Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая - Нелли Шульман - Страница 2

Каблуки стучали по деревянному подиуму, развевалась юбка, стрекотала ручная кинокамера. Переносной прожектор поставили в угол актового зала, рядом с яркой афишей. Широкоплечий мужчина, в шинели и буденовке, строго смотрел вперед. «Горский. Огненные годы» – четкий шрифт окружали языки пламени.

Внизу повесили машинописное объявление:

– Просмотр и обсуждение ленты 17 января, в субботу, в семь часов вечера. Исторический клуб выступит с докладом «Александр Данилович Горский, верный соратник Ильича». Докладчик, Аня Левина… – на эстраде звенел девичий голос:

– Играй, играй, рассказывай, тальяночка сама

О том, как черноглазая свела с ума…

Камера стихла. Привычным движением поклонившись, девочка отбросила назад темные волосы:

– Что-нибудь еще, товарищ… – оператор камеры ей не представлялся, однако Надя поняла, с кем имеет дело:

– Явится очередной гэбист, – презрительно сказала она сестре, на прогулке, – кинопробы, держи карман шире… – слепив снежок, Надя запустила им в ствол дерева. Мопсы припадочно залаяли. Девочка, присев, обняла собак:

– Они почти наши ровесники, им десять лет… – грустно сказала Надя, – в энциклопедии я читала, что маленькие породы живут дольше, но, все равно… – опустившись рядом, сестра пожала ее руку, в кашемировой перчатке:

– Значит, когда нас отсюда выпустят, мы возьмем новых щенков, тоже мопсов… – один из псов лизнул теплым языком щеку Нади. Девочка взглянула на белокаменное здание интерната, над покрытым льдом озером. Снег лежал на ветвях сосен, голубое небо расписали следы самолетов:

– София права, рядом аэродром… – они часто видели наверху темные точки, – но из-за стены никак не бежать. В Перми нас возили в город на занятия, а здесь работает весь необходимый персонал…

Музыку и хореографию им преподавал учитель с армейской осанкой. Аня настаивала, что в интернат прислали кого-то из хора Александрова:

– Не случайно, мы поем только военные песни, – согласилась Надя, – ничего нового он не разрешает… – девочка насвистела первые такты услышанной по радио песни про Васю. О будущих кинопробах ей сказал именно преподаватель музыки:

– Если тобой заинтересуются режиссеры, тебя пригласят на «Мосфильм», – пообещал ей учитель, – у тебя отличные задатки, Надежда… – девочка не верила ни одному его слову:

– Это вовсе не пробы, – заметила она сестре, – то есть меня снимут на камеру, но не ради кино… – Аня вскинула красивую бровь:

– Но ради чего… – наклонившись над ватманом, сестра, аккуратно, вычерчивала подробную карту фронтов гражданской войны:

– Павел, – крикнула девочка, – ты скопировал плакат, с Горским, из учебника?

Брат появился на пороге, с ватманом под мышкой:

– Учебник все видели, – он закатил серые глаза, – но я все сделал, конечно… – полюбовавшись рисунком, Аня наставительно сказала:

– Все должно быть, как положено. Если мы, то есть я, делаю доклад… – Павел усмехнулся:

– То все вокруг должны ходить на цыпочках. Даже девчонок… – так он называл Софию и Свету, – ты тоже посадила за тетрадки… – Аня пристроила ватман на стену:

– Света тоже в нашем кружке, она интересуется историей. Она отлично рассказывала о Гражданской Войне в США. Ты сам сидел, открыв рот… – Надя подумала:

– Аня хочет стать реставратором, работать в музее, как и Павел. Интересно, нас когда-нибудь отпустят отсюда… – неприметный якобы оператор, в штатском костюме, разумеется, ничего Наде не объяснил:

– Станцуй и спой… – он улыбался одними губами, – мы заинтересованы в расширении актерской картотеки. На киностудиях Советского Союза снимается много лент для детей и юношества… – Надя хмыкнула:

– Он наизусть выучил слова. Наверное, он явился с Лубянки… – ночью они с Аней шептались, устроившись на диване в гостиной, слушая сопение мопсов, похрапывание Павла, из соседней комнаты. Софию и Свету от них отселили, но спальня девочек тоже была рядом:

– Может быть, ленту отвезут папе… – дыхание сестры защекотало Наде ухо, – ему дают знать, что мы живы, что с нами все в порядке… – Надя покачала головой:

– Вряд ли. Иначе бы снимали не только меня. Да и папу давно расстреляли… – услышав Надю, гэбист задумался:

– Героические песни, это хорошо… – он повел рукой, – но спой что-то из лирического репертуара. Оперетту, популярные мелодии, – Надя отлично исполняла песенку о Васе, аккомпанируя себе на рояле:

– Но она не лирическая, а веселая… – на крышке инструмента, рядом с россыпью нот и пластинок, стоял переносной проигрыватель. На эмблеме раскинула крылья птица: «К & K. A.D. 1248». В интернате был и магнитофон, с катушками, новой модели, с той же эмблемой:

– Проигрывателем мы тоже пользуемся, в библиотеке много пластинок… – они подозревали, что пластинки, как и большинство библиотечных книг, попали в интернат во времена Сталина, после арестов:

– В книгах замазали чернилами экслибрисы, – вздохнула Надя, – я читала «Gone with the wind», там на полях пометки карандашом. Хозяйка даже расписалась: «Марта Янсон». Гэбисты проморгали ее имя… – книгу издали двадцать лет назад. Надя подозревала, что неизвестная ей Марта давно мертва:

– Ее расстреляли, как папу. Я помню, что печатали в газетах, в пятьдесят третьем году, когда раскручивали дело врачей. Гэбисты и детей расстреляют, у них не дрогнет рука… – Надя вежливо сказала

– Одну минуту, товарищ… – порывшись в пластинках, она вытащила на свет потрепанный конверт:

– Наркомтяжпром СССР… – девочка замерла:

– Я помню эту пластинку… – в ушах зазвучало танго, на нее повеяло пряным сандалом:

– Это раритет, Роза, – заметил отец, – на лицевой стороне записан Лемешев, но оборотная, совсем другое дело… – Надя, незаметно, перевернула диск:

– Точно, ничего не указано. Пластинка с виллы, надо вести себя осторожно… – Лемешев, сладким голосом, запел:

– Очей прекрасных огонь я обожаю

Скажите, что иного я счастья не желаю…

Оператор кивнул:

– Прекрасно. Лирическая песня неаполитанских рыбаков, музыка Роберто Фальво, русский перевод товарища Улицкого… – Надя решила, что гэбист имеет отношение к искусству:

– В музыке он разбирается, но надо от него избавиться, я хочу послушать вторую сторону… – после танго, оператор собрал оборудование:

– Ты отлично справилась, – пожал он руку Наде, – жди весточки, из Москвы… – девочка помнила расписание занятий:

– Полчаса у меня есть, раньше сюда никто не придет… – подперев стулом двери актового зала, она взялась за пластинку. Проигрыватель зашипел, раздался сильный голос. Надя поняла:

– Это запись папы… – отец говорил на непонятном Наде языке:

– Не французский, хотя мама была из Франции… – девочка прислушалась:

– Идиш, еврейский язык. На нем говорили в черте оседлости, и сейчас говорят, в Еврейской Автономной области… – в голосе отца она услышала улыбку:

– Клейне талент, мейн либе… – он помолчал, – унзер танго, фун Вроклав. Лемешев зингт, нор фар ир. Идише трер вей зайн нит мер, Рейзл… – Надя разобрала имя матери. Вступил Лемешев, тоже на идиш. Надя сглотнула:

– Папа сказал, что это танго. Наверное, они с мамой его танцевали. Надо найти учебник идиш, в библиотеке, понять, что говорит папа… – она танцевала, волосы разметались по плечам, отчаянно стучало сердце:

– Зайне рахмонес дай трер… Я все пойму, обязательно.

Крепкая девочка, в синей борцовской куртке, кружила по рингу, расставив руки, внимательно присматриваясь к движениям инструктора. Светлые, влажные волосы испачкал тальк. Она сощурила голубые глаза:

– Товарищ Золотарев, – смешливо сказала девчонка, – вы уедете, а с кем мне вести спарринг… – невысокий, мускулистый инструктор хмыкнул:

– Я ненадолго, Иванова, это служебная команди… – как часто случалось, он проморгал девчонку. Иванова оказалась быстрее него. Сделав ловкую подсечку, опрокинув инструктора на ринг, воспитанница заломила его руку назад. В одиннадцать лет Иванова была ростом с шестнадцатилетнюю девушку:

– Весит она тоже немало… – Золотарев, свободной рукой, похлопал по рингу, – она занимается тяжелой атлетикой, чего женщины, вообще-то, не делают… – в интернате Иванова не слезала с первого места, на любом пьедестале почета. Летом девочка сдала юношеские нормы ГТО:

– Непонятно, откуда она такая выросла, – воспитанница выпустила инструктора, – кормили ее одинаково с остальными, но сейчас перевели на спортивную диету…

Под курткой играли бицепсы, девочка улыбалась:

– Какая медаль мне положена, товарищ Золотарев… – капитан добродушно щелкнул ее по носу:

– Не заносись, Иванова, иначе получишь медаль имени твоей подружки, шоколадную… – Свету Мозес, в интернате, прозвали именно так:

– Но Мозес не обижается, – вспомнил Золотарев, – ребята не со зла это делают. Они отличные парни и девчонки, наши, советские школьники… – негритянка тоже любила спорт:

– Она длинноногая, прыгучая. Играет с парнями в баскетбол, бегает на короткие дистанции, стреляет… – в интернате устроили тир, бассейн и конюшню. Поднявшись, Золотарев отряхнул куртку:

– Через месяц я вернусь, а пока с вами позанимаются мои коллеги… – приехав в интернат, Золотарев, выпускник физкультурного института, с удовольствием обнаружил, что дело здесь поставлено на лад:

– Три, четыре часа спорта, каждый день, плавание, бег, лыжные кроссы. Неудивительно, что они все тренированные, хоть на Спартакиаду их отправляй. Даже из Левина я сделал человека… – мальчишка не очень любил спорт, но заинтересовался теннисом и верховой ездой:

– Посадка у него хорошая, – подумал Золотарев, – и на кортах он преуспевает. Непонятно почему, словно он аристократ… – воспитанница Иванова мечтала о большом спорте:

– Хотя вряд ли ей удастся попасть в юношескую сборную, по стрельбе и лыжам… – соскочив с ринга, девочка побежала в душевую, – ее, явно, готовят для другого…

Золотарев не знал, зачем Ивановой усиленные тренировки, и спрашивать об этом не собирался. В его ведомстве не приветствовалось излишнее любопытство. После Нового Года капитан получил распоряжение прибыть в Свердловск, для инструктажа перед ответственным заданием. Из разговора с Москвой он уяснил, что речь идет о поимке опасных шпионов. Его собеседник не представился, но по голосу капитан понял, что имеет дело с человеком, привыкшим приказывать:

– Ваша задача, товарищ Золотарев, – наставительно сказал незнакомец, – отвлечь внимание от основной операции. Вы ответственны за дымовую завесу, ваши коллеги займутся ликвидацией эмиссаров западных разведок… – Золотарев решил, что в приполярной глухомани строится военный комплекс:

– Может быть, даже космодром, – он стоял с трубкой, почти навытяжку, – или полигон для новых ракет. Понятно, зачем США и силы НАТО послали сюда шпионскую миссию… – ему предстояло взаимодействовать с молодым сотрудником Комитета, работающим в студенческой среде:

– Его оперативный псевдоним, Скорпион, – объяснили Золотареву, – но вы, разумеется, узнаете его фамилию. То есть ту фамилию, которой он сейчас пользуется… – Золотареву предстояло изобразить инструктора туристической базы:

– Лыжный поход третьей степени сложности, – вспомнил он, – в заброшенные места, где нет никого, кроме беглых зэка. Армия что-то возводит в тех краях, иначе мы не стали бы огород городить… – ему со Скорпионом предстояло организовать несчастный случай, для участников похода:

– Загадочное событие, как выразился москвич, – подумал Золотарев, – он обещал представить возможные сценарии на последнем инструктаже. Он проведет совещание, в Свердловске. Он сказал, что мы еще увидимся… – в душевой шумела вода, Иванова громко распевала песенку про Васю:

– Совсем с ума сошли с этим Васей, – усмехнулся Золотарев, – из любого утюга про него горланят… – ни голоса, ни слуха у Ивановой не было, но девчонка нисколько не стеснялась выступать на сцене:

– Она уверена в себе, молодец. Впрочем, сестер Левиных ей не переплюнуть, те родились, что называется, королевами. Хоть сейчас ставь их фото на обложки журналов… – инструктор, невольно, подсвистел:

– Мой Вася, он первым будет даже на Луне… – он почесал всклокоченные волосы:

– Первыми на Луне высадятся наши, советские космонавты… – подмигнув своему отражению в запотевшем зеркале, Золотарев пошел в мужскую душевую.

Изящная, смуглая рука уверенно держала микрофон.

В радиорубке интерната висела карта Кубы. Красные стрелки двигались к Гаване:

– Вы прослушали новости на испанском языке, – Света перешла на русский, – на прошлой неделе Советский Союз признал революционное правительство Кубы. Команданте Фидель Кастро прибыл в столицу страны. Наш подарок кубинским товарищам, народная песня «О, голубка моя». Исполняет Надя Левина… – закрутились катушки магнитофона, низкий голос запел:

– Когда я вернусь в Гавану, в лазурный край,

Меня ты любимой песней моей встречай.

Собирая записи, Света промурлыкала:

– Cuando sal; de la Habana

Valgame Dios…

Школьное радио в интернате передавало новости на четырех языках. Свете отлично давался испанский. Девочка надеялась, что она когда-нибудь увидит Кубу и команданте Фиделя:

– Я попрошу, чтобы меня послали в Гавану, перед поездкой в Америку, – она подхватила портфельчик, – я должна получить опыт революционной борьбы. Хотя на Кубе повстанцы уже победили… – Света знала, что после окончания интерната она покинет СССР:

– Папа с мамой приехали в Советский Союз до войны, они были коммунистами, в Америке. Они гордились бы, что я пионерка, что буду комсомолкой… – в интернате к Свете приставили личного куратора, пожилого, приятного человека. Два раза в неделю они встречались, как говорил Георгий Алексеевич, за чашкой чая. Света, правда, больше любила кофе:

– Как положено, в Латинской Америке, – смешливо подумала она, – интересно, что больше ни у кого нет личных кураторов. Хотя ради Павла сюда привезли преподавателя китайского языка, из Пекина… – китайский учило и несколько других детей, однако только Павел свободно болтал с товарищем Ли Вэем и ловко писал иероглифы. Света шла по гулкому коридору:

– Как Павел выражается, с волками жить, по-волчьи выть… – она хихикнула, – товарищ Ли по-русски знает только два слова, спасибо и Ленин… – девочка приостановилась:

– Он преподаватель, а с Георгием Алексеевичем мы только разговариваем. Некоторые другие ребята, кстати, тоже к нему ходят…

Куратор передал Свете черно-белое фото. Молодые мать и отец, в окружении багажа, стояли на вокзальном перроне. На вагоне висела табличка:

– Москва-Магнитогорск. Да здравствуют строители нового металлургического комбината… – по словам куратора, мать Светы работала на комбинате медсестрой:

– Твой отец возводил завод, – он улыбнулся, – но, когда началась война, они оба, как коммунисты, пошли добровольцами в армию, сражаться с фашизмом… – попав в немецкий плен, мать сидела в концлагере Равенсбрюк:

– Она выдала себя за американскую военнослужащую, – объяснил куратор, – с пленными союзных держав фашисты обращались лучше. После войны… – он вздохнул, – твои родители хотели вернуться к мирной работе, но партия попросила их остаться в армии… – Света этого не помнила, но куратор сказал, что ее родители служили в Берлине.

Иногда она видела странные, обрывочные сны. У небольшой елочки сложили груду ярко упакованных подарков. Сеял мелкий снежок, взлаивала собака, трещали дрова в костре. Света приподнималась на кровати:

– Море, шумело море. И еще… – девочка хмурилась, – был мальчик, рыжий. Наверное, мы с папой и мамой отдыхали в санатории… – упомянув о снах, Света удивленно поняла, что куратор очень интересуется их содержанием. Ее попросили рассказать все, и как можно более подробно. Часто, после свиданий с Георгием Алексеевичем, она тоже чувствовала себя, как во сне:

– Я не помню, о чем идет речь, – задумалась Света, – однако он мне показывает фотографии… – девочка, разумеется, не знала, что ее сновидения обсуждались на закрытых совещаниях, в Москве. Георгий Алексеевич, до поста в интернате работавший в институте Сербского, настаивал на осторожном подходе к памяти девочки:

– Вернее, к тому, что от нее осталось, – недовольно сказал он, связавшись с Москвой, по телефону, – два года гипноза сформировали у нее ложную личность, существование которой я поддерживаю, однако вы слышали, что она обладает и настоящими воспоминаниями… – записи бесед со Странницей, как называли Свету в рабочих папках, немедленно отправлялись в институт Сербского и на Лубянку. Георгий Алексеевич помнил давний разговор с учителем, профессором Гуревичем, специалистом по детской психиатрии:

– Он признался, что до первой войны встречался с Фрейдом, и даже проходил у него анализ… – в СССР имена Фрейда и Лакана не упоминались в научных статьях, – только анализом можно вытащить на свет глубинные воспоминания…

Одиннадцатилетнему ребенку никто бы не стал проводить анализ:

– В СССР никто этого и не умеет, – хмыкнул психиатр, – хорошо еще, что нам разрешили гипноз. Но, честно говоря, гипноз, очень ненадежная вещь… – под гипнозом Света просмотрела десятки фото, сделанных на морских побережьях США и Европы, однако они так пока и не поняли, о каком пляже говорит девочка:

– Не о тропиках, это точно, – уверенно заметил Георгий Алексеевич, на совещании, – она упоминает холодное море. Собаку звали Пират, но это распространенная кличка…

Света говорила о каком-то секрете. Психиатр сначала насторожился, но успокоил себя:

– Это детская игра. Девочки в интернате, тоже так делают. Ничего подозрительного, не стоит за это цепляться…

Низкий луч зимнего солнца освещал белые стены коридора, с развешанными стенгазетами и плакатами. Дети в интернате носили пионерские галстуки, однако форма здесь была иной, чем на материке, как они, между собой, называли остальной СССР. Им показывали не только советские детские фильмы, но и западные ленты. Света окинула взглядом серый, кашемировый кардиган, с вышитым серпом и молотом, белую рубашку, синюю, плиссированную юбку:

– Словно мы в закрытой школе, – улыбнулась девочка, – как в «Джен Эйр»… – она посерьезнела:

– В Америке я бы не смогла пойти в обычную школу, только в сегрегированную. В СССР нет расовой дискриминации, при социалистическом строе все равны. В Америке тоже так будет… – солнце заиграло в черных, кудрявых волосах девочки, она услышала веселый голос:

– Тот самый кизил, от него ты ела варенье. Мама разрешила нам вырезать на стволе имена… – залаяла собака, он почесал рыжий затылок:

– Имена и сердца… – мальчик смутился, – потому что мы с тобой друзья… – перед глазами Светы переливалась разноцветная радуга. Девочка укладывала на землю лоскутки ткани, высыпала бисер, опускала вниз яркие бутоны цветов:

– Когда найдут секрет, мы с ним встретимся. Только я не помню его имя, не знаю, где он жил… – встряхнув головой, Света заторопилась в столовую.

Набор для каллиграфии Павлу подарил товарищ Ли Вэй. В деревянном футляре прятались кисти из шерсти колонка, рисовая бумага, твердая, черная тушь, и особая ступка. По словам товарища Ли, каждый писец готовил собственные чернила.

Расстелив на столе кусок фетра, Павел расставил по углам каменные фигурки. Китайские львы всегда казались ему похожими на мопсов. Товарищ Ли рассказал Павлу о древних породах собак. Мальчик аккуратно растирал тушь, рыжеватая голова склонилась над бумагой:

– Пекинесы даже старше, чем мопсы. В Китае их называют маленькими львами. Раньше они жили только в императорском дворце, но в девятнадцатом веке попали в Европу… – товарищ Ли терпеливо слушал неуверенный язык Павла. Китаец хорошо знал английский, но не пользовался им в разговорах с мальчиком:

– Так ты быстрее продвинешься в знаниях, – объяснял Ли Вэй, – хотя в твоем возрасте, в общем, торопиться некуда… – до войны и японской оккупации Китая товарищ Ли преподавал в лучшей школе Шанхая:

– У нас учились дети богатых людей, – коротко сказал он, – Шанхай поддерживал связи с Европой. Всех работников обязали знать английский язык… – Павел удивился:

– Вы коммунист, но вас не уволили из школы… – китаец улыбнулся:

– Я трудился тайно. Писал листовки, редактировал партийные материалы… – с началом оккупации, когда японцы устроили охоту на коммунистов, товарищ Ли перешел на нелегальное положение:

– То есть я не бросил преподавать… – он показывал Павлу, как правильно держать кисть, – меня выручил старый знакомец моей семьи. Он взял меня домашним наставником к сыновьям. Младший у него родился после войны, твой ровесник… – китаец помолчал:

– Они были богатые люди, очень богатые. Капиталисты, как сказал бы товарищ Ленин… – Павел открыл рот:

– Но если он знал вас, он должен был знать, что вы коммунист… – Ли кивнул:

– Знал. Но моя семья, – он усмехнулся, – впервые породнилась с его семьей пятьсот лет назад. Хоть он и был капиталист, но японцев он ненавидел больше, чем коммунистов, тем более, коммуниста одной с ним крови… – в сорок восьмом году родственник товарища Ли, вслед за генералом Чан Кайши, сбежал на Тайвань:

– Я тогда воевал, – заметил китаец, – я только слышал, что они уехали всей семьей… – товарищ Ли хвалил Павла, но мальчик знал, что ему надо долго учиться:

– Я еще подмастерье, – подумал Павел, – товарищ Ли рассказывал о настоящих мастерах. Они брали в руки кисть, не научившись ходить, и писали свитки столетними стариками… – товарищ Ли читал Павлу китайские стихи:

– Холода наступают, в полях замерзает трава. На застывших озерах блестит подо льдом синева… – пробормотал Павел, выглянув в окно. На льду озера устроили хоккейную площадку:

– София играет с мальчишками, – Павел хоккей не любил, – надо завтра выйти, пробежаться на коньках… – в комнате было тепло, под столом уютно сопели мопсы. Он вернулся к белой, нетронутой тушью бумаге:

– До такой строчки мне долго трудиться, – понял мальчик, – я пока учусь выписывать главные иероглифы… – на занятия китайским ходило несколько человек, но каллиграфией увлекся только Павел:

– Надо попробовать рисунки, в китайском стиле, – решил он, – в библиотеке есть альбом… – альбом тоже привез товарищ Ли:

– Он считает, что у меня получился, – Павел задумался, – он вообще меня выделяет, из других ребят… – наблюдая за его каллиграфической практикой, товарищ Ли сказал:

– В тебе есть синь и цай, но тебе еще предстоит обрести чжун и юн… – Павел взялся за кисть:

– То есть мудрость и отвагу… – он читал в энциклопедии, о Конфуции, – товарищ Ли говорил, что я обладаю искренностью и талантом… – он хотел написать именно эти иероглифы. Чжун был самым простым:

– Товарищ Ли бы меня не похвалил, – подумал Павел, – он говорит, что мастерство не ищет легких путей. Но язык мне дается неплохо, сейчас бы я мог вволю поболтать с Пенгом… – он спрашивал у наставника о приятеле. Китаец вскинул бровь:

– Никогда не слышал. Но имя у него распространенное, а страна у нас большая… – Павел пользовался подаренной Пенгом, при отъезде домой, доской для игры в крестики-нолики. Мальчик застыл над бумагой, немного побаиваясь коснуться блестящих чернил в ступке:

– Я обязательно поеду в Китай. Я читал в энциклопедии, что в Московском университете есть восточный факультет… – он, как и сестры, надеялся, что после окончания школы их отпустят из интерната:

– Не будут нас держать здесь вечно, – решил Павел, – нам надо учиться дальше. Отца мы больше не увидим… – сестры считали, что его расстреляли, – но мы дети, и ни в чем не виноваты… – начав учиться каллиграфии, Павел написал пять маленьких свитков, с собственным именем, именами сестер и девчонок, как он называл Софию и Свету. Товарищ Ли переложил буквы в иероглифы. Хоть такое и не полагалось ученику, но Павел снабдил свитки оттисками личной печати, найденной в наборе для каллиграфии:

– Они все разные, – гордо сказал мальчик, – такая есть только у меня. Берегите свитки, если мы потеряем друг друга, после интерната, так мы всегда найдемся… – он надеялся остаться вместе с сестрами:

– Надя хочет стать артисткой, ее даже снимали для кинопроб. Аня будет поступать в архитектурный институт… – сестра отлично чертила и рисовала. Девочка колебалась между архитектурой и реставрацией:

– Историю она тоже любит, как Света… – Павел стоял с кистью в руке, – и мне нравится история… – он нашел в библиотеке старую книжку, переложение путешествий Марко Поло для детей:

– Он из Венеции доехал до Китая, и я туда попаду, – обещал себе Павел, – а еще в Италию… – он не забросил итальянский язык:

– Хотя, по сравнению с китайским, это просто ерунда… – он взглянул на часы:

– Сейчас Аня с Надей вернутся, хор заканчивает занятия. Надо поторопиться, иначе начнется суматоха, как всегда перед сном… – коснувшись бумаги, Павел провел первую линию:

– Мягко ступающий далеко продвинется на своем пути, как говорит товарищ Ли… – медленно двигая кистью, он погрузился в работу.