Читать книгу Дом презрения - Никита Артёмович Королёв - Страница 4

Специфика нашего учреждения не позволяет однозначно относить новоприбывших ни к пациентам, ни к арестантам. Поэтому просто скажу, что на днях к нам поступил новый во всех смыслах этого слова экземпляр. Сейчас он сидит в изоляторе с мягкими стенами, дожидаясь результатов медицинской экспертизы, но, думается мне, пробелы на месте ответов на вопросы, какие он должен был дать сам, письменно или устно, ничего хорошего не предрекают. Закон он не переступал, никого (кроме близких, да и тех, скорее, расстроил) не обидел, но, смотря сейчас на него через сетчатое окошко изолятора, я понимаю, что домой он отсюда точно не поедет.

Каждый раз, проходя мимо его камеры, я застываю, как завороженный и каждый раз виню себя за это извращенное любопытство. Но ничего сделать с собой решительно не могу – зрелище действительно завораживающее. Вот он сидит в какой-то прямо-таки мебельной неподвижности, словно ящерица, застывшая на припекаемом солнцем камне. Но проходит мгновение, и его тоненькая рука выстреливает куда-то в случайном направлении, словно бы атакуя невидимых ниндзя, посягнувших на его буддистский покой. Это предположение развеивает только то, что руки его не сжаты в кулаки и даже не напряжены, а хлыщут воздух, словно плети. Иногда это происходит с настораживающей ритмичностью, словно капель из протекающего крана у нас на служебной кухне, барабанящая по железному поддону и давшая бы фору в своей размеренности любому барабанщику. Иногда второй удар или, правильнее сказать, хлест следует сразу за первым, и тогда это уже больше напоминает бокс разваренными макаронами. Но поводов для смеха здесь нет, и таким выражениям виной, пожалуй, только мое видение всех возможных видов, если можно так выразиться.

Мы серьезно опасались за его шею и заключили ее в эластичный ортез, потому что нечто подобное он делал и головой. Иногда он ходил из угла в угол, но его дерганная походка практически не поддается описанию. Пожалуй, больше всего это напоминает перекатывание полупустой бутыли с водой. Всеми этими движениями он словно бы отмахивался от чего-то назойливого, вроде мух, а иногда и вовсе пчел. В общем, при таком соседстве на работе сейчас я стараюсь без крайней нужды не засиживаться допоздна. Глаза у него заполонены всегда той вполне здоровой озабоченностью, с какой мы, например, вбиваем гвоздь или ищем нужный выход из метро. Возможно, именно выход он и ищет, только будто совсем не из обитых ватой стен. К чему я, пожалуй, никогда не смогу привыкнуть и чего никогда не перестану бояться – это видеть за сетчатым толстым стеклом глаза, какие можешь увидеть и у прохожего на улице, и у жены, и у ребенка.

Сухие формулировки я оставил для вороха отчетов, здесь же я могу изложить, к своему большому облегчению, те наблюдения, какие наши штатские психологи назвали бы дилетантскими, если не сказать детскими. Но умолчать я об этом не могу. Дело в том, что все в его поведении навеивает мне один далекий образ из детства. Сдается мне, что все мы, будучи еще совсем маленькими, услышав от взрослых что-то о предопределенности будущего, стараемся его всеми силами нарушить. Но все, на что хватает нашей детской смекалки, – это хаотично размахивать конечностями в надежде, что каким-то из этих, как нам кажется, спонтанных движений временная петля уж точно будет разорвана. Но чулок обреченности всякий раз принимает формы всех наших сопротивлений.

Звонок поступил от мамы нового подопечного со следующей формулировкой: «Ходит по комнате, дергается, брыкается, на просьбы не отвечает, в руки не дается, приезжайте». Мы с пониманием относимся к людям и не стали выспрашивать, почему вызвали именно нас, а не службу белых халатов. Дело в том, что мы не работаем ни с кем, кроме системы госфинансирования, которая, однако, с нами работает очень неохотно. Проще говоря, мы вне компетенции госучреждений и потому никаких уведомлений ни по месту учебы, ни по месту работы не отправляем. Таким образом, всем новоприбывшим обеспечивается естественная анонимность, так излюбленная порядочными людьми, когда дело касается их грязного белья. Человек, определенный к нам, становится социальной невидимкой. Он пропадает и для соседей, и для работодателя. И это против нашей воли роднит нас с НКВД, только без черных воронков – бюджет не резиновый.

Мать задержанного до сих пор ни разу сына не навещала и на контакт с нашими представителями не идет, судя по всему, умышленно. К сожалению, сейчас это нормальная практика. Позволю себе немного пофилософствовать, сказав, что причиной потерянности конкретно нынешнего поколения является то, что некогда детский девиз «главное, чтобы все шито-крыто было» перешел к родителям. И когда у ребенка все «шито» в английском смысле этого слова, он становится чем-то вроде имущества с просроченной арендой, находящейся в собственности родителей лишь до прихода налоговой инспекции, а в данном случае – нас, сиделок Дома Презрения.

За окном остатки дня тридцать первого октября опадают в холодную лужу на осеннем асфальте… Прошу извинить меня за эту графоманию – гибнущий писатель внутри меня (хотя он и не рождался, чтобы гибнуть) все просит дать ему слово. В общем, уже стемнело, Дом опустел, дело близится к полуночи, а мне нужно еще раз перепроверить материалы по делу, которое мы между собой прозвали «Дело № 3,14», и скоро вы поймете почему.

Обыск в таких случаях мы проводить не имеем права, поэтому для работы наши оперативники с места вызова привозят описание интерьера. И если вы когда-нибудь задавались вопросом, куда же подевались новые пушкины и гоголи, возможно, вам стоит посетить наши архивы (шутка – совершенно секретно). Вот что мы имеем по нынешнему делу:

«Комната задержанного на момент презирации пребывает в обширном беспорядке. Вещи в ней буквально кричат «Я тоже псих!» Стол перевернут и фотографии, лежавшие на нем под матовой прозрачной клеенкой и ускорившие бы ход дела, соответственно, тоже. Но трогать их мы не можем – ордера нет. Стационарный компьютер, находившийся в комнате, обильно горел, однако пожар был оперативно локализован, успев лишь немного опалить паркет. Однако первичным осмотром выявлено, что компьютер ремонту не подлежит. На ножке напольной лампы с гибкой шеей замечена вмятина, рядом с лампой обнаружена деталька «Лего». Судя по всему, в момент вакханалии, охватившей комнату, произошел акт мистического возмездия, однако цель была явно выбрана ошибочно. Полки да и вообще все плоские поверхности в комнате задержанного уставлены преимущественно трудами на тему числа П. Между них, купленный, видимо, по ошибке, затесался роман Виктора Пелевина «Generation П». Полка, на которой и покоилась эта книга, была демонтирована кулаком задержанного, вследствие чего один ее конец опустился на нижестоящую тумбочку, непроизвольно создавая миниатюру эволюционной лестницы из накренившихся книг, увенчанную той, которая по злой иронии к делу не относится. При местном анализе психического состояния задержанный проявлял все признаки задержанного: неосмысленный взгляд, резкие порывистые движения…»

Так, пожалуй, достаточно. Я, конечно, понимаю, что для себя пишем, но это и в прошлый раз меня отвернуло от изучения дела. Но дочитать надо – завтра к утру должны быть уже готовы результаты экспертизы, и совесть не позволяет мне предоставить полуправдивый отчет.

Я слышу его. В полном безмолвии Дома, прикрывшего свои стеклянные глаза, из изолятора доносятся хлесткие звуки. Я знаю, что это все те же бессмысленно выстреливающие в воздух руки. Но я не знаю, правда, не знаю, чего я боюсь больше: еще раз увидеть этот взгляд, эту осмысленность в нем при полной бессмысленности движений или то, против чего эти движения совершаются. Даже работа принтера могла бы заглушить этот звук, но в звонкой тишине он просачивается через ржавые замки глухой двери и подлой змеей закрадывается в меня, впрыскивая страх маленькими дозами, внутримышечно. Чтобы хоть как-то заглушить эти звуки, я стал напевать: «Эти глаза напротив…», но вскоре понял, что это не лучшая идея, а ничего другого в голову предательски не лезло. Зато мне вспомнилось выражение одного нашего старого и не особо говорливого коллеги: «Дом никогда полностью не засыпает – он знает слишком много». И сейчас эти слова преобразились, как преображается кладбище с наступлением ночи. Мне страшно захотелось найти хотя бы одну живую душу в этом здании, услышать человеческую речь, укутаться, как в теплый плед, в чью-то осознанность, пускай и раздражающе узкую. Подобно крысе в лабиринте, я искал выход из этой страшной клыкастой пустоты, и в своих мыслях я даже находил его за дверью изолятора. Мне хотелось открыть эту дверь, схватить этого проклятого мальчишку, очередную жертву информационной бомбы, и трясти, трясти что есть мочи, пока не вытрясу из него все безумие. Мне было по-настоящему страшно. Тени, отбрасываемые паникой, разгорающейся внутри меня, забегали по углам моего кабинета, острые, в длинных плащах. Мой взгляд носился за ними, словно разыгравшаяся собака, натягивая до боли поводок моих нервов. Далекие дома там, за окном, сейчас казались видом из темницы. Мучительно далеким и непостижимым. Там, в десятках тесных кухонь, нагроможденных друг на друга, жуется горячий ужин, неспешно плетется семейный разговор, звенят тарелки. Но тут я вернулся обратно в полумрак кабинета, прорезаемый лишь настольной лампой, из которого я с такой соблазнительной легкостью упорхнул в своих мыслях, и страх набросился на меня с новой силой. Я множество раз оставался последним обитателем Дома, но никогда мне не было так страшно, как сейчас, ибо нахождение наедине с одержимым намного хуже, чем полное одиночество. И боялся я не того щупленького мальчика, который сейчас сидит у стены, поджав ноги и размахивая руками, а ту силу, запредельную, необъятную тепличным умом, которую он наводит на это место, подобно тому, как неэкранированный провод наводит помехи. Мне почему-то стало казаться, что изолятор сейчас – самое безопасное место в Доме, и безумный мальчишка, сидящий там, будто бы знает об этом и потому не особо стремится вырваться наружу, а смирно сидит, притаившись в ожидании кого-то. Или чего-то. Пожалуй, только лишь чувство долга перед профессией, да что там – перед жизнью, удерживает меня сейчас от поспешного сбора вещей и отбытия домой. Оно приковывает меня к этим рассыпанным по столу бумагам, к этим разбегающимся буквам.

Еще одно наблюдение, сплетенное из только что полученных ощущений: Дом, как бы это парадоксально ни звучало, так и не стал никому из нас домом, хотя бы вторым. Школу мы ненавидим, презираем, прогуливаем, но, думаю, мало кто будет отрицать, что за одиннадцать (в мое время – десять) лет у нас с ней налаживается энергетическая связь. Когда мы, прощаясь с ней, в последний раз проходим по ее коридорам, под потолками до сих пор как будто гуляет наш ребяческий смех, в кабинетах чувствуется то же напряжение перед диктантом, а за шкафчиками и сейчас хочется прижаться к дверцам сильнее, чтобы, не приведи Господь, не спалил какой-нибудь учитель. И все это волей-неволей привязывает к этим ненавистным сейчас, но любимым в вечности стенам. С Домом же все обстоит иначе. Находясь в нем, особенно в светлое время суток, ты не испытываешь ничего сверхъестественного, ничего такого, чтобы тяготило или отталкивало. Но только выйдешь за порог, как почувствуешь легкое, но облегчение, какое бывает, когда сходит на нет то незначительное напряжение внутри тебя, к которому ты привык или та легкая боль, которая стала частью полупрозрачной повседневности. Это блаженство тишины в квартире после долгой работы пылесоса. И это ощущение выявилось здесь у всех как бы невзначай, в ходе естественного циркулирования разговоров по отделу. На это же указывает и то обстоятельство, что сотрудники, уволенные или ушедшие по собственной инициативе, будто навсегда рассеиваются во внешнем мире, прерывая контакты любой близости с бывшими коллегами. У нас даже был случай, когда дело шло к свадьбе, но у будущего жениха сдали нервы, и он уволился. Бедняжка-девушка, до сих пор работающая у нас, видимо, подверглась самой страшной из пыток в отношениях – постепенному выветриванию любимого человека из жизни. Об этом говорила еще долго читавшаяся в ее лице озадаченность, с которой человек в вагоне метро смотрит то на окружающих, то на схему метро в надежде понять, проехал ли он свою станцию или нет. В общем, любые отношения здесь, выходящие за рамки формальных, как школьная любовь до гроба, только поделенная на ноль.

Люди словно бы выздоравливают от заразы, живущей в каждом из подчиненных Дома (или подчиненных Дому) и сжигают все мосты, ведущие к зоне карантина, как раньше сжигали одежду и дома чумных. Кто-то выздоравливает, потому что уходит, вдохнув непривычно легкой грудью только за порогом Дома, кто-то уходит, потому что выздоравливает, однажды утром обнаружив в себе его тлетворные споры.

Усилием воли я впираю свой взгляд в бумаги, проглядываю страницу за страницей общих сведений о процессе задержания, универсальных почти для каждого дела, пробираясь к заветному последнему развороту. Здесь обычно указывают вещи, изъятые у задержанного и представляющие ценность для следствия. По правде говоря, иногда для составления полного отчета достаточно заглянуть именно в эту графу, дающую адрес ячейки в нашем отделе вещдоков. Но, как и при прошлом изучении, графа оказалась пустой. Испытывая немалое облегчение, я перевернул последний лист так, что открылась оборотная сторона скрепленной степлером распечатки. И этот маленький торжествующий жест, какой многие из нас делают после прочтения толстой книги, привел меня к «сопутствующим материалам». Видимо, лист положили не той стороной перед скреплением. Видимо, секретари у нас столь же одаренные, что и люди с блокнотами на месте происшествия.

Не буду скрывать – сейчас во мне играет лишь желание смотаться отсюда поскорее. И все же адрес ячейки уже был у меня перед глазами, и от этого никуда не деться. Мне предстояло пройти по темному коридору мимо изолятора к ячейке «217». Если этот парень у нас задержится, должен признать, я мог бы стать настоящим асом челночного бега. В пакете на вакуумной застежке оказалась флешка. Краешки ее корпуса были прилично оплавлены, и, если бы я не знал обстоятельств дела, подумал бы, что пользователь пренебрег безопасным извлечением. Увидев ее, я уже почувствовал, что быстро я не отделаюсь. Что ж, так тому и быть, тем более что вся предстоящая ночь была в моем распоряжении. Ну, или я в ее.

В примечаниях к конфискату написали, что ни один видеофайл задержанным не был загружен в сеть и что флешку отдала его мама со словами, мол, она может быть полезна для следствия. На ней была всего одна папка под названием «видосы для блога», и с одной стороны я был рад от мысли совместить работу и развлечение, с другой – было немного жутко оказаться на этой импровизированной встрече подписчиков. Все видеофайлы в папке шли один за другим в хронологическом порядке. Немедля ни секунды, я поставил воспроизведение по порядку и нажал кнопку «play».

– Всем привет! – раздался звонкий мальчишеский голос, который до этого не мог вытянуть ни один из наших экспертов. – За окном вечер тринадцатого марта две тысячи восемнадцатого года, вторник. Забавно даже… я никогда не думал, что вот так вот буду сидеть перед монитором и говорить в неподвижный зрачок камеры. Вообще видеоблогинг, особенно хающий систему, – это когда ты строишь Вавилонскую башню вместе со всеми, но свои кирпичики ты украшаешь матерными словами. Но да ладно, это я так к сути дела не подберусь и к первому уроку. Все началось с того, что наткнулся я как-то в интернете… и нет, это не нативная реклама – у меня и канала-то своего пока нет, – эта судорожность в его речи сейчас ощущается как горькая предпосылка к тому, что ныне происходит в соседней комнате за мягкими стенами. – Так вот, наткнулся я в интернете на сайт, где можно найти свое имя в числе Пи. Я думаю, не нужно объяснять, что в Пи после запятой идет бесконечное множеством чисел. И если принять каждую цифру в нем за порядковый номер буквы в алфавите, можно найти целые слова, зашифрованные в числе Пи. Это же просто пи… – он обернулся на чуть приоткрытую дверь своей комнаты, за которой пульсировали голубые отблески телеэкрана – Ну вы поняли, а то еще монетизацию снимут… Меня зовут Петя, но искал я «Петр», чтобы несколько усложнить машине задачу, – Петя (после того, как он назвался, я могу наконец-то называть его по имени) осекся, на пару секунд отведя глаза куда-то в сторону. – Да, я знаю, что у меня проблемы с математикой. Но в ней важнее любознательность, ведь так? – не дожидаясь ответа, он продолжил: – Мое имя начиналось с двадцать одна тысяча семьсот какого-то символа – точно уже не помню. Но не в этом суть. Означает ли наличие моего имени в Пи, что все Вани, Пети, Маши были вписаны в этот природный реестр, когда эти имена могли носить только динозавры? Но дальше – больше. А что, если в числе Пи можно найти не только отдельные слова или простые предложения, а, скажем, целый текст? Естественно, пока небольшой, страничка-две, но вы только представьте, какой это инфоповод! – в моменты такой риторической эйфории Петя поправлял длинную челку, выбивающуюся из темной мотни на его голове. – Писатель сгорал в муках творчества, страдал в нерешительности, но на деле он лишь механически следовал своему предназначению, а именно – показать миру кусочек Пи, пометив его своим именем. Это предположение наводит на некоторые мысли о происхождении самого слова «писатель», – Петя на несколько мгновений застыл, расплывшись в какой-то похабной улыбке и, видимо, ожидая оваций. – Или же писатель, как и любой творец, даже пищевых отходов, сам плетет бесконечное веретено числа Пи? Но ведь всю эту числовую бесконечность могли найти – чисто гипотетически – и задолго до появления всех великих текстов мировой литературы. И даже конвертер из чисел в буквы могли бы сварганить. Но в любом реестре можно что-то найти только в том случае, если знаешь, что искать. И потому писатели, поэты и прочие пьяницы и тунеядцы, в первую очередь, разгадывают генетический код мироздания, даже не осознавая того. Так очередной стартапер, разгадав ДНК общества, делает свой бизнес на недостающих в нем звеньях. Но что, если вся наша многовековая культура, то есть все то, что можно измерить словом или цифрой, на деле – пшик, иллюзия, морок, один большой придуманный насмех природе Пи, который мы прядками распутываем, как колтун? Прусь, дай ответ – не дает ответа… – видимо, привыкнув к отсутствию закадрового смеха, Петя продолжил: – Ладно, достаточно лирики – завтра в школу… – он завис, будто бы мысленно уже очутившись в ней,– где мы будем, как индусы-нелегалы на подпольной текстильной фабрике паленого «найка», плести ненасытное Пи… Но да ладно. Что ж… – Петя потянулся, воздев кверху сложенные в замок руки, – так как на том сайте нельзя искать больше одного слова, свое дело я начну с того, что возьму оттуда механику и интерфейс и сделаю из них что-то вроде утилиты с открытым кодом. Принцип работы будет тот же: преобразуешь текст в цифры типа А-1, Б-2 и так далее и ищешь нужное созвездие в космосе Пи. Осталось только текст выбрать. Ну, и учебники в рюкзак покидать. Конец записи.

Следующая запись.

– Сегодня четырнадцатое марта, среда, я начал запись в двадцать тридцать семь, – Петя выглядел… ну, он выглядел как проигравший в драке со средой. – Не знаю, зачем я это говорю, тем более что время, когда я это записываю, показывает таймер в уголке экрана, который вам должно быть видно. Наверное, затем, что так делают в крутых заумных фильмах. Все-таки вселенная – очень забавная штука. Сегодня на геометрии у нас был специальный урок по случаю дня числа Пи – в американской системе сегодняшняя дата записывается как 3.14. Такое, как мне раньше казалось, бывает только в тех самых крутых заумных фильмах. Но сегодня я узнал много нового. Пи – это не просто какая-то скучная математическая константа, оторванная от реальности. Пи – это отношение длины окружности к ее диаметру… – Петин голос, чем дальше, тем больше проваливался в зевке, становясь все глуше. – Короче, если вы упали на оживленную трассу и у вас есть время подумать о жизни, узнав высоту колеса мчащейся на вас машины, вы можете определить, насколько метров она приближается к вашей голове за полный оборот колес; а если это грузовик с метровыми покрышками, тут и гадать нечего – сразу кричите «Пи!», ведь длина отрезка, преодоленного за один оборот колеса, так относится к его диаметру, как три четырнадцать относится к одному.

Еще в древней Индии знали, что Пи примерно равно корню из десяти. Архимед смог определить первые два разряда после запятой, выведя формулу вычисления Пи вида 22/7. Дальше были формулы Евклида, Виета, Валлиса, ряд Лейбница, но все они приоткрывали Пи лишь на несколько цифр в очень долгие сроки. Голландский ученый ван Цейлен потратил десять лет на вычисление двадцати цифр после запятой. Он завещал, чтобы эти цифры выгравировали на его надгробии. Но с развитием математического анализа счет пошел на тысячи, а с появлением компьютеров – на миллионы. Сейчас Пи вычисляют уже так, для научной забавы, однако забава, судя по тому, что вычислено уже десять триллионов символов после запятой, немного затянулась. Особенно, если учитывать, что для стабильной работы высокоточных телескопов достаточно и тридцати девяти. Что ж, в моем эксперименте мне это только на руку. И я даже сомневаюсь: а хватит ли мне этого? Время покажет.

Но чтобы перестраховаться, после урока я подошел к Настасье Петровне, мы поговорили. Оказывается, есть какая-то формула братьев Чудновских, с помощью которой Пи можно вычислять и на домашнем компьютере. Скорость вычисления зависит от производительности машины, но с ней проблем не будет. Хоть где-то подсобила моя детская игровая зависимость. Я вошью эту формулу в мой «П-браузер», чтобы при случае расширить простор для поиска. О своей идее я пока предпочел Настасье Петровне не рассказывать. Если все получится, пусть это будет сюрпризом, а если нет, то и нечего воздух колыхать. А вот кому я рассказал, так это Полине…

Здесь стоит прерваться, чтобы разъяснить: Полина – это девушка Пети. Они учились в одном классе. И все эти несколько дней, что Петя пребывает здесь, она приезжает его навестить. Видеться с пребывающими в изоляторе не позволяют правила, и потому Полина Павловна неустанно осаждает нас вопросами об изменениях в самочувствии Пети. Нам приходится, глядя в ее полные трогательной твердости глаза, врать о положительной динамике, но, когда она подходит к маленькому окошку в его двери, эта ложь, хоть и на время, становится правдой. Что-то в Пете преображается, когда он, мотая головой, улавливает взгляд ее влажных серых глаз. Он как бы осекается, будто его поймали за чем-то постыдным и глупым, и тогда он складывает руки на груди, словно самостоятельно заковывая себя в смирительную рубашку, и впирает напряженный взгляд в стену напротив, изредка крадясь им к двери. Продолжим просмотр.

– Она меня внимательно выслушала, а потом сказала, что, если я не знаю, как еще увеличить ежемесячный счет за электричество, мне стоит превратить свой компьютер в криптоферму – хотя бы польза от этого будет. В ответ на мои слова о том, что это число говорит с нами и нам просто нужно его услышать, Полина посмотрела на меня уже без смешинки во взгляде и спросила: «Ты знаешь, куда попадают люди, которые говорят с числами?». Что ж, теперь я хотя бы знаю, что мне искать. Это будет Чеховская «Палата №6». Да, я понимаю, что это далеко не одна-две странички, но я тут подумал: а к чему мельчить? С Полиной я согласен в одном – эксперимент действительно безумный. И потому нет у меня времени на разминку – тут либо пан, либо пропал, – сказал эти последние слова Петя с немного настораживающей рассудительностью и хладнокровием. – Дело за конвертацией текста и поиском десяти триллионов знаков Пи где-то в дебрях Даркнета, но это сродни поиску стога сена в иголке. До связи.

Следующая запись.

Перед камерой показался один только овал лица Пети, выхватываемый из темноты серо-голубым светом монитора.

– Сегодня семнадцатое марта, суббота, стрелки часов чуть перевалили за три ночи. В квартире все уже спят, поэтому шепотом. Думаю, если эксперимент не удастся и все пойдет насмарку, хотя бы эта запись подарит незабываемые минуты любителям ASMR, – Петя тихонько усмехнулся. –Мне потребовалось некоторое время, чтобы написать сам «Пи-браузер», вшить в него формулу Чудновских и добавить конвертер из букв в цифры. Ну, если быть честным, не мне, а моему брату-программисту. И давайте проясним все начала, ну, или почти сначала: когда я говорю про свои действия в вопросах сложных математических и софтовых операций, речь идет о моем брате. И я бы мог назвать себя мозгом, а его – руками, если бы в реальности и то, и другое не принадлежало только ему. Скажем так: он – мозг и руки, а я – идея. Лишних вопросов он не задавал, а изложить свой замысел я не потрудился. Надеюсь удивить и его в том числе. Но не увидеть его в том числе – это было бы жутко, – Несколько секунд было слышно только тихое гудение компьютера, заменявшее, по-видимому, стрекот сверчков. – Если серьезно, мои суеверия не позволяют мне без страха говорить о еще не сделанной работе. «Пи-браузер» полностью готов к работе, хоть, на радость мировым IT-компаниям, еще не запатентован. Я супер-дупер сурьезен, как говорил Эл Гор из «Южного парка», и потому считаю крайне важным начать этот поиск, сопоставимый по значению для всего человечества разве что с запуском спутников «Челленджер», бороздящих открытый космос в поисках неземной жизни, именно в три часа четырнадцать минут. Что ж, довольно высокопарностей, в добрый путь!

Следующая запись.

– Я нашел ее. Очень далеко, на самой границе, – как-то отстраненно сипел Петя. В научном экстазе он даже забыл каноны крутых заумных фильмов, так что поясню: запись датируется тремя часами ночи субботы двадцать четвертого марта, так что света опять можно было не ждать. – Неделя поиска, и я нашел ее, «Палату №6», – его руки потянулись к камере, после чего комната завертелась и показался экран монитора. Весь он был заполонен мелкими, едва различимыми значками и поделен надвое. В левой его части был открыт «Блокнот» с высокой, уходящей далеко вниз, за границу экрана, стеной цифр, в которую, видимо, превратилась «Палата», правая же вся была плотно усеяна крошечными черными точками на белом фоне. Эта карта звездного неба в негативе стала увеличиваться, и среди черных точек показалась одна желтая. Она стала распускаться, словно подсолнух, раскрывая все шире маленькие семечки цифр, и в следующее мгновение она оказалась огромным, не умещающимся в монитор числовым полотном с желтым фоном. – Все сходится до последнего знака, – шепотом комментировал Петя. Камера сильно тряслась, по-видимому, тоже охваченная тихим восторгом, так что пришлось просто поверить ему на слово. – Я чувствую, это начало чего-то большего. Скоро все изменится. До связи.

Следующая запись.

– Всем привет, сейчас вечер понедельника двадцать шестого марта, – Выглядел Петя слишком бодро для понедельника, так что я даже сверился с датой в углу экрана – он не врал. – Я извиняюсь за тот пафос и ту таинственность, которой я окутал прошлую запись, но думаю, вы были удивлены не меньше моего. Итак, сегодня после урока геометрии я показал, так сказать, находку Настасье Петровне, попутно рассказав ей суть эксперимента. Она женщина… как бы сказать… не очень поворотливая, но я не думал, что это распространяется на ее профессию – числа. Честно, я пытался объяснить все как можно более доходчиво, да и объяснять тут нечего, – фыркнул внезапно возмутившийся Петя: – в числе Пи зашифрована «Палата»! Но по каким-то неведомым мне причинам Настасья Петровна лишь щурилась на отдельные числа, копалась в безжизненных частностях, не забывая продемонстрировать свое превосходство надо мной в вопросах науки и будто вовсе не замечая самой находки. Когда я сказал прямо в лоб, мол, «вот, разве вы не видите чеховскую «Палату» в Пи?», она назвала мое поведение ненаучным, причем таким тоном, каким обычно пресекает баловство или хамство на уроке. Не знаю, в чем тут дело, но, видимо, двойку за дз на сегодняшний день она не собирается исправлять. Затем я подошел к Пелагее Ивановне, нашей учительнице по литературе. Углубляться в формулы и конвертации я не стал, объясняя все так, как бы я объяснял самому себе. Глаза Пелагеи Ивановны временами округлялись, что я, не без удовольствия, счел за восторг, однако, когда я закончил с объяснениями, она с некоторой неловкостью поднялась из кресла и попятилась к выходу из класса, заслоняясь словами восхищения, мол, какой я большой молодец и вообще открытие совершил, только ей надо бежать на совещание. В следующий момент я остался один в классе, стоя перед учительским столом. И… – тянул Петя, явно ломаясь, говорить ли то, к чему уже вплотную подвел, – я воспользовался случаем. Я залез в ее компьютер и перекинул на флешку программу, в которой Пелагея Ивановна проверяет наши сочинения на плагиат. И если вы смотрите это, Пелагея Ивановна, не сердитесь, пожалуйста – все на благо науки! – по всем канонам подобных обращений, адресата оно могло только еще больше разъярить. – Зачем мне эта программа, я расскажу чуть позже. Полине я все показал уже после уроков. Пожалуй, только она одна меня сегодня выслушала. Пришлось долго показывать, что к чему, но не потому, что ее внимание было отвлечено самолюбованием или совещанием, а в силу того, что она не могла до конца поверить, что такое вообще возможно. Но вместе с осознанием в ее взгляде я увидел еще что-то… настороженность что ли. Не знаю, возможно, мне показалось. Сегодня она как-то особенно сильно настаивала на том, чтобы провести время вместе. Это странно, потому что по понедельникам после школы у нее вокал. В любом случае, мне пришлось отказаться – предстоит еще много работы, – с видимым даже через монитор усилием Петя собрался с мыслями: – Я намерен закрепить, а может, и улучшить результат, но не количественно, а качественно. Искать «Войну и мир» было бы предсказуемо. К тому же, как мы знаем, чтобы воссоздать ее, достаточно усадить миллион обезьян за миллион пишущих машинок, а для детективов Дарьи Донцовой так и вообще одной будет достаточно, – судя по тому, что при обыске Петиной комнаты следов творчества Дарьи Донцовой обнаружено не было, можно заключить, что мнение о ее бездарности Петя принимал на веру. – Также у меня нет желания искать таких титанов, как «Архипелаг ГУЛАГ» или «Властелин Колец», потому что первое можно найти, просто выйдя на улицу, а второе – включив новости об этой самой улице. Когда я говорю о качественном приросте, я подразумеваю поэзию. Конечно, найденную цифровую строку надо будет нарезать на четверостишия, но вы только представьте: ведь поэзия – это совершенно другая природа, звуки совершенно иных лир; там же царство тончайшей гармонии формы и смысла, ритмики и мелодики! Стихи – это же настоящие ноты! И это я вам как неудавшийся поэт говорю, – последовавшая за этими словами горькая улыбка говорит мне, неудавшемуся психологу, об угрызениях совести, какие он испытывал, опошляя публичностью свою еще свежую рану. – Когда мне пришла эта мысль, почему-то сразу возникла ясность, чтó искать. Ну конечно, это «Пророк» Пушкина, – одобрительно воскликнул Петя после небольшой паузы, словно он был ведущим телевикторины. И я не удивлюсь, если в Пи окажется описание становления поэта и его роли в миропорядке. Это было бы даже логично. Такой своего рода мануал для тестировщиков нового расширения Пи, которым предлагается промо-тур с последующим накаливанием людских процессоров. Что ж, попробую не подпалить свой. Тем более что сейчас придется задействовать все его вычислительные мощности – здесь нам не обойтись без раскрытия новых широт Пи, как невозможно их упустить, когда есть кнопка «Подробнее» рядом с новостью, – не дождавшись зрительской реакции на свою шутку, Петя закончил запись.

Следующая запись.

– Эм… привет. В общем… – Петя выглядел, как посетитель ресторана «Мариот», пытающийся объяснить официанту, что кошелек он забыл дома, потому, я считаю, можно было понять пропуск научных формальностей. На дворе за экраном было тридцать первое марта, вечер, то есть прошла еще одна неделя, но, судя по глазам и цвету лица Пети, бесплодно. – Скажем так, наш болид покинул обозримые просторы и уткнулся в скоростное ограничение. И чтобы снова выехать на автобан, нужно немного смазать цилиндры мотора, а еще лучше – заменить его. Я что-нибудь обязательно придумаю, а пока – до связи.

Следующая запись.

Скажу заранее, датируется первым апреля.

– Говорит капитан корабля. Итак, проблема решена, корабль переоснащен, и мы снова готовы к дальним странствиям! – несмотря на всю эту наигранность и фигуральность его речи, Петя выглядел клоуном при исполнении, который перед самым выходом на сцену узнал, раз, о смерти жены, два, – что корпоратив у пидарасов.

И тут я кое-что заметил. Чтобы подтвердить свое предположение, я открыл предыдущую запись и сравнил. Да, мне действительно не показалось. Раньше я не обращал внимания на задний план, ибо он не отличался высокой художественностью: настенные часы, стилизованные под оранжевый цветок с летающими вокруг него пчелками-стрелками. «Да, вот почему надо вовремя съезжать от родителей» – подумал я. Чуть ниже торчала одна только спинка синего, цвета надвигающегося дождевого шквала, диван. Сбоку от него – с левого или правого – вопрос затруднительный в силу пространственных коллизий – раньше выглядывало два гитарных грифа, оба с узнаваемой даже издалека надписью «Fender», однако один принадлежал электрогитаре, а второй, исходя из его толщины – акустической. Но на последней просмотренной записи видно – птичка лишилась одного крыла, видимо, уповая на аэродинамические свойства Серафима, который все никак не хочет являться на Пи-репутье.

Следующая запись.

Я сразу хочу оговориться, что не знаю, умышленно ли тогда шла запись или нет, но, судя по титульному кадру видео, нас ожидала серьезная драма. Петя сидел за столом, обе руки сложив перед глазами козырьком так, что пальцы веером закрывали глаза. Его тонкие бледные руки, облокоченные на стол, напоминали двух лебедей, сплетенных воедино взаимным пожиранием.

Запись шла несколько минут, однако кадр оставался статичным. Можно было подумать о зависании, если бы не прерывистое жужжание пчелок, совершающих свой ежеминутный полет. Хоть и сознание, напичканное плохими ужастиками, предательски вырисовывало сюжеты с внезапным подъемом головы, я позволил себе отвлечься на кружку остывшего чая. И как раз в этот момент Петя нарушил эту ровно нарезанную тишину своим голосом. Как человек здравомыслящий (по меркам Дома уж точно) я понимаю, что надлежащих красок для описания того спокойного, траурного отчаяния, которым были проникнуты его слова, у меня не найдется, поэтому предоставляю это акулам литературного бизнеса. Могу лишь передать его слова, да и то неточно, потому что Петин рот, подсказывают мне мои детские слезы, онемел от горечи. Кажется, он сказал: «Все потеряно. Все сгорело». Между двумя этими предложениями звучала или, правильнее сказать, жужжала значительная тишина, однако мне, как Маяковскому, никто не платит построчно, поэтому тут полагаюсь на вашу фантазию. Слова канули в тишину так же быстро, как вода, выброшенная волной, вспенившись, уходит в песок. И уверяю вас – это не пустое сравнение. Слова ушли в зернистую тишину, зерно которой произрастает из дешевого микрофона. Но приглядевшись, я понял, что не только звук теперь страдал от дефектов. Изображение едва ощутимо, но все же чуть больше дробилось теперь на ровные квадраты. Эти изменения, присущие только этой записи, в купе с немногословным выводом потерпевшего позволяют заключить, что если сгорело и не все, то, по крайней мере, Петин компьютер точно, а запись ведется предположительно с ноутбука. По шее одного лебедя медленно сползла капелька, сверкавшая холодной белизной экрана.

Да, shit'ное лико Пети, словно доска для серфинга со следами акульих зубов, несет грозное предупреждение, что Серафим, оказывается, не лыком шитый. И более того – снова прислушиваясь к звукам из-за стены, я понимаю, что Серафим заставил Петю lick'ать такой shit, какой мне и не снился. И тем болезненнее в этом контексте воспринимается всяческое Петино ликование по случаю его находок, которые, в сущности, были лишь односторонним петтингом с числовым мракобесом, представившимся Серафимом, который от записи к записи неотвратимо приближался к извержению злополучной коричневой массы на Петин рассудок.

Я отошел на кухню подогреть чай и вспомнил, что никем из нас не была названа дата последней записи – это было восьмого апреля. Но еще, буду с вами откровенен, я думал о том, что уже написал. И я понял, что чувствую себя соучастником чего-то страшного в своем бесплодии. Объяснюсь аллегорически. Ощущение, будто я помогаю тем, кто выносит Ленина из мавзолея под предлогом установления мира и порядка в России. И вот, сию фундаментальную реформу привели в действие, но вопрос, кого следующим заносить в мавзолей, еще не решен. И эта инициатива, поправшая основы бытия, какими бы идиотскими они ни были, и не дающая альтернатив, опустошает меня изнутри. Эта разлагающая сила нигилизма, сквозящая в Петиных словах, кажется, разлагает и меня самого, но не на плесень и липовый мед, как того, кого мы вынесли, а на гадкую черную желчь, которая отравляет все вокруг. Эта сила повергает меня в пучину, в которую падают те, кто складывают свои крылья и продают их на Avito за мотор, рычащий громче и позволяющий чуть быстрее бороздить пустоту. В этих мрачных предчувствиях, заполонивших светлую память о прошлом и робкие надежды на будущее, как октябрьская хмарь заполоняет увядшее небо, мне кажется, что по закону любого бунта, пожирающего своих детей, в мавзолей вперед ногами въеду именно я.

Следующая запись

Она меня весьма взбодрила, когда я уже начал понемногу клевать носом, накинув на плечи пиджак и попивая разогретый чай в еще не отапливаемом кабинете. Она была снята всего две недели назад и спустя пять месяцев после предыдущей.

– И снова здравствуйте. Сегодня четырнадцатое октября, вечер. Прошло уже целое лето, я поступил в одиннадцатый класс. Не скажу, что что-то поменялось. Труба пониже, дым пожиже, а так все те же пахнущие дешевой туалеткой книжечки с тридцатью шестью вариантами, которых у тебя на тридцать четыре меньше, если ты юноша призывного возраста. После того, что произошло, сказать честно, я не был уверен, что стоит продолжать эксперимент. Мне нужно было перевести дыхание. – Петя, надо сказать, посвежел. Лицо его было смуглым от загара, а с вечно сбивающейся челки и бровей еще не сошла от каждодневных инъекций дождливого тумана позолота южного солнца. И в обозримой комнате произошла перемена. Сбоку дивана больше не выглядывало ни одной гитары. Зато изображение, надо заметить, изрядно похорошело. – В последний раз мой компьютер не справился с нагрузкой. Процессор сгорел, а с ним – все мои наработки по проекту. Я не знал, как быть, а главное – быть ли вообще. Но, как это обычно и бывает, стоило только сменить обстановку и перестать об этом думать, как одним прекрасным утром я проснулся со взвешенным и окончательным решением. Я решил все-таки не отступать, потому что несмотря ни на что меня до сих пор не покидает ощущение, что заветная истина скрывается сразу за следующим поворотом этого бесконечного лабиринта. На летних каникулах я много думал об этом и пришел к выводу, что суть для меня была не только и не столько в результате, сколько в самом процессе. Видите ли, свой эксперимент я нахожу квинтэссенцией творчества. После того, как я нашел «Палату N6» меня не покидает мысленный образ, будто всякий, кто когда-то жил и творил на этой земле, слепо бродил вдоль бетонных стен этого лабиринта, испещренных шрифтом Брайля. Одни умирали, так и не нащупав ничего, другие, уже склоненные старостью, обретали утешение, находя всякие накарябанные предками пошлости, принимаемые потомками за истину, третьи же, действительно ее обретя, молча уходили, превращаясь в свет и устремляясь к высшим мирам. Ведь истина, как всем давно известно, вне слов. Из этого следует один очевидный и трагичный вывод – постигший истину не может передать ее другому, ибо единственное доступное нам коммуникативное средство – слово – несовершенно. И потому истину нельзя услышать или увидеть – ее можно только ощутить в себе, ибо истина – это самочувствие, как жар или озноб, в котором не нужно убеждать других и тем более – себя. Некоторые, ее познавшие в глухих монастырях, как я ранее сказал, уходили молча. Вернее сказать, растворялись, прозревая, что никакого лабиринта нет, как и непристойностей на его стенах, как и шрифта Брайля, как и того, кто на все это смотрит. И нам позволено знать об этих людях, об их практиках, но это просто находится за пределами наших интересов, нашего восприятия, зачарованного индустрией гладиаторских боев и привыкшего к тому, что все самое важное и интересное в этом мире обозначает себя громогласным инфо-пердежом, а того, чего не видно и не слышно, либо и вовсе нет, либо это не так уж и важно, раз большинство без этого как-то обходится. Другие же доходили до истины от неприятия бесцельного блуждания по траншеям под мычаще-хрюкающий аккомпанемент их, траншей, обитателей. Но те, у кого еще хватало сил и воздуха на выражение этой, как им казалось, истины, лишь кидали черствые корки слов в грязь под нашими копытами. Выход был открыт для них, но они так и старились здесь то ли из тщеславия, то ли из глубокой жалости к нам. И это было бесполезно не только как попытка зрячего описать слепому красоту закатного неба. Это лишено смысла еще и потому, что истина субъективна. Истина есть не ее предмет, а сама убежденность в его истинности. Она находится на уровне биохимических процессов в мозгу, которые просто невозможно сообщить другому, как невозможно пересадить здоровый спинной мозг паралитику. Такая операция неосуществима – по крайней мере, сегодня – лишь потому, что спинной мозг крепко сплетен с другими тканями нашего тела, а они, в свою очередь, привязаны к нему, как, скажем, 3D-touch – к процессору айфона. Так же и с истиной. Вы просто обретаете недостающее звено, которое при этом всегда было с вами. Но ни в ком другом оно не приживется. Истина – это не какой-то образ определенной формы и цвета или шум с определенной частотной характеристикой. Напротив, это то, что остается, когда стихает гул холодильника, к которому вы уже настолько привыкли, что перестали и вовсе его замечать. Истина живет только на белом листе и только в молчании. Чем гуще темнота за окном, тем ярче на нем отражается свет, исходящий оттуда, откуда вы и смотрите в это окно. Так вот, истина – это та чернота бескрайнего космоса за иллюминатором, которую вы бороздите на телесном лайнере. Конечно, нам хочется, чтобы в его салоне горел свет и как можно ярче, потому что взгляд черноты, безразличной и бессмысленной, там, за окном, невыносим. Нам хочется, чтобы в салоне как можно громче играла музыка, потому что мы знаем – за окном вечная тишина. В конце концов, нам просто хочется находиться внутри этого лайнера, потому что вне его нас нет и быть не может, – Петя опешил как после удара китайско-русским словарем по голове. Или старательно сделал вид, что опешил. – Извините, меня иногда заносит. Я просто хочу сказать, что многие положили жизнь на изучение этого лабиринта на ощупь. Поэты расшифровывают надписи на его стенах, ученые пробуют разные развилки. Но мне кажется, что начатое мной может наконец озарить этот лабиринт ярким светом. – Я понимаю, что вступать в полемику с видеозаписью чревато, но все-таки: чуть ранее Петя говорил о том, что познавший истину осознает иллюзорность лабиринта, ведь, в конце концов, он лишь свет, заслонивший вид пустоты в иллюминаторе. Что ж, это противоречие я отнес к теоретическим недочетам Петиной риторики, которые, однако, судя по тому, что я до сих пор еще не дома, завели его очень далеко. – Ближе к делу. Посмотрел я фильм «Пи» Даррена Аронофски. Мне его ставила Полина – видимо, чтобы утешить. В общем, после него я понял, что эта Дульсинея уже нашла своего идальго. Короче, эти поиски истины в Пи – уже старый трюк. Что ж, меня это, сказать честно, не очень утешило. Что-то такое, должно быть, испытывает писатель, найдя идею только что написанного им романа где-нибудь на задней стороне коробки из-под хлопьев. Вообще, само творчество меня огорчает тем, что, по сути, это просто чехарда между эйфорией от ощущения гениальности своей идеи и разочарованием от осознания ее вторичности. Наверное, творец все время ощупывает себя и свои творения на наличие бездарности с таким же благоговейным ужасом, с каким любой мужчина ощупывает свою мошонку, прочитав о раке яичек и его симптомах. Второй этап – сопоставление. И если одно, так сказать, «творение» окажется ниже «здорового» или – не дай Бог, меньше, все – пиши пропало. И нет ничего хуже, чем находить в себе симптомы подражания и графомании, потому что – и это я могу сказать по своему опыту – они, как и рак яичек, окутывают мысли, полные наивных амбиций, мрачным предчувствием бесславной и болезненной кончины. И вот ощущение обреченности заволокло внутреннее светило грозовыми тучами, перед носом уже стоит запах сырой земли, и ты берешь ручку, медиатор или кисть только с тем, чтобы написать завещание. Иногда из этого даже получаются неплохие куски искусства. Но ничего не поделаешь – в таком мире мы живем, где бунтари тоже встают в очередь, только в обратную сторону. И все, что можно сделать, – это как можно меньше оглядываться на чертежи оригинального велосипеда, когда переизобретаешь свой. Тогда, быть может, у тебя скопится так много претенциозности и уверенности в собственной исключительности, что получится заразить ею остальных. Короче, я снова стал искать, – Петя уже с явным раздражением отсек новые ветвления мысли, которые успели разрастись до размеров ствола, если не больше. – Только не очень заметно, потому что моя идея, как и ее исход, мягко говоря, не вызвали ни у кого особого одобрения. И здесь, как это ни странно, мне помола сама литература. Хотя ничего странного, если приглядеться, в этом нет. Как и убийца, который подсознательно, а иногда и вполне сознательно оставляет следы, облегчающие его поимку, литература будто бы хочет, чтобы я ее разгадал и потому оставляет мне подсказки. В книжном я наткнулся на сборник рассказов Луиса Борхеса. Среди них была «Вавилонская Библиотека». Сам рассказ бессюжетный и больше раскрывает саму концепцию «Вавилонской Библиотеки» как теоретически осуществимого хранилища книг. Библиотека состоит из шестигранных комнат с двадцатью полками по тридцать две книги на каждой. В каждой книге четыреста десять страниц, на каждой странице по сорок строк, на одной строке умещается приблизительно восемьдесят символов, выстраиваемых хаотично, из двадцати двух букв, точки, запятой и пробела. Открыв один из томов без представления о том, как написаны книги в этой библиотеке, вы наверняка подумаете, что перед вами труды миллиона обезьян, которых все-таки смогли усадить за миллион печатных машинок: слова и даже буквы в книге будут заполнять страницу за страницей в случайном порядке, перебирая все возможные последовательности двадцати пяти знаков. Большинство книг в этой библиотеке лишено не то что смысла – существующих, понятных нам слов, но то меньшинство, которое все это имеет, гипотетически содержит все тексты, которые когда-либо были или будут написаны. Так как, по Борхесу, в библиотеке нельзя встретить двух одинаковых книг, она все-таки конечна, и количество книг в ней равно количеству возможных комбинаций символов в одной книге, а это двадцать пять в степени один миллион триста двенадцать тысяч. Да, это уже не детская считалочка до десяти триллионов. И не надо даже пытаться представить себе это число, потому что вы все равно не сможете. Стоит только знать, что, к примеру, количество всех атомов в солнечной системе приблизительно равно десяти в восьмидесятой степени. Не знаю, откуда вообще берут такие числа, и тем более не знаю, куда их запихивают. Но главное – в этой библиотеке хранится каждое слово, каждая фраза и вообще все, что когда-либо было или будет произнесено или написано вами и о вас. То есть буквально все: ваша детская открытка маме на восьмое марта, ваше признание в любви тому, с кем вы, вероятно, еще даже не знакомы, надпись на вашем надгробии, сделанная внуками ваших еще не рожденных детей. А если вы чего-то в этой жизни добьетесь, там и некролог для вас найдется со всеми подробностями вашей жизни и смерти, написанный журналистом, который еще, быть может, и не думал о карьере журналиста. Куда бы вы ни двинулись, что бы ни сказали – все это уже ждет вас в Вавилонской библиотеке. И за эту рекламную интеграцию мне опять-таки никто не заплатит. Но это все равно завораживает. Примерно так же, как проходить мимо кладбища и видеть свободные участки, ждущие своих новых жильцов, как думать о том, что где-то уже отливается пуля, которой тебя застрелят в темном переулке.

Можно ли сказать, что права на все еще не написанные книги принадлежат создателю этой библиотеки, непонятно. Однако уже ясно, что ты, – Петя указал пальцем на меня, – да, вот ты, кто сейчас сидит перед экраном, попивая дымящийся чаек… – Я поставил видео на паузу, и ужас с прежней силой прокатился изморозью по всему телу. Все вокруг, кроме этого пальца, словно бы потемнело и отдалилось, оставив меня с глазу на глаз с Петей, полным уверенности, что обращается он именно ко мне. Что ж, его уверенность, как и та творческая, о которой он говорил ранее, оказалась заразительна. Я почувствовал щекотку в затылке, будто там хочет прорезаться третий глаз, чтобы наблюдать за тылом. Заставив себя поверить в то, что осталось немного, я продолжил просмотр. – …Вынашивая замысел новой книги или фильма, после которых все непременно станет иначе, ты лишь потихоньку перекачиваешь трафик с Вавилонского сервера. Попался, маленький воришка! – должен признать, эти Петины драматургические поползновения оказались на удивление эффективными: сначала мне было невыразимо страшно, а теперь я немного смутился. – Абсолютно очевидно, что Вавилонская библиотека, хоть она и неосязаема, выстроена из слоновой кости. Поверьте, в этом не больше противоречия, чем, допустим, в словосочетании «шаровая молния», которая при своей неосязаемости имеет сферическую форму. При таких раскладах понятно тогда, в какую это башню из слоновой кости сбегали и сбегают все мечтательные мира сего. – Мне почему-то вспомнился анекдот про Ленина, его жену, любовницу и чердак. – Возможно, вот она, причина, почему после очередного многостраничного «фу» мир не перевернулся, а люди не вошли во врата счастья, любезно открытые ими, почему сдержанно прыскающие в кулак комедианты так и не засмешили до смерти ни алчность, ни лицемерие, ни прочих отпрысков людской порочности, а их язвительная сатира не замочила в сортире ни бюрократию, ни самодержавие, ни коррупцию. Человеку все так же нравится, довольно хрюкнув, уснуть у корыта уже счастливым от того, что сегодня на убой забрали не его, а бунты все так же подавляются выкаченной бочкой вина, только теперь она умеет раздавать вай-фай. И все потому, что вся эта комнатная критика, все это шепчущее сподвижничество всегда были в уравнении Вселенной, а их оглашение ничего не поменяло во всеобщем балансе. Так же и астроном, открывая новую звезду, не зажигает ее для вселенной, а лишь указывает общественности на нее пальцем. Так к чему же все эти муки творчества? Я предпочитаю называть слово целиком, а не открывать его по буквам. И в этом мне будет ассистировать «антиплагиат», который я… позаимствовал у Пелагеи Ивановны. Только с его помощью я буду не искать плагиат, а отметать его в поисках оригиналов. Прошло время слепого подражания, и настал черед авторской литературы. Правда, для этого потребуется привить новой программе – уже на базе «Вавилонской библиотеки» – хороший литературный вкус, чтобы она, как говорится, не переоткрывала Америку, но и совсем уж бессвязный арт-хаус не улавливала. Но сначала нужно сварганить саму библиотеку с умной картотекой. Чтобы найти что-то действительно новое, но не лишенное смысла, программе потребуется ориентация в синтаксисе, орфографии, пунктуации, стилистке текста, смысловом соотношении существительных с их свойствами и качествами. И я уже молчу об этике, интеллектуальном уровне, тематическом разнообразии и общей культурной осведомленности. Словом, нам нужен начитанный искусственный интеллект, который водолазом будет погружаться в бездонные глубины Вавилонской Библиотеки, чтобы достать оттуда нечто новое. По крайней мере, новое для нас, вечности заложников, как писал, точнее, расковыривал Пастернак. И как же, опять-таки, хорошо иметь в братьях человека, чья специальность – машинное обучение. В кино это называется «рояль в кустах». Но Павлик действительно вот уже несколько лет работает в этой сфере и очень нехило поднялся, потому что знает, как дрессировать железяку. Как он придет с работы, я сразу спрошу у него, что с этим всем можно сделать и есть ли готовые варианты. Ладно, запись выходит уже очень длинной, а это только вступительное слово, так что буду закругляться. Спасибо, что смотрите или будете это смотреть, до связи!

Следующая запись.

– Сегодня пятнадцатое октября, с последней записи прошел день. Мы поговорили с Павликом. С Библиотекой он обещал мне помочь – есть даже обучалки, как ее написать на JavaScript'е, а вот с литературной нейросетью все сложнее. Чтобы написать такую, потребуются годы. И даже модуль «антиплагиата» существенно не ускорит процесс. И тогда я спросил, располагает ли компания, в которой работает Павлик, какими-нибудь готовыми решениями, на что я вполне резонно получил отрицательный ответ, мол, они в своей конторе не готовят литературных снобов, да и вообще все засекречено. И вот эти последние слова меня немного обнадежили. А к Библиотеке Павлик обещал приступить в ближайшее время. Чувствую, мы с ним совсем скоро станем тем звездным дуэтом, который называют по фамилии, перед ней добавляя «братья».

Следующая запись.

– Я совершил кое-что очень нехорошее. Из-за этого даже встает под сомнение, буду ли я выкладывать все эти записи в открытый доступ. Пока я ничего не знаю. В том числе, правильно ли я вообще поступаю, – Петя громко втянул воздух, двумя пятернями зачесывая волосы, которые тут же осыпались обратно на глаза, а затем тяжело и длинно выдохнул, как бы сбрасывая давно томящее его давление. – Я чувствую себя очень странно. Возможно, мне нужно время подумать… Не думаю, что вам интересны мои подростковые сопли, поэтому расскажу все, как было. Под предлогом распечатать свою новую рукопись я попросил у Павлика выписать мне пропуск в офис на двадцать первое число, потому что в воскресенье там почти всегда безлюдно. Это изначально было ложью, потому что я уже около года ничего не писал. Дожидаясь, пока он объяснит мне принцип дистанционной работы с принтером, я сгорал от чувства вины и нерешительности. Мне было жалко Павлика, и то, с каким старанием он мне все объяснял, заставляло мое сердце обливаться кровью. Но когда Павлик ушел, мою кровь будто что-то, чего раньше во мне не было, остудило, развеяв и жалость, и сомнения. Я сел за его рабочий компьютер без единой мысли, где искать то, что мне нужно, но с твердой уверенностью, что я это найду. Я открыл интранет, внутреннюю офисную сеть, по которой сотрудники общаются, обмениваются файлами и достают их с общего сервера. Каждый компьютер в компании подключен к серверу, на котором хранятся проекты, структурированные по отделам компании. Из общего перечня я нашел вкладку «Искусственный интеллект». После нажатия на нее вылезло окошко, запрашивающее пароль. От досады я отодвинул клавиатуру, не без облегчения для совести, надо сказать, признаваясь себе в бессилии. Но под местом на столе, где раньше лежала клавиатура, оказался розовый стикер с одним словом «GigoloJoe». Сначала я подумал, что это имя какого-то деятеля Ренессанса а-ля Караваджо или Микеланджело, но потом мне вспомнился фильм «Искусственный разум», начатый Кубриком и законченный Спилбергом, и я понял, что не такие уж и скучные люди здесь сидят, как я о них думал. Пароль подошел, и я оказался во вкладке с множеством файлов с хромыми и рваными названиями, понятными только их создателям. Среди них был файл: «for_Exmo». Сбоку его иконки красовался маленький замочек, который не сулил ничего хорошего. И действительно: открытие файла требовало не только пароля, но и имя пользователя. Второе я быстро нашел в «Свойствах» компьютера – им оказалась долгая и путаная череда латиницы и цифр, которая, видимо, присуждалась каждому компьютеру в офисе для повышения безопасности. Но пароль на этот раз нигде поблизости я не нашел. Я уже было отчаялся, но тут же понял, что это окошко похоже на авторизацию в любой социальной сети, где пароль придумывает пользователь сам. Однако залезть в голову к Паше было занятием ничуть не более простым, чем подбирать пароль наобум. И все же я решил попробовать, с воровским бесстыдством перебирая наши совместные воспоминания. Это было, конечно, уже чистым дурачеством, как когда я, потеряв гитарный медиатор, ищу его на кухне под раковиной или в прихожей просто потому, что все места, где он мог бы быть, уже обысканы. В детстве по телевизору шла реклама «Сникерс», там с равными паузами перечислялись ингредиенты шоколадного батончика, дополняемые какими-то спортивно-брутальными терминами на фоне тренажерки. И одно из этих слов мы никак не могли разобрать, что стало поводом для многочисленных коверканий, которые на деле были лишь вымещением злобы за то, что эта реклама умудрялась каждый раз оставлять нас в дураках вне зависимости от того, как близко к динамикам мы подносили уши. И самая убедительная интерпретация приблизительно звучала, как «африадисталь». Взяв все, что мне нужно, я перевернул этот мысленный кадр лицом вниз, как еще не оперившийся домушник, наткнувшийся в ящике с драгоценностями на семейный снимок. Я ввел это слово в графу пароля – русскими клавишами в английской раскладке. Медиатор нашелся под раковиной. Ошметки моей совести вновь заколыхались в предсмертной конвульсии, но после еще одного моего удушающего усилия замерли уже навсегда.

Передо мной предстал очень любопытный интерфейс, состоящий из нескольких вытянутых прямоугольных кнопок, располагавшихся друг над другом. Подписаны они были сверху вниз как «Qu0t3s», «M0N0log», «S0fa_D3m0n», «Тh30ry» и «Compile_text». Я был настолько потрясен увиденным, что несколько секунд просто сидел, бессознательно разглядывая эти кнопки. Они были еще не ответом, но как бы намеком на него, они были хвостом королевской кобры, торчащим из кустов. Особенно, конечно, ужасала эта демоническая Соня, хотя я до последнего надеялся, что это просто неловкая шутка тестировщиков новой функции, находящейся в демо-режиме. Я уже понимал, что то, что я увижу, нажав на одну из кнопок, мне может не понравиться, как страничка бывшей, куда ты слишком поздно забыл дорогу, или незнакомый голос в трубке после бабушкиного звонка. Встречи с демоном я не желал, логарифм на второй кнопке навевал скуку, так что я щелкнул по «Qu0t3s», заранее приготовив циничную ухмылку. Тут всплыло окошко, предлагающее указать путь к библиотеке. Это вполне обычная практика для программ, работающих со сторонними базами данных, типа музыкальных секвенсоров, обращающихся к библиотекам сэмплов на хард-диске, но здесь слово «Библиотека» было написано с большой буквы, словно речь идет о каком-то конкретном книгохранилище. И тогда пазл в моей голове сложился. Я закрыл программу, скинул всю папку с ее файлами на флешку и выключил компьютер. Какое-то время я еще неподвижно сидел в кресле и, расфокусировав взгляд, смотрел на закатное солнце за большим, во весь этаж, окном. Оно растекалось и густело на стеклах соседней башни, как красный карлик – над какой-то умирающей от старости, бетонной планетой.

Следующая запись.

– Сегодня двадцать второе октября, понедельник. Сейчас утро, и по идее я должен быть в школе, но Паша вчера ночью закончил Библиотеку. Я не мог тут же приступить к работе – все-таки ночь, школа, к тому же Паша мог заглянуть в комнату перед сном, но и заснуть я тоже не сумел, так что всю ночь пролежал на кровати, пялясь в потолок. Когда я закрывал глаза, веки начинали болезненно дрожать, а глаза под ними бегали, словно испуганные внезапным отсутствием света. Сейчас все тело страшно ломит: лежать много часов без сна – все равно что приготовиться к прыжку, но так и не прыгнуть, очень долго простояв согнувшись. Извините, мой мозг сейчас выдает только такие скудные сравнения. Утром я сказал маме стандартное «Нам ко второму», а когда она вслед за Пашей ушла на работу, я ринулся к компьютеру.

Паша поработал на славу – поиск можно было провести любой сложности. И первое, что я захотел найти, это, разумеется, пушкинский «Пророк». Ощущение от того, что я его нашел спустя всего несколько секунд, было сродни первым метрам ровной дороги после долгого кручения педалей велосипеда в горку. Пьянящая легкость и ликование. Сразу после этого я открыл «for_Exmo» и снова кликнул на «Qu0t3s», в качестве пути к Библиотеке указав папку с пашиной работой. Я подумал, что в моем случае правильнее всего было бы начать с цитат. Попросить Пашу вшить в украденную программу украденный антиплагиат, чтобы обеспечить оригинальность искомого, я по понятным причинам не могу, так что придется, как все, начать с цитирования. Всплыли еще две кнопки: «History» и «Search». Я зашел в историю, где стремительным каскадом стала разворачиваться длинная таблица с какими-то числами, разделенными слешами и двоеточиями. Что-то мне подсказывает, что это адреса уже найденных цитат с указанием их расположения вплоть до номера строчки. Мне не терпелось увидеть программу в действии, так что я не стал пробивать по адресам эти цитаты, ознакомившись только с примечаниями к отдельным, которые мне лично ни о чем не сказали: «GP_USSR», «Wrwolf_history», «Numbrs_politics».

Собственно, вот мы и подобрались к настоящему моменту. Сейчас передо мной кнопка «Start search», и я захотел сделать это вместе с вами. Были еще поля ввода с вариантами возможных тем цитат. Их, как тэги, можно указать несколько. Я выбрал «philosophical» и «social». Ну, вот, вроде бы, и все, – Петя выдохнул, как перед прыжком, который он не мог совершить всю прошлую ночь. – Поехали, – послышался щелчок мышки. – До связи на поверхности.