный Ван ответил, что всегда будет помнить помощь незнакомых ему людей и будет стремиться совершить что-нибудь действительно великое. Этот эпизод только добавил возбуждения в атмосферу происходящего, и концерт завершился овацией, которая порадовала бы любую звезду колледжа. Позже в том же году (17 и 18 ноября 1953 года) Ван

Клиберн участвовал в Днях Восточного Техаса, устроенных в его честь мэром Шривпорта, который не хотел, чтобы вся слава Вана досталась Килгору[95]. Оба города продемонстрировали большой спрос на талантливого тинейджера, но взамен преподали ему урок, который так и не выучили многие из тех, кто получил международную известность. Ты выступаешь не только для знатоков, которые хотят услышать знакомые пьесы; ты играешь для врача, юриста, коммерсанта или начальника пожарной охраны, которые сами не могут сыграть на рояле. Исполнение музыки – это служение всем. И такой опыт дорогого стоил…

Лето Ван провел на озере Чатоква, на западе штата Нью-Йорк. Здесь в XIX веке начиналось движение за образование взрослых, которое впоследствии охватило своими учебными лагерями всю страну. Ван поселился на берегу озера в летнем домике жительницы Далласа госпожи Мангер и играл с фестивальным оркестром под управлением Уолтера Хендла, музыкального руководителя Далласского симфонического оркестра. Как сообщала газета Chautauquan, многочисленные техасцы, находившиеся в аудитории, «казалось, едва сдерживаются, чтобы не выхватить свои “стреляющие утюги”, а возгласы восхищения не сходят с их губ». Техасцы всегда поддерживают «своих», но необыкновенное умение Вана «держать» аудиторию привлекло особое внимание. Вкрадчивый лысоватый Марк Шубарт, декан Джульярдской школы и бывший редактор раздела музыки New York Times, с того самого момента, как впервые увидел Вана, стал уверять всех, что техасец имеет совершенно особенный талант. Когда его спросили, в чем это выражается, он ответил: «Оказывается, не все люди, говорящие с техасским акцентом, глупы» [SH]. Шубарт позвонил Биллу Джадду из компании Columbia Artists Management, Inc. (CAMI), мегаагентства, которое доминировало на рынке организации концертов.

– Я никогда не делал этого раньше, – сказал Шубарт Джадду, – но теперь… Здесь есть пианист по имени Ван Клиберн, вы должны его послушать…

– Да, я слышал о нем, – ответил Джадд [VCL, 58]. – А нельзя ли его послушать скрытно, не афишируя этого?

…В юноше не было столичного лоска. Очень высокий техасец с лицом ребенка мог сформироваться в заметную фигуру в мире музыки…

В один из дней, когда Ван играл Моцарта и Прокофьева в зале Джульярдской школы, Джадд занял место в заднем ряду… Позже он говорил, что Ван – это единственный исполнитель, в котором он был совершенно уверен с самого начала. Внешний вид Вана тоже Джадду понравился: в юноше не было столичного лоска. Очень высокий техасец с лицом ребенка мог сформироваться в заметную фигуру в мире музыки…

Джадд был из тех людей, которые за обедом выпивают по четыре мартини, за ужином смешивают напитки разной крепости, а по утрам «работают дома». Тем не менее он имел безупречный музыкальный вкус (его отец был менеджером Бостонского симфонического оркестра) и являлся вице-президентом в самом важном и ярком подразделении CAMI, которое называлось «Джадсон, О’Нил и Джадд». Предложить контракт студенту – это само по себе было очень необычно, но, когда Джадд заговорил о контракте, Ван вежливо поблагодарил его и обещал подумать. Над ним висели какие-то долги – в январе 1954 года он снова зашел в бюро объявлений Джульярда, чтобы напомнить им, что он готов заниматься со студентами. Но основные надежды были связаны у него с другим занятием. Несколько месяцев тому назад он побывал в Capitol Theatre, роскошном кинодворце на четыре тысячи мест, расположенном недалеко от Таймс-сквер, где демонстрировалась лента под названием «Сегодня вечером мы поем» (Tonight We Sing). Это был слащавый фильм о карьере и пути к богатству Сола Юрока, легендарного импресарио русского происхождения, который представлял в Америке многих артистов мирового уровня. Фильм Вана потряс[96]. Он с детства мечтал появиться в огнях рампы под надписью «Сол Юрок представляет»[97]. Не удивительно, что, надеясь на Юрока, он тянул с ответом на предложения Джадда. Удивленный менеджер преследовал девятнадцатилетнего студента более года. Джадд приносил ему улучшенные контракты, приглашал обедать, приносил билеты на концерты. Все знаки внимания Ван принимал с большим изяществом, но это ни на шаг не приближало Джадда к подписанию документов.

– А насколько наш Ван на самом деле хорош, как ты думаешь? – начал наседать на Джадда на одной вечеринке Аллен Спайсер. – Скажи мне это так, чтобы было понятно бизнесмену.

– Ну, давай попробую… – ответил Джадд. – Может, так? Во-первых, это колоссальный пианист. Во-вторых, он даже лучше, чем сам о себе думает… [VCL, 59]

Впрочем, вскоре вера Джадда в талант Вана подверглась серьезным испытаниям…

* * *

Конкурс имени Левентритта был необычным. На нем не было никаких формальных правил, никаких заявок по форме, никаких денежных призов, никаких сюрпризов в репертуаре: все, что требовалось, – это сыграть концерт Моцарта, Бетховена или Брамса. Да и проходил конкурс только в те годы, когда его главные организаторы, дирижер Джордж Селл и пианист Рудольф Серкин, решали, что на горизонте появилось достаточно талантливых музыкантов. Тем не менее это был самый жесткий конкурс молодых инструменталистов в США. Чтобы увезти домой титул победителя (вторые и третьи места не присуждались), пианист должен был быть готов сыграть с Нью-Йоркским филармоническим оркестром и начать концертную карьеру. Планка была установлена так высоко, что в течение четырех лет на конкурсах, в которых принимали участие по тридцать-сорок человек, не было ни одного победителя.

Курировала конкурс Розали Левентритт, миниатюрная южная красавица с лучистыми сиренево-голубыми глазами, озорная и смешливая[98]. Просторные апартаменты Розали, расположенные в доме № 850 по Парк-авеню, стали неофициальной штаб-квартирой всех нью-йоркских музыкантов-«классиков». Конкурсанты должны были представить доказательства существования у них профессионального опыта. Принимала эти свидетельства яркая веселая девушка Наоми Графман, которая два года назад вышла замуж за победителя последнего конкурса, блестящего молодого пианиста Гэри Графмана. Вместе с Наоми сорок восемь пакетов с документами на очередной конкурс принимала дочь миссис Левентритт, также Розали, которая после замужества стала именоваться миссис Бернер. Большинство заявок состояло из нескольких листочков, напечатанных на машинке. Но не заявка Вана: Харви Клиберн собрал целый том – толстый, как телефонный справочник. Его обложку украшала фотография Вана в возрасте шести лет. Страницы книги были заполнены вырезками из газет и другими фотографиями. Здесь были многочисленные статьи о премии имени Г. Б. Дили – ни Наоми, ни Розали о ней даже не слышали. Здесь была полная информация минимум о 24 концертах Вана, которые проходили в самых неожиданных местах: Маскоги (штат Оклахома), Клинтон (штат Миссисипи), Хот-Спрингс (штат Арканзас) и даже Париж (штат Техас). Две женщины на основе представленных материалов делали свои собственные ставки. «Ну, этот должен выиграть»[99], – выпалила Наоми между приступами хохота…

Ван подготовил тринадцать пьес, в том числе три концерта, и много занимался; чтобы выйти на пик формы, он сыграл один концерт в пользу колледжа Шривпорта, другой – для дома престарелых в Ривердэйле, третий – в баптистской церкви «Голгофа». Открытие фестиваля состоялось в зале Steinway Hall в присутствии всей американской музыкальной элиты. На церемонии доминировал во всех смыслах внушительный (рост 193 см) Артур Джадсон, основатель CBS, президент CAMI и менеджер Нью-Йоркского филармонического оркестра. Злые языки объясняли его неизменный румянец постоянными приступами ярости при работе с артистами. Наряду с Селлом и Серкиным в жюри работали дирижеры Димитрис Митропулос и Леонард Бернстайн, пианисты Надя Рейзенберг, Леопольд Маннес и Юджин Истомин. Председателем был Абрам Чазинс[100], строгий, но одаренный музыкальный директор WQXR, радиостанции New York Times.

Ван с растрепанными волосами совершенно очаровал Наоми Графман. Он был так высок и настолько худ, что выглядел еще выше. «И даже не еврей! – удивилась она. – Как странно видеть ковбоя за фортепиано…» Но размышления об укротителе мустангов у Наоми исчезли в тот момент, когда Ван заиграл…

Потом ее мужу позвонил Серкин.

– Ты должен прийти на финал, – сразу взял он быка за рога. – Там есть один замечательный парень, чудесный, невероятно талантливый парень. Его Лист, Шопен, Шуман – это просто великолепно.

– А Моцарта он играет? – уточнил Графман. Чистый «классик» в круглых очках, он недолюбливал Чайковского и Рахманинова, называя их «суматошными русскими».

– С этим у него не очень, – признался Серкин. – Но он такой большой талант…

Перед началом Ван позвонил своим друзьям-бапти-стам из «Голгофы»:

– Не забудьте помолиться за меня, ладно? Когда я знаю, что вы молитесь, мне легче играть…[101]

Финалы проходили в Town Hall на Западной 43-й улице. В последние годы дискуссии на конкурсе стали настолько горячими, что судьи буквально набрасывались друг на друга. Так, однажды Серкин, который был ростом 190 см, схватил за грудки польского пианиста Мечислава Хоршовски и серьезно его встряхнул (невысокий – менее 150 см – музыкант тогда разменял седьмой десяток лет своей 101-летней жизни). На данном конкурсе то ли из страха повторения раздоров, то ли просто для удобства прослушивания членов жюри разместили в разных местах зала и обязали сообщать свое мнение в письменной форме.

Ван сыграл концерт Чайковского – сыграл технически безупречно, трепетно, выразительно, текуче и напевно. В последней части его игра напоминала русские горки в тот момент, когда поезд возвращается домой. «Он действительно любит музыку, любит играть и любит свою игру, – отметил Бернстайн. – Это что-то настоящее и свежее»[102]. Перед тем как отпустить Вана, судьи спросили его, сможет ли он сыграть Концерт си-бемоль Брамса, который также значился в его списке.

– Прошу меня понять, – тихо, но твердо произнес Ван. – Почти всю прошлую неделю я проболел. Будет несправедливо – не только в отношении меня, но, что гораздо важнее, в отношении этого великого произведения, терпения и целостности жюри, если я попытаюсь сыграть Брамса. Может быть, вы позволите мне сыграть что-нибудь еще?[103]

…Сыграл он… так же отважно и благородно, как и раньше. У судей отвисли челюсти, и они едва не завизжали от удовольствия.

Он сыграл Двенадцатую Венгерскую рапсодию Листа, старую вещь, которую исполнял еще когда поступал в класс Розины. Но сыграл он ее так же отважно и благородно, как и раньше. У судей отвисли челюсти, и они едва не завизжали от удовольствия. После окончания прослушивания Ван остался сидеть за роялем в ожидании указаний. Подождав минуту, он сказал с сильным техасским акцентом: «Вы не возражаете, если я пойду выпью стакан воды?»[104] По крайней мере, так его понял Гэри Графман. Пока Вана не было, члены жюри яростно строчили что-то в протоколах. Наоми увидела, что Артур Джадсон выронил листок бумаги, и подобрала его. «Не в этом году, – прочитала она записку, написанную тонким, как паутина, почерком. – Может быть, в следующий раз…» Мнения других судей разделились. Случилось так, что ведущий противник Вана оказался новичком из класса Розины. Это был Джон Браунинг, отличавшийся напористой и вдумчивой игрой. Его элегантный и консервативный стиль был ближе к манере Джинин Довиз, чем к игре Джимми Мэтиса. Браунинг в конце концов разрушил техасскую троицу – это случилось после того, как у него завязались постоянные отношения с Довиз. На конкурсе Браунинг играл хорошо – может быть, даже слишком хорошо. Но на фоне грандиозного, проникновенного исполнения Вана его игра выглядела чересчур гладкой и безжизненной.

В конце концов Ван не дождался решения жюри, ушел домой к Спайсерам и сел у телефона[105]. Наконец раздался звонок. «Поздравляю!! – без предисловий прокричал Билл Джадд. – Артур Джадсон только что вернулся в офис. Говорит, все проголосовали за тебя». Иными словами, даже упрямый Джадсон не стал дуть против ветра.

– Хейзел, Хейзел, я выиграл, я выиграл! – Ван вбежал в гостиную, схватил в охапку хозяйку и стал прыгать так, что, казалось, еще чуть-чуть – и он проломит пол. – Ну разве это не прекрасно? Одевайся, пошли ужинать!

– Ван, ты бы лучше девушку пригласил, – попыталась возразить Хейзел.

– Так, ты собираешься, – не слушал ее Ван, – а я звоню Розине. – Он начал набирать номер своей учительницы, но потом остановился. – Нет, нехорошо получается. Пойду ей расскажу. – Он схватил свое пальто с оторванными пуговицами и выбежал из дома, крикнув Хейзел, чтобы она его ждала.

Ван несколько раз настойчиво позвонил в дверь дома № 185 по Клермонт-авеню, рядом с Джульярдской школой. Когда Розина открыла, Ван ворвался в ее крошечную квартиру, чуть не сбив хозяйку с ног.

– Дорогая, я победил! Дорогая, я выиграл! – кричал он, кружа с ней по комнате… Наконец оба успокоились и стали звонить в Килгор родителям Вана.

После разговора с Килгором Ван упал на диван и обхватил голову руками.

– Ой, какая ответственность, – простонал он. – Какая ужасная ответственность! – Ван словно предвидел будущее, в котором его всегда будут осуждать за этот успех… – Ну, я пошел!

На обратном пути он сделал крюк, чтобы зайти в больницу к органисту «Голгофы» Клиффорду Такеру и подбодрить его свежими новостями. К тому времени, как Ван вернулся домой, была уже глубокая ночь, но он все равно потащил Хейзел в заведение под названием Asti, расположенное в квартале Гринвич-Виллидж. Это было место постоянных сборищ музыкантов, где они играли, когда хотели, и платили за еду, когда могли. Здесь он уже успел очаровать эпатажного владельца Адольфо Мариани, а официант отказался принести ему счет. «Какой же он хороший мальчик», – подумала миссис Спайсер, с любовью глядя на Вана, снова летавшего над инструментом…

В следующем месяце, 30 апреля, состоялся сольный дипломный концерт Вана в Джульярдской школе (оригинальную программу см. в [VCJA]). Он играл Баха, Моцарта, Брамса, Шопена, Дебюсси, Равеля. Розина снова поставила ему «отлично».

Ван со своим преподавателем Розиной Левиной. Снимок сделан около 1954 года, когда он окончил Джульярдскую школу (фото любезно предоставлено Juilliard School Archives)

Между учительницей и учеником теперь расцвела какая-то экстравагантная любовь. Во всяком случае, обращаясь к ней в письмах, Ван вместо «Дорогая миссис Левин» писал уже просто «Дорогая». «Со всей любовью к вам, дорогая», – подписывал он свои письма[106]. Или более высокопарно: «Я не буду даже пытаться рассказать вам, как глубоко я ценю вас, восхищаюсь вами, уважаю вас и конечно же всегда люблю вас, потому что я буду только терять время на создание совершенно бестолковых предложений»[107]. В мае он окончил курс, и в ее маленьком блокноте с проволочными колечками, где Розина записывала черновики выступлений, она отметила, что «это самый многообещающий из всех студентов, которые у меня были» [RLP, Folder 10, Box 27].

Утром, когда класс собрался на ступенях старого здания на Клермонт-авеню, чтобы сфотографироваться на память, Вана долго не могли найти ^[108]. Джимми Мэтис смело заявил фотографу и всем должностным лицам школы, что будет очень жаль, если Вана не будет на фотографии, и кинулся к Спайсерам его будить. Вернувшись вместе с Ваном, он едва успел впрыгнуть в угол кадра. Фотоаппарат щелкнул на полчаса позже, чем планировалось…

* * *

В ноябре того же года двадцатилетний Ван Клиберн стоял в огнях рампы в Carnegie Hall. По случайному совпадению его концерт пришелся на тот же день, в который в Шривпорте в 1932 году играл Рахманинов. Это взволновало впечатлительного пианиста. За дирижерским пультом стоял Димитрис Митропулос, повелевавший Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Зал был переполнен, что для воскресного дневного концерта казалось необычным. Отчасти это объяснялось тем, что, как предположили Графманы, в Нью-Йорк прибыло несколько самолетов, набитых техасцами. Супруги обследовали партер и решили, что он выглядит, как форт Аламо, который в давние времена техасцы обороняли от мексиканцев[109]. На почетных местах сидели Рилдия Би и Харви, которые, с точки зрения Наоми, «выглядели как-то по-деревенски».

Ван – молодой профессиональный пианист (фото любезно предоставлено Фондом Вана Клиберна)

Из-за кулис вышел высокий техасец, скромно поклонился, спокойно сел за рояль, сосредоточил всю свою силу в руках и вонзил их в начальные аккорды Чайковского. Если кто-то из постоянных зрителей симфонических концертов ожидал броскости, то ее не было. Перед зрителями был молодой человек, извлекавший из фортепьяно блестящий звук, и он был намерен пообщаться со своей любимой музыкой и выявить в ней лучшее, что он сможет. В конце первой части в зале зазвучал нетипичный для таких концертов хор из приветствий и криков «браво», причем кричали не только зрители, но и музыканты оркестра. После окончания третьей части вскочившая на ноги публика семь раз вызвала музыканта на бис. Когда же суматоха утихла, оказалось, что примерно половина зала толкается за кулисами у гримерной комнаты. Графманы, которые вместе с Розали Левентритт попытались пробиться к Клиберну, только фыркнули при виде сотен что-то восторженно кричавших высоких краснолицых техасцев, которые оккупировали всю лестницу, ведущую к гримеркам. Ван непрерывно улыбался, тряс руки и нежно заглядывал в глаза всем поздравлявшим, в особенности молодым. Наконец он заметил субтильную Розали, которая пыталась пробиться к нему. «Дорогая, видишь, сколько людей, – прокричал он. – И они все пришли на мой концерт!» Когда она наконец добралась до верхней площадки, он схватил ее и закружил. Розали заливалась смехом. Они нашли друг друга: Ван доверял ей из-за ее южного акцента, а она была совершенно очарована им, даже несмотря на то что ей нравились более камерные произведения Брамса, Шуберта и Шумана.

Позднее в тот же день едва ли не сотня голодных техасцев набилась в светло-зеленую гостиную квартиры Левентритт на Парк-авеню. Розали попросила завсегдатаев ее вечеров не налегать на еду. Они и не налегали: даже эпикуреец Гэри Графман благородно отказался от второй порции знаменитого томатного заливного с гигантскими креветками. Вану прислали десяток роз на длинных стеблях, и кто-то поставил их в вазу времен династии Сун (Китай, XI век). Ваза, стоявшая на рояле, начала протекать – сначала струйкой, а потом потоком… Розали еще не успела испугаться, когда Ван вытер воду, сел за рояль, устремил мягкий взгляд на свою покровительницу и заиграл «Преданность» (Widmung) Шумана-Листа. «Du meine Seele, du mein Herz, – подпевал он, покачиваясь в такт музыке. – Ты моя душа, ты мое сердце…»

На следующее утро в газетах появились отклики на выступление Вана в Carnegie Hall. Они были благожелательными, но сдержанными, за исключением рецензии Луи Бьянколли из New York World – Telegram and Sun. «Это один из настоящих, энергичных и талантливых пианистов, которые впервые за долгое время начинают появляться на Западе, да и вообще в мире, – писал он. – Ван Клиберн, с очевидностью, будет иметь большой успех. Правда, играет он так, как будто он его уже достиг»[110].

* * *

Не получив ответа от Сола Юрока, Ван в конце концов подписал контракт с CAMI. В январе 1955 года Шуйлер Чапин, представитель агентства на Среднем Западе и муж Бетти Стейнвей из известного клана производителей роялей, договорился о выступлении Вана в телепрограмме «NBC’s Tonight» с ведущим Стивом Алленом. «Музыка длинноволосых» обычно считается для ток-шоу смертельно опасной, а Ван как исполнитель был совершенно неизвестен. Тем не менее, когда он сыграл токкату Равеля и этюд Шопена, это вызвало маленькую сенсацию. Зрители своими звонками и телеграммами парализовали работу коммутатора. Из Клуба железнодорожников Балтимора и Огайо звонили, чтобы заказать билеты… По всему Среднему Западу Чапина забрасывали вопросами типа «А что за странного парня с длинными лохмами показывали по телевизору?» [VCL, 66]. Его концерты неожиданно стали популярными. В том сезоне Ван сыграл двадцать оркестровых и десять сольных концертов, на которых исполнял произведения Баха, Бетховена, Брамса, Шопена, Дебюсси, Листа, Метнера, Моцарта, Прокофьева, Рахманинова, Равеля, Скарлатти, Шумана и Стравинского. Когда Кливлендский летний оркестр попросил его сыграть Второй концерт Рахманинова для фортепиано до минор, он разучил его за две недели. Публика отреагировала так сильно, что Ван под оглушительные аплодисменты снова и снова обменивался рукопожатиями с дирижером и концертмейстером, стараясь разделить успех с музыкантами оркестра. Критики захваливали молодого музыкального Адониса с невероятными стремительно бегающими пальцами и неугасимым огнем творчества, уподобляя воздействие его исполнения тому потрясению, который испытал музыкальный мир Парижа, когда в нем появился Ференц Лист – тоже в возрасте двадцати лет[111]. «Запомните это имя, запишите его куда-нибудь. Это имя нужно знать: Ван Клиберн» ^[112], – призывала одна из газет Денвера, после чего объявляла его «самым значительным молодым пианистом своего поколения».

Иными словами, появление Вана стало настоящей сенсацией. Правда, частые упоминания о ковбоях и родео наводили на мысль, что восхищение отчасти объяснялось тем, что такой талант обнаружился у столь необычного человека из необычного места. В то же время успех Вана в программе NBC’s Tonight оказался настолько велик, что Стив Аллен захотел пригласить музыканта к себе еще раз. В апреле Ван снова оказался в программе, но на этот раз перед его выступлением шла фарсовая сценка… Ван сыграл кусок из малоизвестной пьесы Метнера, потом долгое, полное рефлексии произведение Шопена и… ничего не произошло. Новизна в американском мире развлечений имеет ту неприятную особенность, что она быстро проходит.

* * *

В том же месяце, когда Ван выступал на Конкурсе имени Левентритта, Соединенные Штаты взорвали свою первую настоящую термоядерную бомбу. Это произошло на атолле Бикини, одном из Маршалловых островов. Использовав взрыв атомной бомбы для запуска вторичной реакции термоядерного синтеза, ученые заметно увеличили разрушительную силу нового оружия. Энерговыделение при взрыве устройства проекта «Castle Bravo» составило 15 мегатонн, что было эквивалентно 750 бомбам, сброшенным на Хиросиму. Мощность взрыва оказалась вдвое выше, чем ожидалось, а сильные ветры разнесли радиоактивные осадки по всему Тихому океану. Взрыв привел к гибели одного японского рыбака из числа тех, кто ловил тунца за 90 миль от места испытаний, и загрязнил их улов. «Если один термоядерный взрыв может иметь такие глобальные экологические последствия, – мрачно размышляли в мире, – то какой же эффект дадут взрывы множества бомб?» Вскоре эксперты дали ответ на этот вопрос: оказалось, что взрывы всего лишь ста водородных бомб могут сделать земной шар полностью непригодным для жизни…[113]

Девять месяцев спустя люди по-прежнему тоннами выбрасывали радиоактивного тунца. На следующий год выпал радиоактивный дождь в Чикаго. Вскоре смертельный изотоп стронций-90 стали находить в молочных продуктах, что вызвало опасения развития рака костей и лейкемии у детей[114]. Исследования показали, что в сотнях тысяч молочных зубов[115] содержание того же радиоактивного изотопа, продукта ядерного деления, в пятьдесят и более раз превышает норму. Иными словами, послевоенное поколение обнаружило, что входит в жизнь без главного – уверенности в том, что их дети выживут в этом мире. Записные мудрецы начали спорить о том, к чему приведет эта беспрецедентная потеря веры в будущее: к разгульной жизни, к меркантильному индивидуализму или к безразличию и нигилизму. Единственное, в чем были уверены все, – что ничего хорошего от такого будущего ждать не приходится.

Радиация, этот невидимый киллер, похоронил начавшийся было атомный бум в толстостенном бетонном гробу. Взамен появились активисты всех мастей, которые оседлали своих любимых лошадок – чаще всего они проповедовали семейные ценности. В этом не было ничего удивительного: люди, столкнулись с угрозами, недоступными их пониманию, и решили, что безопасность начинается у себя дома. К социальным консерваторам, загонявшим американские семьи в дома, они же осажденные крепости, добавились защитники морали, своего рода крестоносцы, которые видели свое предназначение в том, чтобы сохранить основу нации перед лицом вражеского нашествия. В отличие от 1920-х годов, когда американцам многое позволялось, и 1930-х, когда правила бал экономическая депрессия, представители послевоенного поколения раньше остепенялись, заводили большие семьи и реже разводились. Американцам настоятельно рекомендовалось связывать себя узами брака до двадцати одного года; двадцать три – это уже «слишком поздно». Вступление в брак, рождение и воспитание большого числа детей стали считаться патриотическими обязанностями и доказательством гражданской ответственности. Отсюда следовало, что всякий другой образ жизни льет воду на мельницу врагов Америки, под которыми подразумевались «красные». Когда сексолог Альфред Кинси в своих публикациях рассказал о том, что среди американцев, оказывается, широко распространены добрачный секс, гомосексуализм и измены, его немедленно обвинили в поддержке международного коммунизма.

«Тем, кто участвует в актах откровенных извращений… не хватает эмоциональной стабильности нормальных людей…»

Особенно большое омерзение вызывал гомосексуализм. Официально считавшийся психическим расстройством гомосексуализм в период холодной войны стал рассматриваться как заразная социальная болезнь, которая угрожает безопасности страны и подрывает основы ее существования. Тон кампании задал Сенат США, который в 1950 году опубликовал материал под названием «Прием на работу в правительственные учреждения гомосексуалов и других сексуальных извращенцев». В докладе геи, добровольно вступившие в отношения между собой, приравнивались к насильникам-педофилам. «Тем, кто участвует в актах откровенных извращений, – заявляли авторы доклада, – не хватает эмоциональной стабильности нормальных людей… Один гомосексуалист может опозорить все правительственное учреждение»[116]. На фоне того, что в США тысячи людей теряли свои рабочие места, в стране развернулась «охота» на геев – такая же лютая, как «охота» на «красных». В сознании прокуроров, которые заставляли тех, кто признавал собственные «извращения», называть своих «пособников», эти два вида «охоты» были почти неразличимы. Агенты ФБР в штатском прочесывали национальные парки и кинотеатры, бары и рестораны, выявляя «гомосексуалистов» среди одиноких и доверчивых людей – только в Вашингтоне за год было арестовано около тысячи человек. Циничное «молчаливое поколение» времен президента Эйзенхауэра попустительствовало этим гонениям либо в лучшем случае удивленно поднимало брови в духе любимого жеста актера Хамфри Богарта. Те самые люди, которых в детстве учили, что русские – их союзники, а японцы и немцы – враги, в подростковом возрасте узнавали, что все обстоит с точностью до наоборот. Впрочем, большинство из них держало нос по ветру и не обращало внимания на эти противоречия. Давление же на тех, кто не смирился с таким положением дел, продолжало нарастать.

Весной 1955 года Ван влюбился в грациозную высокую брюнетку из Техаса, которую звали Донна Сандерс[117]. Они впервые встретились за полтора года до этого, в день начала занятий в Джульярде. Донна, честолюбивая молодая певица, к тому времени победила в одном из конкурсов варьете-шоу «Артур Годфри – открыватель талантов» на канале CBS [ТМ1]. Сразу после окончания средней школы она получила стипендию для дальнейшего образования. Вскоре Сандерс, вошедшая в круг друзей Вана, получила вместе с молодой Ширли Маклейн эпизодическую роль в мюзикле Роджерса и Хаммерстайна «Я и Джульетта», который начал идти на Бродвее.

На этот раз Ван увез Донну к себе. Их отношения были неровными, потому что он часто уезжал на гастроли и потому что, как она вскоре поняла, для него на первом месте был рояль. К тому времени он съехал от Спайсеров и временно проживал в небольших апартаментах на одиннадцатом этаже отеля Buckingham[118]. Донна вспоминала, что, готовясь к концерту, «он засовывал телефон под кровать и выключал его, чтобы на несколько дней совершенно отключиться от мира». Были у него и другие странности. Например, он так берег свои руки, что никогда не носил никаких колец, опасаясь, что они повредят пальцы. Он также боялся готовить еду, потому что мог обжечься. Но самым странным в его поведении было то, что «Ван впадал в депрессию всякий раз, когда приближался день его рождения. Он объяснял мне это так, что ему страшно перерасти себя и перестать быть вундеркиндом».

Время от времени Ван и Донна ходили в театр или в Metropolitan Opera. Однажды они с друзьями поехали в Palisades Park, популярный парк развлечений. Он располагался в штате Нью-Джерси на утесе над Гудзоном, откуда открывался вид на Манхэттен. Вана уговорили прокатиться на американских горках. Пианист вышел из вагончика совершенно зеленым, страшно ругался и обещал, что это было в последний раз. Иногда они вместе ходили в баптистскую церковь «Голгофа». Там Ван уже стал всеобщим любимцем – его ценили за то, что он мастерски исполнял старые евангельские песнопения во время репетиций хора [VCL, 71]. При этом он закатывал глаза, его руки летали вверх и вниз по клавиатурам органа, извлекая яркие тремоло и исключительно пышные аккорды, но при появлении пресвитера музыка почти умолкала, а Ван вел себя тихо, как монахиня. Поскольку Ван и Донна оба были южанами и истовыми баптистами, их отношения никогда не выходили за пределы легких любовных ласк. Формально их ничто не связывало, поэтому, когда Ван уехал на лето домой в Техас, а Донна стала выступать в представлениях «Арабские ночи» в театрике Jones Beach Marine на Лонг-Айленде, эти отношения быстро завершились. Правда, он ей об этом так и не сообщил, но к тому времени, когда Ван вернулся в Нью-Йорк, Донна уже была помолвлена с актером из ее театральной труппы.

После разрыва с Донной задачу утешения Вана взяла на себя ее соседка по комнате Джин Хифнер (сопрано), дерзкая зеленоглазая двадцатилетняя блондинка[119]. Они с Ваном постоянно перезванивались и по полтора часа обсуждали его проблемы. Джин самой нравился Ван. Но вместе с тем она была романтически уверена в том, что он и Донна любили друг друга и «были связаны между собой, как могут быть связаны два человека, еще не обменявшихся кольцами». В их разрыве она винила третью сторону. «Да он женат на своей музыке, – пояснила она. – Как можно иметь дело с парнем, который всю свою жизнь только и делал, что стучал по черным и белым? И если Ван когда-то слегка отходил от такой жизни, – добавляла она, – то он умело это скрывал».

В один прекрасный день накануне выпуска из Джульярда на Джин накинулась местная сплетница. «Бедная Донна, – заявила девушка. – А ты знаешь, что Ван – “голубой”?» Джин отказывалась в это верить. Из того, что она видела, можно было сделать только один вывод: Ван – типичный американский парень. Но чем больше она размышляла об истории Вана и Донны, тем больше убеждалась в том, что конец их отношениям положила Рилдия Би. Кстати, во время холодной войны властные и чрезмерно заботливые матери также стали целями для атак: их обвиняли в социальных преступлениях, объединенных общим названием «мамизм» (momism). Психологи как научный факт преподносили положение, что такие матери не дают своим сыновьям формировать нормальные отношения с женщинами и превращают их в женоподобные создания – чем, конечно, толкают их к коммунистической идеологии.

Ван, который любил женщин страстно, но платонически, никогда особенно не рассказывал о своих чувствах друзьям – даже тем, которым он доверял.

Владимир Горовиц как-то саркастически заметил, что существует три типа пианистов: пианисты-евреи, пианисты-геи и плохие пианисты. К этому надо добавить, что существовали также еврейские пианисты-геи, как тот же Горовиц, которого после расставания с женой Вандой, дочерью легендарного дирижера Артуро Тосканини, нередко видели в компаниях полуобнаженных мужчин на скандально известных голливудских вечеринках Джорджа Кьюкора. На самом деле в 1950-е, десятилетие страха и самодовольства, когда в стране царили ценности «среднего класса», музыкальный мир Америки представлял собой очень сплоченный анклав, в котором было немало гомосексуалистов. Не была исключением и Джульярдская школа, декан которой, Марк Шубарт, также был геем[120] Геями были Джимми Мэтис и Джон Браунинг. Джинин Довиз только играла роль «бороды», то есть подруги скрытого гея. Некоторые другие девушки также имели гомосексуальные наклонности, и при этом они должны были вести себя еще более скрытно, чем мужчины: ведь последние обменивались слухами только внутри своего круга и редко делились такой информацией с посторонними – если вообще когда-нибудь делились. Ван, который любил женщин страстно, но платонически, никогда особенно не рассказывал о своих чувствах друзьям – даже тем, которым он доверял. Тем не менее отношения внутри семьи и с внешним миром строились по-разному. Он не проявлял себя – и не только потому, что не хотел подвергать себя опасности. На самом деле Ван был воспитанным человеком из традиционной семьи с американского Юга, поэтому он никогда и не мечтал о том, чтобы проявить свою сексуальность – тем более, вводя в замешательство других. Безусловно, для него было лучше оставить свои чувства при себе. В конце концов, какими бы ни были психологические последствия такого поведения, в них не было ничего удивительного – это бремя тяготеет над многими.

* * *

В 1955 году издание The Juilliard Review привело данные о зарплатах музыкантов, которым посчастливилось получить работу на полный рабочий день[121]. Это было отрезвляющее чтение. Несколько сотен энергичных исполнителей, работавших в кино, получили в среднем по 8677 долларов в год на человека. Несколько тысяч других музыкантов, играя в разъездных танцевальных оркестрах, заработали в среднем около 6000 долларов. Эти вершины далеко отстояли от зарплат людей (а их было 2671 человек), которые работали в симфонических оркестрах: они приносили домой в среднем по 1980 долларов в год. Хуже оплачивались только опера и балет: средняя зарплата там колебалась около 1000 долларов, и, хотя ведущие мастера получали гораздо больше, это всего лишь означало, что большинство музыкантов зарабатывало гораздо меньше.

Если судить по этому показателю, то дела у Вана шли хорошо. Он стал первым американским пианистом, для которого в CAMI просили за концерт «от 1000 долларов» [VCL, 68]. В результате за свой первый полностью рабочий год Ван получил «грязными» 19 000 долларов. Комиссионные, путевые расходы и затраты на рекламу снижали эту цифру до 150 долларов в неделю. Тем не менее с помощью своих родителей[122] он подписал договор аренды на трехкомнатную квартиру в Osborne Apartment House, большом доходном доме, который находился в так называемом музыкальном квартале Нью-Йорка по адресу Западная 57-я улица, № 205. Огромный, похожий на грот вестибюль дома воплощал ренессансные мечты, какими они виделись во времена так называемого Позолоченного века, эпохи быстрого экономического роста США в 1870–1890 годах. Точнее говоря, строительство этого здания было завершено в 1885 году, так что через шесть лет его обитатели уже могли перейти через дорогу, чтобы посмотреть, как на открытии Carnegie Hall играет Чайковский. Несмотря на то что пышные мозаики и фрески поблекли и запылились, а из кранов бежала ржавая вода, здание продолжало оставаться популярным прибежищем актеров, писателей, художников и музыкантов, которые по достоинству оценивали его удобное расположение и 76-сантиметровые стены, глушившие любой шум.

Квартира 9В не была одним из великолепных люксов с богато украшенными каминами и потолками высотой 4,3 метра, а из ее окон не открывались великолепные виды. Во времена Великой депрессии многие квартиры в доме были поделены на части, и бывшие огромные спальни превратились в студии. Здесь потолки были высотой всего около 2,5 метра, а окна выходили на задворки зданий, стоявших на 58-й улице. Вану это было очень удобно: в сумраке ему лучше спалось. По его просьбе телефонная компания установила ему аппарат с длинным шнуром, чтобы он мог говорить, лежа в постели или находясь в ванной комнате. Ван сам выбрал декор квартиры: светло-сизые обои для гостиной и яркий «китайский» красный цвет для крошечной кухни, напоминавшей лакированную шкатулку [SH; VCL, 68–69]. Кухонные полки обычно пустовали; здесь стояло только несколько бокалов – достаточно для приема пары-тройки гостей. Диван-кровать, позаимствованный у родителей, поместился у стены гостиной; а все остальное место в комнате занял двухметровый рояль Steinway, накрытый одеялом для приглушения звука. После переезда сюда Ван для вдохновения начал посещать музеи и антикварные магазины, а также участвовать в аукционах. В результате в квартире появились мутные картины маслом по цене один доллар за штуку и старые зеркала, которые он ставил у камина, чтобы замаскировать грубо окрашенные кирпичи…

Ему было удобно так жить. Он ужинал в хороших ресторанах с друзьями, которые любили составить ему компанию. Он обедал в одиночку в ресторане Tavern в Carnegie Hall, где официанты советовали заказывать сэндвич с мясом, тушенным в горшочке, и приносили закуску на двух ломтиках ржаного хлеба [VCL, 83]. В подвале его дома был магазин цветов, где он тратил отложенные на обед деньги на букеты для секретарш CAMI [SH], которые работали в здании Steinway – оно находилось в том же квартале, по соседству с «Голгофой». Офис Билла Джадда также находился в том же здании, и каждый день в десять часов утра Наоми Графман, которая ушла из фонда Левентритта и стала работать на Джадда, звонила миссис Хьюз на коммутатор Osborne[123]:

– Могу я поговорить с Ваном? Спасибо!.

– Ту… Ту… Ту…

– Подъем! Пора вставать!

– М-м-м-м-м…

Для Наоми… он оставался милым забавным мальчиком, который, прижав нос к стеклу, большими глазами смотрит на все, что делается за окном.

Она звонила ему каждые десять минут, пока около одиннадцати он не вставал. В 12:45 открывалась дверь, которая находилась слева от ее стола с пишущей машинкой, и в проеме возникала его кудрявая голова. «Дорогая, я страшно голоден», – обычно говорил он. Они шли вниз, в Beefburger Hall, и обедали гамбургерами по 35 центов или, если Наоми решала покутить, чизбургерами по 45 центов [124]. Для Наоми, которая была старше Вана на пять лет, он оставался милым забавным мальчиком, который, прижав нос к стеклу, большими глазами смотрит на все, что делается за окном. Он всегда казался ей невероятно милым – кроме одного раза, когда его родители двое суток не сообщали, где они находятся, и он взбесился, обзванивая все места, в которых они могли быть, пока наконец не разыскал маму с папой[125].

До тех пор пока Сол Юрок не отвечал на запросы, а Советский Союз был отгорожен непроницаемым железным занавесом, мечты Вана посетить Россию оставались бесплодными фантазиями. Только в октябре 1955 года, через три месяца после того, как он встретил свой очередной и ненавистный двадцать первый день рождения, до Нью-Йорка долетел из Москвы первый порыв ветра перемен. Он принял форму дородного Эмиля Гилельса, пианиста-виртуоза, который считался в Советском Союзе вторым после Святослава Рихтера, что ставило его в один ряд с лучшими пианистами мира. Гилельс оказался первым советским музыкантом, который посетил Соединенные Штаты после войны. Его визит стал большой сенсацией, и прохожие с удивлением оглядывались на волнистые светлые волосы советского музыканта, идущего по 57-й улице. Наоми Графман не удержалась, пошла за ним и посмотрела, как он покупает мягкую игрушку (щенка Снупи) в магазине Rappaport’s Toy Bazaar, заказывает блинчики в кафе Carnegie Deli и покупает жокейские шорты в знаменитом магазине М.Н. Lamston (все по пять и десять центов)[126]. Потом он зашел в Steinway Hall, выбрал концертный рояль, который должен быть отправиться в Москву, и рассчитался вытащенными из кармана стодолларовыми купюрами. Наоми проследила весь путь Гилельса вплоть до встречи с Розиной Левиной и другой встречи – со считавшейся тогда левой Мэрилин Монро, которую Гилельс пригласил в Москву.

Гилельс дебютировал в Carnegie Hall с Филадельфийским оркестром и Юджином Орманди, любимым дирижером Рахманинова. За то время, пока он играл неизбежный Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром, публика от напряженности перешла к подлинному экстазу. Одноклассник по Джульярдской школе провел Вана в зал, где он занял один из стульев, поставленных на сцену для следующего выступления [VCG]. Ван сидел так, что ему было хорошо видно клавиатуру. Гилельс играл переложение для фортепиано «Петрушки» Стравинского, бурлеска, написанного в 1911 году для Русского балета Дягилева. По случайному совпадению Ван в тот день разучивал это произведение и, уходя на концерт, оставил его открытые ноты на рояле. Вернувшись домой, он навсегда убрал эти ноты с глаз долой – так хорошо ему не сыграть никогда.

Через несколько недель после Гилельса в США приехал советский скрипач Давид Ойстрах, удививший американцев своей яркой и виртуозной манерой исполнения. Знатоки начали судачить о том, что Америка оставляет поле культуры под напором Советов – и, как ни странно, они нашли себе союзника в лице президента Эйзенхауэра. Как выяснилось, такие тайные операции, как переправка за железный занавес на воздушных шарах книг Священного Писания или разбрасывание над страной листовок с чудовищно сложными поэмами Т.С. Элиота «Четыре квартета», имели ограниченный успех[127]. Айк (прозвище Эйзенхауэра. – Примеч. ред) начал подозревать, что прямое обращение к эмоциям может лучше противодействовать советской пропаганде, которая изображала Америку в карикатурном виде как страну танца джайв, жевательной резинки и гангстеров. Старый солдат уже дошел до того, что убедил своего воинственного госсекретаря Джона Фостера Даллеса включить «пение красивых гимнов» в число средств психологической войны[128], а Конгресс санкционировал создание президентского фонда экстренной помощи для поддержки «культурных обменов в период холодной войны» (The President’s Emergency Fund for Participation in International Affairs). Правда, потом бюджет этого проекта был урезан вдвое на том основании, что «мягкая сила» – это, дескать, чушь, выдуманная сентиментальными либералами, но в 1956 году курс в очередной раз изменился, и «Фонд Айка» стал постоянно действующей организацией[129].

Холодная война достигла того, чего никогда не смогла достичь никакая пропаганда: она убедила правительство США в необходимости публично поддержать американское искусство. Принятая Программа международных обменов быстро расширялась: в первые три года ее поддержкой пользовались двенадцать оркестров (в их числе оркестр NBC Symphony of the Air, Филадельфийский, Бостонский симфонический и Нью-Йоркский филармонический оркестры. Участие еще десяти коллективов было одобрено, но так и не реализовано, 38 заявок были отклонены), а в течение пяти лет – более ста исполнителей и групп, которые посетили более 90 стран. Ответственным за деятельность программы был Государственный департамент. В отличие от ЦРУ, чьи сотрудники были выпускниками престижных университетов, курили трубки и тайно ассигновали огромные суммы на пропаганду атональной музыки и абстрактного искусства, Госдеп выбирал деятелей культуры в основном из числа практикующих музыкантов, пытаясь при этом продвигать разнообразные по форме произведения. Политика властей стала подвергаться критике, когда выяснилось, что художники оказались более консервативными, чем правительство. Так, музыкальная секция проекта, которая каждые две-три недели заседала в Нью-Йорке, неоднократно отвергала участие музыкантов иностранного происхождения, и ее членам пришлось напоминать, что американская культура сложилась из самых разнообразных культур. Этот орган настолько предвзято относился к джазу, что для последнего пришлось создать отдельную секцию. Фонд также отказался от поддержки мюзикла Леонарда Бернстайна «Вестсайдская история» на том основании, что «показ бандитских разборок в Нью-Йорке не поможет развитию культурных связей»[130]. Должностных лиц того времени вполне можно было обвинить в том, что они завидовали советской системе, в которой деятели искусств рассматриваются как собственность государства, а оно производит систематический отбор самых талантливых, обучает их и отправляет лучших за границу. Тем не менее американцы в своей миссии достигли определенных успехов. Особенно восхищались за рубежом афроамериканскими исполнителями, что было важно в свете судебного процесса «Браун против Совета по образованию», когда раздельное обучение чернокожих и белых школьников было признано противоречащим конституции, а также советских обвинений в том, что в Америке действуют «законы Джима Кроу» о расовой сегрегации, а центральные части городов приходят в упадок.

Сначала советский блок был исключен из программы культурных обменов. «Мы не планируем направлять исполнителей за железный занавес, потому что там контролируют публику и она может причинить вред артистам», – сообщал официальный представитель Госдепа на одном из первых заседаний музыкального отдела[131]. Впрочем, реальная причина, скорее всего, заключалась в отсутствии доверия к американским артистам. Президент Джульярдской школы Билл Шуман, сам входивший в группу вокалистов, энергично протестовал против такого решения, но его предупредили, что он выходит за границы своей компетенции и вторгается в политику…

Эта проблема еще находилась в стадии самого горячего обсуждения, когда Никита Хрущев произнес самую взрывоопасную речь в истории Советского Союза.