Читать книгу Преступление и наказание в России раннего Нового времени - Нэнси Шилдс Коллманн - Страница 12

Прибыв в Московию, иностранцы сразу же обращали внимание на отсутствие юристов. Посетивший Россию в начале XVI века Сигизмунд Герберштейн отмечал: «Свидетельство одного знатного мужа имеет больше силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные (рrосuratores) допускаются крайне редко, каждый сам излагает свое дело». Жак Маржерет писал около 1606 года, что «по их законам, каждый защищает себя сам или выставляет своего родственника или слугу, так как о прокуроре или адвокате там и речи нет». Позднее, в 1698 году, это мнение разделял и дипломат Иоганн-Георг Корб, утверждавший, что тяжущиеся стороны представляли свои дела «без всякой помощи поверенных или адвокатов»[112]. Иностранцам это казалось серьезным упущением.

В Западной Европе к XVI веку профессия юриста уже вполне оформилась. В Англии юристы известны со Средневековья, особенно в области гражданского права. В 1187–1189 годах был составлен учебник для юристов, а штат профессионально обученных юристов складывался вместе с развитием гражданских судов. Подобным же образом в итальянских университетах и городах XII–XIII столетий юристы и профессиональный нотариат процветали с возрождением римского права. Так, во Флоренции уже в начале XV века могущественная гильдия «юристов и нотариев» надзирала за профессиональным обучением и стандартами работы. Нотариусы, хотя и не получали специального юридического образования, применяли свои юридические знания и навыки, составляя завещания, контракты и оформляя сделки[113]. В Европе раннего Нового времени юристы в меньшей степени были вовлечены в тяжбы в сфере уголовного права. Как правило, и в Англии с ее судами присяжных, и на континенте, где розыскной процесс получил распространение в XVI веке, обвинение, в отличие от защиты, использовало юристов. Несмотря на это, юридические знания и навыки были широко распространены и могли привлекаться во время подготовки к суду[114].

В России ни нотариусов, ни юристов в качестве представителей отдельной профессии до эпохи Великих реформ 1860-х годов не существовало. Это указывает на то, что в раннемодерной России грамотность была функциональной и являлась принадлежностью определенных групп людей. Большая часть населения была неграмотна, и лишь некоторые умели читать и писать в той степени, в какой это было необходимо для их работы. Купцы и ремесленники использовали в своих делах разговорный язык, на котором заключали сделки и вели деловую переписку и бухгалтерию. Большинство приходских священников было достаточно грамотно, чтобы служить литургию на церковнославянском и подписывать документы. По Соборному уложению 1649 года, если участник тяжбы был неграмотен, вместо него предпочтительно было подписываться именно священнику. Крупные землевладельцы – от патриарха до монастырей и дворянства – и даже большие деревни нанимали писцов для ведения делопроизводства. Функциональная грамотность, насколько можно судить, была распространена и среди провинциального дворянства, нуждавшегося в ней для управления имениями и несения государевой службы. Исследования Д. Миллера для XVI века и К. Стивенс для XVII века показывают, что почти половина представителей различных групп дворянства (монастырские вкладчики, личный состав полков) могли написать свое имя на документе[115].

Литературные навыки были по большей части сосредоточены в церкви. В монастырях и епархиальных центрах монахи составляли и копировали летописи и различные религиозные сочинения, написанные на русском языке высокого стиля, который на протяжении XVII века сильно пополнился церковнославянской лексикой. После Смутного времени под влиянием Польши и Украины появились дворяне и приказные, освоившие сочинение стихов, пародий и других видов светской литературы на русском и церковнославянском языках[116]. Однако самым крупным резервуаром грамотности, которая в данном случае носила функциональный, светский и почти разговорный характер, являлась царская бюрократия. В этих условиях умение читать и писать приобреталось в ходе работы, а не в школе.

Юридические знания и понимание судебных процедур человек мог получить только в приказной системе. Историки XIX столетия упрекали московскую приказную систему в том, что функции и юрисдикция учреждений в ней дублировались, но современные исследователи относятся к ней с бóльшим уважением. Они указывают, что для жителей не составляло труда понять, кто обладал властью и в какие из инстанций следует направлять документы (а также они знали, как можно обойти систему). Ольга Новохатко замечает, что такой стихийный, иррациональный с обычной точки зрения подход к управлению был по-своему разумным и практичным, обеспечивая «организационную мобильность», позволявшую им выполнять работу быстро, эффективно и точно. Л.Ф. Писарькова считает московские приказы солидной бюрократической системой для своего времени. Боривой Плавсич утверждает, что «есть достаточное основание считать допетровскую российскую администрацию организованной на современный манер в большей степени, чем после петровских „реформ“», а Ричард Хелли пишет о «славной средневековой московской традиции государственной службы». Ряд исследователей судебной системы признавали, что обладателями специальных знаний и навыков были именно приказные, а не судьи из военного класса[117].

Профессионализм вырабатывался отчасти выделением бюрократического класса как сплоченной социопрофессиональной группы, члены которой проходили суровое обучение и подвергались пристальному контролю. Наследование должностей внутри семей обеспечивало московские приказы большинством дьяков и подьячих, но они не были закрытой социальной стратой. Численный рост бюрократии поддерживался постоянным притоком кадров извне. Социально дьяки и подьячие происходили из анклавов грамотности в обществе: дворян, сыновей священников, горожан и служилых людей низших рангов, таких как стрельцы; при этом вхождение в эту страту происходило на конкурентной основе. Оно было привлекательным, поскольку московские приказы обеспечивали достойное денежное и натуральное жалованье, а также возможность иметь землю – право, почти всецело являвшееся привилегией служилого военного класса. Государство регулярно пыталось предотвратить утекание налогоплательщиков и военных в ряды бюрократии; так, в 1640 году сыновей священников и дьяконов запретили принимать в подьячие. Несмотря на это, некоторым из них удавалось обойти указ, и Петр I в итоге эти ограничения отменил[118].

Бюрократия состояла из нескольких ступеней: подьячих нескольких разрядов, дьяков и думных дьяков. Хотя все они и работали вместе с военными служилыми людьми (бояре и дворяне) в московских приказах и воеводских избах, эти два социальных слоя никогда не смешивались. Даже когда представители военно-служилых групп становились чиновниками в XVII веке, сохранялось их социальное превосходство над остальными бюрократами. Дьяки и подьячие были исключены из клановой системы иерархических взаимоотношений (местничество)[119], а боярские и дворянские семьи не заключали с дьяческими семьями брачных союзов. При кремлевском дворе подчиненный статус бюрократии был отмечен символически: Григорий Котошихин в 1660-х годах сообщал, что думные дьяки во время заседания Боярской думы стояли, в то время как бояре (и окольничие) сидели. Это статусное отличие проявлялось и в том, как следовало входить в Кремль – представители высшего слоя перед тем, как спешиться или покинуть свой экипаж, чтобы пройти остаток пути пешком, могли проехать гораздо дальше, чем дьяки, а подьячим низших разрядов вообще запрещалось въезжать в Кремль верхом. Лишь в 1680 году думным дьякам разрешили писать свой патроним с «вичем», что было большой честью. Несмотря на это, бюрократы обладали престижем и статусом, ставившими их выше других групп населения: по Соборному уложению 1649 года дьяки и думные дьяки получали за бесчестье значительную компенсацию[120].

Прохождение трех стадий чиновничьей карьеры занимало у подьячих десятилетия с момента поступления на службу, после чего они могли надеяться на пожалование в дьяки. Это удавалось сравнительно немногим – Наталья Демидова подсчитала, что количество дьяков в приказах и провинциальных учреждениях оставалось скромным, увеличившись с 78 в 1626 году до 154 в 1698 году, в то время как между 1640-ми и 1690-ми годами количество подьячих умножилось с 1535 до 4538. Совсем немногие дьяки достигали думного чина: от двух-трех думных дьяков в начале XVII века до примерно одиннадцати в конце столетия[121].

Думные дьяки выполняли дипломатические поручения, участвовали в принятии законов и в работе Думы бок о бок с боярами. Дьяки заведовали работой своих приказов или одного из внутренних подразделений большого приказа. Статистика показывает, что карьера половины дьяков в XVII веке целиком прошла только в одном приказе, а четверть работала только в двух[122]; тем самым они вырабатывали навыки и получали знания, достаточные для того, чтобы единолично решать большинство вопросов. Некоторые иностранные наблюдатели высоко оценивали их деятельность. Врач Алексея Михайловича, доктор Сэмюэль Коллинс, который жил при дворе несколько лет в 1660-х, замечал: «Каждая область имеет свой Приказ, где председательствуют: Боярин (или Лорд) и Дьяк (или Канцлер), под начальством которого находятся многие писаря (Clerks). Дьяк – представитель Боярина, так же как Боярин – представитель Царя». Джон Перри, писавший свой труд в 1710 году, считал, что приказные де-факто являлись независимыми судьями: «В этом Присутствии, вместо судей, заседали Дьяки или Канцлеры (Diacks or Chancellors); обязанность их заключалась в том, чтобы выслушивать и решать дела… и от времени до времени отдавать отчет в своих действиях тому из Господ, под начальством которого они действовали; вышеозначенные Господа редко сами приходили в Палаты, чтоб выслушивать дела. Дьяки представляли им вопрос в той форме и в том свете, как желали…»[123]

Коллинс и Перри поняли все верно: «бояре» или воеводы из правящего класса представляли царя, в то время как бюрократы обладали значительной судебной компетенцией и властью.

Юридические знания распространялись из Москвы в уезды благодаря тому, что в города в помощь воеводам назначались дьяки, обучавшие подьячих и руководившие ими. Демидова пишет о «большой мобильности» подьячих, «переводившихся во временные приказы, посылавшихся с административными заданиями в города, в полки и посольства»[124]. Мэттью Романиэлло изучил мобильность в рамках группы подьячих (около 300 человек), служивших в Казанском уезде. В ходе карьеры большинство работало в различных провинциальных центрах, и более половины были повышены и приняты на службу в московские приказы, где нашлось применение их навыкам (в военной, налоговой и судебной отраслях) в той же или даже в большей степени, чем их знание работы на местах. Рассмотренные нами дела также показывают подобную мобильность: в 1701 году подьячий Разрядного приказа был наказан за взяточничество; расследование установило, что он начал свою карьеру в воеводской избе в Белгороде, потом получил повышение и стал служить с мая 1699 года в Москве. Как отмечалось в главе 1, делопроизводственные стандарты также перемещались из Москвы в провинцию; они проникали даже в переписку землевладельцев со своими поверенными в поместьях, как это видно из письма Б.И. Морозова («И как к тебе ся моя грамота придет, и тебе б…») и ответа ему поверенного, который уничижительно называет себя полуименем[125].

Благодаря дьякам и подьячим в местных учреждениях сохранялось знание права, которое обеспечивало работу системы, в центре которой стояли непрофессиональные судьи из военных. Приказы были обязаны вершить суд быстро на местном уровне, с одной стороны, обеспечивая местных судей необходимыми знаниями и указаниями, в которых они нуждались для вынесения приговоров (см. главу 7), и, с другой стороны, за счет контроля, требуя постоянного финансового учета и частых отписок в Москву[126]. В правовой сфере они регулировали деятельность судей с помощью нескольких стратегий. Первой стратегией была коллегиальность. Суды приказов и местные суды представляли собой трибуналы, включавшие председателя из военных и несколько чиновников. Соборное уложение 1649 года предписывало судить «боярину, или окольничьему, или думному человеку с товарыщи, три или четыре человеки». Список приказных судей XVII века, составленный С.К. Богоявленским, показывает, что во всех московских приказах трудилось от одного до трех дьяков, работавших вместе с военными в качестве судей. В Разбойном приказе, например, каждый год сидел по меньшей мере один боярин или окольничий и два-три дьяка. В крупных городах вместе с воеводой мог служить дьяк, а в более мелких – воеводы работали с подьячими, подготовленными по московским стандартам. На практике приказные в местных учреждениях служили дольше, чем воеводы: средний срок в должности у первых составлял четыре года, а у вторых – только один-два. Даже в бурное Смутное время (1598–1613) приказные оставались на своих местах. Таким образом, подьячие имели возможность обеспечивать систему необходимыми знаниями и навыками и неявно осуществлять контроль над ее работой. В московских приказах дьяки обладали достаточной властью, чтобы решать мелкие дела самим[127].

Провинциальные учреждения выносили судебные решения коллегиально. Например, в Белоозере в XVII веке воеводы обычно писались вместе с дьяками или подьячими[128]. Исследователи в целом соглашаются, что отличия в статусах бюрократов и военных служилых людей препятствовали каким-либо уступкам в этом вопросе: в 1680 году указ постановил, что только имя главного судьи (обычно человека с военным служилым происхождением) должно фиксироваться в документах с добавкой «с товарищи». Но на практике дьяки превосходили их своим судебным опытом. Они советовали судьям, как проводить различные судебные процедуры, обеспечивали применение необходимых делопроизводственных форм и исполнение приказов. Наконец, они делали выписки из релевантных законов, на основании которых судьи и выносили приговор[129].

Второй стратегией для обеспечения надлежащей процедуры стало создание единой модели канцелярского языка и делопроизводства, что было впечатляющим достижением, учитывая размеры империи[130]