Читать книгу Сансара. Поэзия XXI века - Никита Брагин - Страница 3

Ты не похож на Аполлона,

пузатый и слоноволикий,

но именно тебя с поклоном

молили древние поэты

о чистоте и силе слова,

о благородстве языка,

о красоте, любви и вере,

переживающей века.

И мне, познавшему просторы

полей, раздолий и распутий,

мне, видевшему эти горы,

деревни, храмы, водопады,

мне суждено любить и ведать

слезу и океан стихов,

и свой подарок дерзновенный

тебе я поднести готов.

Пусть я из племени чужого,

из обезумевших времён,

где образ и подобье Бога

зомбирован и оскоплён…

Но тем дороже и счастливей

осуществление труда,

как иссушённой зноем ниве

желанная вода.

Из бесконечного множества

ярких и нежных,

жарких, изысканных,

выберу те лишь соцветия,

что говорят с тобой

тонкими ароматами.

Словно мозаика, сложится

лёгкое кружево,

трепетно, искренне

заговорит оно —

солнечно встречу я

тихую речь его,

словно жатву богатую.

Из беспредельного космоса

стройных, чарующих

песен гармонии

выберу те лишь созвучия,

что достойны любимого голоса —

пусть прозвенят они

хрупкими гранями,

словно по воле случая.

Из непрерывного времени,

что сплетено любовью

в тонкое кружево,

выберу только мгновение

нашей встречи единственной,

музыку твоего имени,

и узел, соединивший

нежность и мужество,

словно ветер и камень,

силой Творения.

Стою наедине

с незыблемой скалой,

и жду далёкий гром

пылающих столетий!

Вот-вот корунд и кварц

заговорят со мной

священным языком,

прекраснейшим на свете,

способным воплотить

всё лучшее во мне —

смирение, любовь,

познание и веру.

Как снежно-белый шлейф,

летящий на волне,

он захлестнёт меня,

не признавая меры,

и выразит он всё —

и времени шаги,

и тяжесть рудных жил,

и блеск хрустальных граней,

и нежной песни лад,

и на воде круги,

и врезанный в скалу

речитатив преданий.

Темя древней земли выпирает

                            покатой скалой

в тёмных жилах и трещинах,

                            каменной скорлупой,

лет ей будет немыслимых три миллиарда!

Стоит остановиться хотя бы на полчаса,

и послушать скрытые в ней голоса

всех, от брахмана до бастарда.

В каждом кристалле,

                            будь то кварц или циркон,

мерно стелется тонкая ткань времен,

прах потухших вулканов, пыльца пшеницы.

Стоит скалу потрогать – она горяча,

словно священный воск. Этот мир – свеча!

Божий огонь листает летописей страницы…

Всю полноту ощущаешь,

                             руку на камне держа…

Из глубины исходя, с тобой говорит душа

этой дивной Вселенной, этой плоти и крови,

и мириады пылинок, и мириады звёзд

в сути своей едины,

                             и Время ищет свой хвост,

словно телёнок ловит сосок коровий.

Не палитра важна,

                        не изящные абрисы,

а неспешный процесс творения.

Пусть душа раскроется парусом,

расцветая над тернием.

Пусть наполнится парус

                        океанским дыханием,

и удержит, и понесёт его,

словно свет мироздания,

берегомый медовыми сотами.

И миры неизведанные,

                        как созревшие ягоды —

ты находишь их, радуясь,

в рукавах оживающей радуги —

на ладони твои они падают!

И душа твоя – вся в движении!

Неразлучны игры и таинства —

вьются чувства,

                        как птички весенние,

словно змеи, мысли сплетаются.

Между звёздами и пучинами,

между болью и созерцанием

сокровенная, неизъяснимая

жажда творчества, бездна знания.

Словно шарик рудракши,

в прозрачную воду упавший,

капля крови на тающем льду…

Словно тёмное пламя

за вечерними облаками

отпускает на небо звезду.

Словно жажда творения

переплавилась в боль и терпение,

и твердеет как ярая медь,

и рождается смыслом и образом,

и твоим воплощается голосом,

и зовёт – пробудись и ответь!

Увидев Кришны шарик масляный

(гранита глыбу на граните),

его раскачиваешь мысленно

планетой на прозрачной нити,

и небосвода хрупкий колокол

вздохнёт ответным гулом бронзовым,

и треснет, рассечённый молнией,

и вспыхнет огненными розами…

А рядом, на гранитной плоскости

(на русской горке ледяной…),

детишки, соревнуясь в ловкости,

разглаживают шар земной.

Над пыльной и жаркой площадью

кружат угрюмо стервятники,

и прядают потные лошади,

измучены жадными мухами.

Кругом толпа каждодневная,

а истина – в образе Бога…

Его отражение гневное

знакомо как ужас и смерть.

Землистые руки крестьянина

воловьи рога изукрасили,

и в сердце, печалью израненном,

открылись ворота железные,

и Бог, обвиваемый коброю,

глядит, упоённый покоем.

Его отражение доброе

знакомо как свет и любовь.

Дерево, ставшее лесом,

семя твоё проросло

в давние детские годы

того, кто стал Просветлённым.

Много дождей отшумело,

много лун отцвело —

крона твоя как небо,

сотни стволов – колонны.

Нет многозначнее символа,

образа нет смелей

для источника моря,

Духа, родившего души,

для единственной пристани

тысячи кораблей,

для водопада зелени

в пожаре великой суши.

Лист пробуждается светом,

и тянется как дитя

к своему родителю – солнцу,

одному для несчетных листьев.

В тихой тени этой кроны

духовный свет обретя,

найдешь единую правду

во множественности истин.

Вселенную вместила глыба храма,

где в каждом камне стон первопричины,

где лингама иссиня-чёрный мрамор —

вместилище космической пучины,

где сном цветов струятся ароматы,

и чувственны, и девственно-чисты,

где мы с тобой неслыханно богаты

стихом любви на свитке нищеты.

А свиток воплощается в граните,

поднявшемся из лона океана,

и пламенеет в сердце и в зените

сокровище, не знавшее чекана,

и, загораясь охрой и шафраном,

на грудь земли ложатся вечера,

и засыпают кроны и лианы

под россыпью ночного серебра.

Всей силой сознания,

всей музыкой, сердцем слышимой,

прошу подаяния

у Всевышнего.

Прошу, внимаю и чувствую,

что всё свершится,

слова безыскусные

вернутся сторицей,

ведь самое лучшее

ещё не встречено,

а сила Сущего

превыше вечности.

Дай мне терпения

узнать любимую,

хранить творение,

любить творимое.

Даже богам не под силу

капли твои отыскать

                         в пенных волнах океана!

В них ты от века струилась,

в них ты и ныне течёшь, осиянная

ночью – луны серебром,

                         днем – светозарного бога

золотом. Жизнь порождая в воде,

ты в пузырьках этой пены

                         и в лужах на торных дорогах,

в каплях дождя и в тумане рассветном, везде,

где расцветает, как лотос,

сердце любимой,

                         где птицы и звезды танцуют,

в неумолкающих ритмах

                         и ненаглядных красотах,

в миге счастливой слезы и вечности поцелуя.

Будь я художником,

я стал бы ловить в облаках и горах

неповторимое и невозможное,

объединившее пламя и прах.

Будь мои пальцы

способны чувствовать нежное,

я стал бы скитальцем,

идущим за водами вешними.

Я искал бы образы,

и лучший, один из тысячи,

был бы попросту

в сердце моём высечен.

Будь моё сердце

способно и в старости чувствовать,

я ждал бы за смертью

музыку слов безыскусную.

Чтобы она напела мне,

как тёплым вечером

за облаками белыми

вечность встречена.

Танец начинается так плавно,

так спокойно, словно на рассвете

листьями шуршит прохладный ветер

по приотворённым ставням,

а вдали, из пепельного моря

тихий свет скользит по тёплым водам —

сонная улыбка небосвода

растекается, и вскоре

всё объято солнечным дыханьем —

ветер и волна, огонь и мрамор

над тобой вздымают своды храма,

всё в порыве созиданья!

Сердце бьётся, сотрясая горы,

плачет небо, наполняя реки,

подземелий каменные веки

отомкнутся скоро!

В круговерти солнце и светила,

звёзды опадают лепестками,

пробуждаются такие силы,

что крошится камень,

и вот-вот… но усмири дыханье,

чтобы Землю не столкнуть с орбиты,

и укрой своей воздушной дланью

водопады и граниты.

В мирной тишине над колыбелью

заново родившейся Вселенной

пролетает перелив свирельный

вдохновенно.

В чреве тёмного моря

                 рождается огненный бог,

небо тихо горит,

                 пеленая его облаками.

В обретении речи

                 со слогом смыкается слог,

в обретении музыки

                 капли дробятся о камень.

Потрясённо молчишь,

                 только видишь сквозь мёд и елей

зыбкий призрак челна,

                 и на нём рыбаков силуэты,

а малиновый купол

                 растёт всё смелей и светлей,

и вода разгорается,

                 кровью небесной согрета.

Нет прекрасней мгновений,

                 но Фауст молчать обречён,

потому что желание – вздор,

                 а слова – святотатство,

потому что рассвет

                 разрывает плотины времён,

одаряя тебя на мгновение

                 высшим богатством.

И шумит, и поёт,

                   и навстречу идёт, голубое,

и опять мы с тобою стоим

                   по колени в прибое,

тихо за руки взявшись,

                   и солнечным ветром дыша,

только море и небо в глазах,

                   только солнце в зените,

только счастье колотится в сердце

                   и молит – возьмите,

и взлетает, и плачет душа.

В набегающей пене

                   закружимся вместе с тобою —

так рыбацкие лодки

                   танцуют на гребнях прибоя,

и качаются серьги,

                   и ветер играет косой,

Мы вернемся домой,

                   ослеплённые бликами света,

оглушённые морем,

                   и солнечным звоном браслетов,

и весенней красой.

Алый отблеск на мокром песке,

словно кровь потекла по руке,

словно тонкая ткань лепестка

облетела с венка…

Бог родился, и кровь полилась,

солнце встало, горя и смеясь.

Как хороши, как свежи эти миги —

с крылечка до рассвета пять шагов,

и будущее, как обложка книги

открытая… а ты уже готов

читать запоем, до самозабвения

слова любви сквозь перекличку строк,

и ощущать, как птицы и растения,

что близок срок.

А день восходит грозным всесожжением,

неумолимым, как обряд сати,

и наплывает головокружение,

и смерть на полпути.

В Канчипураме, в магазине шёлковом

Ганеша восседает между полками,

где собраны все краски и узоры

в причудливом дразнящем сочетании,

наверно, заготовленном заранее

для ищущего взора.

Струятся ткани золотом по зелени,

коралловыми пляжами постелены,

раскинуты лугами заливными.

Сияют переливчатые образы,

как будто здесь на загляденье собраны

все радости земные.

Но то не сад земного наслаждения,

а тонкое и нежное плетение

невыразимой солнечной сансары —

такой минутной на ладони Времени,

такой пресветлой во вселенской темени,

что нет дороже дара.

Словно цвет бугенвиллий,

ласкающий томной прохладой,

руки милой обвили,

и хлынули кос водопады,

и горячие реки

смыкались волна за волной,

и закрытые веки

встречали алеющий зной.

Над тобой, тёмнокудрой,

восток наливается мёдом,

это спелое утро

цветком уронив с небосвода…

Улыбнулись владыки

морей, облаков и земли,

их гранитные лики

нарадоваться не могли.

Всё живое на свете

твоими губами согрето,

в кронах пальмовых ветер

поёт, ожидая ответа…

Где-то плачет и молит

напев океанских валов,

а у нашего поля

степенная поступь волов.

Движением резца по монолиту,

по грубой плоти красного архея,

ворота во Вселенную открыты,

и ты влетаешь, девочка, Психея!

Тебя зовёт расплавленная глина,

пронизанная охрой кровь Адама,

в огромном, словно сердце исполина,

пространстве храма.

Скрижали стен сияют письменами

о совершенном и о небывалом,

любовью Бога, тварей именами,

звездой-рубином и слезой-опалом!

Лети, душа! Мы не напрасно жили!

Цвети, улыбка, под рубцами старца!

Ты не дала уснуть в остывшей жиле

бесплодным кварцем.

Легки твои невидимые крылья,

а камень твёрже палиц Кауравов,

но вырастает над гранитной пылью

Танцующий во пламени кровавом!

Вращаются небесные светила,

встаёт Кайлаш, клубится высь Памира,

а ты, душа, вспорхнула и вместила

рожденье мира!

Щепотка пряности в зелёном листике,

с оттенком горечи, со вкусом истины,

внезапно открывающейся нам

на грязной паперти, на шумной улице,

где бродят нищие и квохчут курицы,

где голодно коровам и коням.

Больного города завесу душную

свернув и вытряхнув, смотрю и слушаю