Читать книгу Восхождение денег - Ниал Фергюсон, Найл Фергюсон - Страница 10

Древнегреческий философ Гераклит утверждал, что война – мать всех вещей. Всех не всех, но что война породила рынок облигаций – факт неоспоримый. На замечательной гравюре Питера ван дер Хейдена под названием “Битва за деньги” чего только не увидишь: увешанные мечами, ножами и копьями копилки, мешки с деньгами, бочки с монетами и сундуки с золотом атакуют друг друга, а сам автор комментирует происходящее в стихах на голландском языке: “Только за деньги и товары мы лезем в стычки, склоки, свары”. Он мог бы выразиться и иначе: “Начнете тут же воевать, как деньги сможете собрать”. Светлая идея финансировать войны с помощью рынка государственных обязательств, как и многие другие идеи, описанные на страницах этой книги, – продукт богатого на выдумки итальянского Возрождения.

В XIV и XV веках редким был год, когда Флоренция, Пиза и Сиена, города-государства в итальянской Тоскане, находились в мире между собой и не докучали соседям. Деньги участвовали в боевых действиях наравне с людьми. Не желая вешать грязную работу по защите родины на своих подданных, каждый город нанимал подрядчиков (condottieri), а те уже снаряжали армии для разграбления и присоединения нужных земель. На протяжении двух десятилетий начиная с 1360-х годов один человек выделялся на фоне всех остальных кондотьеров. В знак благодарности и уважения к “несравненным качествам вожака” горожане заказали и оплатили создание его портрета в полный рост – грозная фигура и по сей день взирает на посетителей со стены флорентийского Дуомо. Король итальянских наемников родился и вырос – угадайте где? – в местечке Сибл-Хэдингем на территории английского графства Эссекс. В своем деле сэр Джон Хоквуд достиг таких высот, что жители Аппенин прозвали его Джон-Остриё. Кастелло ди Монтекьо близ Флоренции – лишь один из шикарных замков, полученных Хоквудом за верную службу городу и его людям. Впрочем, слово “верная” тут лишнее; наш герой был наемником и не гнушался предложениями из Милана, Падуи, Пизы и даже от папы римского. В 1364 году Хоквуд руководил войском Пизы – их столковение с флорентийцами запечатлено на поразительных фресках в Палаццо Веккьо. Пятнадцать лет спустя он перешел на сторону Флоренции и больше своего выбора не менял. Почему? Очень просто: флорентийцы платили намного лучше всех остальных.

Питер ван дер Хейден (подражание Питеру Брейгелю-старшему). Битва за деньги (после 1570). Внизу – стихотворные строчки: “Только за деньги и товары мы лезем в стычки, склоки, свары”.

Беспрерывная вражда тяжелым бременем ложилась на финансы городов-государств. Даже в мирные годы расходы вдвое превышали налоговые сборы. Чтобы оплачивать услуги Хоквуда, Флоренция все глубже залезала в долги. Тосканские исторические архивы не дадут соврать: долговая нагрузка на город за век с небольшим выросла в сто раз, с 50 тысяч флоринов в начале XIV столетия до 5 миллионов в 1427 году². Речь шла о безумных деньгах, и с тех пор в итальянском языке закрепилось выражение monte commune – буквально “общая гора”³. К началу XV века займы составляли 70 % поступлений в городскую казну. “Гора” разрослась так, что по размеру соответствовала половине годового выпуска флорентийской экономики.

У кого флорентийцы умудрились занять такую кучу денег? У самих себя. Вместо того чтобы платить налог на собственность, состоятельные горожане в обязательном порядке ссужали деньги своему правительству. По этим недобровольным кредитам (prestame) они получали процент. Выдача ссуд не зависела от их желаний, а значит, богатые флорентийцы не занимались ростовщичеством (оно до сих пор было запрещено церковными властями); в этом контексте процентная выплата квалифицировалась как компенсация в счет реальных или предполагаемых издержек принудительного вложения средств, в терминологии канонического права – damnum emergens (“положительный ущерб”). Гостиенсис (Энрико ди Суза) так писал об этом около 1270 года:

Если купец привык заниматься торговлей, и часто посещает ярмарки, и извлекает из того и другого выгоду, и был так щедр, и одолжил мне деньги, в которых я так отчаянно нуждаюсь и которые он мог бы пустить в оборот, я остаюсь обязан ему и учту его интересы [обратите внимание на это раннее использование слова interesse, столь близкое английскому interest, то есть “процент” – прим, автора]…

Отличительной особенностью механизма была возможность перепродажи подобных ссуд другим горожанам за живые деньги: первые облигации – не более чем строчки в тяжеленной книге в кожаном переплете – были весьма ликвидными активами.

Флоренции удалось сделать своих жителей крупнейшими инвесторами в свою же собственную экономику. К началу XIV века в финансировании правительственного долга поучаствовали более двух третей домохозяйств, хотя основная масса средств поступала от тысячи-другой влиятельных персон⁵. Частота упоминаний семейства Медичи в учетной книге недобровольных ссуд – Ruolo delle prestanze – лишний раз подчеркивает их богатство, а также показывает, как сильно городские финансы зависели от их приношений. Система потому и работала так гладко, что Медичи и несколько других могущественных кланов подмяли под себя руководство городом и распоряжались его казной. Олигархическая система правления стала надежным политическим фундаментом для строительства рынка облигаций. С наследного монарха спрос был невелик, не многого стоили и его уверения в грядущей выплате кредитов; основные покупатели и продавцы облигаций во Флоренции находились друг с другом в теснейшей связи. Естественно, и те и другие следили за своевременной уплатой процентов.

С помощью займов можно было профинансировать лишь известное количество войн. Долги итальянских городов увеличивались, рос поток облигаций, а чем больше облигаций – тем выше риск отказа от платежей. Венеция начала наращивать государственный долг еще раньше Флоренции, в конце хи века. Уже в xiv веке “старая гора” (monte vecchio) венецианских займов дала городу возможность беспрестанно сражаться с генуэзцами и прочими недругами. Затяжной конфликт с турками во второй половине следующего столетия привел к лавинообразному росту “новой горы” долга (monte nuovo)⁶. Кредиторы получали свои 5 % двумя долями в течение года из разнообразных акцизных сборов, вроде налога на соль. Как и флорентийские prestanze, prestiti были вынужденными ссудами, но здесь никто не препятствовал их продаже на вторичном рынке за наличные деньги⁷. Увы, череда военных неудач конца xv века существенно ослабила спрос на prestiti. Если в 1497 году цена долговых обязательств держалась на отметке 80 пунктов (то есть они торговались на 20 % дешевле номинала), то к 1500-му кусочки “новой горы” шли по 52 пункта. Затем начался подъем – до 75 пунктов через два года и дальше, пока цена не достигла 102 пунктов. К 1509 году начался обвал, и бумаги продавались вполцены или дешевле. В свои худшие годы – с 1509 по 1529-й – старые и новые обязательства стоили 3 и 10 пунктов соответственно⁸.

Конечно, если за окном бушует война, покупатель государственных обязательств здорово рискует не получить причитающиеся ему проценты. При этом не стоит забывать, что процент начисляется на номинальную цену облигации, и если вам удастся купить облигацию с купонной выплатой 5 % за десятую часть первоначальной цены, то на деле доход составит 50 %. Если вы рискуете, то будете щедро вознаграждены в случае успеха. А вознаграждение на рынке облигаций, как мы знаем, влияет на ставки процента в масштабах страны. Если само государство раскошеливается на 50 %, то даже надежным частным заемщикам придется последовать его примеру. Нечто похожее случилось в 1499 году. Венеция сражалась на два фронта: с Ломбардией на суше и с Османской империей на море, финансовое здоровье города дало слабину, и облигации рухнули, а ставки процента подскочили вверх⁹. Да и крах рынка облигаций в 1509 году был предопределен поражением венецианских армий при Аньяделло. Примеры разные, результат один: деловая жизнь общества со скрежетом останавливается.

Развитию рынка облигаций способствовали не только итальянские города. На севере Европы тоже гадали, как заткнуть дыру в бюджете и не вызвать гнев церкви. Здесь нашли остроумный выход из положения. Законы о ростовщичестве запрещали взимать процент с выданного займа, но не касались известной со Средних веков сделки под названием census, когда одна сторона приобретала у другой поток ежегодных выплат. В XIII веке такие сделки были распространены во французских городах вроде Дуэ и Кале и фламандских городах, например Генте. В одном варианте контракта потоки рентных поступлений переходили в вечное пользование покупателя и могли быть переданы по наследству (по-французски они назывались rentes héritables, а по-фламандски – erfelijkrenten), а rentes viagères[18], или lijfrenten, выплачивались лишь при жизни клиента. В отличие от покупателя, продавец имел право возместить тому основную сумму средств и прекратить ежегодные отчисления. К середине XVI века такие аннуитеты обеспечивали 7 % поступлений в казну Голландской провинции¹⁰.

Французские и испанские короли решили, что они тоже не прочь получать деньги подобным образом, но им пришлось прибегнуть к посредничеству городов. Для французов старалась мэрия Парижа, а испанские облигации juros продвигались с помощью частного генуэзского синдиката Каса ди Сан-Джорджо, фактически приватизировавшего сбор налогов в родном городе, и антверпенской beurs – предвестницы современных фондовых бирж. Покупка королевских долгов таила в себе опасности. Города-олигархи занимали у местных жителей и редко отказывались платить по счетам, абсолютные монархи вели себя иначе. Мы уже видели, как в результате полных или частичных отказов от долгов в 1557, 1560, 1575, 1596, 1607, 1627, 1647, 1652 и 1662 годах испанский королевский дом навсегда приобрел репутацию никудышного заемщика¹¹.

Испания долго и тщетно упорствовала в далеко не бесплатных попытках приручить неопокорную область на севере Нидерландов и отчасти поэтому и села в финансовую лужу. Восстание этого региона против испанского господства стало вехой в политической и финансовой истории мира. По своему устройству Объединенные провинции были республикой и умело использовали преимущества городов-государств в масштабе целой страны. Войны требовали денег: в Амстердаме торговали не только рентными платежами, пожизненными и вечными, но и ссудами лотерейного типа (инвесторам предлагалось купить небольшой шанс крупного выигрыша). Голландский рантье вкладывал свой капитал в эти три инструмента и делом поддерживал родину в изнурительной борьбе за независимость; к 1650-му поголовье этого класса достигло 65 тысяч. Самооборона сменилась имперской экспансией, и национальный долг был вынужден соответствовать растущим амбициям: с 50 миллионов гульденов в 1632 году он увеличился до 250 миллионов в 1752-м. Доход на голландские облигации постоянно снижался, и в 1747 году купонная выплата была равна всего 2,5 % от цены: обилие в Объединенных провинциях свободного капитала подкреплялось доверием инвесторов к правительству¹².

В 1688-м Славная революция сбросила с английского трона католика Якова II, усадила на его место голландского протестанта принца Вильгельма Оранского и помогла финансовым нововведениям переправиться на другой берег Ла-Манша – в Лондон. Устройство государственных финансов в Англии уже тогда заметно отличалось от континентального. Корона здесь раньше других отдала многие земли в частные руки, и парламент получил контроль над монаршими расходами, о чем представительные органы в Испании, Франции и Германии и помыслить не могли. Англия начала двигаться к профессиональной государственной службе, куда чиновников привлекало жалованье, а не лицензия на казнокрадство. Славная революция только усилила наметившиеся различия. Английские политические круги фактически исключили отказ от долгов из своего арсенала (многие лондонские инвесторы помнили об “остановке казны” в 1672-м, когда увязшая в обещаниях монархия в лице Карла II приостановила выплаты по своим обязательствам). Никто не заикался о снижении доли металла в монете, тем более после принятия в 1717 году золотого стандарта, а парламент с пристрастием изучал предполагаемые расходы королевского двора. Наконец в результате неимоверных усилий все долги династии Стюартов удалось собрать в одном месте: в 1749 году сэр Генри Пелэм учредил знаменитый консолидированный фонд (Consolidated Fund)[19]¹³. Во Франции все было почти наоборот: отказам платить никто не удивлялся; поступления от продажи государственной недвижимости шли не на оклады новым чиновникам, а в карман старым; сбор налогов передавался на откуп частным компаниям или не производился вовсе; Генеральные Штаты – дитя французской попытки создания работающего парламента – бездействовали; государственные контролеры предлагали инвесторам государственные ценные бумаги на все более выгодных условиях, но те воротили нос и от рент, и от так называемых tontines – эти платежи прекращались со смертью последнего из группы покупателей¹⁴. Вскоре после возникновения консолидированного фонда консоли стали исполнять главную партию на лондонском рынке ценных бумаг; высоколиквидные частички долга английской монархии пользовались устойчивым спросом у иностранных инвесторов, особенно голландцев¹⁵. Парижу в этом смысле похвастаться было нечем. Траектории финансового развития двух стран разошлись окончательно, и политические последствия не заставили себя ждать.

Британская консоль с купоном в 5 %, приобретенная Анной Хоуэс в июле 1796 года.

Давайте приглядимся повнимательнее к знаменитой британской консоли, ведь говорят, что успешнее облигации мир не видел. К концу XVIII века она существовала в двух видах, купонные выплаты по которым составляли 3 % и 5 % соответственно. В остальном они совпадали: срока погашения не было – мы говорим о бессрочных облигациях, – а государство могло выкупить их только при рыночной цене не ниже номинальной. На иллюстрации вы видите одну из таких бумаг: частично напечатанная, частично заполненная от руки, она содержит указание на сумму вклада, номинальную цену облигации, имя инвестора и день заключения сделки:

22-го дня января 1796 года от миссис Анны Хоуэс получен сто один фунт стерлингов в счет уплаты за ежегодные выплаты стоимостью в сто фунтов с обещанием начисления пяти процентов в год, каковые обязательства были консолидированы 6-го дня июля 1785 года… с возможностью передачи в Банке Англии…

Заплатив 101 фунт за стофунтовую консоль, Анна Хоуэс, казалось бы, гарантировала себе ежегодный доход в 4,95 %. Вот только сделан этот вклад был совсем не вовремя. В апреле у Монтенотте одержала первую победу французская армия под командованием молодого корсиканца Наполеона Бонапарта. Уже через месяц он выиграл битву под Лоди. Целых два десятка лет этот человек воплощал в себе угрозу безопасности и благополучию Британской империи, а с ней и всей Европы – Габсбургов и Бурбонов жители континента будут вспоминать чуть ли не с умилением. На память о победе над ним европейцам осталась чудовищных размеров гора долга. Гора росла – цены консолей падали, пока в какой-то момент они не растеряли 30 % своей стоимости.

В 1796 году никому, и тем более несчастной миссис Анне Хоуэс, не было дано предугадать, что невзрачный уроженец Корсики преобразится в императора французов, а затем и повелителя всего континента. Но даже взлет Наполеона меркнет на фоне чуда социальной мобильности, удивительного еще и тем, что его последствия мы ощущаем до сих пор. Через несколько лет после окончательного крушения Наполеоновых надежд при Ватерлоо финансовый мир обрел своего Бонапарта, которому школой жизни послужили трущобы в еврейском гетто Франкфурта. Поговаривали, что он заправлял не только рынком облигаций, но и европейской политикой. Звали его Натан Ротшильд.