Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Книга третья - Нелли Шульман - Страница 2

Часть десятая

Оглавление

Прага, ноябрь 1938

Темно-красный трамвай притормозил на повороте. Мелкий дождь хлестал по стеклам. На пустой площади у церкви святой Людмилы ветер трепал мокрые плакаты: «Позор предателям, Чемберлену и Даладье! Помогайте беженцам из Судет!». Рядом висело объявление: «Словаки запятнали себя, бросив Чехию на произвол судьбы».

Месяц назад Словакия объявила о своей независимости. Внизу объявления напечатали карту. Остаток Чехии, прятался в окружении жирных стрелок и заштрихованных областей. Оккупированные войсками Гитлера Судеты отмечала свастика. На севере стояли польские войска, на юге венгерские.

Размеренно забил церковный колокол. Высокий мужчина, в хорошем пальто, соскочив с подножки трамвая, развернул зонтик. Над крышами Краловских Виноград виднелись высокие башни синагоги, стоявшей на Сазавской улице. Аарон шел мимо запотевших окон кафе, минуя редких прохожих. Дождь становился сильнее, дома тонули во влажной, холодной дымке.

В кармане у рава Горовица лежал американский паспорт. Немецкую визу перечеркивал штамп: «Аннулировано без права апелляции». Аарону, до сих пор, казалось, что его руки пахнут гарью. Над Ораниенбургерштрассе висел жирный, черный дым. Синагога горела, витрины магазинов, и кафе были разбиты, под ногами хрустели осколки стекла. Ночью эсэсовцы, приехавшие в еврейский квартал, хлестали железными прутьями по окнам. В августе полиция объявила о прекращении действия видов на жительство для иностранцев. Виза Аарона истекала осенью. Посоветовавшись с раввинами, он решил вести себя тихо. Рав Горовиц заметил: «Посмотрим. Может быть, удастся остаться».

Евреям, выходцам из Польши, жившим в Германии, с польскими паспортами, подобное не удалось. Тысячи человек, в товарных вагонах, доставили на восточную границу. Польское правительство сначала отказалось принимать беженцев. Рискуя тем, что его не впустят обратно в Германию, Аарон поехал в Варшаву. Раввины, и руководство еврейской общины, уговорили правительство дать разрешение на въезд старикам, и семьям с детьми. Вдоль границы спешно возводились лагеря беженцев. Люди мокли в палатках, под осенним дождем, готовя еду на кострах.

В начале ноября еврейский юноша Гершель Гриншпан, родителей которого депортировали из Германии, застрелил секретаря немецкого посольства, в Париже. Геббельс выступил по радио:

– Национал-социалистическая партия не унизится до организации выступлений против евреев. Но если на врагов рейха обрушится волна народного негодования, ни полиция, ни армия не будут вмешиваться.

На следующий день в Берлине начали жечь синагоги и громить магазины. Аарона арестовали прямо на Ораниенбургерштрассе. Эсэсовцы, переодетые в штатские костюмы, ломали вывески, и крушили мебель. Ворота кладбища на Гроссер Гамбургерштрассе снесли, расколов надгробные памятники. Когда полицейские затаскивали его в кузов, Аарон успел подумать:

– Могилы предков Габи разрушили. Господи, сделай что-нибудь, я прошу Тебя… – в полицейском участке, ненавидя себя за такое, он потребовал вызвать американского консула.

Во дворе стояли машины, отвозившие берлинских евреев в тюрьму Моабит, а оттуда, по слухам, в Дахау и новый концентрационный лагерь, Бухенвальд. Его не били, просто заперли в камере, забрав паспорт. Аарон опустил голову в руки, стараясь не слышать грохот сапог по коридору, умоляющий голос арестованного:

– Дайте мне узнать, что с моей женой, с детьми… Пожалуйста… – полицейские расхохотались. Человек жалобно закричал: «Не надо, не надо…».

– Я не могу, – говорил себе Аарон, – не имею права рисковать. У меня есть вид на жительство. Надо сделать все, чтобы остаться здесь, помочь людям… – за ним приехал консул, в безукоризненном костюме, с бостонским акцентом. Посмотрел на порванное пальто Аарона, на испачканные гарью руки, дипломат протянул ему паспорт:

– К сожалению, мы ничем не можем помочь, мистер Горовиц. В течение сорока восьми часов вы должны покинуть территорию рейха… – Аарон гневно прервал его: «Хотя бы не называйте так государство!»

Консул удивился:

– Вы сами, насколько я понял, свободно владеете языком. Рейх, вполне легитимное слово… – Аарон сдержал ругань. Консул сухо добавил:

– Покинуть, без права возвращения. Советую вам, мистер Горовиц, поехать в Бремен, и сесть на лайнер. У посольства Соединенных Штатов Америки есть более важные заботы…

– Чем какой-то еврей, – темные глаза холодно заблестели:

– Куда хочу, туда и поеду. Спасибо, – сунув паспорт в карман, не оборачиваясь, рав Горовиц вышел на улицу. Следующие сутки он провел на ногах. Обращаться к Питеру и Генриху было слишком опасно. Билль о приеме еврейских детей в Британии и Палестине прошел через парламент. Тетя Юджиния, коротко написала:

– Мы сделали все, что могли, милый. Посылайте малышей. Я работаю с представителями еврейской общины и квакерами. Мы обещаем, ни один ребенок не останется без крова… – вернувшись к дымящимся развалинам синагоги, Аарон нашел кое-кого из раввинов. Дверь его квартиры взломали, вещи разбросали. Кухню, впрочем, эсэсовцы не тронули, только разбили окно. Аарон загородил его обломками двери. Он встал к плите, варить кофе.

На совещании они решили, в первую очередь, отправлять детей, которым грозила депортация на польскую границу, и сирот, с арестованными родителями. Подготовив список из двухсот человек, они отправились на разгромленную улицу, искать нужные семьи.

Рав Бек проводил Аарона на Силезский вокзал.

Рав Горовиц ехал в Прагу. В начале осени, он получил письмо от Авраама Судакова. Кузен добрался до Чехии через Будапешт, еще до Мюнхенского соглашения. В Праге, как и в Венгрии, он отправлял евреев в Палестину:

– Мишель здесь, – читал Аарон четкие буквы, – чешское правительство попросило его, частным образом, организовать эвакуацию картин из Национальной Галереи. Они надеются, что Лига Наций договорится со швейцарцами, и сокровища удастся вывезти в Женеву. Ты понимаешь, что Мишель очень помогает нашей работе… – Аарон понимал.

После прошлогоднего визита Мишеля в Берлин, каждую неделю, несколько десятков человек получало от граверов выездные паспорта, с вклеенными визами южноамериканских стран. Святой отец Лихтенберг снабжал евреев письмами, подтверждающими подлинность документов. Они не злоупотребляли коридором, как его называл Аарон. Нацистские пограничники в Бремене могли насторожиться, видя поток людей, отправляющихся в Коста-Рику или Венесуэлу. Тем более, у берлинских евреев не хватало денег на еду, а проезд на пароходе стоил дорого. Святой отец Лихтенберг регулярно приносил Аарону пачки рейхсмарок. Священник отмахивался: «Это мой долг, как слуги церкви». В первую очередь, они посылали в Южную Америку семьи с детьми.

Аарон сидел на жесткой скамье ночного поезда в Прагу, куря сигарету. Он вспоминал весточку от тети Юджинии:

– Лаура вернулась из Токио, и работает в правительстве. Дядя Джон, к сожалению, вынужден был уйти в отставку. Он протестовал против Мюнхенского соглашения, его здоровье очень ухудшилось. Он уехал в Банбери, возиться с внуком. Мальчика назвали Уильям. Он похож на Тони, белокурый, но сероглазый. У Наримуне, в Японии, тоже родился сын. Итальянская полиция вынесла однозначный вердикт, что и Констанца, и мистер Майорана покончили с собой. Тела найти невозможно, несчастье случилось в море. Маленький Джон летом вернулся из Италии, исчерпав пути розыска. Стивен тоже пытался найти какие-то следы сестры, но все оказалось тщетным. Это, конечно, огромная потеря для науки. Из Мон-Сен-Мартена новости невеселые. Когда Виллем стал монахом и уехал в Африку, тетя Тереза слегла. Дядя Виллем пишет, что врачи, ничего сделать не могут. Вряд ли она дотянет до конца года… – отец, из Нью-Йорка, сообщил Аарону, что Эстер получила развод:

– Она не имеет права вывезти мальчиков из Голландии, или оформить американское гражданство без разрешения отца. Он, то есть отец, женился, и уехал через Африку в Маньчжурию. Господь его знает, когда он в Европе появится. Еврейского развода он так и не подписал. Эстер, правда, присудили хорошие алименты. Она взяла няню, и пошла, работать ординатором, в университетскую клинику… – в следующем году сестра защищала диссертацию. Меир, по словам отца, жил в столице, но часто навещал Нью-Йорк:

– Мэтью процветает. Он майор, разъезжает по всей стране с заданиями от военного ведомства. Я посылаю тебе нашу любовь, дорогой сыночек. Пожалуйста, будь осторожнее… – отец не спрашивал, когда Аарон вернется домой. Рав Горовиц получил трехмесячную визу от чехов. Он собирался попросить вид на жительство.

Пройдя мимо синагоги, Аарон завернул за угол. Еврейская гимназия была закрыта, по воскресеньям дети не учились. Кузен Авраам жил в здании, примыкавшем к синагоге, в пустующей квартире кантора, уехавшего в прошлом месяце, по американской визе. Сюда перебрался и Мишель. Кузен работал с пражскими художниками, обучая их подделке документов. В гостинице подобное было бы опасно. Несмотря на дождь, во дворе гимназии бегали дети. Аарон смотрел на серый булыжник, на девочек в плащиках, прыгавших по расчерченным клеточкам, на мальчишек, перебрасывающихся старым мячом. Маленькие спали. С подростками Авраам, должно быть, занимался ивритом.

В школе отменили уроки гимнастики. В спортивном зале разместили две сотни еврейских детей, от малышей до семнадцатилетних юношей и девушек. Их родители остались в оккупированных Судетах. Детей успели вывезти, товарным поездом, без документов и денег, без вещей. Аарон, с учителями еврейской школы, встречал состав на вокзале. Он помнил девочку, прижимавшую к себе куклу, мальчика в кепке, лет пяти, в большом ему пальто, со следами слез на лице. У самых маленьких, в карманах, лежали записки с именами и возрастом.

Аарон сидел в кабинете директора гимназии, составляя общий список. Отпустив детей обедать, он принялся за скомканные бумаги. Малыши играли в учительской, на ковре. Узнав о поезде, пражские евреи принесли в гимназию одежду, и ящики с игрушками. Многие хотели разобрать беженцев по домам. Аарон мрачно подумал:

– Гитлер не ограничится Судетами. Отсюда тоже придется вывозить людей… – он читал криво нацарапанные строки:

– Сабина Гольдблат, трех с половиной лет, Марек Лейбов, четырех лет, – рав Горовиц увидел внизу приписку:

– Пожалуйста, скажите нашему мальчику, что мама с папой его очень любят… – выкурив сигарету, Аарон приказал себе заняться делами. Внеся малышей в список, он вышел в учительскую. Рав Горовиц присел на пол: «Примете меня в игру?». Дети, к его облегчению, помнили свои имена. Аарон дописал в каждой строчке приметы ребенка:

– Никто их не примет. Билль тети Юджинии распространяется только на подданных Германии, и Австрии, но такой страны больше нет. Дети родились в Чехословакии. Никто их не примет… – заставив себя не думать о таком, он стал катать по полу машинки.

За последние две недели евреи города забрали полсотни детей. Остальные жили в гимназии, на матрасах, днем занимаясь в классах. Вечером и по выходным Авраам учил старших языку. Он устраивал ребятам походы по окрестностям, ставил с ними палатки, разжигал костры. Аарон подозревал, что кузен давал старшим пострелять из пистолета.

Увидев оружие, Аарон, хмуро, заметил: «К чему такое?»

– К тому, – отрезал Авраам. Серые глаза помрачнели:

– Мало ли что, дорогой мой. Евреи должны уметь себя защищать. Циона девчонка, а отлично стреляет, даже из пулемета, – добавил Авраам. Рав Горовиц не стал интересоваться, где Циона, учащаяся в интернате при Еврейском университете, взяла пулемет, и кто, собственно, ее приставил к оружию. Было понятно, что без Авраама здесь не обошлось.

Раввин синагоги на Виноградах уехал в Святую Землю. Аарон вел службы, обучал мальчиков, готовя их к бар-мицве. Он хоронил умерших людей, и надзирал за кашрутом. Община отдала ему квартиру раввина, однако он ночевал в гимназии, с Авраамом и Мишелем. Дети просыпались и плакали, зовя родителей. Аарон гладил по голове маленькую Сабину Гольдблат. Девочка лепетала:

– У нас был котик. Маленький… – ладошка опустилась вниз, – черненький. Здесь тоже есть котик, я видела. А где мама и папа? – судетских евреев депортировали в концентрационные лагеря, в Германии.

Аарон помахал детям: «Скоро обед!»

Он прошел через зал, с аккуратно свернутыми матрацами. На подоконниках были разложены игрушки и книги. В пустом коридоре, из класса, доносился голос кузена Авраама:

– Ани йехуди. Я еврей. А-мединат шели Эрец Исраэль. Моя страна – Израиль… Записали? Теперь займемся местоимениями… – через стекло в двери виднелась карта Палестины, на стене, и бело-голубой флаг сионистов.

На кухне упоительно пахло куриным супом. Госпожа Эпштейнова, в просторном, холщовом фартуке, с половником, стояла над огромной, медной кастрюлей:

– Заодно урок домоводства устроила, – усмехнулась женщина. Девочки, за большим столом чистили овощи. Аарон почувствовал, что краснеет: «Внучка ваша здесь». Госпожа Эпштейнова кивнула:

– Клара привела. Она занимается, – указав пальцем на потолок, женщина понизила голос, – с вашим родственником… – внучка госпожи Эпштейновой, четырехлетняя Адель, болтая ногами, грызла кочерыжку от капусты. Аарон услышал сзади веселый голос:

– Рав Горовиц! Мы закончили, с господином Михалом… – кузена здесь звали на чешском языке. Клара Майерова прислонилась к косяку двери. Женщина подняла испачканные в типографской краске руки:

– Я привыкла к более просторным мастерским… – госпожа Майерова оформляла спектакли в Сословном, Театре. На пальце женщины блестело обручальное кольцо. Алые губы улыбались:

– Но Михал меня хвалит, – Клара подмигнула Аарону, – когда он уедет, я его заменю… – от нее пахло краской. Твидовый жакет был расстегнут, шелковая блузка поднималась на высокой груди. Аарон отвел глаза:

– Нельзя, нельзя. Она замужем, не думай о ней… – мужа госпожи Майеровой, судетского немца, коммуниста, арестовали год назад, в Лейпциге. Он приехал в Германию на подпольную встречу партии. С тех пор женщина ничего о нем не слышала. Подбежав к матери, Адель подергала ее за подол юбки:

– Покажи картинки, мамочка. Ты зайчиков рисуешь, или собачек? Дядя Михал мне нарисовал котика.

– Я видела, – госпожа Майерова забрала у дочери кочерыжку:

– Пойдем, руки помоем, перед обедом. Картинки я рисую разные… – она, едва заметно, усмехнулась.

В коридоре затренькал звонок. Госпожа Эпштейнова распорядилась: «Девочки, накрываем на столы!». Аарон слышал цокот ее каблуков по выложенному плиткой коридору, вспоминал кудрявый локон, падавший на белую шею. После обеда он занимался с детьми Торой, а Мишель устраивал им уроки рисования. Неслышно, пробормотав: «Не думай о ней», рав Горовиц тоже отправился мыть руки.

На кухне квартиры раввина было накурено. Радио ловило только чешские передачи, никто из них языка не понимал. Они читали новости в западных газетах, и разговаривали с местными жителями. Евреи Праги знали немецкий язык, но после оккупации Судет гитлеровскими войсками, никто его больше не употреблял. Аарон и Авраам обходились идиш. Мишель объяснялся с художниками на французском языке. Многие из них учились в Париже. За потемневшим окном хлестал дождь. На столе лежали свернутые листы Le Figaro: «Республиканцы продолжают сражение на реке Эбро».

– Ненадолго, – мрачно заметил Мишель, поставив перед собой скромную, деревянную шкатулку:

– Франция и Англия продали Чехословакию, они вскоре Испанию продадут. Признают режим Франко… – длинные, ловкие пальцы перебирали паспорта:

– Испанский, португальский, швейцарский. Очень хорошо, что есть документы нейтральных стран, – одобрительно сказал Мишель, – по ним легче выезжать. Но что с детьми делать… – Аарон стоял у плиты, с лопаточкой, следя за жареной картошкой. На столе красовалось несколько бутылок пива.

Авраам Судаков пожал плечами:

– А что делать? Вывезу их нелегально, через венгерскую границу. В квоту они не попадают. Они не граждане Германии. У них даже чешских паспортов нет. Вообще ничего нет.

– Чешские паспорта мы получим… – взяв сигарету из медной пепельницы, Аарон глотнул горький дым: «От них, правда, никакого толка не будет». Госпожа Эпштейнова отпустила мужчин:

– Сегодня мы с детьми посидим. Отдохните, в театр сходите. У Клары в театре премьера, «Волшебная флейта». Посмотрите на ее декорации, – госпожа Майерова снабжала гимназию контрамарками. Она, много раз, приглашала Аарона. Рав Горовиц, смущенно отзывался:

– Мне нельзя в театр, госпожа Майерова. Такое правило… – темные глаза блестели: «Простите, рав Горовиц. Все время забываю».

Картошка шипела, бубнило радио. Аарон слышал высокий, сильный голос Габи:

– Mann und Weib, und Weib und Mann,

Reichen an die Gottheit an….


Он помешал картошку. Сердце тягуче, привычно заболело:

– Никакого толка, – повторил Аарон, – и как ты собираешься ввезти сто пятьдесят еврейских детей, без британских виз, в Палестину? – кузен Авраам покраснел:

– Мишель и его ребята могут поработать с паспортами… – отпив пива, Авраам, мрачно признал: «Ты прав. Пройти пограничный контроль в Яффо сложнее, как говорится, чем верблюду пробраться сквозь игольное ушко. Ты, конечно, таких слов не знаешь… – они все, невольно, расхохотались.

Обнаружив поддельную визу, британцы депортировали ее владельца обратно, в страну проживания. Одиночки, иногда, миновали контроль, но речь шла о ста пятидесяти ребятишках. Почесав рыжие волосы, Авраам, неуверенно, сказал:

– Можно доехать до Салоник, зафрахтовать судно. Или через Каир их переправить. Тамошние евреи помогут… – Мишель прервал его:

– Ты собираешься вести детей пешком по пустыне? Нельзя рисковать, Авраам… – он достал из шкатулки перетянутые лентой паспорта:

– Таких документов я еще не видел. Ты, кстати, откуда, их привозишь? – Авраам принял от кузена тарелку:

– Спасибо. Наши ребята приезжих обворовывают, – щедро посыпав картошку какой-то сушеной травой, он кивнул на пузырек:

– Берите. Заатар, из Израиля. Правда, заканчивается, и неизвестно теперь, когда я домой вернусь.

Авраам прожевал:

– Очень вкусно. У нас, мои дорогие, паломников много. От потери паспорта они не обеднеют. Сходят в консульство, получат новые бумаги… – Мишель пересчитал паспорта:

– Два десятка египтян. Они что, тоже у Стены Плача молились? – в голубых глазах сверкал смех: «Или храм Гроба Господня посещали?».

– У нас и мечети есть, – пробурчал Авраам: «Документы из Каира».

– Понятно, что не из Парижа… – Мишель раскладывал паспорта по стопкам, отделяя мужчин от женщин. Авраам знал арабский язык. Кузен диктовал:

– Мужчина, сорок пять лет. Женщина, тридцать два года… – в квартире кантора Мишель поставил электрический парогенератор. Фотографии с паспортов отклеивались и заменялись новыми снимками:

– Светловолосых беженцев мы по ним не вывезем, – заметил мужчина. Кузен отмахнулся:

– Копты, местные христиане, бывают светловолосыми. Ничего страшного. Значит, кузен Виллем был в Испании?

– Был, – Мишель аккуратно составлял список:

– Но я не знаю, почему он в монахи ушел. Никто не знает… – он поднял глаза на Аарона:

– Я сегодня работал в Национальной Библиотеке, в Клементинуме, с рукописями. В коллекции императора Рудольфа много материалов еврейских мистиков. Ты знаешь, что ректор Пражского университета, Иоганн Марци, отправил в семнадцатом веке в Рим, некий манускрипт, на неизвестном языке, предположительно, написанный шифром? Каббалистическими знаками, – со значением добавил Мишель.

– А почему в Рим? – заинтересовался Авраам. Он, бесцеремонно, потянул к себе блокнот кузена:

– В Папский Грегорианский университет, Кирхеру. Кирхер тогда опубликовал грамматику коптского языка. Ему, наверное, со всей Европы неопознанные рукописи слали. Если рукопись и хранится в Ватикане, то я ее не видел, – заключил Авраам, – впрочем, я специалист по крестовым походам, а не по мистике.

– Император Рудольф заплатил за манускрипт шестьсот дукатов, то есть два килограмма золота, по нынешнему курсу, – продолжил Мишель: «Было бы интересно на него посмотреть».

– Было бы гораздо более интересно, – угрюмо отозвался рав Горовиц, – если бы мы сейчас получили два килограмма золота. От золота еще никто не отказывался… – Авраам, молча, пил пиво.

Он не собирался распространяться, даже кузенам, о ночном ограблении банка в Каире, устроенном Иргуном, и о краже паспортов из полицейского участка на Замалеке.

Боевики Иргуна вели себя осторожно. В британскую тюрьму никто садиться не хотел. Акции устраивались в Египте, Бейруте или Дамаске. Они отлично знали дороги, ведущие в Палестину. Кое-какое золото осталось в надежных местах, в Иерусалиме, а остальные средства Авраам отвез в Европу. Британские чиновники, в посольствах, взятки не брали, но деньги требовались еврейским общинам, для покупки поддельных документов. Мишель работал бесплатно, но не все мастера так поступали. Пока что евреи в Будапеште и Праге жили спокойно, но, как подозревал Авраам, скоро все должно было измениться.

Он никому не говорил и о визитере, нашедшем его в Иерусалиме, на кафедре. Доктор Судаков занимался со студентами-дипломниками. После семинара, в коридоре, Авраам наткнулся на худого, длинноносого мужчину, чернявого, в кепке, и простом пиджаке. Зима стояла теплая, плащей не носили.

Гость говорил на идиш, Авраам уловил польский акцент. Представившись Яаковом, он предложил доктору Судакову прогуляться до ближайшего кафе. Миновав британское военное кладбище, на горе Скопус, мужчины уселись за столиками первой попавшейся забегаловки. Заказав два сладких кофе по-турецки, Яаков выложил на стол коробку Gitanes Caporal.

Выслушал, все, что ему говорил визитер, Авраам, хмуро, заметил:

– Вот что, уважаемый. Во-первых, я не коммунист, и никогда им не стану. Во-вторых… – доктор Судаков махнул в сторону британского флага, – я подозреваю, что вы навещаете Израиль по чужим документам. Я не люблю оккупантов, но шпионов я не люблю еще больше. Убирайтесь восвояси, в Советский Союз, иначе мы прогуляемся до ближайшего полицейского участка… – гость поднялся, бросив на стол медь:

– Вы взрослый человек, господин Судаков, а склонны к необдуманным решениям. Запомните, евреи никого не интересуют. Ни Англию, ни, тем более, Францию, ни Америку. Только Советский Союз в состоянии помочь евреям Европы. Посмотрим, как вы запоете, когда останетесь наедине с Гитлером… – он помахал перед носом Авраама газетой: «Что и случится в скором времени».

Доктор Судаков сидел, глядя вслед его худой спине. Авраам сплюнул:

– Он преувеличивает. Сказано: «Не стой над кровью ближнего своего». Запад не останется в стороне. И вообще, ничего подобного не случится, в Европе… – покурив немного, на зимнем солнце, он пошел в школу к Ционе. Племянница занималась.

Авраам, на цыпочках, подобрался ближе к полуоткрытой двери. Девочка сидела, у большого бехштейновского рояля. Рыжие волосы, казалось, светились.

– Я не буду играть Брамса, – упрямо сказала Циона, – он немец.

Авраам услышал медленный, запинающийся иврит ее учителя, Йозефа Таля. Он преподавал в иерусалимской школе музыки, на Кикар Цион, и обучал детей в интернате:

– Он из Берлина уехал, – вспомнил Авраам, – когда евреев Гитлер выгнал из университетов.

К потолку классной комнаты поднимался серебристый дымок папиросы: «Разные бывают немцы. Играй, играй».

Циона шумно, недовольно вздохнула. Слушая «Венгерский танец», Авраам повторял себе: «Все обойдется, непременно. Нам помогут».

Сидя на полутемной, прокуренной кухне, с кузенами, слушая стук капель по стеклу, он понял, что начинает терять уверенность.

Авраам принес папку с документами тех, кому британцы поставили визы:

– Все равно, я был прав. Пусть товарищ Яша, – мужчина, издевательски, усмехнулся, – катится ко всем чертям. Я не продамся коммунистам, даже ради спасения евреев… – радио хрипело, они пили кофе. Авраам скрыл вздох:

– Не ты ли говорил, что ради спасения евреев, можно сотрудничать и с немцами? Какая разница… – он пока ничего не решил. У них на руках имелось сто пятьдесят сирот. С детьми надо было что-то делать, и чем скорее, тем лучше.

За мытьем посуды, Аарон осторожно поинтересовался у кузенов, не собираются ли они в театр. Мишель передернул плечами:

– Я засну, дорогой мой. Я сегодня полдня над рукописями сидел, а полдня учил детей рисовать кошек и локомотивы… – он ласково улыбнулся:

– Тем более, я арабского языка не знаю. Авраам мне паспорта переведет. Люди не должны запинаться, если у них спросят, что написано в бумагах…

Рав Горовиц вспомнил темные глаза госпожи Майеровой:

– Адель у бабушки ночует, когда в театре представление. Нельзя, нельзя, не смей… Должны где-то цветы продавать. Найду лоток… – он пробормотал: «У меня занятие, в синагоге, по Талмуду».

Авраам, скептически, заметил:

– С такой погодой два старика придет, обещаю. Впрочем, тебе все равно… – рав Горовиц одевался, в передней. Сунув в карман ключи, он прокричал с лестницы: «Дверь за собой закройте. Спокойной ночи!»

Мишель посмотрел в окно. Кузен пропал за плотной пеленой дождя. Он велел Аврааму: «Завари еще кофе. Раньше полуночи мы сегодня не ляжем».

На главной площади Ауссига-над-Эльбой, бывшего города Усти над Лабем, над остроконечными шпилями ратуши развевались нацистские флаги. Афишные тумбы обклеивали спешно напечатанные плакаты: «Судеты – исконная немецкая территория! Немцы встречают своего фюрера!». Рядом висели фотографии группенфюрера СС, Конрада Генлейна, главы судетских сепаратистов, пожимающего руку Гитлеру. Рядом с кафе: «Милая Богемия», дверь отмечала вывеска: «Запись в Судетский Немецкий Легион! Немецкий юноша, отдай долг своей родине! Вставай под знамена фюрера и партии!».

К западу от Праги, было неожиданно солнечно. Город окружали поросшие лесом холмы, с Эльбы тянуло свежим ветерком. По булыжнику площади прыгали воробьи. На горизонте виднелись очертания замка, возвышавшегося на скале. В прошлом веке здешние горы, в поисках вдохновения, посещал любимый композитор фюрера, Вагнер. Согласно легенде, именно в Ауссиге Вагнер начал писать «Тангейзера».

Лучшая гостиница города, рядом с ратушей, тоже называлась «Тангейзер». Хозяин, герр Редер, настаивал, что Вагнер останавливался в отеле. Он держал над стойкой портрет великого музыканта, рядом с парадным снимком фюрера и красно-черными флагами. Номера он окрестил в честь опер Вагнера. «Лоэнгрин» и «Валькирию» заказали вчера, телеграммой из Дрездена. В Ауссиг, по дороге в Карлсбад заезжал граф фон Рабе. Герр Редер велел жене, распоряжавшейся горничными, как следует, убрать номера. Поднявшись наверх, он осмотрел комнаты. Белье пахло лавандой, на столе красовались вазы с букетами роз и комплимент от гостиницы, маленькие бутылочки бехеровки.

– Отлично, – одобрительно сказал герр Редер, – видишь, дорогая, твою славянскую лень и неаккуратность можно преодолеть… – он потрепал жену по щеке. Герр Редер никогда не забывал упомянуть, о чешских, хоть и дальних корнях жены. Редеры прошли проверку на расовую чистоту, у жены была всего одна славянская прабабка. Но герр Редер, наставительно, поднимал палец:

– Арийскую кровь надо беречь, господа! Чехи должны быть отделены от немцев. Они славяне, – морщился герр Редер, – люди второго сорта, как учит фюрер… – оба сына герра Редера, записавшись в Судетский Немецкий Легион, отправились в Германию. На базе под Дрезденом солдаты Легиона обучались диверсиям в тылу врага:

– Ненадолго, – успокоил себя герр Редер, когда жена принесла ему кофе, за стойку, – все говорят, что в начале следующего года фюрер двинет войска на восток, в Прагу. Чехия станет частью рейха. Как мы… – погладив себя по животу, обтянутому вязаным жилетом, он взглянул в окно. Площадь была пуста, завсегдатаи «Милой Богемии» играли в шахматы.

На одной из узких улиц, отходивших от площади, стояла синагога. Двери и окна здания заколотили деревянными щитами. Внутри разместили, склад вещей, реквизированных у местных евреев. Самих евреев отвезли на станцию и посадили в товарные вагоны. Поезд ушел на запад, в рейх. Герр Редер, недовольно, подумал: «Кроме тех, кто в Чехию успел бежать». Сервизы, картины и серебро предполагали выставить на аукцион. Хозяин гостиницы собирался посетить распродажу. У адвоката Гольдблата была хорошая коллекция живописи. Бывая у него в гостях, Редер любовался пейзажами прошлого века. Он хотел украсить картинами номера «Тангейзера».

– Интересно, – Редер закурил трубку, – их девчонки я не видел. Сабина. Четырех лет ей не исполнилось. Должно быть, увезли, с родителями… – в городской газете сообщили, что евреи, в Германии, будут работать на благо рейха. Больше жителей Ауссига ничего не интересовало.

Редер заметил низкий, черный лимузин, въехавший на площадь. На капоте мерседеса развевался нацистский флажок. Крылья машины покрывала грязь.

– Наверное, в дождь попал, – озабоченно, подумал Редер:

– Герр фон Рабе захочет машину в порядок привести. Сам займусь.

Постояльцы «Тангейзера» завтракали в отеле, а обеды и ужины заказывали в городских ресторанах. У герра Редера имелись договоренности с хозяевами заведений. Шел охотничий сезон. В городе подавали оленину, куропаток, зайцев, и свежую рыбу из Эльбы, с речными устрицами и раками. Постоялец собирался пробыть в Ауссиге всего один день, однако хозяин не хотел рисковать недовольством столичного гостя. Герр Редер вздохнул:

– Мой отель не сравнить с карлсбадскими гостиницами, но нельзя ударить в грязь лицом. У меня группенфюрер Генлейн останавливался… – выбив трубку, Редер унес пепельницу в кабинет. На лацкане пиджака хозяина блестел значок НСДАП. Раньше в Судетах была своя нацистская партия, но, когда территория стала немецкой, она стала частью НСДАП. Газеты обещали, что в начале декабря будут проведены выборы в Рейхстаг. Редер, как и другие горожане, не сомневался, что выиграет НСДАП. В конце концов, другой партии в рейхе просто не было.

Окно мерседеса приоткрылось. Питер взглянул на гостиницу: «Здесь».

Генрих, недовольно, сказал:

– Надо было остановиться на шоссе, после дождя, машину протереть. Мы уедем, а они полгода будут нам кости перемывать. Берлинцы явились на грязном автомобиле… – Генрих помолчал:

– Кто-нибудь запомнит номера, расскажет кому-нибудь… – он добавил: «Ты меня понимаешь».

Питер понимал.

В рейхе все доносили на всех.

Питер давно привык к немногословности Генриха. Младший фон Рабе говорил откровенно, только в лесу, парке, или своей машине. Даже в квартире Питера у Хакских дворов ничего обсуждать было нельзя. Апартаменты не проверяли, Генрих запретил рисковать. За два года, Питер познакомился со всей группой. Никому не исполнилось и тридцати лет. С Генрихом работали офицеры, дипломаты, инженеры, и врачи. Все они считали, что Гитлер, рано или поздно, загонит Германию в тупик, из которого стране будет не выбраться.

– Тогда прольется кровь, – однажды, мрачно, заметил Генрих:

– Есть грехи, которые невозможно смыть иначе. Так и случится, поверь мне… – летом Питер навещал Лондон. Дядя Джон еще не ушел в отставку, но плохо выглядел. Они, как обычно, встретились в Ньюкасле. Дядя Джон привез на север леди Кроу. По дороге из Берлина в Дрезден, Питер вспоминал тихий голос матери:

– Питер, сыночек, может быть, премьер-министр, не согласится на позорную сделку… И французы тоже… – дядя Джон закашлялся, прижав ко рту платок:

– Оставь, Юджиния. Дело решено, никому Чехословакия не интересна. Лучше готовьте свой билль. Пусть, хотя бы, дети спасутся… – он, внезапно улыбнулся:

– Жаль, ты не можешь в Банбери съездить. Месяц Уильяму. Отличный мальчишка, восемь фунтов весом… – Тони помогали няни, но герцог старался чаще бывать с внуком. После возвращения из Италии, Маленький Джон обосновался в шифровальном отделе, в Блетчли-парке. В подвалах имения стояли радиопередатчики, оттуда велась связь с посольствами, с базой в Цюрихе, и с Берлином. Питер, много раз, уверял дядю Джона, что люди на Фридрихштрассе, находятся в полной безопасности:

– Уважаемая ювелирная лавка, два века предприятию… – он вдохнул ароматный дым папиросы герцога. Дядя Джон отрезал:

– Все равно, чем реже вы пользуетесь передатчиком, тем лучше. У нас появится координатор, – Джон помолчал, – на континенте, в конце года. Мы вам сообщим. Связь, в письмах, пойдет через него. Фридрихштрассе останется запасным адресом.

– Уильям на Тони похож, – добавил герцог:

– Она с ним возится, с рук не спускает… – Джон, немного, удивлялся дочери. Тони не отходила от ребенка. Она спала с мальчиком, и редко отдавала сына няням. Дочь сама кормила, и купала малыша. Джон вглядывался в серые, большие глаза внука, в темных ресницах:

– Кого-то он мне напоминает, не могу понять. Впрочем, у нас большая семья. Мэтью, в Америке, как две капли воды, похож на вице-президента Вулфа. Подобное случается… – из Мон-Сен-Мартена пришли новости о том, что Виллем принял обеты. Джон хмыкнул:

– С чего бы? Он в Париже учился. Поехал в Рим, стал монахом. Теперь в Конго отправился… – Тони, вечером, в своей спальне, сглатывала слезы:

– Все из-за меня, из-за меня. Виллем опомнится, обязательно. У нас ребенок, он снимет обеты, мы поженимся… – Тони наклонилась над колыбелью с гербами.

В свидетельство о рождении отца не записывали. Сын стал Уильямом Холландом. Он оказался спокойным, здоровым мальчиком. Малыш хорошо ел, крепко спал, и начал улыбаться. Тони заставляла себя не плакать, глядя на его лицо. Она видела перед собой Виллема. Тони, ласково, коснулась головы, укрытой чепчиком:

– Твой папа вернется в Европу, и мы к нему поедем, обязательно. Я встану на колени, он меня простит, не может не простить… – в постели она думала об отце. Герцог выглядел все хуже. Когда Маленький Джон вернулся из Италии, с вестями о смерти Констанцы, у отца случился приступ кровотечения:

– Хоть бы папа увидел, как Уильям растет… – попросила Тони, – он и не говорит, чем болеет… – они с братом старались не думать о плохом диагнозе.

Лаура вернулась в Лондон. Тони ожидала увидеть ее в Банбери, однако отец сказал, что кузина пока занята в Уайтхолле. Джон, сначала, хотел отправить Лауру в Цюрих или Стокгольм. Важно было получить человека в посольстве, в нейтральной стране. Лаура себя отлично проявила в Токио. Джованни, за холостяцким обедом, в Брук-клубе, попросил:

– Оставь девочку здесь. Ты видел, она устала. Пусть дома поживет, Джон… – Юджиния его поддержала:

– Не надо, милый. Я испугалась, когда ее в Хендоне встречала. Ей двадцать пять, а она на десять лет старше выглядит. У нее волосы седые… – леди Кроу вспомнила:

– У Питера тоже седина, а он еще молод. Бедный мальчик… – Лаура обрабатывала информацию в секретной службе. На совещании в Блетчли-парке герцог сказал сыну:

– Когда в Лондоне окажешься, посиди с ней. Самураи, – он усмехнулся, – обломали себе зубы на озере Хасан, но, я думаю, одним конфликтом они не ограничатся. Лаура отлично разбирается в Дальнем Востоке. Такое тебе полезно… – Джон, много раз, протягивал руку к телефонной трубке. Он мог выбраться в Лондон, на выходные, и увидеть Лауру. Юноша обрывал себя:

– Не стоит. Она ясно все сказала. Прекрати, у вас разные дороги.

По дороге из Дрездена к границе новой территории рейха, они говорили о поездках старшего из братьев фон Рабе. Штурмбанфюрер все лето провел, как он туманно выражался, в Баварии. Питер заставлял себя не интересоваться подробностями визитов Макса на юг. Дядя Джон рассказал ему о смерти Констанцы и мистера Майорана. Питер, недоверчиво, отозвался:

– Если они планировали самоубийство, то почему они собирались вести семинар, со студентами? Что-то здесь не сходится, дядя Джон… – они сидели в гостиной деревенского дома. Герцог, сварливо, заметил:

– Я сам знаю, что не сходится. Тем не менее, Ферми написал мне, из Америки, что Майорана, весь год, был в плохом настроении, почти не работал…

Питер устроился на старом диване, вертя семейный пистолет. Мать упрямо привозила оружие в Ньюкасл, чтобы сын подержал его в руках. Питер смотрел на тусклый блеск золотой таблички: «Semper Fidelis Ad Semper Eadem». Он напоминал себе: «Они справятся, и ты справишься…». Питеру становилось легче.

Мужчина щелкнул зажигалкой:

– Поверьте, дядя Джон, любой здравомыслящий человек, в Германии, или Италии, постоянно в плохом настроении. Я тому пример, и Генрих тоже, – Питер, коротко, усмехнулся:

– В хорошем настроении только животные, вроде Отто фон Рабе. Зачем наше правительство пустило экспедицию нацистов в Индию? – поинтересовался Питер:

– Неужели нельзя было отказать в визах? В то время, когда евреиБерлина больше года ждут своей очереди на квоту, дядя Джон… – герцог развел руками: «Они ученые, их материалы могут оказаться полезны…»

Лазоревые глаза подернулись льдом:

– Они преступники, – отчеканил Питер, – и должны понести наказание. Еще понесут, обещаю. Что касается материалов, то любая страна, пользующаяся разработками нацистов, покрывает себя вечным позором… – он потушил сигарету:

– Не хочется думать о подобном, но Майорана мог убить Констанцу, и покончить с собой. Хотя вы говорите, что Маленькому Джону он показался достойным человеком… – вернувшись в Германию, Питер попросил Генриха, осторожно, выведать, что могло случиться с Констанцей:

– Может быть, Макс знает… – неуверенно сказал мужчина, – я не могу прямо спрашивать…

– Я тоже не могу, – хмуро ответил младший фон Рабе.

Им, все равно, не нравились вояжи Макса. Рядом с Мюнхеном помещался Дахау. В медицинском блоке концлагеря подвизался доктор фон Рабе. Генрих заметил:

– Не будет Макс каждый месяц ездить к Отто. Когда я навещал Дахау, весной, – лицо Генриха передернулось, – я ничего подозрительного не видел… – они решили, что Макс работает в Швейцарии, на базе внешней разведки. Штурмбанфюрер фон Рабе не собирался распространяться о подобных визитах.

Генрих припарковал мерседес на гостиничной стоянке. На заднем сиденье лежал кашемировый плед. Одеяло зашевелилось, вынырнула светловолосая голова. Поморгав голубыми, раскосыми глазками, мальчик весело сказал: «Котик! Дядя Петер, котик!»

Черный, худой кот, прижавшись к беленой стене «Тангейзера», испуганно глядел на машину.

Питер приложил палец к губам:

– Котик. Потерпи немного, Пауль… – он говорил медленно, раздельно, – скоро мы тебя заберем.

Мальчишка, закивав, спрятался обратно под плед.

Герр Редер выглянул из окна:

– Гольдблатов кот. Квартиру реквизировали, кота на улицу выкинули. Кому он нужен? Раньше он холеный был… – герр Редер заспешил на улицу, к постояльцам. Он хотел помочь графу фон Рабе выйти из машины.

Черепичные крыши Краловых Виноград тонули в предрассветной, влажной дымке. Холм будто плыл над городом. Реку затянуло туманом. На церкви святой Людмилы звонили колокола.

Мать Клары рассказывала, что в прошлом веке склоны, действительно, покрывали виноградники. Осенью дети помогали собирать урожай. Некоторые участки принадлежали евреям, в Праге делали кошерное вино.

Клара стояла у открытой форточки мастерской. Затягиваясь папиросой, женщина куталась в старый, шерстяной халат. Ветер шевелил развешанные по стенам афиши. В сентябре закрылся Немецкий Театр, на Виноградах, где она оформляла постановки. Театр прекратил работу не из-за Мюнхенского соглашения, или, как его называли в Праге, Мюнхенского предательства. Наоборот, с тех пор, как Гитлер пришел к власти, сюда бежали актеры и музыканты, недовольные режимом, евреи и немцы:

– Все уехали, – Клара переступала босыми, нежными ногами по деревянным половицам, – некому играть, некому ставить спектакли. Уехали в Америку, в Палестину, куда угодно. Пока Сословный театр премьеры выпускает, но надолго ли? – в прошлом году, главный режиссер, на обсуждении будущего репертуара, взорвался, стукнув кулаком по столу:

– Моцарт не имеет никакого отношения к Гитлеру! Если бы Моцарт был жив, он бы первым осудил преступления нацистов. Он был гуманистом, он верил в добро… – обмахнувшись платком, он недовольно оттолкнул подсунутый стакан воды:

– Вы мне рот не заткнете, – ядовито заметил он, – я, как чех, как ученик Дворжака, считаю, что именно сейчас надо ставить Моцарта. Не заткнете, – он выпил воду, все рассмеялись.

Она рассматривала эскизы декораций к операм, «Русалке» и «Проданной невесте», костюмы для «Волшебной флейты». Клара надеялась, что люди, пришедшие в театр, хотя бы ненадолго, забудут о гитлеровских войсках в двух часах от Праги, о мюнхенской сделке, и о речах Геббельса. Спектакль получился ярким, праздничным.

Рисуя, она вспоминала, судетские предания. Муж рассказывал Адели сказки, своего детства. Людвиг родился в Усти-над-Лабой. Таинственно улыбаясь, он говорил дочери о заколдованном замке, на скале, над Эльбой. Прекрасую, златовласую принцессу, злой король заточил в башню:

– Принцесса распускала косы, чтобы ее возлюбленный забрался в замок и спас ее…., – Адель широко открывала темные, материнские глаза, – когда локоны касались камней, на них вырастали цветы… – Людвиг целовал дочь в затылок:

– Когда ты подрастешь, мы обязательно съездим в Рудные горы. Побродим по лесу, послушаем птиц…., – Клара нарисовала Памину с золотыми, распущенными волосами. Она вытерла глаза:

– Адель раньше спрашивала, где отец, а теперь прекратила. Четыре года ребенку. Сабина тоже забудет о родителях… – девочки подружились. Сабина рассказывала Адели о котике, жившем у них дома:

– Ты счастливая, – услышала Клара тихий голос девочки, – счастливая, Адель. У тебя есть мамочка… – девчонки рисовали принцесс в коронах, мишек и зайчиков. Клара вспомнила:

– Господин Михал сказал, что у Сабины хорошие способности. Адель музыку любит, ей бы заниматься… – все надеялись, что Гитлердальше Судет не пойдет, однако люди понимали, что просто себя обманывают. У многих пражских евреев родственники жили в Британии, или Америке. В консульства стояли длинные, безнадежные очереди. Клара плотнее запахнула халат:

– Господин Судаков три десятка юношей и девушек увозит. Хотя бы кто-то визы получил… – у них родственников не было. Госпожа Эпштейнова качала головой:

– Не сиди здесь. Забирай Адель, уезжай, куда-нибудь. Тебе тридцать лет, ты молодая женщина… – мать осекалась, видя упрямые искры в глазах дочери.

Клара верила, что Людвиг жив.

Подойдя к этажерке, она провела рукой по переплетам книг: «Основы классического рисунка», «Геометрическое черчение», «Архитектурная графика». Муж преподавал черчение в Чешском Техническом Университете. Они познакомились восемь лет назад. После окончания академии художеств, Клара год провела в Париже, по стипендии. Она вернулась в Прагу с рисунками и акварелями. Девушка организовала, с приятелями, выставку. Клара, невольно, улыбнулась:

– Как Людвиг сказал? Я не ожидал среди экспрессионистов, увидеть художника, помнящего о перспективе… – медовый месяц они провели в Венеции:

– Мы старались не замечать фашистские флаги. Балкон выходил на Большой Канал. Я рисовала, каждое утро, Людвиг варил кофе… – на стене мастерской остался старый, прошлогодний календарь. Она рассматривала страницу с надписью: «Ноябрь», обведенные даты спектаклей, отметку в середине месяца: «Заказать столик в ресторане».

– Он уехал за две недели до дня рождения… – Клара опустилась на голые половицы, – сказал Адели, что привезет игрушки, из Лейпцига… – официально муж отправлялся за новыми немецкими изданиями, на книжную ярмарку. Клара просила его быть осторожным. Людвиг указал на пенсне:

– Кто меня заподозрит, милая? Я скромный преподаватель, немец… – чешские коммунисты, совместно с МОПР, собрали деньги для помощи семьям арестованных товарищей. В Лейпциге, под прикрытием ярмарки, проходил подпольный съезд партии. Людвиг вздохнул:

– Тельман в тюрьме, половина партии в лагерях, а половина в эмиграции. Но это мой долг, милая. В Пражском комитете, я один немец. Чехам в Германию ездить еще более опасно… – столик в ресторане, в Старом Городе, остался незанятым.

Она смотрела на календарь:

– Тридцать четыре ему исполнилось, на прошлой неделе, если он жив. Это предательство, нельзя, нельзя… – она отвела со щеки прядь кудрявых волос:

– Людвиг так делал. Он ждал меня, после репетиций, спектаклей, с цветами. Наклонялся, целовал меня в щеку. Я ему предлагала контрамарки, а он говорил, что занят. Он только после свадьбы признался, что ходил на галерку: «Не хотел, чтобы ты из-за меня бегала с бумажками. Я могу сам билет купить». Муж отлично рисовал, но называл себя техником:

– Я черчу, детали механизмов, – усмехался Людвиг, – нас таких тысячи, а ты одна.

– У него бы хорошо получилось, – Клара стояла над газовой плитой, – то, что господин Михал мне преподает. Даже лучше, чем у меня. Людвиг очень аккуратный. Был аккуратный… – стирая пыль в рабочем кабинете мужа, она старалась не смотреть на оставленный чертеж, на остро заточенные карандаши:

– Он точил, – Клара взялась за кофейник, – и всегда Адели давал несколько. Она сидела рядом, Людвиг ей на стул книги подкладывал. Она хотела тоже до стола доставать. Сидела, болтала ногами, точила карандаши… – старая, серебряная, тяжелая точилка перекочевала в детскую дочери:

– Адель ее забрала, – женщина разливала кофе, – в декабре. Она тогда в последний раз спросила: «Папа скоро приедет?». Больше не спрашивала… – остановившись перед спальней, женщина глубоко, тяжело вздохнула. Вскинув голову, Клара нажала на медную ручку.

Влажные, белые розы стояли в вазе, на камине, лепестки рассыпались по ковру. Клара вдохнула легкий запах табака. Присев на кровать, она заставила себя улыбнуться:

– Я рано встаю, привыкла, с ребенком… – темные глаза посмотрели на нее. Потушив сигарету, Аарон забрал у нее поднос:

– Спасибо тебе, спасибо, за все… – он прижался губами к ее руке. Клара застыла, глядя на запотевшее стекло, на капли дождя, ползущие вниз:

– Иди ко мне, пожалуйста… – услышала она шепот, – я люблю тебя, люблю… – теплые ладони легли ей на плечи, халат соскользнул на кровать. Она увидела за окном, в тумане, белый проблеск:

– Голубь, – вспомнила Клара, – мы вчера шли на Винограды пешком. Дождь прекратился. На Карловом мосту порхали белые голуби. Что я делаю, нельзя, нельзя… – птица исчезла. Закрыв глаза, она обняла Аарона.

Хозяин гостиницы провел их в номера, благоговейно держа саквояжи. В провинции, месяц назад ставшей рейхом, на берлинских гостей смотрели снизу вверх. Они с Генрихом были в штатском, но у каждого имелся значок НСДАП. Питер, вообще-то, не имел права носить знак, не будучи членом партии. Вступить в ряды нацистов можно было, получив немецкое гражданство. Геббельс, много раз намекал Питеру, что, стоит герру Кроу захотеть, и партия готова принять его. Питер отговаривался. Он вел себя осторожно.

Фрейлейн Рёкк оказалась отличным выбором. Девушка занималась своей карьерой, не стремясь замуж. Ей нравилось появляться с Питером в театрах и ресторанах, ездить на загородные прогулки. Питер посылал ей цветы и дарил драгоценности. Геббельс подшучивал: «Я надеюсь зарегистрировать ваш брак, герр Петер». Они с фрейлейн Марикой целовались, но Питер понял, что девушка намеревалась дождаться свадьбы. Такое было ему очень на руку. Иногда, правда, он ловил на себе внимательный, испытующий взгляд актрисы.

Генрих заметил:

– Думаю, что с фрейлейн Рёкк, вы нашли друг друга, мой дорогой. В Берлине есть советские агенты. Может быть, она с ними связана. К сожалению, – Генрих вздохнул, – искать их слишком опасно. Вряд ли мы когда-то столкнемся.

Они выехали в лодке на самую середину озера в Груневальде. Генрих опустил весла:

– Жаль. Безопаснее работать вместе… – разговоривая с фрейлейн Марикой, Питер понял, что девушка, не случайно, согласилась считаться его подружкой. Актрисе требовалось прикрытие и защита от рейхсминистра пропаганды. Геббельс, друг Питера, не собирался ухаживать за Марикой. Девушка проводила почти все время на киностудии. С Питером она встречалась раз в неделю, если не реже.

В Берлине Питер ходил со значком, где была изображена свастика. Генрих обещал, что в провинции никто не проверит его партийное удостоверение. Генрих показал хозяину бумаги, из Министерства Труда. Официально поездка считалась командировкой. Генриха посылали оценить потенциал судетских предприятий, шахт, и химических заводов. Питер захотел сопровождать приятеля, никто его желанию не удивился. В Карлсбад они заезжать не собирались. Завтра им предстояло миновать границу Чехии с рейхом.

Пауля они забрали на ферме, неподалеку от Дрездена.

Весной, из Гессена, пришли вести об аресте Рейнеров. Фермеров отправили в концлагерь. Они укрывали несколько студентов из подпольной семинарии пастора Бонхоффера, в амбаре шли запрещенные мессы. Пауля успели вывезти во Франкфурт, спрятав мальчика на безопасной квартире. Питер хотел за ним поехать, но Генрих не разрешил:

– Его отправят на восток, надежные люди. Придется ему покинуть Германию… – доктор Отто фон Рабе иногда приезжал в Берлин, из Дахау. Врач гордо сказал, что начало программы по массовой эвтаназии душевнобольных и умственно отсталых, намечено на следующий сентябрь. Отто шуршал бумагами, показывая расчеты. Питер незаметно, смотрел на его лицо:

– Прав Генрих. Он не человек. Животное, безумное, бешеное. Максимилиан циничный карьерист. Он хочет подняться по служебной лестнице, и обогатиться. Но в Максимилиане есть какие-то чувства, он любит сестру… – Макс, действительно, баловал Эмму. Старший брат гордился успехами девочки в школе, и носил ее снимок, в форме Союза Немецких Девушек, в портмоне. Генрих пока не привлекал сестру к работе, Эмме было всего четырнадцать.

– Я обязательно с ней поговорю, – сказал он Питеру, – когда Эмма подрастет. Она другая, – Генрих улыбнулся, – поверь. Она любит поэзию, музыку. Для Макса картинная галерея предмет гордости, – Генрих помолчал, – и способ сделать деньги. Если не считать того рисунка. Не знаю, почему Макс не расстается с наброском… – штурмбанфюрер показал им эскиз. Питер понял:

– Она похожа на кузину Констанцу. Все равно, я не верю, что Констанца погибла… – узнать о подобном было невозможно.

Отто получил звание оберштурмфюрера, старшего лейтенанта. На прогулке в Тиргартене, Генрих, задумчиво, сказал Питеру:

– Новую нашивку ему за Дахау дали, мерзавцу. Я ездил в лагерь, весной. Отто мне показывал будущий медицинский блок. Официально они собираются лечить заключенных… – Генрих дернул углом рта:

– Макс, если пользоваться армейскими званиями, майор. Он далеко пойдет, Питер. Любимец Гиммлера. И он умный человек… – Генрих, по возрасту, пока не мог вступить в СС.

По дороге в Дрезден они обсуждали урановую шахту в Йоахимштале, в Рудных горах. Они менялись за рулем. Питер, вел мерседес:

– Понятно, зачем Гитлеру Судеты. Не ради тамошних немцев. Генрих, – он затянулся сигаретой, – ты можешь найти документы, о работе ученых с радиоактивными материалами? – финансирование лаборатории Гейзенберга шло через хозяйственное управление СС. Военные исследования в рейхе тщательно охранялись.

Генрих просматривал папку с бумагами:

– Через два года мне исполнится двадцать пять, и я пойду в СС. Обегруппенфюрер Зейдель-Диттмарш забирает меня в главное бюджетно-строительное управление, дает группу математиков. Я все-таки докторат защитил… – Питер даже не знал, что Генрих пишет диссертацию. Съездив в Геттинген, друг вернулся с дипломом:

– Они жалели, что я не могу на кафедре остаться, – мрачно сказал Генрих, – впрочем, как я понимаю, наш общий знакомый тоже не в Кембридже работает.

Диссертацию Генрих писал о комплексном анализе. Он объяснил, что докторат не имеет ничего общего с расчетами эффективности труда заключенных в концлагерях:

– Я отдыхал, когда готовил материалы. Не надо было разбираться… – он поморщился, – в бумагах из Дахау и Бухенвальда.

Генрих закрыл папку:

– Тогда я смогу добраться до серой бухгалтерии СС, Питер. До финансирования военных исследований. Сейчас проявлять интерес подозрительно. Очень жаль, что у нас есть человек только в научном отделе Люфтваффе. Я бы хотел посмотреть на расходы по группе Гейзенберга… – Генрих, от министерства труда, курировал строительство полигона Пенемюнде, на острове Узедом, в Балтийском море. Вернувшись, он передал материалы по будущему опытному центру люфтваффе Питеру:

– Авиаторы собираются строить ракеты, – заметил Генрих, – Вернер фон Браун своего добьется, он отличный инженер.

У них в паспортах имелись чешские визы. В консульство пошел Питер. Брезгливо посмотрев на британские документы, на паспорт Генриха, со свастикой, чешский служащий, молча, поставил нужные штампы. Воспользовавшись передатчиком, они узнали, что Аарон уехал из Берлина в Прагу. Питер, облегченно, выдохнул:

– Хорошо, что его не арестовали. После всего, что случилось… – Хакские дворы находились рядом с Ораниенбургерштрассе. Питер, несколько дней, видел в небе черный дым. Ему нельзя было ходить в еврейский квартал. Он сидел на подоконнике, глядя на эсэсовские машины, на грузовики, увозившие людей. Питер бормотал: «Как я вас ненавижу, всех. Будьте прокляты». Они с Генрихом посоветовались:

– Дрезден ближе всего к Праге, – сказал друг, – Аарон в городе. Мы что-нибудь придумаем. Нельзя оставлять Пауля в Германии.

Мальчика и на востоке отправили в деревню. На здешней ферме тоже велись подпольные занятия семинарии. Будущие пасторы доили коров, перебирали картошку и работали на маслобойке. Пауль вытянулся и поздоровел. Он стал говорить, еще неуверенно. Мальчик водил Питера по ферме, показывая лошадей, коров и собаку. Рейнеры научили его «Отче наш». Пауль, каждый вечер, молился.

Пауль приехал из Франкфурта со старым, детским букварем, изданным два десятка лет назад. В нынешних школьных учебниках, даже для маленьких, пестрили свастики. В книге Пауля на рисунках играли мальчики и девочки, кошки и птицы. Семинаристы, по очереди, занимались с ребенком, показывая буквы. Он обрадовался Питеру с Генрихом. Хозяйка фермы, пожилая вдова, вздохнула:

– Летом он спрашивал: «Фрау Магда? Герр Франц?». Оглядывался, недоумевал. Сейчас забыл. Божье дитя, – она перекрестилась, – безгрешное. Его увезти надо, не рисковать… – Генрих уверил женщину, что все будет в порядке.

В Дрездене они купили большой чемодан. Думая, что с ним играют, Пауль, с удовольствием забирался внутрь. Питер учил мальчика лежать тихонько, свернувшись в клубочек. Багаж требовался только для пересечения границы. Питер, искренне надеялся, что Аарон им поможет.

Отправив хозяина в гараж, за тряпками и ведром, Генрих велел помыть мерседес.

Питер, аккуратно, провел мальчика через черный ход наверх. Пауль был тихим, послушным ребенком. Он любил возиться с игрушками, или рассматривать букварь. Мальчик устроился на диване, склонив светловолосую голову над книгой. Питер готовил бутерброды, взяв пакет с провизией. В расстегнутом вороте его рубашки сверкал золотой крестик.

– У меня тоже есть, – гордо сказал Пауль.

Питер предполагал, что Рейнеры окрестили мальчика:

– Жалко их. Ничего сделать нельзя. Они старые люди. Сколько они в концлагере протянут… – будущих пасторов тоже арестовали. Пауль, бойко ел. Прижавшись к боку Питера, мальчик показывал буквы в учебнике.

В Берлине Питер справился в энциклопедии. Болезнь описали в прошлом веке. Питер читал, что подобные дети не обучаемы. В статье утверждалось, что они, по умственному развитию, недалеко ушли от животных. Питер слушал лепет мальчика. Найдя нужную картинку, Пауль грустно посмотрел за окно: «Котик…»

– Посмотрим, что можно сделать… – Питер поймал себя на том, что улыбается. Тащить кота, через границу, с ребенком без документов, было, конечно, безрассудно. Он умыл мальчика, уложив его в постель:

– Ерунда, насчет умственного развития. Он любит рисовать, знает буквы. Ему нужна семья. Он никогда не станет похож на других детей, но мы все разные… – Питер тихо напевал колыбельную, о снах, падающих с дерева. Уходя из номера, он запер дверь, повесив табличку: «Не беспокоить». Хозяин гостиницы и без того, не посмел бы потревожить столичных гостей.

– Надо корзинку купить, завтра утром… – Питер огляделся, выйдя на ступени. Кот отирался на гостиничной стоянке:

– Худой ты, – усмехнулся мужчина, – но в Праге отъешься. Пауль обрадуется… – Генрих ждал за столиком «Милой Баварии». Вечер выдался почти теплым. В Судетах, надо было быть еще более осторожными. За хорошо запеченной олениной они болтали о пустяках. Расплатившись, Генрих подхватил картонные стаканчики с кофе: «Пойдем».

Они устроились на скамейке, на чисто выметенной, выложенной булыжником набережной Эльбы. На западе, за холмами, садилось солнце. Генрих щелкнул зажигалкой:

– Евреев в городе не осталось… – он махнул рукой:

– В местном отделении Судетского Легиона мне не преминули похвастаться… – они смотрели на резкий очерк средневекового замка. Питер, осторожно, спросил: «Ты зачем туда ходил, Генрих?»

Фон Рабе отпил горького, крепкого кофе. Он не знал, замешан ли отец в предполагаемом заговоре. Генрих пока не хотел говорить Питеру о своих подозрениях. Отец дружил с генералом Канарисом, главой военной разведки, с высшим офицерством:

– Я уверен, – Генрих затянулся сигаретой, – уверен, что они хотели сместить Гитлера. Они выступали против будущего вторжения в Чехословакию. Но и вторжения не потребовалось… – за два дня до отъезда в Судеты Генриху позвонил друг отца, подполковник Ханс Остер, из абвера. Встретившись в кафе на Унтер-ден-Линден, они прогулялись по бульвару, под золотыми листьями лип.

Генрих, наконец, повернулся к другу: «Слушай и запоминай». Питер присвистнул: «Высшее офицерство готовило заговор?»

– Всего лишь мои предположения, – сварливо отозвался фон Рабе, – но я собираюсь их проверить. Если я прав, то наши группы объединятся. А если неправ… – он вскинул бровь:

– В общем, я буду осторожен. Подполковник попросил меня найти агента, в Судетах, местного немца. Его арестовали летом, в Праге, но выпустили из тюрьмы после Мюнхенского соглашения. Абвер его потерял… – Генрих выбросил окурок:

– Он человек свободного образа жизни. Пьет, в карты играет. В Ауссиге он с лета не появлялся. Придется искать в Праге. Устроим Пауля, и пройдемся по ресторанам, наконец-то… – Генрих подтолкнул Питера в плечо.

– Пауля и кота, – смешливо отозвался мужчина. Генрих закатил глаза:

– Я догадался. У тебя лицо такое было, на стоянке. Ладно, перевезем судетского кота в Чехию… – Питер поднялся: «А как зовут агента?»

– Оскар Шиндлер, – Генрих зевнул:

– Надо сегодня раньше лечь спать. Я хочу предстать перед пограничниками в лучшем виде… – он отряхнул пиджак, – чтобы ни одна нацистская сволочь не посмела полезть в багажник машины его светлости графа… – Питер расхохотался, услышав ледяной, надменный, прусский акцент Генриха. Они пошли к гостинице.

Часы над высокими дверьми пивной «U Fleku» показывали восемь вечера. Кременцова улица была забита людьми. Пятница оказалась ясной, дождь прекратился. Авраам пробирался через толпу на узком, булыжном тротуаре, под мерцающими вывесками кафе и ресторанов. Пахло бензином, и женскими духами, автомобили стояли в пробке.

Он был доволен. Авраам, каждый день, как на работу, ходил в британское консульство. У него имелась бумага, подписанная верховным комиссаром Палестины, сэром Гарольдом МакМайклом. Комиссар славился нелюбовью к еврейской иммиграции. Его предшественник, сэр Артур Уокоп, наоборот, выдавал сертификаты на въезд налево и направо. Он посещал кибуцы, и придерживался мнения, что евреи должны жить на своей земле.

Однако даже новый верховный комиссар не мог противиться очевидным фактам. В конторе имелась еще сотня сертификатов на въезд в Палестину за подписью прошлого комиссара. Авраам получил сведения от подружки, работавшей секретаршей у британцев. На заседании Моссад Ле-Алия Бет, подпольной организации, занимавшейся нелегальным ввозом евреев в Палестину, Авраам, твердо, сказал:

– Сертификаты я заберу, обещаю. Иначе МакМайкл, мамзер, выбросит их в корзину… – в комитете сидели ребята из Хаганы, военизированной охраны еврейских поселений. Иргун, где состоял Авраам, занимался ограблением банков, и убийством арабских активистов.

Британцев они пока не трогали. Однако приятель Авраама, поэт Штерн, заметил, что все еще впереди. Весной трое юношей из Иргуна, без разрешения руководства, напали на арабский автобус в Цфате, устроив акцию мести за недавнее убийство евреев. Никто из арабов не погиб, но молодых людей, все равно, арестовали. В конце июня, старшего, Шломо Бен-Йосефа, повесили. По законам мандатной Палестины, человек, арестованный с оружием в руках, подлежал смертной казни.

В начале июля на арабском рынке в Хайфе взорвалась бомба, убившая два десятка человек. Авраам Судаков подозревал, что устройство вышло из тайной мастерской Штерна и его дружков. Они с приятелем спорили. Штерн доказывал, что, в случае столкновения Гитлера с Британией, евреи должны поддержать нацистское государство. Авраам, ядовито, сказал:

– Ты рассуждаешь подобным образом, потому, что после Италии, Муссолини стал твоим кумиром… – Штерн провел три года во Флоренции. Он писал диссертацию по истории евреев Италии.

– Разумеется, – холодно отозвался приятель.

Они шли по улице Яффо, лавируя между прохожими. Над Старым Городом повисло огромное, медное солнце. Люди торопились сделать последние покупки перед шабатом. Авраам оставил грузовичок на стоянке Еврейского Университета. Штерн ехал к нему в гости, в кибуц Кирьят Анавим. Секретарша Рахели ждала Авраама у машины. Девушка обещала прихватить подружку.

Штерн, надменно, посмотрел на Авраама:

– Запомни, немцы могут очистить Европу от евреев, переправив их в Израиль. Германия согласится на подобный вариант, если мы поднимемся против англичан… – он засунул руки в карманы пиджака:

– Гитлер, Сталин, Муссолини… Какая разница, Авраам? Наш долг, создать еврейское государство, – он вскинул подбородок, – любой ценой. Кровью, пожарами, золотом… – Авраам ухмыльнулся:

– За золотом я и отправлюсь, в Каир. И паспорта привезу. До конца года придет еще три нелегальных корабля… – он задумался: «Больше тысячи человек. Очень хорошо». Британские военно-морские силы патрулировали побережье, но ребята из Иргуна и Хаганы провозили иммигрантов ночью, на лодках. Некоторые корабли швартовались в Бейруте, или Александрии. Оттуда люди, с проводниками, перебирались в Израиль.

Авраам добился, чтобы сто сертификатов были пущены в дело. По мандату Еврейского Агентства, Аврааму, как представителю сионистской молодежи, доверялось привозить подростков в Израиль. На встрече с МакМайклом, Авраам, впрочем, аккуратно называл страну Палестиной. Он и в контору верховного комиссара ходил почти каждый день, приезжая из кибуца, терпеливо ожидая в передней.

Британский клерк, охранявший вход в кабинет комиссара, однажды, язвительно, поинтересовался: «Вы всегда такой настойчивый, мистер Судаков?».

Авраам смерил его взглядом:

– Всегда. Для диссертации мне требовалось прочесть пять тысяч страниц средневековых рукописей, на латыни, и я все сделал… – Авраам вытянул длинные ноги в грубых, рабочих, ботинках. Он шумно развернул газету на иврите, клерк поднялся из-за стола. Авраам предупредил его: «Я пью кофе».

Авраам понял, что верховный комиссар едва сдерживает желание швырнуть сертификаты ему в лицо. МакМайкл, аристократ и джентльмен, только позволил себе сухо предупредить Авраама:

– В следующем году можете здесь не появляться, мистер Судаков. Я не собираюсь подписывать никаких разрешений…

– Доктор Судаков, сэр Гарольд, – Авраам опустил в потрепанный портфель пухлый конверт:

– Будьте любезны, – почти весело добавил он, на пороге.

Все сертификаты были заполнены. В Будапеште Авраама ждало полсотни молодых людей и девушек. Еще пятьдесят он забирал из Праги:

– Тридцать судетских… – Авраам толкнул дверь пивной, – все равно, остается сто двадцать сирот. Что с ними делать, непонятно… – у беженцев не было чешских паспортов. Авраам, с равом Горовицем, и председателем общины на Виноградах, срочно оформлял подросткам документы. Британцы отказывались выдавать визы на основании справки беженца. Авраам боялся, что чиновники потребуют предоставить разрешения от родителей, на эмиграцию детей. Британский консул, просматривая список, немного, покраснел:

– Есть и среди них достойные люди, – сказал себе Авраам, – но, если бы Британия и Франция не продали Чехословакию Гитлеру, дети не остались бы сиротами… – расписавшись внизу листа, чиновник приложил печать:

– Приносите сертификаты, мистер Судаков… – он помолчал:

– И уезжайте, вместе… – он повел рукой. Авраам кивнул: «Уеду».

Авраам не мог покинуть Прагу, пока они не знали, что случится с оставшимися ребятишками. Свою группу он обучал языку, и обращению с оружием, стараяясь не замечать тоску в глазах подростков. Авраам рассказывал об Израиле, об Иерусалиме и Тель-Авиве, но понимал, что дети думают о своих семьях. Авраам никак не мог уместить подобное в голове. Он поговорил с кузеном. Рав Горовиц вздохнул:

– Никто не может, мой дорогой. Я смотрю на них, и понимаю, что они больше не увидят родителей. Маленькие, может быть, найдут приют, забудут, а дети постарше… – кузен не закончил.

Авраам велел себе не думать о таком. Требовалось решить, что делать с детьми, жившими в физкультурном зале еврейской гимназии.

Обведя глазами затянутый табачным дымом, большой зал, с белеными сводами, Авраам нашел кузена. Мишель, попивая пиво, склонился над бумагой.

Момо аккуратно писала. Он получал конверты и в Берлине, и в Праге. Мишель, несколько раз, говорил себе:

– Хватит, ты еще в Испании обещал прекратить. Ты ее не любишь, подобное бесчестно… – он все равно ночевал на Монпарнасе, в квартире Момо. Мишель рано вставал, а она любила поспать. Он тихо одевался, целовал черный, растрепанный затылок, и мягко закрывал дверь. В булочной, на углу, горел свет. Мишель пил крепкий кофе, перешучиваясь с хозяином. Он выкуривал сигарету и шел к метро:

– На следующей неделе, обязательно. Больше нельзя. Теодор и Аннет любят друг друга. У нее карьера, съемки, она мадам Скиапарелли помогает, однако они скоро поженятся… – кузен от разговоров о свадьбе уклонялся, хотя мадемуазель Гольдшмидт жила в квартире на Сен-Жермен-де-Пре.

Приходила следующая неделя, в квартире на набережной Августинок звонил телефон. Мишель слышал ее низкий, хрипловатый голос и брал такси до ночного клуба.

Авраам опустился на скамью темного дерева:

– Больше я британцев навещать не собираюсь. Все готово. Надеюсь, – он подмигнул кузену, – ты заказал вепрево колено, товарищ барон? Нигде, кроме Праги ты его не попробуешь… – Аарон, разумеется, в рестораны не ходил.

Кузен был в синагоге, на вечерней службе. Авраам принялся за пиво:

– Госпожа Майерова туда отправилась, с дочкой. Странно, она говорила, что давно в синагоге не появлялась. Муж у нее немец, то есть был немец… – Авраам, однажды, поинтересовался у кузена:

– Люди, арестованные в Германии, отправленные в лагеря… Что их жены будут делать? – лицо Аарона помрачнело. Авраам спохватился: «Прости».

– Давид моей сестре даст развод, – заверил его рав Горовиц, – рано или поздно он придет в себя. Женщины… – рав Горовиц вздохнул, – не знаю. Требуются доказательства смерти человека, нужны свидетели. Все очень сложно, – завершил он.

Авраам принял у официанта тарелку:

– Впрочем, к госпоже Майеровой такое не относится. По нашим законам, она и замужем не была… – за едой он рассказал кузену о группе, ждавшей его в Венгрии:

– Тоже подростки, – заметил Авраам, – беженцы, из Вены, из Будапешта ребята. Даже одна графиня есть… – он заметил удивление в глазах Мишеля:

– Мать у нее еврейка. Крестилась, вышла замуж за графа Сечени, из боковой ветви. Родилась Цецилия. Она девчонка еще, Ционы ровесница. Десять лет, тоже волосы рыжие, – Авраам усмехнулся:

– Мать ее умерла. Граф Сечени женился на католичке, и тоже умер, два года назад. Мачеха в Америку собралась, нашла себе нового мужа. Зачем ей падчерица? Она привела девчонку в синагогу и оставила на пороге, с одним саквояжем и конвертом, где метрика ее матери лежала. Оттуда ее в еврейский детский дом отправили… – Авраам вздохнул, – я обычно маленьких не вожу в Израиль, но что с ней делать? Девчонка хорошая, они с Ционой подружатся… – они заказали еще пива.

На эстраду поднялись музыканты, заиграла скрипка.

Они услышали, в шуме толпы, пьяный голос:

– Господа, позвольте вас угостить. Я вижу… – мужчина еле стоял на ногах, – вижу, что вы достойные люди… – незнакомец носил потрепанный, но отменно сшитый костюм. Красивое лицо немного обрюзгло, подбородок покрывала темная щетина. Он говорил на немецком языке. Мужчина пошатнулся, Авраам едва успел его подхватить. Он водрузил на стол бутылку зеленого стекла:

– Сливовица, – сообщил он, – лучшая сливовица из Моравии, от господина Рудольфа Елинека… – он потянул пробегавшего мимо официанта за передник:

– Пива стаканы, кнедлики… Я угощаю… – онжадно приник к горлышку бутылки. Вытерев губы рукавом пиджака, гость объяснил:

– Я только что из тюрьмы, господа. Вы не сидели в тюрьме? – Мишель, невольно, улыбнулся:

– Мы молоды, уважаемый господин. У нас все впереди… – мужчина, обиженно, заметил:

– Мне всего тридцать… – он пошарил по столу, чуть не опрокинув бутылку. Незнакомец, без спроса, забрал пачку сигарет и закурил. Схватив кусок запеченной свинины с общей тарелки, он обрадовался: «Водка! Надо выпить, господа!»

Авраам разлил сливовицу по маленьким стаканчикам: «За то, чтобы мы сели в тюрьму?»

– Конечно, – смешливо согласился немец:

– По нынешним временам такой опыт в цене… – он поднял стакан:

– Na zdravi, как у нас говорят. Меня зовут Оскар, – залпом осушив стакан, он сразу потянулся за бутылкой, – Оскар Шиндлер.

Цветочные лотки стояли на площади, у церкви Святой Людмилы.

Аарон шел мимо деревянных, закрытых ставень киосков. На булыжнике, со вчерашнего дня, валялись покрытые каплями росы лепестки. Утро выдалось хмурое, туманное. Он посмотрел на небо:

– Авраам сегодня хотел ребят по Влтаве прокатить. Договорился с лодочником. Ничего, даже если пойдет дождь, у них плащи есть… – на часах церкви еще не пробило семи.

За неделю Аарон привык забегать в квартиру раввина перед молитвой. Он переодевался, варил чашку кофе и устраивался на подоконнике. Двор гимназии был пуст, дети спали. Рав Горовиц курил, привалившись виском к стеклу, вспоминая теплую, разбросанную постель.

Клара легко дышала, уткнувшись в подушку, натянув одеяло на плечи. Аарон заставлял себя встать. Сначала он всегда прижимался щекой к теплой спине, целуя ее где-то повыше лопатки, проводя губами по жаркой шее. Ему надо было уйти до того, как проснутся девочки.

Госпожа Майерова забрала маленькую Сабину Гольдблат домой. Женщина махнула рукой:

– Они сдружились с Аделью. Где одна, там и двое. И мы хотели… – оборвав себя, Клара заговорила о чем-то другом.

Аарон приходил в квартиру на Виноградах каждый вечер. Клара готовила ужин, он играл с девочками, рассматривал их рисунки. Они сидели на большом, старом диване, у мраморного камина. Квартира была просторной, в одном из больших особняков, построенных на склоне холма в прошлом веке. На камине стояли фотографии, в серебряных рамках. Аарон старался не смотреть на пару, снятую на ступенях ратуши Виноград. Клара, в светлом костюме и шляпке, с букетом сирени, счастливо улыбалась, держа под руку мужа. Адель не заговаривала об отце. Однажды, когда девочки отправились спать, Клара, коротко сказала:

– Она малышка, но понимает, что Сабине тяжело. У Адели есть я, бабушка. Хотя они теперь, как сестры… – Клара, пока, никому, ничего не говорила.

Аарон смотрел на раздавленные колесами грузовичков лепестки. Здесь он купил букет белых роз и поехал на трамвае через Влтаву, в Сословный театр. Рынок закрывался, Аарон еле успел найти работающий лоток. Он сидел, глядя на потеки дождя по стеклу:

– Нельзя… Она замужняя женщина, это грех. Или вдова… – Аарон вспоминал большие, темные глаза госпожи Майеровой, нежный румянец на белых щеках, завитки волос, спускавшиеся на стройную шею, пятна краски на тонких пальцах.

Трамвай остановился перед театром, но рав Горовиц ничего не решил. В кассе не осталось билетов, да Аарону и нельзя было ходить в оперу. Он провел время представления в кафе напротив. Рав Горовиц пил кофе, смотря на освещенный тусклыми фонарями подъезд театра.

Покойный отец госпожи Майеровой, господин Эпштейн, преподавал историю в гимназии. Клара знала город. Она устроила судетским детям экскурсии по старым кварталам. Аарон был в синагогах, и навещал кладбище, но все равно пошел еще раз. Ему хотелось услышать голос женщины.

У главного входа начали появляться зрители. Аарон знал, как все происходит в театре. Габи ему рассказывала, в Берлине. Он увидел госпожу Майерову только через сорок минут.

Женщина смутилась:

– Рав Горовиц, я не ожидала… – Клара вскинула глаза:

– Хотите, я вас проведу за кулисы? Петь не будут… – алые губы улыбались, – опера закончилась. Посмотрите на декорации.

Пахло пылью, скрипел деревянный пол, шуршали тяжелые, бархатные занавеси. Аарон услышал далекие голоса, из уборных артистов. Кто-то одним пальцем наигрывал на фортепьяно дуэт, из «Волшебной флейты». Бронза мерцала в свете огромной люстры, под потолком. Прожектора потушили. Опустив глаза, Аарон увидел стройные щиколотки, в тонких чулках. Она носила короткую, по новой моде, юбку, едва прикрывавшую колено. На подобное, конечно, и вовсе нельзя было смотреть. Клара шла впереди. Она, внезапно, обернулась:

– Я переоделась, рав Горовиц, – весело сказала женщина, – на спектакле я в комбинезоне работаю. Я и маляр, и плотник, и швея… – Аарон никогда к ней не прикасался, но сейчас понял:

– У нее, наверное, пальцы иглой исколоты. Госпожа Эпштейнова домоводство преподает, в гимназии. Клара тоже хорошая хозяйка… – про себя, Аарон называл ее Кларой.

Их окружали декорации последнего акта. Аарон знал либретто. Он смотрел на радостное золото, на блеск драгоценных камней в Храме Солнца. Рав Горовиц, тихо, сказал:

– Как будто ничего… – Аарон повел рукой, – ничего не случалось, госпожа Майерова. Как будто и нет… – он вздрогнул. Клара, на мгновение, коснулась его ладони:

– Я хотела, чтобы люди забыли, рав Горовиц. Забыли, что происходит за стенами театра. Хотя бы на мгновение… – Клара вертела букет роз. Она сглотнула:

– Нельзя, нельзя… Слабость, минутная. Ты его не любишь, ты замужем. Он хороший человек, нельзя его обманывать… – Аарон пошел провожать ее, на Винограды.

Дождь закончился, небо прояснилось. Она цокала каблуками по брусчатке. Темноволосую голову покрывала шляпка, с узкими полями. Аарон рассказывал ей о Нью-Йорке и Святой Земле. Клара заметила:

– Мои родители тоже в синагогу не ходили. Папа был атеист. Но мы всегда знали, что мы евреи, рав Горовиц… – она вздохнула:

– Мама говорила, что мы посылали деньги в Российскую империю, для жертв погромов. Кто бы мог подумать, что опять… – Аарон вспомнил:

– Папа писал, что тетя Ривка хотела с мадемуазель Аржан встретиться, но не успела. И папе тогда не до Парижа было. Тетя Ривка погибла, муж Эстер вздумал разводиться…

Мишель привез в Прагу новые фотографии. Кузен Авраам, рассматривая их, хмыкнул:

– Я пани Гольдшмидт по Варшаве помню. Я ее в Святую Землю звал. Конечно, – он затянулся папиросой, – у нас не Париж, не Америка… – перед ними лежал французский журнал Vogue: «Восходящая звезда французского кинематографа на отдыхе в Ницце». Мадемуазель Аржан, в раздельном, по американской моде купальнике, в больших, темных очках, устроилась в шезлонге на корме яхты.

– Корабль Теодор арендовал, – смешливо сказал Мишель, – он летом виллу строил, на Лазурном берегу. Он сам, кстати, водит яхту. Лицензию получил…., – на снимке мадемуазель Аржан сверкала длинными, безукоризненными, ногами богини. Она стояла на корте, в коротких шортах, и легкомысленной блузке, в теннисных туфлях, с ракеткой. Авраам заметил:

– Раву Горовицу на подобное, конечно, смотреть нельзя. Хотя он ее видел, в кино, в Амстердаме… – Мишель пожал плечами:

– Тогда она только начала сниматься. В «Человеке-звере» она в довольно откровенном виде появляется. Впрочем… – он полюбовался гордо откинутой назад головой, – нельзя прятать красоту.

Авраам ничего не сказал, но, хмуро, подумал:

– Она еврейская девушка. Теодор православный. Тоже, наверняка, крестится, чтобы за него замуж выйти. Надо было мне, в Варшаве, настойчивей быть… – он оборвал себя:

– Теперь поздно, дорогой доктор Судаков. Написано: «Звезда кинематографа». Ты доишь коров, собираешь виноград, и, на досуге, грабишь банки… – он, в последний раз посмотрел на, казалось, бесконечные ноги мадемуазель Аржан. Шорты на ней были белые, шелковую блузку она завязала под грудью. На запястье сверкал браслет:

– Ателье Бушерон, – прочел Авраам, – бриллианты и сапфиры.

Он закрыл журнал, отдав его кузену.

На Виноградах Аарон остановился перед ее подъездом:

– Скажи, что ты ее любишь, с тех пор, как ее увидел… – укрывшись в его объятьях, она отвечала на поцелуи. Вынув ключи из ее руки, Аарон открыл дверь. Ночью он предложил ей пожениться. Ничего не ответив, Клара только прижалась лицом к его плечу.

– Надо еще раз разговор завести, – миновав цветочный рынок, Аарон повернул к синагоге:

– У нее есть справка, что ее муж считается умершим. Год прошел. Она замужем не была, по нашим законам. Девочки… – он засунул руки в карманы пальто и улыбнулся, – хорошо, что сразу две девочки. Можно пожениться в консульстве, полететь в Амстердам, сесть на лайнер. То есть, я, конечно, в Европу вернусь. Я ее люблю, я не могу без нее, – понял Аарон:

– Папа обрадуется. Эстер нас приютит, в Амстердаме… – вчера он забежал домой, после утренней службы, перекусить.

Ему надо было вернуться в синагогу, на послеполуденный урок, куда приходили, в основном, старики. Аарону еще в Берлине нравилось с ними заниматься. Они, не торопясь, пили чай с печеньем. Госпожа Эпштейнова пекла для кидуша. Пожилая женщина отмахивалась:

– Девчонок благодарите в школе. Мы на уроках все готовим.

Аарон, сидя на кухне, понял:

– У нее мать. Хотя госпожа Эпштейнова может никуда не поехать. В Праге могилы ее предков, муж похоронен. Может быть, Гитлерограничится Судетами? – сбежав на пролет ниже, Аарон постучал в квартиру кантора.

Он долго ждал, пока дверь откроют. В шабат звонком пользоваться запрещалось. Лязгнул засов, в темной передней показалась всклокоченная, рыжая голова. Авраам широко зевнул. Рав Горовиц принюхался.

– Вы пили вчера, с Мишелем, – сказал он утвердительно.

Кузен запахнул халат:

– Дай папиросу. Хотя, черт, шабат… – он выудил из кармана полупустую, разорванную пачку:

– Еще что-то осталось…. – Авраам прошлепал на кухню. Он жадно пил воду, из-под крана.

– Пили, – согласился он, появляясь на пороге:

– Мы взрослые люди, имеем право…., – Авраам пыхнул сигаретой: «Который час?»

– Почти два пополудни, – ядовито отозвался рав Горовиц.

– Мы в семь утра домой пришли… – Авраам посмотрел в сторону спальни, – или в девять. В общем, счастливой субботы… – он исчез за дверью. Аарон усмехнулся: «Ладно. И вправду, пусть отдохнут».

Он шел к синагоге, напоминая себе, что надо не тянуть и серьезно поговорить с Кларой: «Отправлю их в Амстердам, самолетом. Сходим в консульство, заключим брак. У Сабины документов нет… – Аарон успокоил себя:

– Придумаем что-нибудь. Клара получит справку, что она опекун девочки. Им поставят визы. А что с остальными делать? – Аарон завернул за угол, на пустынную улицу. Рав Горовиц замер. У входа в синагогу стоял низкий, черный лимузин, с берлинскими номерами.

На кухне квартиры Майеровых было тепло, уютно шипел газ в горелках плиты. Клара резала лук, вытирая тыльной стороной ладони слезы. В приоткрытую дверь слышались, восторженные, детские голоса: «Томаш! Сюда, сюда! Смотри, мышка!».

Ссыпав лук в фаянсовую тарелку, женщина принялась за капусту:

– Я им сделала мышку… – Клара взяла папиросу, – из картона, на веревочке. Надо для Томаша миску приспособить… – госпожа Эпштейнова следила за куриным бульоном. На спинке стула, на развешанном кухонном полотенце, сохла домашняя лапша:

– Он мышку к вечеру разорвет, – усмехнулась мать, – впрочем, картона у тебя много. На второе котлеты пожаришь, и капусту потуши. Сейчас печенье сделаем… – взяв со стола спички, она накрыла большой рукой пальцы дочери:

– Трое у тебя, и кот… – госпожа Эпштейнова погладила женщину по голове, – вы с Людвигом хотели много детей… – Клара всхлипнула: «Лук, мама».

– Лук, – согласилась мать, забрав папиросу. Пожилая женщина затянулась:

– Плакать не надо, дорогая моя. Когда, не о нас будь сказано, дитя умирает, слезы льют. Сейчас радоваться надо, – сняв лапшу, бросив ее в суп, госпожа Эпштейнова вытерла лицо дочери полотенцем. Клара смахнула муку с носа: «Только что мне делать, мама?».

Старомодно уложенные волосы, качнулись, она помешала лапшу:

– Тебе решать… – госпожа Эпштейнова помолчала, – ты взрослая женщина, милая моя. В капусту сахар добавь… – распорядилась мать, снимая фартук:

– Детям она сладкой нравится. Тебе нравилась… – госпожа Эпштейнова прислушалась: «Тихо. Чем они занимаются?».

Мать вернулась на кухню, улыбаясь:

– Кота загоняли, спит в корзинке. Пауль девчонкам буквы показывает… – посмотрев на часы, она засучила рукава:

– Тесто я поставлю, а испечешь сама. Мне старикам надо готовить… – община опекала пожилых людей. Дети из гимназии разносили горячие обеды. Клара смотрела на сильные руки матери:

– Она тоже немолода. Преподает, для синагоги печет, в гимназии отвечает за кухню. Людям, которым община помогает, восьмой, девятый десяток идет. Господи, что с нами будет? – мать открыла дверцу шкафчика, Клара вздрогнула:

– Посуда, новая. Не надо ее брать… – темные глаза госпожи Эпштейновой, внимательно, посмотрели на дочь.

Посуда была из квартиры раввина. Аарон принес ее Кларе. Рав Горовиц смущенно сказал:

– Теперь я могу обедать у тебя, ужинать… – Клара захлопнула дверцу: «Просто посуда».

Мать ничего не ответила. В передней женщина поднялась на цыпочки, поцеловав ее в щеку. Мать была выше. Госпожа Эпштейнова пристроила на голову шляпу:

– Думай, что для детей лучше, Клара… – она обняла дочь, каблуки крепких ботинок простучали по лестнице. С кухни пахло куриным супом и печеньем. Клара поняла:

– Я его с имбирем сделала. Аарон, говорил, что его сестра похожее печет, в Амстердаме. Он здесь стоял… – в дверь позвонили, когда девочки сидели за завтраком. Сегодня спектакля не было, Клара обещала Адели и Сабине прогулку. День оказался хмурым, но девочки, все равно, обрадовались. Клара водила их на деревянные карусели в парке. Она ребенком тоже каталась на лошадках, и залезала в кареты.

Она оставила девочек на кухне, за вафлями и молоком:

– Восемь утра, выходной. Мама, что ли? Или Аарон забыл что-то? – Клара всегда приводила в порядок спальню. Рав Горовиц прощался вечером с девочками, желая им спокойной ночи. Она перестилала кровать, меняла постельное белье:

– Что тебе надо? Он любит тебя. Он всегда о тебе и детях позаботится… – Клара застыла, с подушкой в руках:

– Все равно, хорошо, что я осторожна. Но Людвиг… – она замотала головой, – если он жив? Если он в тюрьме, в лагере? Я никогда, никогда себе такого не прощу… – затолкав белье в корзину, женщина унесла ее в ванную. С кухни слышался шепот, шуршание. Клара крикнула: «Доедайте вафли! Надо чистить зубы, и умываться!». Девочки спали в одной кровати. Аарон, однажды, хотел спеть им колыбельную, но Клара тихо сказала:

– Не надо пока. Они могут об отцах вспомнить. Им тяжело будет… – женщина прикоснулась ладонью к его щеке: «Просто не сейчас».

Открыв дверь, Клара покраснела: «Рав Горовиц, вы неожиданно…». Из-за его спины выступил паренек лет шести, в крепко пошитой суконной курточке, в грубой, вязаной шапке. Он прижимал к груди плетеную корзинку:

– Я Пауль… – медленно, запинаясь, проговорил мальчик, – у меня котик… – крышка корзинки приоткрылась. Клара увидела испуганно прижатые уши, черную шерстку.

– Томаш! – Сабина бежала, протянув руки:

– Тетя Клара, Адель, Томаш… – кот выскочил из корзинки, бросившись навстречу девочке.

Они с Аароном оставили детей в передней. Томаш бодал головой ладошку Сабины, девочки тискали кота. Пауль улыбался:

– Котик дома… И я дома… – на кухне Клара приоткрыла форточку, поставив кофе на плиту: «Курите, рав Горовиц». Аарон зажег ей спичку, на мгновение, задержав ее руку в своей руке:

– Послушай меня, пожалуйста… – днем, или при детях он всегда называл ее госпожой Майеровой.

Аарон вспоминал пустую, хмурую, туманную улицу, крепкие рукопожатия, веселый голос Питера:

– Мы решили начать с самой большой синагоги, и видишь, нам повезло… – Питер взглянул на хронометр:

– Оставаться мы здесь не можем, сам понимаешь. Поедем в отель… – он оглянулся: «Пауль не спит».

Мальчик держал плетеную корзинку, где что-то двигалось.

Границу они миновали без трудностей. Со стороны Судет им отдали честь, и даже не подошли к багажнику. Чешские солдаты, правда, попросили его открыть, но чемодан не тронули. Они остановились в какой-то рощице, Питер признался Генриху:

– Я боялся, что они заинтересуются багажом. Тогда бы все пропало… – Пауль, с котом, устроился на заднем сиденье, под пледом. Перед выездом из Ауссига, они купили корзинку. Кот сам туда запрыгнул, и стал мурлыкать. Генрих, ведя машину, тихо сказал:

– Пауль улыбается. Петер… – он помолчал, – мальчик не еврей. Ты уверен, что Аарон… – Питер кивнул: «Конечно, уверен».

Рав Горовиц дал им свой адрес, подмигнув Питеру:

– Кузены наши здесь, но тебе нельзя им на глаза показываться… – Питер знал, что герцог все рассказал Маленькому Джону. Они не встречались, когда Питер был в Англии, но дядя Джон, коротко, заметил: «Он в Блетчли-парке, в шифровальном отделе. Он вашу корреспонденцию получает».

– Нельзя, – согласился Питер, нацарапав что-то на листке из блокнота:

– Спроси у них, может быть, они встречали такого человека… – Аарон спрятал бумагу в портмоне: «Непременно. Пойдем, – он взял руку Пауля, – увидишь двух, замечательных, маленьких девочек, и маму их тоже. Ее тетя Клара зовут… – они договорились встретиться вечером. Питер и Генрих обняли мальчика: «Веди себя хорошо, милый». Питер погладил ребенка по голове:

– Увижу ли я его? Гитлер не оставит Чехию в покое. Опять куда-то ехать, спасать детей… Господи, и когда все закончится… – Генрих посмотрел вслед раву Горовицу:

– Тетя Клара… Видел, какое у него лицо счастливое? Пора бы, два года прошло.

Питер сел за руль:

– А у нас, Генрих? Когда у нас, наконец, случится что-нибудь… – он повернул ключ в замке зажигания, мерседес заурчал. Генрих откинулся на сиденье:

– После войны, мой дорогой. Если выживем, конечно… – он скомандовал: «Отель Париж, рядом с Вацлавской площадью. Я навел справки. Лучший завтрак в городе».

Аарон отпил кофе:

– Ненадолго, Клара. Я что-нибудь придумаю, обязательно… – она покачала головой:

– Нет. Бедный мальчик, его два года с рук на руки передают. Кто его сюда привез? – требовательно спросила женщина. Аарон вздохнул:

– Мои берлинские знакомые. Клара… – рав Горовиц помолчал, – он не такой, как все, ты видела…

Женщина помахала рукой, разгоняя дым:

– Мы все не такие. Обсуждать больше нечего… – взяв ее ладонь, Аарон прикоснулся губами к запястью:

– Я не смогу сегодня прийти, милая. Мне надо с ними встретиться… – Питер и Генрих сказали, что все равно, осторожность не помешает:

– Я здесь по заданию абвера, – весело заметил Генрих, – но совсем не хочется наткнуться на столичных знакомых. Макса, например, или его приятеля, Шелленберга… – Аарон помрачнел: «Адрес у вас есть. Приезжайте на трамвае, по отдельности».

Аарон не отнимал губ от ее руки. Клара высвободилась: «Сейчас дети придут, милый».

Женщина стояла в передней:

– Он ушел, я маме позвонила. Ничего, где двое, там и трое. Паулю семья нужна. Ему девять, а выглядит на шесть лет. Я их прокормлю, – женщина усмехнулась, – для евреев мы паспорта бесплатно подделываем, а другие за такое золото отдают. Людвиг бы обрадовался… – Клара, внезапно, схватила ртом воздух, такой острой была боль, внутри: «Людвиг…»

Она прикусила, до крови, костяшки пальцев, заставив себя успокоиться.

Дети сидели кружком на ковре, разложив альбомы и краски. Клара бросила взгляд вниз. Поняв, что Пауль никогда не видел кисточки, она опустилась рядом. Кот урчал в корзинке, на полу валялась разодранная мышка. На улице начало моросить. Девочки склонили темноволосые головы над рисунком. Клара осторожно, аккуратно водила рукой Пауля. У него были теплые пальцы. Пауль считал:

– Один, два, три, четыре… – раскосые, голубые глаза взглянули на Клару:

– Четыре… – взяв карандаш, Клара подписала фигуры:

– Клара, Пауль, Адель, Сабина… – девчонки сопели, Клара потянулась в их сторону: «Что у вас?». Они, разумеется, нарисовали Томаша.

Адель положила голову на плечо матери:

– Пауль хорошо рисует, как Сабина. А где наш папа? – спросила девочка.

Тикали часы, дождь стал сильнее. Клара поднялась: «Пойдемте, милые. Пора обедать».

Завтрак, в «Париже», действительно, оказался отменным.

За большим окном виднелась узкая, вымощенная булыжником, улочка Старого Города. Вацлавская и Староместская площади, ратуша, со знаменитыми курантами, находились за углом от отеля. В городе еще было пустынно, начиналось воскресенье. В ресторане гостиницы тоже царила тишина. Посверкивали лазоревые мозаики на колоннах, звякали серебряные ложечки. Постояльцы курили, закрывшись газетами.

– И Пороховые ворота рядом, – на крахмальной скатерти, лежал красный, мишленовский гид. Питер полистал страницы:

– Ресторанов со звездами здесь нет. Ничего, думаю, найдем, где поесть… – официант, обслуживающий стол, с нескрываемым презрением косился на французский путеводитель. Питер и Генрих говорили на немецком языке. Они рисковали ненавистью окружающих, но иначе было нельзя. Когда они поднялись в номер, и вышли на кованый балкон, Генрих полюбовался Старым Городом:

– В Праге болтается много моих, так сказать, – он усмехнулся, – соотечественников и коллег. Войны не миновать. СД и абвер здесь держат агентов. Например, Шиндлер. В общем, нельзя вызывать подозрений, – заключил фон Рабе, – я бы хотел посмотреть древние синагоги, но не сейчас… – они стояли, глядя на черепичные крыши. Моросил мелкий дождь, прозвенели куранты, неподалеку. Генрих заметил:

– Пошли завтракать. Макс просил меня навестить Национальную Галерею. Наверняка, хочет из первых рук узнать, что здесь за картины… – официально Генрих ехал в Судеты, однако фон Рабе не скрывал от семьи, что собирается и в Прагу. Было бы странно, если бы Макс узнал о подобном окольными путями. Генрих объяснил, что хочет, заодно, посмотреть на предприятия в Чехии.

Они сидели в библиотеке виллы. Макс, в очередной раз, вернулся с юга. Генрих, наедине, сказал Питеру:

– Видимо, в Швейцарии, если он туда ездит, что-то не ладится. Лицо у него, с каждым разом, все более недовольное…

Услышав, что брат намеревается поехать в Прагу, Макс обрадовался:

– Хорошо. Вы разбираесь в искусстве. Сходите в Национальную Галерею, составьте список картин, на которые стоит обратить внимание… – старший фон Рабе говорил так, будто вторжение в Чехию было делом решенным. Макс погладил Аттилу, лежавшего на ковре. Овчарка клацнула зубами.

Макс поднялся: «Найдем Эмму, милый, и погуляем. Погода сегодня хорошая». Он ушел, сопровождаемый собакой. Генрих коротко кивнул в сторону французских дверей, выходящих на террасу. Они с Питером присели на мраморные перила. В Берлине началась золотая осень, деревья сверкали под заходящим солнцем. Эмма, в твидовой юбке, и кашемировом свитере, с белокурыми косами, бросала Аттиле палочку. Собака приносила ее хозяйке, терлась головой о руку девочки. Максимилиан сидел на кованой, садовой скамье, покуривая. Аттила подбежал к нему. Штурмбанфюрер улыбнулся, потрепав овчарку по мягким ушам. Собака лизнула ему руку.

– Я их видел, – внезапно сказал Генрих, – видел овчарок, в Дахау. Овчарок, доберманов… – он передернул плечами:

– Аттилу мы щенком забрали. Он добрый пес, я его воспитывал. А остальные… – серые глаза похолодели. Он посмотрел на заходящее солнце:

– Нельзя спрашивать у Макса прямо, когда армия войдет в Чехию. Но такое и не нужно. Судеты стали немецкими, – Генрих, издевательски передразнил интонации рейхсминистра пропаганды, – но только Судетами фюрер не ограничится… – они сообщили в Лондон о предполагаемом вторжении. Выходя из ювелирной лавки на Фридрихштрассе, Питер подумал:

– Какая разница? После Мюнхена никто палец о палец не ударит, чтобы защитить Чехию. Господи, когда в Лондоне поймут, что Гитлерне остановится? В Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке… – в ресторане, чехи брезгливо смотрели и на тех, кто говорил на французском, или английском языке.

Генрих читал немецкую газету. Питер, налив кофе, оглядывал столы темного дуба:

– Он прав. Мало ли кто в Праге сейчас работает. Не стоит привлекать к себе внимание… – после визита в Национальную Галерею, они хотели пообедать, и, по отдельности, отправиться к Аарону, на Винограды.

– Тетя Клара… – весело вспомнил Питер:

– Жаль, что нам никак не познакомиться. Должно быть, хорошая женщина. Пусть Аарон будет счастлив… – рав Горовиц сказал, что кузен Мишель занимается отправкой картин и рукописей из пражских музеев, в Швейцарию. Питер щелкнул зажигалкой:

– Пусть Максу нечем будет поживиться… – Питер читал в нацистских газетах о чистке немецких галерей от дегенеративного искусства, как его называл Геббельс. Он предполагал, что, во время недавних погромов, в еврейских кварталах Германии, эсэсовцы, заодно, разграбили дома и квартиры арестованных людей.

Генрих отозвался:

– Разумеется. Картины, отвечающие идеалам арийской живописи, – он вздохнул, – забрало государство, а остальными Гитлербудет торговать, – презрительно добавил фон Рабе: «На западе есть много богатых людей, которые с удовольствием пополнят свои коллекции, а рейх получит золото».

– Картины, частная собственность! – возмутился Питер: «Подобные сделки незаконны, как они могут…»

Генрих, устало, покачал головой:

– А рисунки, что мой брат из Испании привез? Я не верю в наброски Веласкеса, найденные в лавке старьевщика. Но за руку Макса не схватишь, и не скажешь американским миллионерам, что их Сезанн раньше принадлежал еврею, сгинувшему в концлагере. То есть скажешь, – поправил себя Генрих, – но тебя никто не послушает… – Питер обвел глазами зал ресторана: «На вид обычные люди. Наш сосед на испанца похож, или итальянца. Бизнесмен, наверное».

Предполагаемый бизнесмен, плотный, черноволосый, с маленьким шрамом на подбородке, в хорошем костюме, просматривал блокнот. Рядом, на скатерти, лежала пачка Gitanes Caporal. Эйтингон, рассеянно, скользнул глазами по отлично одетым мужчинам, с берлинским говором:

– СД не стесняется, открыто скаутов посылает. С Чехией можно проститься. Через год она станет территорией рейха… – Эйтингон оказался в Праге проездом. Он летел в Цюрих, на совещание с Кукушкой. Дело республиканцев в Испании, было, несомненно, проиграно. Больше работать в стране смысла не имело. Тем более, у них появился новый нарком.

Эйтингон остался довольным визитом в Москву. Ежов доживал последние дни. Перегибы, которые позволял бывший глава НКВД, закончились. Людей, арестованных по ложным обвинениям, возвращали на посты. Берия, на встрече с Эйтингоном, предложил ему должность начальника иностранного отдела. О том, чтобы назначить в отдел Кукушку речь не шла. Фрау Рихтер была слишком ценна. Она, судя по всему, намеревалась досидеть в Швейцарии до звания Героя Советского Союза и персональной пенсии. Эйтингон отказался, предложив, вместо себя, товарища Судоплатова, с которым они работали над операцией «Утка».

Он, смешливо, заметил:

– В Европе много дел, Лаврентий Павлович. Еще живы троцкистские недобитки, предатели. Мне рано заниматься бумагами… – после убийства сына Седова они получили очередные ордена. Ликвидировать мерзавца оказалось просто. Петр устроился в клинику подсобным рабочим. Пофлиртовав с одной из медсестер, он сделал слепок с ключа от комнаты, где хранились медикаменты. У них имелись последние разработки токсикологической лаборатории. Седов не пережил очередного приема лекарств после операции. Все выглядело, как сердечный приступ.

– Случается, – расхохотался Эйтингон, – даже у молодых людей.

В блокноте у него значились имена трех перебежчиков, бывшего сослуживца по Испании, генерала Орлова, или Никольского, бывшего агента во Франции, Кривицкого, и бывшего посланника в Болгарии, Раскольникова. Они все не подчинились приказу вернуться в Москву. Раскольников опубликовал во французских газетах открытое письмо, поливая грязью товарища Сталина. Кукушка и Раскольников, во время гражданской войны, служили на Каспийской флотилии, ходили с десантом в Иран. Раскольников и его покойная жена, Рейснер, дружили с Кукушкой и погибшим Соколом.

– Он ей доверяет и согласится на встречу… – пробормотал Эйтингон, пожевав сигарету. Осенью они ликвидировали еще несколько предателей.

Игнатия Рейсса, в Швейцарии, расстреляли в упор, на деревенской дороге. Перебежчика выманили туда, пользуясь услугами агента, тоже приговоренного к смертной казни. Женщина ни о чем не подозревала. Рейсса убили из пистолета-пулемета. Кукушка довезла женщину, в лимузине, до ближайшего озера, и выстрелила ей в висок. Фрау Рихтер вернулась в Цюрих. Группа, осуществлявшая операцию, улетела через Прагу в Москву.

– Чисто и красиво, – одобрительно хмыкнул Эйтингон, – подобное случится со всеми остальными… – мерзавец Кривицкий сдал англичанам шифровальщика, завербованного советской разведкой, в местном министерстве иностранных дел. Клерк был мелкой сошкой, о Стэнли ничего не знал, но его провал означал, что англичане теперь будут особенно осторожны. Стэнли пока не мог устроиться в секретную службу, однако Эйтингон никуда не торопился. Как показал пример «Паука», время работало на Советский Союз:

– Если кто-то из невозвращенцев переберется в Америку, – сказал Наум Исаакович, – Паук нам поможет, как он сделал с Невидимкой.

Побег Раскольникова и Орлова принес арест для товарища Яши, Серебрянского. Он служил с Раскольниковым в Энзели, в Иране, когда там существовала социалистическая республика. Серебрянский был лучшим другом Орлова.

Серебрянскому, в любом случае, не удалось переманить на сторону Советского Союза, Рыжего, как они помечали в документах доктора Судакова. В преддверии большой войны в Европе, Эйтингон хотел получить надежного человека среди радикальных еврейских группировок. Он подозревал, что ребята не собираются сидеть, сложа руки.

– Яша его не уговорил… – давешние немцы тихо переговаривались. Судя по всему, они чувствовали себя в Праге, как дома.

Серебрянского не расстреляли, он был слишком опытным человеком. Кадры, как учил товарищ Сталин, решали все. Товарища Яшу отправили в хорошую камеру во внутренней тюрьме, на Лубянке. Допрашивали его, как понимал Эйтингон, спустя рукава. Берия велел оставить Серебрянского в живых. Он мог понадобиться в будущем.

Петра Эйтингон в Швейцарию не взял.

Воронов улетел на Дальний Восток, наводить порядок в тамошних органах. Летом полномочный представитель НКВД в Хабаровске, Люшков, бежал к японцам, нелегально перейдя границу. Группа Рамзая сообщала, что Люшкова держат в Маньчжурии. Зорге написал, что у них есть доступ к протоколам допросов перебежчика. Эйтингон не любил Зорге, за самостоятельность, и нежелание подчиняться Москве, но даже Наум Исаакович не мог не признать, что вербовка Поэта, была огромной удачей. На агента не давили, его не шантажировали, он сам пришел к Зорге, передав сведения о бактериологическом оружии японцев. Императорской армии не удалось использовать штаммы чумы при атаке на озере Хасан. Зорге не сообщал настоящего имени и должности Поэта, но Эйтингон решил:

– Либо военный, либо дипломат. Скорее, второе. Среди военных редко попадаются совестливые люди. Господи, что бы разведка без них делала? – он, мимолетно, подумал, что на Дальнем Востоке Петр встретится с братом.

За бои под Хасаном Степану вернули звание майора. Он получил орден Красного Знамени, но в Москву возвращаться отказался. Наум Исаакович, сначала, насторожился, однако махнул рукой:

– Степа не агент японцев. Никто дубину вербовать не будет, тем более, пьющего. Близнецы, а какие разные… – он отчеркнул в блокноте имя Вороны. Эйтингон отказывался верить в двойное самоубийство физиков, убийство и самоубийство, и прочий, как он желчно выражался, вздор из бульварных романов.

В Америке Вороны не было. Даже если доктора Кроу отправили бы на Аляску, Паук бы ее нашел. Эйтингон ручался, что СССР к ее исчезновению отношения не имел. Оставалась Британия, которая, таким образом, могла бы получить мистера Майорану, и Германия. Эйтингон склонялся ко второму варианту, но проверить его было нельзя. Корсиканец и другие берлинские агенты ничего не выяснили.

Посмотрев на часы, он взял кепку. Такси до аэродрома Рузине портье заказал на девять утра. Эйтингон пока не хотел говорить с Кукушкой о планах, касательно ее дочери:

– Через три года, – напомнил себе Наум Исаакович, – девочке исполнится семнадцать. Она школу закончит, пойдет в университет. Паук приедет на рождественские каникулы в Швейцарию, кататься на лыжах. Зимой сорок первого года… – Наум Исаакович внес даты в календарь. Он любил аккуратность в делах.

Питер проводил взглядом бизнесмена. Зевнув, он вернулся к передовице в «Berliner Tageblatt».

Купив пива, Аарон пожарил картошку.

Стоя над плитой, он вспоминал смешок Авраама Судакова. Рав Горовиц спустился вниз, в квартиру кантора, после утренней молитвы. В будни в синагогу приходили старики. По воскресеньям собирались и мужчины средних лет, приводившие сыновей. Аарон занимался с мальчиками, готовя их к бар-мицве. На уроки приходили ребята из Судет. Смотря на них, Аарон понимал, что дети больше никогда не увидят отцов. Они обычно садились вместе. Рав Горовиц думал:

– Многим год остался до бар-мицвы. Что случится, через год? Господи, не оставь нас, я прошу Тебя… – возвращаясь домой, он велел себе:

– Завтра объяснишься с Кларой. Зачем тянуть? Она станет моей женой, получит американскую визу, и дети тоже… – белые голуби расхаживали по булыжнику. День был туманным, пошел мелкий, сырой дождь. Аарон поднял воротник пальто:

– Мы говорили в Берлине, после погромов, с раввинами. Невозможно дать развод женщинам, с арестованными мужьями. Мы не имеем права так поступать. Они выйдут замуж, появятся дети, а потом их мужья вернутся… – Аарон поежился. Подобный ребенок считался незаконнорожденным. Он никогда бы не смог жениться на еврейке, выйти замуж за еврея:

– Женщина будет обязана развестись со вторым мужем. Ни один раввинский суд не возьмет на себя ответственности, объявить человека мертвым. Нужны свидетели, евреи… – Аарон разозлился на себя:

– К ней, то есть Кларе, наши законы никакого отношения не имеют. Ее покойный муж не был евреем… – покраснев, Аарон сунул руку в карман, найдя портмоне.

Кузены завтракали.

Мишель ехал на аэродром Рузине. Швейцарское правительство дало согласие разместить в Женеве, под опекой Лиги Наций, наиболее ценные картины и манускрипты из Праги. Эвакуация начиналась на следующей неделе. В Берлине, Мишель рассказал Аарону о двух рисунках, похищенных гауптштурмфюрером фон Рабе:

– Генрих здесь… – Аарон позвонил в дверь, – он мог бы выяснить, что случилось с рисунками. Но только я знаю, что Генрих антифашист, только я знаю, что Питер, на самом деле, работает против нацизма. Нельзя о таком упоминать, подвергать их опасности…., – здесь Аарон мог позавтракать. Вся посуда у кантора была кошерной. Немного не доверяя доктору Судакову, провизию рав Горовиц закупал сам.

Ему поджарили хлеба, Мишель сделал французский омлет и сварил кофе. Кузены не удивились его интересу к герру Шиндлеру:

– Он тоже из Судет, – объяснил Аарон, – по слухам, может знать что-то о депортации евреев… – рыжие ресницы Авраама весело дрогнули:

– Мы с ним пили, в пятницу, – кузен повертел записку, – и сегодня собирались. Встречаемся в кабачке «U Fleku», на Кременцовой улице, ближе к полуночи. Тебе туда нельзя, – хохотнул доктор Судаков, – они вепрево колено подают. Что у него надо спросить? – Аарон вздохнул:

– Ничего. Его найдут, вот и все. Спасибо, – он забрал бумагу.

Вечером, ожидая Питера и Генриха, он почистил картошку:

– Они сказали, что Шиндлер достойный человек, не нацист. Тогда почему он сидел в тюрьме… – Аарону отчаянно захотелось, миновав квартал, оказаться у дома Клары. Аарон знал, что она, с детьми, садится за стол:

– Ей помочь надо. Их трое, Пауль, он особенный… – Аарон увидел ее упрямые, темные глаза, услышал твердый голос: «Все мы не такие». Вымыв руки, он закурил сигарету:

– Клара, не убрала фотографии. Значит, она ждет, надеется. Но я ее люблю, я не могу без нее и детей… – вечером Аарон устраивался с девчонками на диване. Адель и Сабина копошились, показывая рисунки, перебивая друг друга. Темные волосы пахли простым мылом, глаза девчонок блестели. Они хихикали, рассказывая Аарону о каруселях в парке, о том, как они ходили в кондитерскую. Девочки приносили из детской обрезки ткани:

– Мы принцессы, – говорили Адель и Сабина, – у нас шелковые платья, и короны… – Аарон вспомнил фотографию, на камине. Адель, держа за руки родителей, восхищенно смотрела на большую рождественскую елку, в фойе Сословного Театра.

– Адель на него похожа… – Аарон затянулся горьким дымом, закашлявшись, – на мужа Клары. Покойного мужа. Его звали Людвиг. Людвиг Майер… – он был высокий, худощавый, тоже темноволосый, в пенсне. Аарон вспомнил счастливую улыбку на лице Клары, на снимке:

– Она никогда мне так не улыбалась. Она устала, – сказал себе рав Горовиц, – от одиночества, неизвестности. Я привезу ее в Нью-Йорк, с детьми, и она расцветет. Она тоже меня любит… – на плите шипела картошка. Он сидел, на подоконнике, глядя на мелкий дождь, слыша ее шепот, ночью:

– Иди, иди ко мне. Хорошо, так хорошо… – она засыпала, прижавшись к его плечу. Аарон нежно, едва касаясь, целовал сладкие, кудрявые волосы: «Я люблю тебя».

– Завтра, – он поднялся, услышав звонок, – завтра все скажу. Хватит.

Питер и Генрих, приехав по отдельности, встретились на Виноградах, у церкви Святой Людмилы. После визита в Национальную Галерею, они пообедали, в хорошем ресторане, в Старом Городе. Они, все-таки, прошли мимо синагог, посмотрев, хотя бы, на здания. Свободно разговаривать они могли только в музее, или на улице. Питер любовался средневековым, серого камня, фасадом Староновой синагоги:

– В Берлине двенадцать синагог сожгли, в погромах. Господи, накажи их, я прошу Тебя… – Генрих, молча, развернул зонт.

После ночи разбитого стекла, как называли погромы в Берлине, он заметил, что отец изменился. Генрих решил ничего не спрашивать. Старший граф Рабе, после войны, дружил с евреями. У отца, до национализации заводов, было много деловых партеров. Он смотрел на потускневшее лицо графа Теодора:

– Наверное, он помог, кому-то выбраться из Германии. Папа не похож на Макса, или Отто. В нем есть чувства, – после смерти матери, отец оставил Генриха в Берлине. Старшие братья вернулись в швейцарскую школу, а отец ночевал в детской. Он пел малышам колыбельные, расчесывал Эмме волосы и заплетал косички, занимался с Генрихом чтением и математикой.

Генрих не знал, что отец, по ночам, плакал в спальне. Кладбище на Гроссе Гамбургер штрассе разорили, даже граф Теодор не смог бы ничего сделать. Он вспоминал надгробную плиту, серого мрамора, с выбитыми подсвечниками, с причудливыми буквами на святом языке. Камни выломали из земли. Надгробиями собирались мостить берлинские улицы. Кладбище перепахали колеса грузовиков. Теодор смотрел на высокий потолок комнаты:

– Даже в смерти их не оставили в покое… – он, разумеется, ничего не сказал сыновьям. Теодор встретился с давними друзьями по войне, аристократами, генералитетом, и высшими офицерами. Все они сходились на том, что ненормальный ефрейтор тащит Германию в могилу:

– Пусть он туда отправляется, – Теодор, за холостяцким ужином, пыхнул сигарой, – скатертью дорога, никто по нему не заплачет. Однако немцы ни в чем не виноваты. Их одурманил безумец. Наш долг, его остановить… – запершись в кабинете, Теодор долго обдумывал письмо дочери:

– На всякий случай, – он запечатал конверт, спрятав его в сейф, – чтобы девочка знала. Но письмо не понадобится. Ненормальный зарвется, Германия опомнится. Господи, простят ли нас евреи, когда-нибудь… – на встречах они обсуждали возможность контакта с западными странами, Британией, или Америкой.

– Но не с Советским Союзом, – отрезал кто-то, – Сталин и Гитлерскоро договорятся… – они не пришли к решению. Требовалось отыскать кого-то из дипломатов, что, в Берлине, могло быть опасным. Граф успокаивал себя:

– Случись что, мальчиков не тронут. Они на хорошем счету, все трое. Да и не случится ничего… – он старался не думать о холодных глазах Отто, о программе эвтаназии, в которой участвовал средний сын, о том, откуда Макс взял рисунки, и где он собирается добывать картины для новой галереи.

В любом случае, старшие сыновья редко бывали дома. Эмма и Генрих играли в четыре руки. Граф сидел, закрыв глаза, потрескивали дрова в камине:

– Они не такие, Эмма и Генрих. Генрих на мать похож, и Эмма тоже… – он вспоминал веселый, дерзкий голос в телефонной трубке:

– Ирма Зильбер, Berliner Tageblatt. Вы уклоняетесь от разговора, граф, но я вас отыщу, обещаю… – она писала статью о немецких профсоюзах.

– И отыскала… – слушая сонату Бетховена, он видел голубые глаза, длинные, испачканные чернилами пальцы:

– Господи, я виноват перед ней. Я оставил ее одну, тогда, и опять ее не защитил… – Теодор скрыл вздох, незаметно вытерев щеку.

За ужином Аарон рассказал о встрече в пивной. Генрих усмехнулся:

– Твои кузены меня не знают. Я один пойду. Незачем тебе рисковать пощечиной, или дракой… – Генриху надо было найти Шиндлера и удостовериться, что агент в порядке и готов работать.

– Хотя какая работа, – он пережевывал картошку, – судя по тому, что ты говорил, Аарон, герр Оскар не просыхает, с тех пор, как его из тюрьмы выпустили… Очень вкусно, – похвалил он. Лазоревые глаза Питера внимательно посмотрели на рава Горовица: «Аарон, что случилось? У тебя лицо не такое».

– Это не их заботы, – было, сказал себе Аарон, – Питер выполняет задание, нельзя его просить о таком. Он и не сможет ничего сделать. Никто не сможет… – рав Горовиц нарочито долго, спокойно разливал кофе. Питер забрал серебряный кофейник: «Рассказывай все».

В стекло хлестал дождь:

– У него седина в бороде, – заметил Питер, – а ему два года до тридцати… – он, осторожно, кинул взгляд на Генриха. Серые глаза друга потеплели. Он, едва заметно, кивнул.

– Дети, – подумал Питер, – дети… – он спокойно спросил: «Сколько их?».

Аарон сглотнул:

– Пятьдесят разобрали в семьи. То есть пятьдесят один… – он вспомнил маленькую Сабину, – тридцать Авраам везет в Палестину. Сто девятнадцать, – обреченно закончил рав Горовиц: «Питер, они не из Германии, не из Австрии. Невозможно…»

– Я не знаю такого слова, – Питер записал цифру:

– Генрих, ты иди в ресторан. Я в посольство. Паспорт у меня при себе… – кузен улыбался:

– Питер, – осторожно сказал рав Горовиц, – девять вечера, воскресенье…

– Плевать я хотел, – сочно отозвался мужчина, натягивая пальто:

– Если придется разбудить премьер-министра Чемберлена, я так и сделаю… – они с Генрихом сбежали вниз по лестнице. Аарон, перегнувшись через перила, крикнул:

– Что ты вообще собираешься делать?

– Все, что в моих силах… – донесся до него голос кузена.

Дверь хлопнула, они оказались в пустынном дворе. Питер буркнул себе под нос: «Все, что в моих силах и даже больше». Генрих пожал ему руку:

– Петер, ты помни, дети важнее. Я отговорюсь, ничего мне не сделают… – махнув на запад, он повторил: «Дети важнее».

– Я знаю… – они вышли из арки, Питер свистнул: «Такси!». Он повернулся к Генриху:

– Осталось убедить остальных.

Питер открыл дверь машины:

– В ресторане увидимся… – рено вильнуло, исчезая за углом. Генрих стоял, глядя ему вслед:

– Он что-нибудь придумает, – уверенно сказал себе мужчина. Генрих пошел к остановке трамвая.

Охранник в британском посольстве, на Малой Стране, пил чай, листая Daily Mail. Газеты доставляли самолетом из Лондона. Дежурство выпало скучное, по воскресеньям посольство не работало. Охранник, с напарником, слушали радио. Футбольный сезон был в самом разгаре. Они жалели, что здесь нет тотализатора, хотя служащие посольства, негласно, заключали пари. Охранник внес три фунта в кассу тех, кто считал, что до Нового Года Гитлер в Прагу не войдет:

– Он только Судеты взял… – мужчина зашуршал газетой, – ему надо собрать войска, подготовиться. Впрочем, чехи сопротивляться не будут. Германия принесет им цивилизацию, порядок. В Праге до сих пор метрополитена нет… – недовольно подумал охранник. В газете писали о таинственном преступнике, преследовавшем женщин в городе Галифакс, в Йоркшире, с топориком:

– Атаки убийцы из Галифакса продолжаются! – кричал заголовок. Преступник, правда, пока никого не убил, но журналист намекал, что полиция скрывает факты от публики. Петитом сообщалось, что Британия согласилась на итальянский контроль над Эфиопией. В обмен дуче выводил десять тысяч солдат из Испании.

Охранник углубился в спортивные страницы. Они слушали трансляции футбольных матчей и скачек. Мужчина взял карандаш. Хотелось подсчитать, сколько он бы мог выиграть, если бы ставил на победителей. Он шевелил губами, исписывая цифрами поля газеты. Завтра его ждал выходной день, и пиво. В посольстве признавали, что оно здесь не хуже британского.

– В Берлине тоже хорошее пиво, я слышал… – охранник взглянул на календарь. До Рождества оставался месяц. Работники наряжали елку, в большой гостиной посольства, разыгрывали пантомиму, и обменивались подарками. К празднику они рассчитывали на премию.

В комнатке охранников было тепло, по стеклу полз дождь. Двор посольства опустел. В воскресенье обычно приходили шоферы, обслуживать машины его светлости посла, сэра Бэзила Ньютона, и поверенного в делах. По понедельникам, средам и пятницам работало консульство. На календаре было отмечено, что охранник дежурит в среду. Он поморщился:

– Опять в консульстве сидеть… – длинная очередь доходила до дверей церкви Святого Николая, за углом. Люди стояли, зажимая номерки в руках. Охранник справился в большой книге. Счет пошел на тысячи, а консульство принимало едва ли пять человек в день. Каждую заявку на долгосрочную визу посылали в Лондон. Претендент обязан был предъявить приглашение от близких родственников в Британии, и определенную сумму, на банковском счету. Бумаги рассматривались в Уайтхолле, что занимало два-три месяца. Высокий, широкоплечий, рыжий еврей, ходил сюда, как на работу. Охранник, облегченно, вздохнул:

– Кажется, он оформил документы. В Палестину подростков везет, я помню… – в очереди за визами, стояли только евреи. Отсюда было хорошо слышно часы на башне церкви. Пробило девять. У ворот позвонили, охраннник накинул куртку. Скорее всего, у британца, гостя Праги, украли документы. В девять вечера, они, конечно, ничего бы не сделали. По инструкции потерпевшему выдавали адрес полицейского участка на Малой Стране, и уверение, что завтра, утром, его ждут в посольстве, для оформления временных бумаг.

Охранник посмотрел в щель. Проситель не выглядел ограбленным. Невысокий, молодой мужчина покуривал сигарету. Он носил пальто отличного кашемира, расстегнутое, с размотанным шарфом. В свете электрических фонарей, блестел бриллиант в заколке для галстука. Присмотревшись, охранник понял, что похожий галстук, черный, с голубыми полосками, носит его светлость посол:

– Итонский, – вспомнил мужчина, – старый, школьный галстук.

Шляпу визитер сдвинул на затылок, каштановые волосы играли золотыми искрами. Лазоревые, усталые глаза взглянули на охранника.

Акцентом частной школы можно было резать стекло:

– Меня зовут Питер Кроу, я владелец «К и К», – охранник увидел в щель британский паспорт, – вызовите посла, сэра Ньютона… – охранник, было, откашлялся: «Сэр Кроу…»

– Мистер Кроу, – поправил его мужчина, взглянув на золотой хронометр. Охранник не мог не заметить, что запонки у него тоже с бриллиантами:

– Я жду, – со значением добавил мистер Кроу, – посла и атташе, отвечающего за связь с Лондоном. Вы меня понимаете… – охранник, обреченно, открыл ворота. В комнате мистер Кроу сбросил пальто. Мужчина привольно расположился на стуле, найдя чистую чашку:

– Рокфель выиграла дерби, в Эйнтри, – одобрительно сказал мистер Кроу, потянувшись за газетой, – у кобылы большое будущее… – мать и дядя Джон возили их на скачки. Герцог разводил лошадей, но азартом не отличался. Он водил детей в денники, рассказывая о родословных, любуясь английскими скакунами. Юджиния стояла в очереди, к окошечку кассы. Она обязательно покупала билетик на каждого ребенка. Питер помнил осенний, острый воздух Ньюмаркета. Стучали копыта, в воздухе кружилась пыль, золотилось шампанское в хрустальном бокале матери. Юджиния размахивала шарфом, дети залезали на скамейки закрытой ложи: «Давай, давай!». Завтрак они привозили в плетеной корзине. Мать доставала из накрахмаленных салфеток копченого лосося, сконы, яйца по-шотландски:

– Констанца с тетрадью приезжала… – он курил, глядя на результаты скачек, – она в Лондоне все высчитывала, заранее. Никогда не ошибалась… – Констанца сидела на скамье, поджав ноги. Стивен усмехался:

– Как ты предсказывала, фаворит проиграл. Мы получим хорошую выдачу… – глаза цвета жженого сахара удивленно посмотрели на брата: «Я всегда права, Стивен».

– Нам с Маленьким Джоном пятнадцать исполнилось… – охранник говорил в телефонную трубку, косясь в сторону Питера, – Лауре семнадцать. Она в Кембридж тем годом поступила, а Стивен кадетом служил. Тони и Констанце двенадцать было. Констанца пропала, а у Тони мальчик… Интересно, за кого она замуж вышла? За испанца, наверное, из республиканских войск. Он погиб… – Питер услышал осторожный голос охранника: «Сейчас они приедут, ваша светлость…»

– Мистер Кроу, – в который раз поправил его Питер. На тарелке лежали сэндвичи с яйцами и пастой из анчоусов. Похожие бутерброды подавали в кембриджской столовой:

– И в Палате Общин тоже… – Питер сжевал один, – мама меня приводила в парламент, на каникулах. Черчилль, после Мюнхена, выступил с речью. Он утверждал, что войны не миновать. Он прав, конечно… – оставшиеся четверть часа они с охранником говорили о скачках и футболе.

Питер поднялся, завидев открывающиеся ворота, черный, низкий форд. Взяв пальто, он вышел на освещенный двор. Дождь, к вечеру, прекратился. Над Прагой высыпали крупные, яркие звезды. Сэр Ньютон оказался высоким, седоволосым чиновником, с недовольным лицом. Его сопровождал мужчина моложе, с военной выправкой, но в штатском костюме. Он представился третьим атташе, Макдональдом. Питер отдал им паспорт: «Мне надо срочно связаться с Блетчли-парком, господа».

Посол, было, открыл рот, но Макдональд кивнул:

– Меня предупреждали, что подобное может случиться. Сэр Бэзил, – бесцеремонно распорядился атташе, – вы поезжайте домой. Мистер Кроу станет… – атташе поискал слово, – временным гостем посольства. Я обо всем позабочусь… – Ньютон что-то пробормотал, атташе достал из кармана пальто ключи:

– Пойдемте. Мы можем вывезти вас на аэродром Рузине… – они спускались по узкой лестнице, тускло горели лампочки.

Питер отмахнулся:

– Пока не надо. Вам из Блетчли-парка сообщили, что я буду в Праге? – атташе кивнул, пропуская его в голую, подвальную комнату, с деревянными столами:

– Связь безопасная, но я все равно бы не советовал употреблять имена, и тому подобное… – поставив рядом пепельницу, он сел к радиопередатчику.

– А если Маленького Джона там не окажется? – Питер посмотрел на часы:

– У них девятый час вечера. Если он в замке? Дядя Джон болеет…., – Питер вздохнул:

– Значит, им позвонят, они приедут в Блетчли-парк. Дело не терпит отлагательств…., – атташе передал ему наушник:

– Граф Хантингтон на проводе, мистер Кроу… – Питер услышал, через полтысячи миль, знакомый голос Маленького Джона: «Что случилось?».

Питер все, быстро, рассказал. Он добавил:

– Джон, это дети. Хочешь, я перед тобой на колени встану? Я не смогу работать, если я брошу их, здесь, без помощи. Твой отец…

– У папы второй наушник, – кузен помолчал:

– Он приехал меня проконсультировать, на выходные. То есть шофер его привез. Сейчас много работы… – в Блетчли-парке шел сильный дождь. Горел газовый радиатор, пахло виргинским табаком. Джон обернулся на отца. Герцог сидел, в большом кресле, закрыв глаза, положив наушник на колени.

К подлокотнику была приставлена трость. После Мюнхена отец ушел в отставку. Он стал жаловаться на боли в спине. Герцог больше не мог водить машину, и приезжал в Блетчли-парк с шофером. Джон, в Банбери, поговорил с Тони. Сестра вздохнула:

– Ты его знаешь, милый. Он никогда, ничего не скажет. И тетя Юджиния молчит. Сэр Уинстон гостил, на выходных. Они с папой и тетей Юджинией работали. Может быть, у него спросить? – в спальне сестры пахло лавандой и тальком. Уильям протянул ручку к дяде. Наклонившись над колыбелью, Джон пощекотал мальчика:

– Ты весь в слюнях, дорогой мой. Скоро ожидается первый зуб. Сэр Уинстон тоже ничего не скажет, – мрачно добавил Джон, – вынет сигару изо рта и покачает головой. Я стариков знаю… – он, нарочито небрежно, спросил: «Лаура не приезжала?»

Тони сидела на кушетке, у камина:

– Звонила. У нее работы много. Она обещала на Рождество выбраться. Мы почти не поговорили. Уильям капризничал, она извинилась. Не хотела меня отвлекать… – племянник захныкал, Джон подал его Тони.

В руке у отца посверкивало янтарем виски, в тяжелом стакане. Бледные веки были опущены:

– Он очень похудел, – понял Джон, – двадцать фунтов потерял, а то и больше. И у него боли, по лицу видно…. – впалые щеки зашевелились, отец отпил виски. Герцог, неожиданно, улыбнулся: «Трубку мне дай».

До Питера донесся тихий, старческий голос:

– Милый мой, помни, все, что мы делаем, мы делаем для того, чтобы жили люди. Вывози ребятишек в Англию. С твоей матерью я поговорю. Палата допишет в билль какую-нибудь сноску. Судеты, в конце концов, оккупированная территория. Не волнуйся… – отец закашлялся, Джон подал ему платок. Герцог подышав, махнул рукой:

– Вряд ли ты потом в Берлин вернешься. Передай ему, что в декабре начинает работать координатор. Маленький Джон этим занимается. Он без связи не останется. Чтобы с него снять подозрения, мы тебя на аэродроме в Хендоне арестуем, прямо на трапе. Посидишь пару месяцев в тюрьме, – до него донесся смешок герцога, – по нынешним временам это ценный опыт… – они попрощались, в трубке раздался треск.

Маленький Джон, осторожно, поинтересовался: «Папа, ты уверен?»

– Спасающий одну жизнь, будто спасает весь мир, – сварливо отозвался отец, – а иначе, для чего мы здесь сидим… – он обвел рукой комнату:

– И опять же, дорогой мой, если не сейчас, то когда, и если не я, то кто? То есть он, – герцог кивнул на трубку:

– Юджиния мне говорила, что Голландия закрыла границы для еврейских беженцев, а нацисты запретили отправлять детей из немецких портов. Они пытаются прийти к компромиссу с послом Голландии. Питер придумает что-нибудь, – уверенно завершил герцог, – он мальчик умный. В любом случае… – отец попытался встать, Джон поддержал его, – скоро начнется война. Тебе на континент надо поехать, – распорядился герцог, – мы с адмиралом Хью Синклером выбрали координатора… – Джон положил руку на медвежий клык:

– Папа мне не скажет, что за координатор. Сейчас не скажет. Только когда я к отъезду подготовлюсь. Я слышал, адмирал Синклер тоже болеет… – Джон вышел в переднюю, кивнув дежурному:

– Мы наверх, ужинать. Сообщайте, если кто-то выйдет на связь.

Он поднимался вслед за отцом, стараясь не слышать его одышки, повторяя: «Будет война, будет война…».

Попрощавшись с Макдональдом, Питер помахал охраннику. На Малой Стране было тихо, ветер нес рваные, белесые тучи, светила луна. Он выпрямил спину:

– Как будто груз с меня сняли. Хорошо, что дядя Джон придумал арест. Генриха теперь никто не заподозрит. Ничего, – развеселился Питер, – посижу в Пентонвиле, или куда его светлость меня отправит… – он остановил такси: «На Кременцову улицу, пивная „U Fleku“!»

Они открыли вторую бутылку сливовицы. Авраам, одобрительно, подумал:

– Мишель француз, но пьет отменно. Даже не шатается. Только глаза блестят… – в пивной было шумно, к потолку поднимался табачный дым. Авраам поднял стаканчик:

– Как у нас говорят, до ста двадцати лет, всем!

Они заказали вепрево колено, с кнедликами и квашеной капустой, картофельные оладьи, и утопленников, маринованные, свиные сосиски, с луком и острым перцем. На фаянсовой тарелке лежал желтый, мягкий оломоуцкий сыр, маленькие, соленые огурчики, и хрустящие крендельки. Официант принес еще три пинтовые кружки пива, черного, пахнущего карамелью Велкоповицкого Козла. Они чокнулись, Шиндлер сжевал сосиску:

– Не женитесь… – они говорили о женщинах, – я женился в двадцать лет, – немец помотал головой, – и что вышло? Я здесь, жена, – он махнул рукой на восток, – в Цвиттау, то есть в Свитавах. Мужчина не может ограничиваться одной женщиной, – важно сказал герр Оскар, отхлебнув пива, вытерев губы рукавом пиджака, – это противоречит природе… – он пьяно покачал пальцем:

– Но сын у нее не от меня, я больше, чем уверен! Девочка моя, а сын… Она изменяла! – бутылка зеленого стекла наклонилась над стаканчиками. Забулькала сливовица. Шиндлер рассказывал о своей любовнице, фрейлейн Аурелии.

Пошарив по столу, он сунул в рот сигарету из смятой пачки. Мишель щелкнул зажигалкой:

– Вам двадцать шесть лет… – Шиндлер жадно затянулся, – вся жизнь впереди…

Он шутливо вывернул карманы пиджака:

– А я? Но на водку, пиво и табак хватает, пока что. С работы меня уволили… – до ареста герр Оскар трудился клерком в банке Симека, в Праге. О тюрьме он ничего не говорил, заметив:

– В общем, меня за дело взяли. Все равно… – он икнул, вытирая покрасневшие глаза, – все вокруг… – Шиндлер обвел рукой своды пивной, – скоро станет другим. Сюда придут мои, – он мелко захихикал, – соотечественники. Фюрер не пьет, не курит, не ест мяса… – Шиндлер оторвал зубами кусок свинины, – я уверен… – поманив к себе мужчин, он что-то зашептал.

– Ерунда, – усмехнулся Мишель. Шиндлер взял его за лацкан твидового пиджака, жирными пальцами:

– Слухи ходят. Они все ничего не могут, – презрительно заметил немец, – забыл… – он нахмурился, – забыл, как называется. По-ученому…

– Сублимация, герр Оскар, – весело помог Мишель, грызя огурец:

– Нам подобное не требуется. Дай Бог, чтобы и в сто двадцать лет, как Авраам говорит, ничего не изменилось.

– А тебя, не… – посмотрев на Авраама, Шиндлер показал рукой ножницы: «Я видел. Ты, значит, не еврей».

Авраам потрепал его по плечу:

– Я больше еврей, дорогой, чем многие твои знакомые. Моя семья на Святой Земле четыре сотни лет живет, в Иерусалиме. Приезжай в гости… – в голове приятно шумело, на эстраду поднялись скрипачи:

– Или в Париж, – поддержал его Мишель, – я тебя свожу к рынку, в кабачок, где мои предки пили…., – Шиндлер пьяно засмеялся:

– Насчет Робеспьера, ты меня разыгрываешь… – он бесцеремонно повертел Мишеля туда-сюда:

– Робеспьер был вроде фюрера, – Шиндлер икнул, – только для своего времени. А у тебя глаза добрые. Но пьяные… – бутылка опустела, Авраам крикнул: «Еще одну сюда!».

Генрих сидел за столиком поодаль, медленно попивая темное пиво. У него имелось описание Шиндлера, полученное в абвере, от подполковника Ханса Остера. Перед ним, несомненно, был герр Оскар, собственной персоной, в мятом пиджаке, с развязанным галстуком, в закапанной пивом рубашке. Генрих прислушался:

– Петер говорил, о его кузенах. Мишель и Авраам, только пьяные. Господи, – он посмотрел на кружку, – хотя бы здесь, я могу напиться? Интересно, что Петеру велят, из Лондона? Хотя понятно, что. Его кузен, – Генрих помнил прозрачные, светло-голубые глаза графа Хантингтона, – достойный человек. Значит, придется нам проститься. Один друг у меня был в Берлине… – Генрих заказал себе стопку водки.

– Идите сюда, уважаемый господин, – Шиндлер поднялся, покачиваясь, – я слышу, что вы берлинец!

За соседним столиком, кто-то, сочно крикнул, по-чешски: «Высер тебе в око!»

– Говно! – огрызнулся Шиндлер. Мишель, недоуменно, поднял бровь, но потом рассмеялся: «Теодор тоже ругается, на стройке…., – чехи, неподалеку, вставали, Авраам вздохнул:

– Не надо здесь по-немецки говорить. А на каком языке объясняться? Герр Оскар французского языка не знает. Хотя французов они тоже не любят. В пятницу мы драки избежали, а сейчас, кажется, не сумеем. У меня занятие завтра, с ребятами, тебе в музей идти… Неудобно получится… – давешний немец, невысокий, в хорошем костюме, улыбался:

– У него рыжие в семье были, – понял Мишель, – чем-то они с Питером похожи. Интересно, где сейчас Питер? Он в Германии обосновался.

Немец сбросил пиджак на скамью, закатав рукава рубашки. Чистый, ясный голос перекрывал гомон толпы:

– Подождите. Я сыграю, господа… – он кивнул на эстраду. Чехи, невольно, замолкли. Он взбежал по ступеням, музыканты остановились. Немец откинул крышку фортепьяно, опустившись на табурет. У него была прямая, красивая спина.

– Циона тоже играет… – вспомнил Авраам, – ее любимая мелодия. «Атикву» на эту музыку поют… – пивная замолкла, длинные пальцы бегали по клавишам.

– Сметана… – вздохнул Мишель, – Господи, как красиво. Он отличный пианист…., – немец играл «Влтаву», из симфонической поэмы «Моя родина». Он откинул каштановую голову, старое, расстроенное фортепьяно звучало так, будто они сидели не в прокуренной пивной, а в зале филармонии. Он закончил, Мишель услышал всхлипывание. Шиндлер утирал слезы. Сзади закричали:

– Принесите господину выпить, за наш счет. Нет, мы платим… – немец склонил голову:

– Спасибо, господа. Не смею больше прерывать ваш отдых… – Шиндлер почти насильно усадил его за стол:

– Надо обмыть знакомство. Герр Оскар, герр Мишель, герр Авраам… – у немца оказалась крепкая, теплая рука, и серые глаза:

– Генрих. Рад знакомству, господа… – официант поставил перед ними пять бутылок сливовицы: «Подарки от других столов… – Авраам потер руки:

– Генрих, вы очень вовремя. До утра мы отсюда не уйдем…

Питер добрался до Кременцовой улицы к одиннадцати вечера. Он толкнул дверь пивной, до него донесся нестройный, пьяный хор:

– Kočka leze dírou, pes oknem, pes oknem,

Nebude-li pršet, nezmoknem.


Мишель подыгрывал пьяному хору на гитаре. Питер увидел рыжую голову Авраама Судакова. Генрих сидел за столиком, рядом с Шиндлером:

– Генрих мне его описывал, – усмехнулся Питер, – я сейчас напьюсь. Мне надо их нагонять. Напьюсь, а завтра займемся работой. Надо придумать, как ребятишек вывозить. Надеюсь, кузены мне не станут бутылки о голову разбивать… – поймав взгляд Генриха, Питер, едва заметно, кивнув, прошел через толпу. Шиндлер держал Авраама за рукав пиджака: «И у тебя никого, кроме евреек, не было?»

– А где бы я взял других женщин? – почти обиженно, отозвался доктор Судаков. Он долго пытался ухватить пальцами огурец:

– Какой он скользкий… – на столе красовались разоренные блюда с мясом и раскрошенные крендельки:

– Ты просто пьяный… – Генрих прицелился, наколов огурец на вилку: «Держи». Авраам допил сливовицу из горлышка, затянув:

– Кошка лезет в дыру… – Шиндлер не отставал:

– Расскажи мне о еврейках… – Питер, едва не рассмеялся вслух. Он присел за столик:

– Приятного аппетита, господа… – Питер увидел, как похолодели глаза кузена Авраама: «Он пьяный, но соображает, кто перед ним…»

– Мишель, – громовым голосом велел доктор Судаков, – смотри, мерзавец сюда явился… – найдя пустую кружку из-под пива, Питер вылил туда остатки из бутылки сливовицы. Прозрачная жидкость приятно обожгла губы. Бесцеремонно взял у кузена зажженную сигарету, он велел официанту:

– Еще три бутылки. Не надо меня бить гитарой по голове… – он видел хмурое лицо Мишеля, – садитесь, и я все расскажу. Генрих, – он со значением посмотрел на друга, – прогуляйтесь с герром Оскаром в одно местечко. Поговорите о немках, о еврейках… – Шиндлер, покорно дал себя увести, захватив по дороге непочатую бутылку сливовицы.

– Ты как посмел… – начал Авраам. Питер всунул в руки кузенам полные стаканы: «Молчите, и слушайте меня». Опрокинув еще сливовицы, он начал говорить.

В домашней мастерской Клары стояла ножная швейная машинка «Зингер». На ней женщина училась шить, у матери. Клара, быстро, смастерила для Пауля маленький, холщовый фартук. К ее удивлению, мальчик оказался хозяйственным. Клара улыбнулась:

– Он жил на фермах. Здесь у нас коров нет, один Томаш.

Пауль убирал за котом, и кормил его. Он, с девочками, приводил в порядок детскую и даже мыл посуду. Клара начала учить детей готовить. Они устраивались у большого, деревянного стола, на кухне. Пауль показывал девочкам, как месить тесто, для печенья. Он очень гордился тем, что знает буквы. Занимаясь с ним, Клара поняла, что мальчик сможет и читать, и писать. Пауль делал все медленно, однако он был терпелив, и не расстраивался, если у него не получалось. Спал он пока в гостиной, на диване. Клара, оглядывала комнату:

– Надо кабинет Людвига под вторую детскую приспособить. Что нам делать? – Томаш мурлыкал, терся об ее ноги. Из детской доносился нежный голосок Адели. Дочка любила петь, Сабина и Пауль ей подтягивали.

Клара подошла к незаконченному чертежу, на кульмане. Перед тем, как уехать в Германию, прошлой осенью, муж вел курс по архитектурному рисунку. Клара сжала тонкие пальцы:

– Дуомо, в Милане. Мы ездили в Италию, на медовый месяц. Милан, Флоренция, Венеция… – верхний угол чертежа отогнулся. Бумага, немного, пожелтела. Кнопка лежала внизу, на подставке для карандашей. Клара протянула руку к чертежу:

– Сложить кульман, отнести в кладовку. Взять у мамы мою детскую кровать. Пауль не может все время в гостиной ночевать. Он никогда не поступит в университет, и вряд ли даже в школу пойдет. Однако он добрый мальчик, хороший. Руки у него ловкие. Я его обучу, он станет плотником, столяром. В театре всегда нужны рабочие… – Клара укололась кнопкой.

Лизнув палец с капелькой крови, она зло, с размаха, загнала кнопку на место:

– Людвиг жив, я верю. Если немцы его отпустят, он вернется в Прагу. Я не могу его предавать, не могу выходить замуж, и уезжать. Но немцы еще никого не отпускали… – Пауль и Сабина, сначала, называли ее мамой Кларой. Потом и мальчик, и девочка, стали говорить «мама». Адель кивала:

– Конечно, ты наша мамочка… – по вечерам они сидели на диване. Клара читала детям сказки, на немецком языке, из старой книги братьев Гримм. Она целовала светлый затылок Пауля, и темные кудряшки девочек. За окном накрапывал дождь, пахло сладким, домашним печеньем.

Томаш, подняв хвост, независимо вышел из комнаты. Клара усмехнулась:

– Он не любит, когда на него внимания не обращают. Он обжился, словно всегда у нас был… – кот спал то с девочками, то с Паулем. Она смотрела на мокрое, оконное стекло, на серые тучи:

– Мама сказала, что надо о детях думать… Что думать? – Клара сглотнула:

– Он хороший человек, он меня любит. Дети к нему тянутся… – она приложила пальцы к покрасневшим щекам. Аарон сказал, что они могут пожениться в американском консульстве. У Пауля документов не было, Сабина получила временное удостоверение беженца. Пользуясь им, Клара сделала такое же, на имя мальчика. Он стал Гольдблатом, по документам, старшим братом Сабины.

Женщина склонилась над рабочим столом:

– Какая разница? Иначе я не получу свидетельство опекуна, на них двоих. В консульстве присутствие детей не нужно. Нет опасности, что они проговорятся. Впрочем, они друг друга братом и сестрами считают… – Клара сводила Пауля в фотографическое ателье. Мальчик не боялся, уверенно устроившись на табурете. Он ждал птички. По дороге домой, Клара зашла в кондитерскую, купив глазированный пряник:

– Видишь, – ласково сказала женщина, – птичка прилетела. Она знала, что маленький Пауль любит сладости… – мать принесла Кларе одежду для Пауля. Госпожа Эпштейнова заведовала пожертвованиями, что собирали в общине для детей из Судет.

– Он тоже без семьи… – вздохнула мать, примеряя Паулю курточку и ботинки, – тоже сирота… – Пауль прижался щекой к ладони Клары. Мальчик помотал головой: «Мама…».

Клара прошлась по кабинету мужа:

– Что тебе надо? Аарон посадит нас на корабль, в Амстердаме. Его сестра нас приютит, у нее мальчики, двое. Близнецы… – она поправила фотографию, в серебряной рамке. Снимок стоял на рабочем столе Людвига:

– Это из Венеции… – Клара, в легком, шелковом летнем платье, сидела на площади Сан-Марко, – я помню, Людвиг попросил тамошнего фотографа сделать карточку… – Клара кормила голубей. Она бродила, с мужем, по мастерским стеклодувов, на Мурано, они купались в лагуне. Клара вспомнила гондолу, яркую луну, в темном небе, над каналами. Женщина, невольно, всхлипнула: «Людвиг…».

Рав Горовиц говорил Кларе, что устроит ее и детей в Америке, а сам вернется в Европу:

– Ненадолго. Я не могу оставить здешних евреев, любовь моя. Я сниму дом, в пригороде. У вас будет сад, детям понравится. Ты станешь заниматься, с Паулем, и девочками. Начнешь рисовать для журналов, книги иллюстрировать… – закрывая глаза, Клара видела зеленую лужайку, беленый, аккуратный дом, низкую машину в гараже:

– Мой отец, врач, – шептал Аарон, – он о вас позаботится, а потом я вернусь. Ты с детьми ни в чем не будешь знать нужды… – он целовал ей руки, Клара гладила темноволосую голову, стараясь не думать о муже. Она посмотрела на часы:

– Скоро Аарон должен прийти. Вчера он позвонил, извинялся, что занят. И позавчера тоже… – Клара окинула взглядом кабинет:

– Если будем уезжать, надо библиотеку забрать. У Людвига хорошие издания. В Америке европейские вещи дороги. Нельзя здесь книги бросать… – она шла на кухню, вспоминая твердый голос матери: «Делай, как будет лучше для детей, Клара…»

Сверкала белая, чистая плитка на стенах. Дубовые половицы были натерты, над плитой висели медные кастрюли и сковородки. В плетеной корзинке на столе, под накрахмаленной салфеткой, лежало печенье. Томаш аккуратно умывался, сидя у миски. Приоткрыв форточку, Клара чиркнула спичкой. Она увидела знакомую, высокую фигуру. Остановившись у подъезда, рав Горовиц, улыбаясь, помахал Кларе.

Аарон был в хорошем настроении. В понедельник, утром, после молитвы, он долго звонил в дверь квартиры, где жили кузены. Ему открыл Мишель. В передней было полутемно, Аарон услышал громкий храп. Мишель зевнул:

– Дорогой мой, не все встают в шесть утра. Некоторые в это время ложатся. Впрочем, – он похлопал себя по заросшим щетиной щекам, – ладно. Иди на кухню, вари кофе, – скомандовал кузен, – у нас отличные новости.

За кофе выяснилось, что вчера, в пивной, Мишель и Авраам видели Питера. Мистер Кроу поехал в британское посольство, организовывать вывоз из Праги судетских детей. Аарон, смущенно, закашлялся:

– Простите, что я не предупредил о Питере. Я знал, с Берлина… – Мишель залпом выпил кофе:

– Все равно, голова раскалывается. Некоторые спят до обеда, а некоторым, через час, надо появиться в Национальной Галерее. В общем, – он похлопал Аарона по плечу, – Питер все устроит. Он молодец, конечно, – Мишель присвистнул, – смелый человек. Работает под носом у нацистов. Мы познакомились с Генрихом, отличный парень… – Мишель утащил у кузена кофе:

– Ты на чашку смотришь, а мне сейчас он необходим. Вопрос жизни и смерти… – Мишель курил, вспоминая тихий голос Генриха. Они шли пешком по Кременцовой улице. Авраам и Шиндлер, спотыкаясь, ловили на углу такси. Мишель узнал, что похищенные в Мадриде рисунки находятся у старшего брата Генриха, штурмбанфюрера фон Рабе.

– Он хочет картины отсюда вывезти, из Праги… – огонек зажигалки осветил недовольное лицо немца:

– Не волнуйтесь, месье де Лу, с рисунками все в порядк… – он дернул губами: «Рано или поздно, они будут призваны к ответственности, обещаю».

Мишель вздохнул:

– Здешние картины, самые ценные, на этой неделе отправляются в Женеву. Я их сопровождаю, с мандатом от Лиги Наций… – Генрих улыбнулся: «Хорошо. Спасибо, месье де Лу».

Питер заканчивал совещание в британском посольстве, общине предстояло послать детей в Лондон. Однако, по словам Мишеля, никто пока не знал, как. Питер не появился, только позвонил в квартиру раввина, из посольства: «Дело остается неясным, но я не уйду, пока не добьюсь своего».

Аарон помнил требования билля. Дети вывозились из Германии и Австрии по особым карточкам. Бумаги оформляли в британском консульстве. Виза, в таком случае, не требовалась. Под категорию детей подпадали и подростки, до семнадцати лет, но их Авраам отправлял в Палестину. Каждый ребенок мог взять маленький чемодан, с личными вещами. Дети обязаны были привезти пятьдесят фунтов стерлингов, для покупки билета, в случае будущего возвращения домой. В карман им клали картонную бирку, с именем и номером.

Рав Горовиц, быстро, подсчитал:

– Почти шесть тысяч фунтов. Надо платить за транспорт, здесь не Германия, не Австрия… – поезда из рейха финансировались благотворительными организациями, из Британии: «Очень большие деньги…»

Аарон даже Кларе решил ничего не упоминать. Ему не хотелось, чтобы дети, раньше времени, узнали о будущем отъезде

– Если не получится… – он купил розы на цветочном рынке, – им такое будет тяжело. Но Питер сделает все, чтобы спасти детей. Он обещал… – рав Горовиц поднимался по лестнице, думая о темных глазах, о завитках волос, падавших на белую шею. Он хотел поужинать, с детьми, устроиться с ними и Кларой на диване, позволив себе, наконец-то, открыто, обнять ее. Он хотел гладить кота, слушать голоса девочек, помогать Паулю, разбирать буквы в учебнике, и держать Клару за руку.

– Уложу их сегодня спать, спою колыбельную, – Аарон позвонил:

– Она согласится, мы скажем детям. Они обрадуются, обязательно… – замки открылись, на него пахнуло знакомым ароматом выпечки. Клара стояла в передней, в домашней, суконной юбке, в простой, шерстяной кофте на пуговицах.

– Она сама вяжет, шьет…. – вспомнил Аарон:

– Господи, как я ее люблю. Я не могу без нее, без детей… – Клара посмотрела на влажные лепестки белых роз. Он снял шляпу:

– Клара, милая, я люблю тебя… – выдохнул Аарон, наклоняясь, прижавшись губами к ее руке:

– Пожалуйста, окажи мне честь. Стань моей женой… – на ее пальцах остались капли воды:

– От цветов. Она вся, как цветок… – Клара молчала, только билась нежная, синяя жилка, на тонком запястье. Лепесток розы упал на потертый ковер. Аарон замер, целуя ее пальцы.

В евангелической церкви святого Мартина, в Старом Городе, было прохладно. Генрих сидел, расстегнув пальто. На белых, гладких стенах, на распятии темного дерева играл свет заходящего солнца. Здесь встречаться было безопасно. Питер, в гостинице, нашел церковь в путеводителе: «Там увидимся».

Они распрощались с кузенами Питера и герром Шиндлером на углу Кременцовой улицы. Мужчины поймали такси, Питер и Генрих пошли в отель пешком. Шаги гулко отзывались среди каменных, спящих домов. Над Старым Городом повис легкий туман, издалека слышался звон курантов.

– Шесть утра… – Генрих зевнул:

– Отличные у тебя родственники, Петер. Я бы тоже такую семью предпочел, вместо моих братьев… – он, мрачно, сплюнул в канаву. Питер не стал ложиться. Отправив Генриха в постель, он поехал в посольство.

Мужчина вернулся вечером. Посмотрев на его лицо, Генрих велел: «Пойдем». Они нашли неплохой ресторанчик, в закоулках Старого Города. За мясом и пивом, Питер, недовольно, заметил:

– Посольство помогать не собирается. Его светлость сэр Бэзил Ньютон ждет распоряжений от министерства иностранных дел. Я говорил с Лондоном… – Питер понизил голос, – завтра в Палате обсуждают правку билля. Мама… – он, неожиданно, нежно улыбнулся, – хочет внести изменения, разрешающие Британии принять детей с оккупированных территорий. Опять же… – Питер повертел вилку, – надо искать приемные семьи, организовывать временные лагеря, на побережье….

Первый поезд из Берлина, с детьми, уходил в начале декабря. В списках значилось двести человек. Малышам нашли приют, но сейчас речь шла о еще ста двадцати. Этих ребятишек тоже надо было отправить, с вокзала, по новым адресам. В Лондоне призывы взять детей звучали по радио:

– Будем надеяться, – Аарон помолчал, – что никто не останется без крова. Здесь полсотни малышей разобрали, в первую неделю. То есть пятьдесят один… – он покраснел. Питер вспомнил: «Тетя Клара. Она, наверное, тоже кого-то взяла. Должно быть, хорошая женщина».

– Со всех оккупированных территорий, – кивнул Генрих: «Правильно». Питер достал маленькую карту Европы:

– Утащил в посольстве. Посидим, подумаем, как лучше детей отправить…., – кузен Авраам вез группу в Будапешт, по транзитным визам. Согласно арбитражу, подписанному в Вене, венгерские войска стояли на юге Словакии, но Чехия и Венгрия не воевали. В Будапеште Авраам забирал ждавших его юношей и девушек. Они отправлялись на юг, к Средиземному морю, и садились на корабль, в Салониках.

– Легальный путь, – подмигнул Авраам, – сейчас все ребята с документами. Сто человек, молодых, сильных, для Израиля. В следующем году нам вряд ли посчастливится. Опять стану проводником в пустыне, или горах… – доктор Судаков переводил группы нелегальных иммигрантов из Каира и Бейрута в Палестину. Авраам знал каждый камень на своей земле, и добирался пешком до древней Петры и горы Синай.

– Он даже восходил, на Синай, – вспомнил Генрих:

– Когда все закончится, я отправлюсь путешествовать. Я, из-за проклятого Гитлера, нигде не был… – Генрих, внезапно, понял, что первый раз оказался за границами рейха.

Генрих не мог уехать с Питером в Британию. Он сказал об этом другу, в ресторане. Лазоревые глаза заблестели, Питер кивнул: «Я понимаю».

– Я должен, – вздохнул Генрих, – обязан вернуться. Я не могу ставить под удар Эмму, отца. Надо продолжать работу. Ты уезжай, – велел он Питеру, – все равно, скоро война начнется. Осталось не больше года, – мрачно, заключил мужчина.

По карте выходило, что судетские дети оказались запертыми в Чехии. Везти их обратно на запад, через недавно покинутые Судеты, и Германию, было невозможно. Рейх считал их своими гражданами. Поезд бы задержали на первой станции после границы, детей отправили в места, о которых Питер и Генрих предпочитали не думать.

Питер, угрюмо пил кофе, покуривая сигарету:

– Ребятишки попадут в категорию врагов рейха. Их незаконно вывезли в другую страну, без документов. Гестапо наплевать на чешские паспорта, и британские миграционные карточки.

Они, сначала, думали, что детей можно отправить на юг, в Салоники:

– Очень далеко, нужны пересадки. Даже если Голландия даст разрешение на проезд через свою территорию, – заметил Питер, – я не пошлю сто девятнадцать детей, без сопровождающих, в руки нацистов. Я за них ответственен. То есть мы, – поправил себя мужчина.

В Германии детей везли до голландской границы, в случае, если тамошнее правительство поддалось бы напору британского лобби, возглавляемого леди Кроу. Юджиния лично, собиралась пересечь пролив, и встречать поезда:

– Эстер ей помогает, – усмехнулся дядя Джон, – она врач, детский. Работа ее отвлечет, сам понимаешь, от чего… – в голландских портах детей ожидали паромы.

Путь в Голландию для судетских беженцев не подходил, как невозможно было их отправить и через Вену, территорию рейха. Они вспомнили о Польше, но Питер покачал головой:

– Вряд ли. Они собственных граждан в страну не пускали, когда нацисты их из Германии депортировали. Аарон ездил в Варшаву, чуть ли на коленях не стоял, с другими раввинами. Они не дадут визы нашим детям… – они с Генрихом поймали себя на том, что начали считать своими сто девятнадцать малышей. В любом случае, поляки, после Мюнхенского соглашения, ввели войска в Заользье, территорию на севере Чехии. Отношения между двумя странами, окончательно испортились.

В ресторане, они так ничего и не придумали. Питер поднялся:

– Ладно. Утро вчера мудреней. Пошли спать. У меня голова разболелась, от недовольного жужжания его светлости посла. Мне говорили, что министерство иностранных дел, бастион косности, но я даже не представлял, насколько… – утром Генрих нашел короткую записку от Питера: «Встретимся в церкви, как договаривались».

Утренняя служба закончилась. Генрих смотрел на распятие:

– Господи, помоги, пожалуйста. Ты ведь можешь. Это дети, некоторые совсем малыши. Питер сказал, что со следующего года местных ребятишек тоже будут вывозить, не дожидаясь оккупации… – Генрих понимал, что Чехии недолго осталось существовать. Он закрыл глаза:

– А что дальше? Советский Союз? Япония может опять напасть на русских, с востока. Самураев разгромили под озером Хасан, но это была проба сил. Вряд ли, – горько сказал он себе, – запад выиграл время предательством Чехословакии, а Сталин предаст Польшу. Разделит страну с Гитлером. Но тогда, действительно, начнется война. Сколько евреев мы спасем, вывезем отсюда? – в пивной, герр Шиндлер, долго жаловался Генриху на безденежье и неустроенность:

– Возвращайтесь в свой родной город Цвиттау, – наставительно сказал Генрих, следуя инструкциям, полученным от подполковника Остера, – вас жена ждет. Придите в себя, осмотритесь. Вам помогут, обязательно… – Генрих не представлялся Шиндлеру. Он подозревал, что подполковник Остер был связан с заговорщиками из высшего офицерства. Генриху не стоило оставлять следов пребывания в Праге.

Он услышал сзади шаги. У Питера было усталое, поблекшее лицо. В распахнутых дверях церкви виднелись люди, на Мартиновой улице. Девушки цокали каблучками, неся пакеты из универсальных магазинов. День опять выпал ясный, но прохладный. Луч солнца лежал на серых, каменных плитах пола.

Питер перекрестился, устроившись рядом:

– Дополнения к биллю прошли через сегодняшнее заседание парламента. После обеда проголосует палата лордов. Его светлость Ньютон долго кривился, но разрешил приносить список детей… – Питер достал из внутреннего кармана кашемирового пальто чековую книжку, с готическим шрифтом: «Deutsche Bank».

– Шесть тысяч фунтов, ерунда, – Питер смотрел на распятие, – расходы в Праге я объясню. Выпишу чек на герра Шиндлера. Он обналичит, за процент. Скажу, что хотел помочь немцу в беде, ссудить деньги, для основания собственного бизнеса… – не желая вызывать ненужных вопросов, Питер не мог указывать на чеке имена кузенов.

– И ссужу, – усмехнулся Питер, – думаю, пятьсот фунтов его подбодрят. Он что-то болтал, насчет фабрики, в Цвиттау. За такие деньги, он может две купить, учитывая размах тамошних предприятий… – он встал: «Пойдем. Я неплохой ресторан видел».

На паперти Генрих остановился: «Но это еще не все».

Каштановые волосы золотились на солнце, лазоревые глаза были спокойны:

– Не все, – согласился Питер, – после обеда я еду на аэродром Рузине. Я посчитал… – он опустил глаза к чернильному пятну на пальце, – нужно три самолета. Каждый возьмет на борт по двадцать четыре ребенка. Два вернутся сюда, и вывезут оставшихся. У местной авиакомпании новые Дугласы. Посмотрим, можно ли арендовать машины… – Питер взглянул на ясное, голубое небо:

– Надо платить за керосин, за воздушный коридор, нанимать экипаж. Если не удастся арендовать, – он пожал плечами, – тогда я их куплю. Денег здесь… – он помахал чековой книжкой, – на все хватит. Но вряд ли я смогу вернуться в Германию, Генрих… – банк Питера избавился от евреев, в правлении, и держал у себя счета гестапо. Сведения о подозрительных операциях по вкладам немедленно передавались на Принц-Альбрехтштрассе.

Они, медленно, пошли к ресторанчику: «У святого Мартина».

Питер заметил:

– Моего дедушку так звали. Он погиб на «Титанике», с прабабушкой Мартой. Я рассказывал… – он, внезапно, хлопнул себя по лбу:

– Я дам телеграмму Бромли, в Лондон. Моему адвокату. Он управляет личными счетами семьи, в Coutts & Co. Он переведет деньги, но это довольно большая сумма… – Генрих улыбнулся:

– Ты ссудишь герру Шиндлеру средства. Он банковский клерк, хоть и бывший. Пусть он сведет нас с его работодателем… – Питер тряхнул каштановой головой:

– Кажется, никуда я не уеду. Еще поработаем, мой дорогой. Но все равно, ареста мне не избежать, на британской земле. Не сейчас, так позже… – он пропустил Генриха в теплый, прокуренный зал:

– Надо выпить за удачу, – Питер снял пальто, – она нам понадобится… – он повернулся к метрдотелю:

– Бутылку «Вдовы Клико», – велел Питер, – на льду.

– Делай, как лучше для детей… – Клара прижала цветы к груди:

– Спасибо, рав Горовиц, то есть Аарон… Пойдем… – женщина кивнула на кухню, – малыши играют. Я тебя… Вас кофе напою… – при детях она и Аарон всегда пользовались формальным «вы». Ночью, в темноте, он слышал нежный голос: «Du machst mich glücklich…». Он и сам шептал:

– Я люблю тебя, Клара, люблю…

Она шла впереди, невысокая, с прямой спиной. Кудрявый, темный локон, выбившись из скромного пучка волос, падал ей на шею. Клара пропустила его на кухню и зажгла газ:

– Я сейчас… – она держала букет, – вазу принесу. Спасибо вам… Тебе… – в коридоре она прислушалась. Томаш мурлыкал. Из детской доносился медленный голос Пауля:

– Мама… меня учит… Смотрите, я пишу «А».

Клара взяла вазу старого серебра, с камина, в гостиной:

– Я не могу, не могу. У меня не получится солгать. Даже ради детей… – вода в умывальнике шумела. Клара очнулась, когда она стала переливаться через край вазы:

– Я его не люблю. Нельзя его обманывать. Все, что случилось, моя вина. Я его старше, с ребенком. С детьми, – поправила себя Клара:

– Я себя повела не так, как надо. Детям не будет лучше, – на бледном лице блестели темные глаза.

– Не будет, – твердо сказала себе Клара, – нельзя жить в подобной семье. Я начну притворяться, чтобы не ранить Аарона. Я люблю Людвига, всегда любила. Если он мертв, – Клара тяжело, глубоко вздохнула, – то я об этом узнаю. А если жив… – она присела на край ванной, – то он вернется, я верю. Я должна все сказать.

Она следила за кофе, в оловянном, прошлого века, кофейнике. Аарон смотрел на стройные плечи:

– Нельзя ее торопить. Она права, это важное решение. У нее дети, теперь трое. Она меня старше, правда, всего на два года. Ее мужу сейчас бы тридцать четыре исполнилось… – зачем-то вспомнил Аарон. Томаш зашел в полуоткрытую дверь кухни. Кот запрыгнул ему на колени, свернувшись клубочком:

– Он раньше жил в семье Сабины… – у Томаша была теплая, черная шерстка, – в Судетах, в Ауссиге… – Аарон погладил кота за ушами. Кофе чуть слышно бурлил. Клара молчала, затягиваясь папиросой. Рядом с плитой стояли две чашки, старинные, мейсенского фарфора. Вазу она оставила на камине в гостиной:

– У меня только печенье, я не готовила сегодня… – Клара сняла кофейник с плиты.

– Сабина больше не увидит родителей… – понял Аарон, – Пауль сирота, у Адели отца нет. Я всю жизнь буду о них заботиться, Клара знает. И у нас появятся дети… – он ласково подумал о мальчиках и девочках:

– Большая семья, как у бабушки и дедушки. Папа младшим ребенком был, его и тетю Ривку все баловали. Кто знал, что все так обернется? Что дядя Натан пропадет? Папа последний из семьи… – внезапно, понял Аарон: «И мы трое». У них было много дальних кузенов и кузин, все покойные тети вышли замуж:

– Однако они поменяли фамилии, а Эстер не меняла. Я помню, папа написал, что Давид был очень недоволен. Эстер ответила, что их дети станут Мендес де Кардозо, а Горовицей мало осталось… – зная сестру, Аарон подозревал, что говорила она твердо, даже резко.

– Мы с Меиром так не умеем, – невольно, вздохнул рав Горовиц, – мы в папу… – Клара потушила сигарету в стеклянной, тяжелой пепельнице.

– Людвиг купил в Мурано… – женщина опустила глаза, – пепельницу, бусы. Он меня отправил церковь рисовать, и вернулся со свертком. Темное стекло, с золотом. Мы обедали, в траттории… – она вспомнила, искры звезд, отражавшиеся в бусах, вспомнила его шепот:

– Я тебя люблю, Клара…., – женщина, едва заметно вздрогнула. Томаш спрыгнул на пол, исчезая в коридоре. Она отпила кофе:

– Я очень благодарна, тебе… вам, но я не могу… – на длинных ресницах блеснула слеза:

– Не могу, Аарон. Я не люблю тебя, – Клара обхватила чашку пальцами, – я виновата. Не надо было… – покраснев, она отвела взгляд:

– Не надо было… – Аарон молчал, вспоминая ее поцелуи, тепло постели, кудрявые волосы, сладкие, пахнущие пряностями, тонкие пальцы, вцепившиеся в его плечи. Она приподнималась, привлекая его к себе:

– Еще, еще. Хорошо, как хорошо… – он ничего не сказал. Женщина, твердо, продолжила:

– Я люблю своего мужа, Аарон. Если Людвига больше нет… – Клара подышала, – значит, я буду жить дальше, с детьми. Но я не могу, не имею права его предавать, Аарон. Я даже не знаю, жив ли он… – рав Горовиц напомнил себе:

– Нельзя подобного говорить… – он ничего не мог сделать. Открыв рот, он услышал тихий голос Клары:

– Я знаю. Знаю, что ты хочешь сказать. Если… Когда Людвиг вернется, он может не принять Сабину, Пауля… – Аарон отвернулся, что-то пробормотав.

– Никогда такого не случится, – Клара поднялась, он тоже встал.

Женщина вскинула голову:

– Никогда, Аарон. Людвиг замечательный человек, иного я бы не полюбила… – она помолчала: «Я буду ждать его, столько, сколько понадобится».

Аарон посмотрел на твердый, решительный подбородок, на белую шею. Воротник хлопковой блузки расстегнулся, женщина часто дышала. Он хотел сказать, что такое безрассудно, что Гитлер, скоро, не оставит от Чехии камня на камне, что она должна уехать из Праги, с детьми, как можно скорее:

– Она меня не любила… – тикали часы, – она не виновата. Ей было одиноко. Все случилось от безысходности. Я должен был понять…., – можно было бы отправить Сабину и Пауля в Лондон, с детьми из Судет:

– Нельзя, – сказал себе рав Горовиц, – нельзя их разлучать. Они семья, так будет всегда. Только без меня… – Аарон, внезапно, спросил:

– У тебя… У вас сохранились документы герра Майера? С фотографиями? – прибавил Аарон.

Клара подалась вперед, он покачал головой:

– Отдай мне их, пожалуйста. Можно… – он запнулся, – можно, я побуду с детьми? Мне после обеда надо в синагогу, на молитву… – Клара смотрела на темную, аккуратно подстриженную бороду:

– Седина. Ему всего двадцать восемь… – она кивнула:

– Конечно, Аарон. Мама ходила к резнику, принесла курицу. Мы будем рады, если ты с нами поешь. Спасибо… – Клара не стала спрашивать, зачем ему документы. Рав Горовиц мимолетно улыбнулся:

– Это вам… Тебе спасибо… – он сунул руку в карман пиджака:

– Я Паулю прописи купил, а девочкам… – он смутился, – кукол, деревянных. Они хотели платья сшить, я помню…. – Аарон ушел в детскую. Клара всхлипнула: «Пусть он меня простит, пожалуйста. Я не могла, не могла иначе….»

По дороге в синагогу рав Горовиц заглянул в фотографическое ателье. Хозяин заверил его, что карточки печатаются быстро. На послеполуденную молитву приходили одни старики. Выпив с ними чаю, с печеньем, Аарон поднялся на второй этаж, в кабинет раввина. Он держал старую, оловянную чашку.

Здесь было прохладно, рав Горовиц накинул пальто. Он покуривал папиросу, глядя на документы, разложенные по столу. Здесь был читательский билет Национальной Библиотеки, удостоверение преподавателя, свидетельство члена профессионального союза, и даже годовой билет пражского трамвая. Он изучал лицо Людвига Майера:

– Мы похожи. Оба высокие, темноволосые. У него бороды нет, и он пенсне носит. Ерунда, – сказал себе Аарон, – дело поправимое.

Он взял ручку и бумагу. Сверху листа было напечатано: «VINOHRADSKA SYNAGOGA», на чешском и немецком языках. Аарон полюбовался изящным рисунком здания, двумя высокими башнями. Он, аккуратно, выписал справку о смерти герра Людвига Майера, или Лейба, сына Аарона. Рав Горовиц не знал, почему он дал несуществующему отцу герра Майера свое имя. Приложив печать общины, он расписался, на святом языке. Он видел документы руки бывшего раввина. Подпись получилась похожей. По справке, господин Майер скончался прошлой осенью, тридцати трех лет от роду.

Чай остывал. Он повертел профсоюзный билет Людвига. На фото, в отличие от других документов, печати не было. Аарон видел книги Майера, в кабинете:

– Он знал французский язык… – рав Горовиц смотрел в окно, на медленно темнеющее, осеннее небо, – то есть знает. И я знаю… – Аарон вспомнил шкатулку с паспортами, привезенную доктором Судаковым.

Он допил чай: «А теперь мне нужен Мишель».

Контора банка Ярослава Симека помещалась на Вацлавской площади, по соседству с главным зданием самого крупного чешского издательства, «Мелантрих» и Чешского банка. В огромное, до блеска вымытое окно, виднелись украшенные к Рождеству витрины. Перед шестиэтажным универсальным магазином обуви, фирмы «Батя», возвышалась пышная, в золоченых гирляндах, елка. Вечер был ясным, прохладным, на небе зажигались первые звезды. Кабинет Симек обставил мебелью старого дуба. На шелковых обоях висели Сезанн и Ван Гог.

– Ван Гога я купил за бесценок, два десятка лет назад, – довольно заметил господин Симек, сложив пухлые, белые руки. На пальце посверкивал перстень с агатом. Из крохотной, серебряной чашки, поднимался ароматный, горький дымок. Кофе у Симека варили, пользуясь новинкой, электрической машиной итальянского производства, La Marzocco. Поднос принесла хорошенькая девушка, в строгом, облегающем твидовом костюме. К чашкам и кофейнику полагались крохотные, изысканные бисквиты:

– В Берлине, последним летом, перед войной, была выставка, – открыв палисандровую шкатулку, Симек выбирал сигару, – я тогда предрекал ему, – он повел рукой в сторону картины, – большое будущее. И я не ошибся, – весело заключил банкир. Он подвинул шкатулку Питеру:

– Кубинские сигары, господин Кроу. В моем возрасте, – он усмехнулся, – начинаешь ценить в женщине молодость, а в сигарах и вине, выдержанность.

Вечернее солнце играло на тяжелой раме картины, освещая голубую вазу, яркие, пышные цветы. Симек передал Питеру гильотинку для сигар:

– Видит Бог, – банкир посмотрел куда-то в лепной потолок, – я бы не увольнял вашего друга, герра Шиндлера. У меня, так сказать, частный банк, для узкого круга клиентов. Герр Шиндлер обходительный человек. В нашем направлении бизнеса, если говорить по-американски, подобное ценится. И голова у него на плечах отличная… – Симек пощелкал пальцами, – но его три месяца не видели на работе…

– Семейные неприятности, герр Симек, – легко отозвался Питер, – может случиться у каждого. Впрочем, – он пыхнул сигарой, подняв бровь, – я не затем к вам пришел. Герр Шиндлер уезжает в Цвиттау, на родину… – с Шиндлером Питер попрощался час назад, у подъезда Чешского банка. В кармане Питера лежал пухлый конверт с фунтами стерлингов, для оплаты гарантии на судетских детей.

Шиндлер увозил в Цвиттау процент за услуги. Чек обналичили за пять минут. Герр Оскар долго тряс руку Питеру. Немец даже отер глаза:

– Я никогда, никогда не забуду, герр Петер. Жаль, что мы больше не увидимся.

Питер похлопал его по плечу:

– Этого ни вы, ни я знать не можем, герр Оскар. Посмотрим, вдруг вы и с герром Авраамом встретитесь, и с господином бароном… – Шиндлер понятия не имел, что сидел в ресторане с родственниками Питера. Они решили, что так безопасней.

– В любом случае, – заметил Генрих утром, – он поедет в Цвиттау, пропивать твои полтысячи фунтов…., – Питер, с аппетитом, ел сосиски:

– Вряд ли, дорогой мой. Герр Оскар, кажется, ступил на путь трезвости и умеренности. Видишь, – Питер положил руку на записку от портье, – герр Симек согласился на встречу.

– Не из-за Шиндлера, – возразил Генрих, – ты известный промышленник. Симек о тебе слышал.

– Все равно, – Питер взялся за тосты, – Симек не бросил трубку, когда герр Оскар ему позвонил. Значит, наш друг, – Питер улыбался, – произвел на бывшего работодателя хорошее впечатление.

Получив от Питера чек, потрясенно смотря на бумагу, Шиндлер вскричал:

– Приезжайте в Цвиттау, герр Петер! Вы, и Генрих. Ребят я тоже пригласил. Посидим, все вместе….. – он покачал головой: «Почему вы это делаете? Мы едва знакомы…»

Питер сомкнул его пальцы на чеке:

– Хочу помочь немцу, попавшему в трудное положение, герр Оскар. Знаете, как говорят: «Wer einen Menschen rettet, rettet die Ganze Welt»… – Шиндлер улыбался: «Откуда это, герр Петер?»

– Пословица, – нашелся мужчина, – народная.

– Кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир… – Шиндлер всхлипнул: «Я запомню, герр Петер».

С аэродрома в Рузине Питер вернулся с хорошими вестями. Чешские авиалинии предоставляли услуги по аренде самолетов, с экипажем. Они могли позаботиться и о воздушном коридоре. На встрече с главой авиакомпании, Питер объяснил, что ему надо отправить в Британию, в аэропорт Хендона, сто девятнадцать человек. Они стояли у большой карты Европы. Собеседник кивнул:

– Три рейса, господин Кроу. В каждом дугласе двадцать четыре места для пассажиров… – Питер прервал его:

– Я знаю. Три самолета забирают первую партию, – задумавшись, он нашел слово, – отъезжающих, а потом делают два дополнительных перелета. Рассчитайте, пожалуйста, – попросил мужчина, – общую сумму, для оплаты услуг.

Рузине он покинул с листами бумаги, где, на печатной машинке, сделали вычисления. Расходы предстояли небольшие. Питер, облегченно, подумал: «Хорошо, что не пришлось покупать самолеты. Хотя, если бы понадобилось, я бы не колебался».

Они с Генрихом обедали в знакомом ресторане, у церкви Святого Мартина. Симек ждал Питера в банке, на Вацлавской площади. Пробуя бордо, Питер сказал:

– Я не хочу связываться с Бромли, пока Симек не даст окончательного ответа. Насколько я понимаю, у него банк для определенного рода операций… – Питер, тонко, усмехнулся, – он хорошо знаком с понятием конфиденциальности… – Шиндлер объяснил Питеру, что банк Симека служил посредником между чешскими предпринимателями, их европейскими и американскими партнерами, и банками Швейцарии.

Питер поднял ладонь:

– Можете не продолжать, герр Оскар. Серые операции, уклонение от налогов, перевод наличности на швейцарские счета, фальшивые отчеты, подставные компании, с номинальными директорами… – в кабинете Симека пахло, как и у Бромли, лондонского адвоката Питера, сандалом, телячьей кожей кресел, хорошим табаком. Пахло деньгами.

Они курили, разглядывая друг друга. Питер надел костюм, сшитый на Сэвиль-Роу, в булавке для галстука переливались бриллианты. Он покачал носком сделанного вручную ботинка, от Джона Лобба:

– Господин Симек, я бы не хотел, чтобы наш дальнейший разговор стал известен кому-то еще… – лазоревые глаза, на мгновение, похолодели, – я в Праге с частным визитом, любуюсь красотами барокко… – Симек вспомнил:

– Пятый по богатству человек в Британии. Семь сотен лет предприятию. Сталь, химия, железные дороги, бензин. Он что, в Чехию собирается деньги вкладывать? Сумасшествие, Гитлер не ограничится Судетами… – Симек, негласно, сворачивал контору. На счетах в Швейцарии лежали средства, позволяющие безбедно жить его правнукам. В паспортах семьи стояли визы. Симек приобрел виллу, на Женевском озере. Банкир не намеревался отдавать Гитлеру деньги, недвижимость, и коллекцию картин:

– Наследники Томаша Бати тоже одной ногой в Новом Свете, – сказал он себе, – после аннексии Судет ни один здравомыслящий человек здесь не останется. Вопрос времени… – банкир откашлялся:

– Господин Кроу, я никогда бы себе не позволил… – Симек прижал руку к пиджаку английского твида, – никогда. Я в деле сорок лет, начинал клерком, у покойного отца. Вы можете быть уверены… – гость стряхнул пепел в хрустальный панцирь черепахи от Рене Лалика: «Очень хорошо, господин Симек».

Услышав сумму, банкир начал торговаться, утверждая, что контора не занимается мелкими операциями. Речь шла о сотне тысяч фунтов. Господин Кроу пожал плечами:

– Вы получите второе вознаграждение за перевод средств на указанные мной счета. Десять процентов, вполне разумная сумма.

Симек просил двадцать пять. Питер, про себя, решил: «Ладно, черт, с ним». Он, спокойно, заметил:

– Господин Симек, мне рекомендовали вас, как надежного человека. Я могу связаться с вашими, так сказать, коллегами в Цюрихе. Они с удовольствием возьмутся за проведение платежа, с тем процентом, который я предлагаю.

На второй чашке кофе они сошлись на пятнадцати. Симек взял ручку с золотым пером. Схема была несложной. Подставная фирма в Швейцарии, «Импорт-Экспорт Рихтера», выписывала счет на некие услуги по таможенному консультированию. Счет отсылали в Лондон, где Бромли готовил договор между мистером Питером Кроу и конторой Рихтера. В Цюрих переводились деньги. Рихтер получал процент, и отправлял их дальше:

– То есть отправляла, – поправил себя Симек, – я помню, вдова Рихтера делом владеет.

Симек никогда не встречался с фрау Рихтер, но ее компания работала отменно. Средства приходили в Прагу, Симек рассчитывался с чешскими фирмами от своего имени. Он обещал Питеру, что в конце недели вся сумма поступит на счета авиакомпании. Имя господина Кроу нигде, кроме Лондона и Швейцарии, не фигурировало.

– Это безопасно, – завершил, про себя, Питер. Он поднялся, пожав руку господина Симека: «Отлично. Передайте мне банковские реквизиты фирмы Рихтера. Я дам распоряжения адвокату».

Питер знал, что Бромли не будет задавать вопросов. Его семья заведовала счетами Кроу больше ста лет, он привык исполнять указания клиента.

Убрав во внутренний карман пиджака лист бумаги, со счетами «Импорта-Экспорта Рихтера» в Цюрихе, Питер легко сбежал по мраморной лестнице. Воздух был вечерним, острым, морозным. Пахло хвоей, на площади, в деревянных ларьках, разливали глинтвейн:

– Рождество отпраздную в Берлине, с Генрихом… – он махнул, черное рено остановилось рядом, – я говорил, рано мне в отставку уходить…

Питер хотел дать телеграмму Бромли, из британского посольства, и поехать на Винограды. Раву Горовицу надо было начинать готовить списки.

Дети облепили лоток со сладостями, в зале отлета аэродрома Рузине.

Рав Горовиц подумал, что здесь, наверное, никогда не видели столько ребятишек разом. Они привезли малышей на арендованных автобусах. Всю неделю в еврейскую гимназию приносили тюки с одеждой. Девочки, в крепких пальто, и сапожках, с вязаными шапочками на головах, размахивали сумками. Мальчишки побросали саквояжи в угол зала. У каждого ребенка имелась картонная бирка, с именем и номером. Шесть тысяч фунтов, наличными деньгами, лежали у рава Горовица в кармане. Он передавал конверт командиру первого дугласа. Самолет, через полчаса, поднимался в воздух. У лотка, доктор Судаков, весело улыбаясь, рассчитывался за конфеты.

Аарон погрел в руках чашку кофе. Борода успела немного отрости.

Вчера они проводили Мишеля, улетавшего в Женеву, с картинами. Питер и Генрих не могли, открыто, появляться на аэродроме. Черный мерседес, как и сейчас, был припаркован в углу стоянки. Они вышли из такси, Мишель прищурился:

– Жаль, что нельзя попрощаться. Но мы вчера хорошо посидели, хоть и дома. Авраам, – распорядился мужчина, – возьми саквояж. Мне надо беречь руки… – длинные пальцы покрывали пятна от чернил, – по нынешним временам, они еще пригодятся… – доктор Судаков подхватил багаж кузена. У входа в зал отлета, Мишель велел раву Горовицу: «Стой».

Он закурил, пряча огонь зажигалки от ветра: «Аарон, зачем тебе паспорта? И почему ты на снимке без бороды?»

Прежде чем идти в фотографическое ателье, Аарон побрился. Никто, ничего не заметил. Борода у него росла быстро. В следующий раз он хотел навестить парикмахерскую в Братиславе. В портмоне у рава Горовица лежал билет на поезд, в столицу теперь независимой Словакии. Через Судеты он ехать не мог. Железнодорожное сообщение с оккупированной территорией было прервано. Через границу пропускали машины, и пешеходов, но Аарон не хотел рисковать. Он добирался до рейха объездными путями. Общине он сказал, что хочет навестить евреев в Братиславе, обещая вернуться после Хануки.

Он вернул Кларе документы мужа. Женщина, внимательно, посмотрела на лицо Аарона. Он отвел глаза, ничего не объяснив.

Аарон пошел с детьми в парк. Адель и Сабина катались на каруселях, а он сидел, рядом с Паулем. Привалившись к его боку, мальчик, медленно, читал слова в букваре. Пауль не расставался с учебником. Пауль держал Аарона за руку, теплыми пальцами. На дорожке, ворковал белый голубь. Уходя с детьми, Аарон ссыпал в карман крошки от хлеба. Он раскрыл ладонь, Пауль улыбнулся. Они покормили птицу. Голубь, вспорхнув, долго вился над их головами. Мальчик вернулся к учебнику:

– Mutter… – шевелил губами Пауль, – vater… – он поднял на Аарона раскосые, голубые глаза.

– Я сделаю, все, что смогу, милый, – пообещал рав Горовиц, поцеловав светлый, пахнущий мылом затылок. Он поднялся: «Повертим карусель для твоих сестер». На дорожках лежали сухие листья, с карусели доносился смех девочек:

– Пауль, ты будешь принцем, а мы принцессами… – Адель и Сабина оставили мальчику красивого, белого коня, с бронзовой упряжью. Рав Горовиц кивнул: «Беги». Карусель была старой, механической. Аарон встал к ручке, девочки велели: «Быстро, пожалуйста!»

Он вертел карусель, глядя на белого голубя. Птица пропала в синем, осеннем небе, улетая к Влтаве.

На аэродроме, он взял у Мишеля сигарету:

– На всякий случай. Я осторожен, пусть у меня будет не один паспорт… – в квартире кантора, Мишель наклонился над рабочим столом. Растворы он, каждый раз, готовил заново. Все ингредиенты должны были быть свежими.

– В общем… – длинные пальцы, в резиновых перчатках, потрясли пробирку, – ничего сложного нет. Лаборатория на дому… – Мишель взял кусок ваты, – дистиллированная вода, поваренная соль, соляная кислота… – чернила на французском паспорте растворялись:

– Это не ты, – Мишель разглядывал фото герра Майера, – однако вы похожи. Кто это?

Аарон отмахнулся: «Просто снимок. Второй паспорт будет с моей карточкой».

– Ты даже побрился… – отложив первый документ сушиться, Мишель открыл следующий.

Вместе с билетом в Братиславу, рав Горовиц держал два паспорта, на имя братьев, Александра и Луи Мальро, уроженцев Страсбурга. Луи, по документам, исполнилось тридцать четыре, Александру, то есть Аарону, двадцать восемь. Американский паспорт рав Горовиц спрятал в тайник, в подкладке саквояжа. Он попросил заняться его устройством Мишеля. Кузен отменно управлялся с подобными вещами. Склонив белокурую голову, кузен орудовал иголкой:

– Такие умения нужны, дорогой мой. Фальшивые документы, вторые полы, тайные перегородки. Руки у меня хорошие… – барон усмехнулся, – я опытный реставратор. Когда знаешь, где предки прятали сокровища, сам учишься подобными вещами заниматься… – Мишель вспомнил о секретном кармане в папке месье Стефана Корнеля, в Прадо:

– Генрих говорит, что с рисунками все в порядке. Ничего… – он аккуратно разгладил шелк, – месье Максимилиан вернет награбленное. Надо коллекцию забрать из банка и отправить в Лондон, – напомнил себе Мишель, – и Теодор пусть так сделает. Хотя зачем? Гитлер побоится выступать против Франции… – подумав об эвакуации коллекций родного музея, он даже зажмурил глаза:

– Джоконда, Ван Эйк, Рембрандт, Рубенс… Не говоря о греческих статуях. Не случится ничего, – бодро сказал себе Мишель:

– Оставлю пражские картины в Женеве, доберусь домой. Надо с Момо поговорить… – он тяжело вздохнул:

– Опять у меня ничего не получится. Она меня любит, ждет, а я… – в Рузине, услышав Аарона, Мишель заметил: «Смотри, ты взрослый человек. У тебя отец, сестра, племянники, брат младший. Не лезь на рожон».

– Просто для надежности, – уверил его рав Горовиц.

Справку о смерти герра Майера он, аккуратно, уложил в папку и сунул в саквояж. В Братиславе Аарон хотел поставить немецкую визу, в паспорт месье Александра Мальро. Он решил через Вену и Зальцбург добраться до Мюнхена, и начать с Дахау, как с более близкого лагеря.

– Посмотрим, – угрюмо сказал себе рав Горовиц, – если герр Майер жив, я найду его и привезу домой, к семье. Я виноват перед ним… – он заставил себя не думать о Кларе:

– Если его больше нет, я тоже все узнаю… – рав Горовиц не хотел просить Питера и Генриха ему помогать:

– Герр Майер моя ответственность. Они рискуют жизнью, каждый день… – в большое окно виднелась стоянка. Черный мерседес не двигался. Генрих и Питер хотели дождаться отлета.

– На посадку, на посадку… – дети выстроились у барьера, Авраам держал списки. Они вышли на поле. Дул теплый, совсем не зимний ветер, небо было ясным, голубым. Три дугласа стояли рядом, с готовыми, металлическими лестницами. Сдвинув кепку на затылок, Авраам подмигнул раву Горовицу:

– Завтра они уезжают, – доктор Судаков указал глазами в сторону стоянки, – меня проводишь, в Будапешт… – группа Авраама садилась на поезд во вторник, – и останешься один… – Аарон купил билет на среду:

– Надо с детьми больше гулять, – сказал себе рав Горовиц, – погода хорошая, наконец-то. Госпожа Эпштейнова занята, Клара работает… – дети, выстроившись по парам, поднимались в самолеты. Кто-то помахал: «Рав Горовиц, приезжайте! И вы тоже, господин Судаков!»

– И вы к нам, в Израиль! – весело крикнул Авраам.

Он рассчитывал вернуться домой в феврале. В кибуце, весной, расцветал миндаль, они ухаживали за фруктовым садом и виноградниками. Авраам вспоминал белую пену деревьев, во дворе общего дома, смех детей, звук двигателя трактора. Мычали коровы, на западе заходило солнце:

– До Песаха дома побуду, – решил он, – со студентами позанимаюсь, поработаю. Потом опять в дорогу… – Авраам усмехнулся, – посмотрим, куда дальше. Может быть, и сюда. ГитлерЧехию в покое не оставит, – мрачно напомнил он себе.

Оставшиеся дети сгрудились вокруг них. Авраам потрепал кого-то из мальчишек по голове:

– Через три часа и вы полетите, дорогие мои… – дугласы выруливали на взлетную полосу. Дети прилипли к иллюминаторам. Доктор Судаков рассмеялся:

– У них леденцы в карманах, не проголодаются. В Англии всех ждет горячий обед… – леди Кроу, с волонтерами-евреями, и квакерами, встречала самолеты в Хендоне. Сто девятнадцать приемных семьей были найдены:

– Никто не останется без крова… – Аарон провожал глазами серые фюзеляжи дугласов, – ни один ребенок. Господи, спасибо Тебе, спасибо…

Они открутили окно мерседеса, чтобы видеть небо над взлетным полем. Питер смотрел на уходящие вверх самолеты:

– Знаешь, я рад, что мы сюда приехали… – он улыбался, покуривая сигарету, – рад, что все так получилось. Они в воздухе… – добавил Питер. Генрих положил ладони на руль:

– Поговоришь с мамой, из посольства, удостоверишься, что все в порядке… – он замолчал, отведя серые глаза.

– И надо уезжать… – согласился Питер:

– Ничего, дорогой мой, мы еще поработаем. Столько, сколько получится, а потом дядя Джон меня арестует… – над Рузине ревели моторы, каштановые волосы Питера шевелил ветер:

– Летят наши дети… – весело сказал он, – третий дуглас поднялся. И в Берлине первый поезд пошел в Голландию, мама добилась своего… – Генрих тоже смотрел на небо.

– Ты в ванной был, а я радио включил, – внезапно, сказал он:

– Передали результаты так называемых выборов, в Судетах. Девяносто семь процентов проголосовало за НСДАП. Впрочем, другой партии в Германии нет… – Питер ткнул сигаретой в пепельницу:

– Я тебе говорил, рано уходить в отставку… – черные точки самолетов растворялись в чистом небе, пропадая на западе.

Вельяминовы. Время бури. Книга третья

Подняться наверх