Читать книгу Рандиана, или Похотиада - Неустановленный автор - Страница 4

Через несколько минут монсеньор вновь присоединился к нам и, пригласив следовать за собой, провел нас в роскошно убранную гостиную, одну из самых великолепных, в каких мне доводилось бывать. За столом было восемь мест, и четыре из них были заняты. Повар, не дождавшись хозяина, уже начал разливать суп, а пухленький розовощекий мальчик лет шестнадцати разносил тарелки. Этот мальчик, как я узнал позже, выполнял две обязанности – прислуживал монсеньору и пел в хоре собора святой Марты. Я уж не говорю о третьем его занятии, каковое, не вдаваясь в подробности, можно охарактеризовать одним словом – содомия.

Меня представили, и Дево, знавший всех присутствующих, тут же плюхнулся на стул. Я последовал его примеру и только после этого как следует рассмотрел своих соседей.

Слева от меня сидел человек, казавшийся полным двойником монсеньора, разве что был значительно старше. Имя его, упомянутое вскользь, было, если не ошибаюсь, отец Бонифаций. Хотя он казался более худощавым, чем отец Питер, это отнюдь не свидетельствовало о том, что чревоугодие было ему чуждо. Он не пропустил ни одного блюда, а если какое-либо из них особенно угождало его гастрономическим вкусам, он просил одну, а то и две добавки.

Рядом с ним сидел маленький краснолицый человечек, по профессии врач, а по призванию истый эпикуреец.

Следующее место занимала грациозная девушка лет шестнадцати. Ее густые светлые волосы, скорее соломенного, нежели золотистого цвета, были распущены по плечам и покрывали часть спины, а черные ресницы придавали ее фиалковым глазам тот оттенок, который не воспроизвел бы и сам Жан Грез – лучший из художников по части женских глаз. Все в ней было очаровательным – и строгое изящество платья, и девственная его белизна, и женственные манеры, но более всего скромность, с какой она отвечала на вопросы.

Я невольно подумал, что если когда-нибудь под небесами и жила шестнадцатилетняя леди-совершенство, то ею была именно та, что сидела сейчас за этим столом. Я чуть было не высказал эту мысль вслух, но, к счастью, был спасен от этой ужасной промашки слугой, который, поставив передо мной аппетитную лососину и приправу из омаров, вывел меня из этого мечтательного состояния.

Рядом с этой божественной молодой особой сидел монсеньор П., который в промежутке между сменой блюд запускал свои мягкие белые руки в роскошные волосы своей соседки, нежно их поглаживая.

Должен признаться, что мне это не понравилось, я начал испытывать уколы ревности, и утешало меня лишь то, что это ласковые руки принадлежали священнику римской католической Церкви.

На меня быстро накатывала игривая волна; я ел лососину, а запах соуса из омаров навевал мне совсем другие мысли, пока, к стыду своему, я вдруг не обнаружил, что покрывавшая мои колени скатерть как-то странно вздыбилась. Мне не оставалось ничего иного, как уронить салфетку и, поднимая ее, привести в порядок свою восставшую плоть так, чтобы присутствующие ничего не заметили.

Я забыл упомянуть еще об одной гостье – обаятельной дамочке, сидевшей между моим другом Дево и отцом Питером. Она была в более зрелых летах, чем блондинка: судя по ее наружности (насколько вообще можно было судить о ней в бледном пламени светильника, заливавшего помещение сладострастным мерцанием чистого фильтрованного газа), ей было лет двадцать семь. Она являла собой странный контраст Люси (именно так звали шестнадцатилетнюю особу) – высокая, с бледноватой (что обычно не характерно для брюнеток) кожей; зато ее красиво очерченная грудь была исполнена той спелости, которая – я бы не хотел показаться вульгарным – очаровывает, не вызывая раздражения. Короче говоря, Мадлен была из той породы женщин, к которым невозможно не испытывать влечения.

Я объездил всю Европу в поисках обольстительных прелестниц, и, смею вас уверить, от моего внимания не ускользнула ни одна юбка (независимо от размеров вместилища, которое природа обычно располагает между женских ног) на всем протяжении между Константинополем и Калькуттой; однако, когда я увидел влажные чувственные глаза Мадлен, я выругался про себя, обозвав себя полным идиотом. Еще бы! Зачем было ездить по миру, когда здесь, в Кенсингтоне, прямо у меня под носом пребывал прекрасный идеал, который я столь тщетно искал повсюду?! В разговоре она была сама живость, и я испытал к Дево самую горячую благодарность за то, что он ввел меня в этот круг.

В этот момент подали бараньи котлеты с огурчиками, и это прервало мои грезы, о чем я нисколько не пожалел, поскольку ход мыслей довел бренную мою плоть до такого неистовства, что это уже стоило мне пуговицы на штанах, и по прошлому опыту я знал, что если я тут же не направлю мысли в другом направлении, то за первой пуговицей последуют и все остальные. Поэтому я уделил все свое внимание еде и старался по возможности не смотреть в сторону двух прекрасных представительниц слабого пола.

– Мне только что пришло в голову, – сказал доктор, суетясь несколько больше, чем того требовала обстановка, – что идеальные формы огурца вполне позволяют использовать его как декоративное растение.

– Да, – сказал отец Питер, бросив невинный взгляд на Мадлен, – но это не главное. Главное в том, чтобы не злоупотреблять этим опасным плодом. Огурцы, съеденные в большом количестве, разогревают кровь, сэр. А уж нам, смиренным служителям церкви, которым приходится постоянно подавлять непристойные позывы плоти, следует вообще исключить их из своего рациона. Тем не менее я охотно съем еще порцию, – и, подтверждая слова делом, отец Питер положил себе в тарелку огурцов.

Должен сказать, что Люси сидела прямо напротив меня, и, видя, как она хихикает, слушая столь парадоксальные рассуждения достойного отца, с аппетитом поедавшего, вопреки собственным словам, очередную порцию, я подумал, что мне предоставляется благоприятная возможность выказать мое одобрительное отношение к ее веселому нраву. Посему, вытянув ногу, я мягко коснулся ее носка; к моей невыразимой радости, она не отдернула ногу, а, напротив, чуть сдвинула ее мне навстречу.

Тогда, сделав вид, будто усаживаюсь поудобней, я придвинул стул поближе к столу и испытал истинное блаженство, когда увидел, что Люси не только разгадала мой маневр, но и сама по-кошачьи ловко тоже придвинула свой стул поближе.

Разместившись на самой кромке стула так, чтобы это по возможности оставалось незамеченным, я вытянул ногу вперед, сбросил туфлю – и не прошло и минуты, как я уже пробрался в то место, где чувствовался жар, исходящий от вагины. Член мой в этот момент был покрыт только салфеткой, ибо одним бешеным рывком он сорвал все оставшиеся пуговицы, выпростался наружу, и теперь ему ничто не препятствовало.

Должен отдать Люси должное: она всячески старалась помочь мне, но ее штанишки (будь они трижды прокляты!) встали неодолимым препятствием на моем пути, и мне ничего не оставалось, как признать свое поражение. Действительно, еще немного, и я бы неизбежно наткнулся на них, и что потом? Это соображение, а также то обстоятельство, что Люси от возбуждения то краснела, то бледнела и вот-вот готова была потерять контроль над собой, заставило меня приостановить мои попытки.

Я уже предвкушал плоды своей победы – ради этого стоило немного подождать! – и при одной мысли об очаровательном маленьком гнездышке, спрятанном между этих трепещущих бедер, кровь моя струилась по жилам все быстрее и быстрее; что до Люси, то по тому, как она вся дрожала, легко было догадаться, что выдержка дается ей с большим трудом, а необходимость всячески сдерживать себя в присутствии окружающих и вовсе не доставляет ей радости. У меня были все основания думать подобным образом, ибо носок мой сильно увлажнился, что, чувствовал я, было вызвано не только путом, поэтому мне стало даже немного жаль эту девушку из-за того, что я так раздразнил ее.

В это время подали ветчину и жареную дичь, чему я был немало удивлен, ибо считал, что бедный католической священник такого себе позволить не может. Белое французское вино, поданное к лососине, было выше всяких похвал, а шампанское, прозрачное и искристое, сопровождавшее последние блюда, подействовало на меня более чем возбуждающе.

Кстати, поскольку этот обед в узком кругу может представлять особый интерес для людей неискушенных, я упомяну об еще одном странном обстоятельстве, объясняющим многое из того, что произошло потом.

Когда шампанское первый раз было разлито по бокалам и еще никто не успел пригубить его, отец Питер подошел к небольшому буфету, извлек оттуда бутыль необычной формы с какой-то жидкостью и добавил из нее несколько капель в каждый бокал.

– Это бальзам Пинеро, – сказал он мне. – Вы и одна из дам обедаете у меня впервые, поэтому вам еще не довелось попробовать этого напитка, так как он почти не известен в Англии. Его производит одна итальянская компания, и его рецепт изобрели предки ее нынешних владельцев. Свойства этого напитка поистине великолепны и многообразны. Но главное в том, что он возвращает молодость, и те из нас, кто немало попутешествовал по миру, кто исколесил его вдоль и поперек и с годами устал от всех и всяческих передвижений, несомненно, воздадут должное восстанавливающим свойствам этого напитка.

Священник, которому не откажешь в известном лукавстве, модуляциями своего голоса совершенно недвусмысленно давал понять, на что именно он намекал своей тирадой, и хотя напиток, смешанный с шампанским, не имел никакого вкуса, его воздействие на всех вскоре стало заметным.

Под занавес этого пиршества подали жареных утят, а затем их сменили пудинг Нессельроде и конфитюр Нуайе. После короткой молитвы на латыни, одной из самых немногословных, какие мне только доводилось слышать, дамы удалились наверх, в гостиную, откуда вскоре раздались звуки рояля; мы же тем временем поднялись, чтобы дать слугам возможность убрать со стола.

Главной моей заботой в тот момент были брюки; к счастью, мне удалось искусно спрятать свидетельства моей страсти с помощью носового платка, а снятую туфлю я удачно объяснил застарелой мозолью.