Читать книгу Заговорщики. Преступление - Ник. Шпанов - Страница 11

Поезд президента грохотал по рельсам далеко от Улиссвилля, когда негр Абрахам Джойс остановился у остатков изгороди, окаймлявшей когда-то крайний участок, из тех, что причислялись к Улиссвиллю.

Была безлунная ночь, и в темноте не сразу можно было заметить, что Джойс не один. Мэй остановилась рядом с ним.

– Дальше не пойдешь? – спросил Джойс.

– Не пойду.

Она произнесла это негромко. Так, словно боялась быть услышанной кем-либо, кроме Джойса. Хотя можно было с уверенностью сказать, что в такое время и в этом заброшенном месте нет никого, кто мог бы ее услышать, кроме спутника. Она прибавила еще несколько слов, которые с трудом разобрал даже Джойс: что-то о грозящей ему большой опасности.

– Пустяки, – сказал он, – все это совершенные пустяки.

– Нет, не пустяки, – упрямо сказала она.

– А я говорю, пустяки… Мы выберемся из этого.

– «Пустяки»! – повторила она несколько громче прежнего, передразнивая Джойса. – Если бы все это было так просто, как ты говоришь, то ты не ездил бы теперь на тракторе, а… – едва уловимая серая полоса ее просторного рукава описала в темноте широкую кривую, как безнадежный взмах крыла, которому не суждено было никуда подняться.

– Лучше на тракторе, чем под трактором, – пошутил Джойс.

– Но лучше на самолете, чем на тракторе, – в тон ему ответила она.

– Жизнь была бы чертовски проста, если бы человек всегда мог заниматься лучшим из того, что он умеет делать, – нравоучительно проговорил Джойс. И, подумав, прибавил: – Эдаких счастливчиков не так уж много на свете… – В темноте очень громко прозвучал его глубокий вздох. – Конечно, ты права: авиатор должен летать или хотя бы работать на аэродроме, а не таскать трактором плуги.

– И вообще напрасно ты сюда приехал, – сердито сказала она, – здесь места не для негров.

– А ты можешь мне показать в Штатах места для негров? – насмешливо спросил он. – И разве я мог отстать от всей компании?

– Иногда нужно выбирать: компания или жизнь, – жестко произнесла Мэй.

По ее тону Джойс понял, что ей хотелось, чтобы эти слова прозвучали как можно более жестко, и улыбнулся: из ее намерения ничего не получилось. Мэй выговаривала английские слова с той своеобразной мягкой певучестью, которая свойственна выговору китайцев. Он с усмешкой подумал, что в ее устах даже брань звучит, вероятно, как объяснение в любви. Между тем она тем же тоном продолжала:

– Да, нужно выбирать!

Джойс стоял молча, хотя ему хотелось сказать, что там, откуда он приехал, в Испании, в интернациональной бригаде, такой вопрос не вставал никогда. Оба они – Айк Стил и он, Джойс, – были авиационными людьми, но оба они сражались там в пехоте только из-за того, что у республики не было самолетов. Честное слово, если бы кому-нибудь пришло в голову поставить перед любым из них вопрос: жизнь или компания пехотинцев, бок о бок с которыми они прошли весь путь от Мадрида до французской границы, ни один из них не усомнился бы в выборе. Для чего же другого они приехали туда, как не ради того, чтобы их жизнь стала частицею жизни этой компании, а жизнь компании стала их собственной? Право, как странно говорит Мэй: выбирать между компанией и жизнью. Что же, он должен был бросить их одних – больного Айка и этого маленького итальянца Тони, приставшего к нам в тот день, когда убили певицу?.. Странная постановка вопроса – компания или жизнь… Очень странная…

Приглядевшейся к темноте Мэй было видно, как Джойс повел в ее сторону белками глаз. Она положила руку на широкое плечо негра и прижалась лицом к его груди. Он погладил ее по волосам, и Мэй, как всегда, очень ясно почувствовала, как велика его рука.

– Не ходи туда, – сказала Мэй.

Отняла голову от его груди и молча покачала ею. Задумчиво проговорила:

– Если бы ты был около самолетов, я могла бы улететь отсюда… вместе с тобой. Мы оба нашли бы работу. Ведь нужны же где-нибудь фельдшерицы… Но на тракторе никуда не уедешь.

– А необходимо уехать?

– Скоро они узнают о том, кто вы и зачем приехали… – Она опять грустно покачала головой.

– Не узнают, – ответил Джойс. – А если и пронюхают…

При этих словах Мэй в испуге отпрянула от него.

– Что будет с тобой!

Он по-прежнему озорно сказал:

– Пусть попробуют… Со мною Стил и Тони…

– Стил белый, они побоятся разделаться с белым, а ты… как будто не знаешь сам… А твой Тони! – с презрением процедила она сквозь зубы. – Подвязать фартук – и будет настоящая баба.

Джойс рассмеялся так громко, что через несколько мгновений эхо вернуло этот смех с противоположной стороны оврага, где начинался невидимый сейчас сосновый лес.

– Тише, – сказала Мэй, – я вовсе не хочу, чтобы тебя убили.

– Идем со мной. Сейчас, – решительно проговорил Джойс и потянул ее за руку.

Она вырвалась.

– Поговори со Стилом. Вам нужно отсюда уходить, пока вокруг ничего не знают… – Она на минуту замялась, потом закончила: – И мне тоже будет очень худо, если они узнают, что я… с тобой…

– Слава богу, ты же не белая. Они не станут вешать негра из-за китаянки.

– О, Хамми! Ты их еще не знаешь.

Джойс ясно представил себе, как при этих словах она безнадежно махнула рукой. Ему хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы убедить ее: не будет ничего дурного, если здешние люди узнают, что они коммунисты.

– Ты же слышал, как Стил спорил сегодня с президентом, – сказала Мэй. – Что теперь о нем думают?

– Люди должны знать, что есть еще на свете кое-кто, от кого можно услышать правду.

– Ты глупый, – сказала она с нежностью, сквозь которую слышалась жалость к большому черному любимому человеку. – Ужасно… ужасно глупый… – И вдруг с беспокойством: – Уходите, уходите отсюда как можно скорей. Сегодняшний митинг не приведет к добру. Уж я-то знаю здешний народ… – И, наконец, голосом, полным страха: – Клан все знает, у него везде свои люди… Верь мне, Хамми, и там, и в вашем сарае наверняка есть их уши…

– Уж это ты брось! – беспечно сказал он.

– Я знаю, что говорю… Мама говорила мне…

Он со смехом перебил ее:

– Твоя мать очень хорошая женщина, но что может знать простая старуха.

– Но ведь она же служит у Миллса! – убеждающе проговорила Мэй и повторила: – Я знаю, что говорю.

Джойс протянул руку и крепко взял Мэй повыше локтя. Она сразу подалась к нему вся. Он охватил ее за плечи и прижал к себе.

– Может быть, ты даже знаешь, кто?

Она рванулась, пытаясь освободиться из его объятий, но он еще крепче сжал руки. Все ее тело напряглось, потом обмякло. Будто она сдалась, потеряв надежду освободиться.

– Ну, кто? – повторил он.

Мэй почудилась в его голосе такая сухая нотка, какой не приходилось в нем слышать. Она подняла глаза, тщетно пытаясь разглядеть во тьме выражение лица Джойса. И ей вдруг стало так страшно, как не было еще никогда с начала их близости.

Мэй еще никогда так ясно не сознавала, что происходящее вокруг очень страшно. Только в эту минуту, когда перед нею так четко встали, с одной стороны, она и он, с другой – кто-то из сидевших сейчас в сарае, она до конца ощутила, до холода в спине, до иголочек в концах пальцев, что это значит… Она была тогда еще совсем маленькой девочкой, всего год или два тому назад приехавшей с матерью из Китая… Да, да, это было именно тогда, когда мать поступила в стряпухи на ферму Миллса… Ночь, черная, как сегодня, факелы, много пылающих факелов. В их свете белые капюшоны казались алыми, словно пропитанными кровью. Ни одной капли крови не было пролито в ту ночь – негр даже не пытался защищаться. Через пять минут после того, как они подошли к его дому, он уже висел на сосне за своим собственным сараем… Она отчетливо помнила каждую мелочь! Цвета и звуки жили в ее памяти так, как если бы все случилось сегодня… Она могла бы слово в слово повторить все, что кричала тогда девушка, цеплявшаяся за негра, когда его волокли к сосне.

Мэй могла бы с точностью описать каждую черточку на лице негра и его возлюбленной, когда люди в капюшонах схватились за веревку. Мэй чересчур ясно представляла себе всю эту картину, чтобы оставаться спокойной сейчас, хотя руки Джойса были такими сильными и так крепко и уверенно держали ее.

Ужас, объявший ее при этом воспоминании, сковал язык и не давал ей ответить на вопрос, настойчиво повторявшийся в темноте:

– Кто?

А Джойс не знал, что ему думать. В последний раз повторил:

– Кто?!

Не получив ответа, он разжал объятие. И тотчас почувствовал, как Мэй выскользнула. Топот ее тяжелых башмаков по плотной глине тропинки удалялся. И почему-то именно сейчас, когда она ушла, он с особенной ясностью представил себе ее всю – с головы до ног. Ему хотелось броситься за нею вдогонку, схватить и унести ее отсюда. Но он стиснул кулаки и не сделал ни шагу. Только закрыл глаза, чтобы вызвать в сознании еще более яркий образ Мэй: она стояла перед ним, и ее темные карие глаза улыбались сквозь узкий разрез век, и между ними, чуть-чуть повыше переносицы, чернела родинка. Совсем такое же маленькое пятнышко, как нарочно делают себе на лбу женщины в Индии…

Джойс разжал кулаки и поднес к лицу руку, словно на ладони мог сохраниться след от прикосновения к иссиня-черным гладким волосам Мэй…

Несколько времени он еще стоял, прислушиваясь к ее шагам. То, что она не ответила, убедительнее всего говорило ему: она боится того, кто сидит сейчас в сарае и вместе с другими, незаметный предатель, слушает Стила…

Джойс провел широкой ладонью по лицу, отгоняя ненужные мысли: что из того, что какой-то куклуксклановец знает Стила или его, Абрахама Джойса, коммуниста, как и Стил, правда, не умеющего так складно говорить, но в случае надобности способного постоять за свои взгляды и разъяснить народу, что к чему? Что тут такого? Разве конституция Штатов не предоставляет им право говорить то, что они думают? Ведь компартия не в подполье, ведь тут не Германия! Они говорят и будут говорить то, что считают нужным сказать народу, – правду… Джойс очень жалеет о том, что тоже не выступил сегодня на платформе Улиссвилля. Он сказал бы президенту все, что думает о войне северян «за демократию и справедливость». Зачем болтают, будто они воевали за освобождение негров, за уничтожение позорного рабства в Штатах. Разве сами северяне не были согласны сохранить рабство для черных в тех штатах, где оно уже существовало? Если бы южные плантаторы были посговорчивей, негров и сейчас пороли бы и вешали среди дня, под защитой закона. Не были бы нужны белые маски. Господа из Вашингтона не делали бы вида, будто им ничего не известно о ночных расправах над черными…

Джойс шел по тропинке, которую скорее угадывал среди поля, чем видел. Его шаги были, как всегда, широки и уверенны. Он даже, сам того не замечая, что-то насвистывал себе под нос. Словно и не было у него в голове таких невеселых мыслей, словно запах взрыхленной земли, далекий шум леса и робкое стрекотанье первых кузнечиков в пробивавшейся кое-где траве – это было все, чем он сейчас жил…

Вдруг Джойс остановился и прислушался. Вокруг по-прежнему царила почти полная тишина еще не проснувшейся весенней природы. Но Джойс прислушивался не к тому, что было вне его, а к собственной мысли. Он поймал эту мысль, взвесил и печально покачал головой. Да, пожалуй, Мэй права: конституция ни при чем. Тот куклуксклановец, что сидит сейчас в сарае, знает, что делает.

Этим негодяям важно убедиться, что и Стил и он действительно коммунисты. Это должно быть им особенно ясно после сегодняшнего митинга. Ведь когда Гопкинс будто в шутку отослал Стила к Браудеру, он знал, что делает, очень хорошо знал. Это был сигнал всем, у кого есть охота разобраться: а не коммунист ли перед вами? Да, конечно, так оно и есть. Тот шпион, что слушает сейчас Стила в сарае, хочет только убедиться в правоте Гопкинса и донести своим: коммунисты ведут у нас агитацию, они хотят привлечь фермеров на свою сторону. Мэй права: повесят его, Джойса, или нет – второй вопрос, но обнаружь они связь между ним и батраками – они не преминут использовать это по-своему. Негр-коммунист, пойманный на таком деле, – отличный материал для этих разбойников…

Джойс потоптался на месте.

Вот жалость действительно, что он не может сунуть Мэй в самолет и отправить ее куда-нибудь подальше до тех пор, пока они со Стилом не закончат здесь свое дело – открыть людям глаза на истинное положение вещей в стране, объяснить им причины их собственных бедствий… Неужели же ему придется сниматься отсюда, не закончив работу, и оставить Стила одного?.. Ах, черт возьми, а как же быть с Мэй? Значит, поставить точку на этом «личном» деле?.. Не так все это просто!.. Нужно посоветоваться со Стилом…

Тропинка привела его к полуразрушенному сараю, предоставленному местным фермерским кооперативом «Козий брод» под жилье бригаде рабочих, прибывших с сельскохозяйственными машинами. Этот сарай был последним строением, еще кое-как сохранившимся на участке, откуда в прошлом году съехал разоренный хозяин.

Несмотря на то, что Джойс вошел в сарай из полных потемок, ему не пришлось щуриться от света. Под дырявой крышей едва мигал мутный глазок фонаря «летучая мышь». Электрические провода, некогда тянувшиеся сюда от фермы, давно исчезли. Вероятно, их срезал сам хозяин, чтобы увязать остатки скарба, которым пренебрег аукционист, распродавший все остальное за долги земельной компании.

В сарае было с десяток людей или немного больше. Кто примостился на обрубке дерева, кто просто на корточках на земляном полу. В середине, там, куда падал свет от фонаря, на высоком ящике сидел Стил. Он вслух читал газету. По заголовкам Джойс сразу узнал «Дейли уоркер».

При появлении Джойса несколько лиц повернулось к нему. Он внимательно вгляделся в них: «Кто?» Но все они показались ему такими изможденными, усталыми, что стало стыдно своих подозрений. «Не они!»

Он прислонился к притолоке и стал вместе с остальными слушать Стила. Когда Стил окончил чтение, кто-то из сидевших спросил:

– А не знаешь ли ты, механик, чем кончилось дело с Чехословакией? По газетам ничего толком не поймешь: то ли пустили волка в овчарню и на том дело кончилось, то ли самого волка признали овцой и ждут, когда он полезет на следующий двор?

Старый фермер, сидевший прямо напротив Джойса, теребя свою клочковатую бороду, уныло проговорил:

– Какое нам дело до чехов и Гитлера? У нас своих дел до черта! Поговорим о своих делах…

Но молодой задорный голос того, что говорил раньше, перебил:

– Нет, папаша! Чешские дела – наши дела… Сегодня Гитлер у них, завтра – у нас. Да у нас и самих этого добра уже до дьявола. Вот поэтому нужно посмотреть: есть на них хоть какая-нибудь управа или им только коврики раскладывай. – И поворачиваясь к Стилу: – Нет, механик, обязательно расскажи нам про это дело.

Но Стил не стал ничего рассказывать. Он повернул страницу газеты и громко прочел самоуверенную похвальбу нацистского правительства, которой звучала германская нота об учреждении протектората над Чехословакией. Сделав паузу, он еще раз раздельно и громко прочел ответ советского правительства, заканчивавшийся резким отказом признать притязания гитлеровцев:

«…Ввиду изложенного Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости и принципу самоопределения народов.

По мнению Советского правительства действия Германского правительства не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов…»

Стил не спеша сложил газету.

– Вот и всё…

– Действительно толковый ответ, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорил молодой фермер, но резкий голос перебил:

– А ты, механик, прочел бы нам ответ нашего, американского правительства…

Джойс, быстро оглянувшись на этот голос, узнал фермера Миллса. Это был небольшой коренастый человек с загорелым лицом, обросшим рыжеватою с проседью бородой, такою же круглой, как борода на портретах генерала Гранта.

– А ну, читай, – строго, почти угрожающе повторил Миллс, но молодой возразил:

– Хватит. Можно подумать, что мы его не знаем.

– Да у меня его и нет, – примирительно заметил Стил и хлопнул ладонью по газете: – Здесь он не напечатан…

Миллс вызывающе вздернул бороду. Все приняли это за сигнал к молчанию и ждали, пока он выбивал трубку о край ящика, на котором сидел Стил. Но Миллс так больше ничего и не сказал.

Тогда опять спросил молодой:

– Послушай-ка, Стил, а ты правду сказал нынче утром, будто сражался в Испании?

Стил молча показал парню на стоявшего у двери Джойса.

– Спроси у него, – сказал Стил.

– И ты? – негромко воскликнул парень. Джойс кивнул головой. – Какие вы ребята!.. – Парень помолчал, в восхищении поглядывая то на того, то на другого, потом сказал: – Говорят, будто англичане действительно заставили добровольцев из интернациональных бригад покинуть Испанию.

Стил утвердительно кивнул головой.

– Как же вы, ребята?.. – В голосе парня прозвучала такая досада, что, казалось, дай ему в руки винтовку, и он сейчас же поехал бы занять место этих двух. – Значит, там не осталось американцев?

– Никаких иностранцев на этой стороне… А на той – итальянцы и немцы, – пояснил Стил.

– Плохо… очень плохо, – сказал парень. – Нельзя было вам уезжать.

– Нельзя было не уехать, – возразил Стил. – Иначе дело грозило разгореться в такую войну…

– Все равно, пускай любая война, – горячо воскликнул парень, – но нельзя же было предавать испанцев! Знаешь, какие это ребята?

– Уж я-то знаю, – с усмешкой сказал Стил.

– А что же у них теперь?

– Теперь? – Стил помедлил с ответом… – Теперь вот так: у республиканцев сто тысяч бойцов, у Франко – триста; у республики – триста пушек, у Франко – три тысячи; танков пятьдесят против пяти сот; самолетов едва ли сотня против тысячи… Вот какие там дела.

– Нельзя так, нельзя! – повторял парень, стиснув голову кулаками.

Джойс проговорил:

– И среди сотен тысяч винтовок, среди трехсот орудий и среди самолетов Франко немало таких, на которых стоит клеймо: «Сделано в США»…

Эта фраза как бы поставила точку. Воцарилось долгое молчание.

Из потемок дальнего угла вышел на свет низкорослый чернявый человек, с лицом измятым, точно резиновый мяч, из которого выпустили воздух. С его коротких рук свисали непомерно длинные рукава комбинезона. Он протер глаза – большие темные глаза южанина, окруженные болезненной одутловатостью век. Не всякий, кто помнил день приезда певицы Тересы Сахары в окопы интернациональной бригады, узнал бы в этом желтом человеке веселого бойца-итальянца, вставшего к микрофону, когда фашистский снаряд заставил навсегда умолкнуть отважную испанку. Это был Антонио Спинелли – певец-антифашист, солдат и изгнанник.

Антонио приветливо кивнул Джойсу и вытащил из-за угла сарая банджо. Может быть, это было то самое банджо, что видело окопы Каса дель Кампо, что с боями прошло развалины Университетского городка; то самое банджо, звуки которого разносились над каменными хижинами Бриуэги, чьи струны пели победу под небом Гвадалахары и звучали у французской границы, заставляя грустно качать головами черноглазых сынов Сенегала… Быть может.

Антонио через головы сидящих протянул банджо Джойсу:

– Спой нам, Хамми…

Все обернулись к негру. А он, машинально беря инструмент, вглядывался в лица сидящих: «Кто?»

– «Джо Хилла», Хамми, – услышал Джойс и не спеша провел пальцами по струнам. А в голове занозою сидело: «Кто?»

Он пел почти машинально:

Бас Джойса глухо звучал под дырявой крышей сарая. Он пропел последний куплет:

Наступила тишина. Она держалась долго. Слушатели вопросительно смотрели на певца. А он пристально вглядывался в их лица. Кто-то сказал:

– Спой нам еще, негр.

Джойс узнал голос Миллса. Обернулся и посмотрел ему в лицо. Несколько мгновений их скрещенные взгляды, словно сцепившись, не могли разойтись. Джойс отложил банджо и отрицательно покачал головой.

– Нужно спеть, – просто сказал Антонио и протянул руку к инструменту. – Гитара, конечно, удобней, но… я тоже научился играть на этом…

Он провел по струнам и простуженным тенором запел:

Антонио еще пел, когда Миллс поднялся и, ни с кем не прощаясь, пошел к выходу. Джойс смотрел в его широкую спину, обтянутую кожей старой куртки, и думал: «Кто?»

Из едва светящихся в ночи ворот сарая в черную прохладную ночь вырвалась песня. Лучистые слова итальянского говора мягко стлались над свежераспаханной американской землей. Они летели вслед быстро шагавшему прочь коренастому человеку с круглой седеющей бородой, делавшей его похожим на генерала Гранта. В темноте едва заметно маячила вытертая добела спина кожаной куртки.

Джойс вышел на порог и посмотрел в непроглядную темень американской ночи: «Кто?»