Читать книгу Бенгардийская история - Никита Олегович Горшкалев - Страница 1

Ананд был самым счастливым тигрёнком во всей Бенгардии.

Было чудесное летнее утро, и казалось, что лето не закончится никогда. Ананд собирался в школу. Ему только что исполнилось девять лет. Он жил в маленьком королевстве Бенгардия, в хижине, вместе со своим отцом.

Маленькое королевство стояло на острове Буйном. От остального мира Бенгардию отгораживал высокий забор из заострённых, как заточенные карандаши, и голеньких бревён, гладких и холодных, словно камень.

Хижины в деревне держались на земле твёрдо, как коренные зубы, ровными рядками. Добротные были хижины, на века, и простые, но по-своему красивые в своей простоте.

Убранство дома Ананда тоже было нехитрым, если не сказать – скудным. Впрочем, как и в любом другом доме в бенгардийской деревне: одна комната, в ней две кровати, больших, как лодки, и такой же большой стол. На полу нежился ковёр – ну точно ленивая ящерица – и то ли подмигивал своими узорами, то ли подавал тайные знаки. В углу – алтарь, а на алтаре из-под лоскутного одеяла из кучных весёлых цветов выглядывали статуэтки артифексов – тех, кому поклонялись бенгардийцы. Над всеми возвышалась статуэтка Белой Матери-тигрицы, главного артифекса, создательницы этого мира.

Отца Ананда звали Прабхакар. Прабхакар служил кузнецом при королевском дворе, но не имел ни кузницы, ни горна, ни наковальни, ни мехов. Конечно, для всех остальных бенгардийцев в кузнеце без кузни не было ничего необычного, как никто не удивлялся школе, в которую ходил Ананд. Бенгардийцы давным-давно ничему не удивлялись, разве что героическим поступкам и великим делам. Но и для подвигов и свершений в Бенгардии не осталось места.

Почему же Прабхакар был необычным кузнецом? Прабхакар – тигр внешне сухой и тонкий, точно стебель овса, со складкой обвисшей кожи на подбородке, похожей на зоб у индюка или на старый носок. Когда он задирал нос, что бывало, надо сказать, довольно редко, – складка расправлялась. Но внутри, в груди у Прабхакара, билось золотое сердце: он честно отвешивал всем и каждому доброту и любовь, за свою долгую жизнь не выгнал из дома ни одного паучка и умел видеть, как в каждом предмете и вещи говорит жизнь.

Если по неосторожности разбивалась ваза, Прабхакар мог пустить слезинку. Но потом он обязательно склеивал черепки, и вот ожившая ваза уже благодарит его, млеет, как толстобёдрая кухарка. Поэтому из каждого уголка хижины таращилась всякая-всячина: глиняные горшочки, напоминавшие свернувшихся калачиком звериков, и вазочки; тарелки, такие же разные, как планеты в телескопе; фигурки птиц и зверей, вырезанные из дерева и выточенные из камня – простые, как соль или вода, и пёстрые, словно радуга в растоптанной сапогами луже. Крылья, клювы, хвосты у фигурок, некогда сломанные по чьему-то обидному недоразумению, Прабхакар возвращал на их законные места. Но там, где крыло крепилось к спине, а хвост – к заду, не было ни шва, ни ободка, ни горбатых капель клея – ну ничего! И не потому, что он был мастером на все лапы, пусть лапы у него и были такие же золотые, как его сердце, но даже с ними, как ни крути, так гладко не починишь. И это была тайна бенгардийского тигра Прабхакара: в нём горела искра: он закрывал глаза (а чтобы чудо свершилось, нужно их всенепременно закрыть!), и она зажигалась в его душе. А с искрой он мог творить невообразимое и чудесное: шить без ниток, забивать гвозди без молотка, ковать без кузни и вообще являть на свет любые предметы и вещи. Но его тайна не была тайной для остальных бенгардийцев. В каждом тигре и тигрёнке горела искра. И тигрёнок Ананд не был исключением.

Этим утром Ананд спешил на занятие искусного овладения искусством искры. Отец с головой ушёл в работу и мастерил доспехи, как и полагается мастерить искрой, с закрытыми глазами, и не видел, как его сын, с оглядкой вынув из-под подушки какой-то платочек, сунул платочек в сумку. Над столом парили, будто подвешенные на леске, хоть никакой лески не было и в помине, нагрудник с набрюшником, напоминающие рыбу без головы и хвоста. Прабхакар невыносимо медленно водил лапой между чёрными вставками из драгоценного камня обсидиана и цветочным орнаментом, и под лапой проступала красная краска.

Ананд переоделся без помощи лап, одной лишь искрой в свою красную набедренную повязку – повязка сама опоясала его, а её свободный край повязался вокруг его шеи на манер шарфа. Ему нравилась школьная форма: когда он бежал быстрее ветра, повязка парусом вздувалась на его спине и развевалась плащом.

Прабхакар носил повязку другого цвета – зелёного, потому что давно окончил школу, а все взрослые бенгардийцы, за исключением стражников и королевской семьи, носили зелёную набедренную повязку. Повязка волнисто спадала с узких, зажатых плеч Прабхакара.

Сын клюнул отца поцелуем в щёку, и тот полуобернулся, не открывая глаз, но взамен одарил сына щедрой и полной любви улыбкой. Чтобы не отвлекаться от работы, отец попросил сына налить ему в блюдце воды. Но Ананд спешил: он искрой поднял в воздух кувшин, перестарался и наклонил кувшин слишком резко, рывком, – вода полилась через край блюдца, прямо Прабхакару на лапы. Прабхакар дёрнулся, мазнул краской по цветочному узору, и весь его труд пошёл насмарку. Ананд испугался, забыл про искру – кувшин грохнулся на стол, разбился, окатив отца с сыном водой. Сын засуетился вокруг отца, бесконечно извиняясь, но отец убедил сына, что ничего страшного не случилось, и, успокоив, отправил в школу.

Ананд выбежал на улицу, шумно выдохнул, высушил себя искрой и кинул взгляд на королевский дворец. Как известно, у каждого королевства должен быть свой дворец, а Бенгардия была пусть и маленьким, но всё-таки королевством: когда-то давным-давно в базальтовых столбах, помнящих ещё первое бенгардийское племя, тигры выбили искрой ходы, а потом – галереи, залы, покои. Теперь же на столбах, отделанных чёрным камнем обсидианом, раскинулись висячие сады, качались, как змеи, лианы. А между листьями и цветами золотом переливалась на солнце бенгардийская вязь – письменность народа Бенгардии – причудливая и затейливая, похожая на то, как спутываются корни у одуванчика. А ещё вязью был помечен лоб каждого бенгардийца: этот корень одуванчика, бледно-жёлтый, еле видимый, покрывал синюю звезду с тридцатью шестью лучиками, а один из лучиков, если приглядеться, был надломлен.

Почти у самой вершины дворца, на его переднем и заднем фасаде, прободая его насквозь, поднимались два золотых рога, вроде охотничьих. Внутри дворца они соединялись узенькими и крошечными лабиринтами, и, когда в них задували ветра, по всей Бенгардии раскатывался трубный вой – смесь звуков из кошачьего мурчания и урчания кита.

Казалось, какой-то великан с тонкой душой задумал собрать какую-то фигуру типа треугольника, но так и не закончил её и сложил дворец из столбиков, где один столбик был выше другого, и расставил их – как гроссмейстер ставит на шахматную доску ферзя – изящным движением своих великаньих пальцев.

Ананд плотно закрыл за собой дверь, чтобы никакие звуки не отвлекали отца от работы: ни чудесные, ни внезапно громкие и оттого ужасные. Напряжённый труд Прабхакара требовал полного сосредоточения, а без внимания, как ни старайся, искру в себе не разожжёшь. И тигрёнок так бы и побежал дальше по своим делам, если бы не увидел на двери выцарапанную когтём надпись: «Жилище Кузнечика». Он догадывался, кто мог нанести это оскорбление, и стиснул от негодования зубы.

Разумеется, в кузнечике самом по себе не было ничего оскорбительного. Но «кузнечиком» когда-то прозвали его отца двое местных задир – Акил и Фар, двое братьев, старшие ребята, которые обучались в другой школе – школе искусного овладения искусством искры и боевыми искусствами. Прозвали за то, что Прабхакар в своей зелёной повязке, из-за его нескладного сложения, странной походки как-то вприпрыжку и вечного весёлого и мечтательного стрекотания себе под нос очень походил на кузнечика. И, чтобы проверить догадку, Ананд приложил лапу к надписи, закрыл глаза и увидел сначала неразборчиво, а спустя мгновение совершенно чётко и ясно – две голубые ниточки, похожие на те, из которых вяжут шерстяные свитера, – незримые связи. Незримые связи были тем умением, что приобретаешь сразу, как только подчинишь себе искру, – этакая основа основ.

И, не раскрывая глаз, Ананд побежал по нитям, вдыхая рыбий дух – это взрослые возвращались с рыбалки с уловом. Его нос раздразнивала рыжая, кирпичного цвета пряность, которую несли на своих прогнувшихся спинах в корзинах стайки тигриц (он видел их выгнутые оврагами спины, хотя в эту минуту не видел ничего!); он слышал, как на их головах плещется в кувшинах вода, слышал позвенивающий жеманный смех беспечно прогуливающихся молодых тигриц и бряцанье доспехов королевской стражи. Почувствовал, как ветер, подхватив песок из-под лап резвящихся совсем ещё маленьких тигрят, швырнул песок ему в мордочку – пришлось умываться на бегу.

Ананд открыл глаза, только когда две голубые ниточки почти оборвались. Старшие тигрята сидели кругом, а в круге, показывая чудеса кошачьей грации, боролись в облаке пыли двое учеников. Учитель, возвышаясь над всеми, следил за боем строгим, оценивающим взглядом: на поле боя двое его учеников, казалось, совсем не касались друг друга: один проскальзывал под лапами другого, другой уклонялся от ударов, втягивая голову в плечи, прижимался к земле, пятился, подпрыгивал и перепрыгивал через соперника, выгибаясь в прыжке. Потом в ход пошла искра, и Акил превратился в воду, расплескавшись на песке лужицей. Фар потерянно топтался по лужице, но быстро сообразил и тот час же сам стал водой. Две волны сцепились гребешками, и началась буча. Братья вернули себе свой истинный вид, свились в клубок, и клубок покатился по полю битвы. Учитель впервые туго улыбнулся и остановил бой. Братья, помятые и растрёпанные, вернулись в остальным ученикам, вскользь самодовольно и с хитрицой косясь на Ананда, всё это время наблюдавшего за уроком, который больше походил на потасовку, чем на урок.

Акил был выше Фара, и кончик левого уха у него был загнут, как краешек страницы у книги, и прирос к уху от рождения. В каждом бенгардийце всё было прекрасно, а это небольшое своё уродство Акил ненавидел до дрожи и никому не позволял не то что шутить, даже упоминать о нём. Возможно, из-за него Акил был таким несносным и злым.

«Выходит, я был прав: кузнечик – их лап дело!» – мысленно воскликнул Ананд. Но на разборку с братьями времени не было – вот-вот начнётся занятие. А сегодняшний урок обещал быть чрезвычайно интересным.

Класс Ананда расположился там же, где и всегда – в тени старого дуба. Ученики сидели кружком и все, включая учительницу Манишу, ждали только Ананда. Тигрёнок, пряча глаза, извинился за опоздание и влился в кружок, подсев поближе к учительнице.

Маниша служила живым примером бенгардийского терпения и любви. Она была нежной и мягкой тигрицей, будто слепленная из хлебного мякиша, и все её движения, будь то поворот головы или взмах хвоста, были невесомы, неспешны и изящны, как шёпот весны, и лишены всякой тяжести, быстроты и резвости. Маниша носила ту же зелёную повязку, что и все остальные взрослые бенгардийцы, но тигрицы повязывали повязку несколько иначе, чем тигры: бенгардийки полностью закутывались в неё, оставляя открытыми лишь голову. Хвосты они покрывали расписными чехлами.

Учительница дождалась тишины, выпрямилась, приподняла подбородок, согнула кончик хвоста петелькой и заговорила с учениками, как с равными себе, сказительным, тихим, почти материнским голосом. Если бы вы там были и прислушались к тому, что сказала учительница, то, скорее всего, обладай вы острым, музыкальным слухом, расслышали бы бенгардийскую речь: «Мрао уруррма» – что означало: «Приветствую, ученики». А ученики отвечали ей: «Мрао урур» – «Приветствую, учитель».

Учительница поклонилась ученикам – так кланяется хрупкий цветок, когда с него улетает бабочка. Ученики поклонились в ответ. Полной грудью вдохнув прохладный, ещё не иссушенный зноем воздух, она спросила:

– Скажите мне, как чувствует ваше сердце в это благословенное нашим артифексом, Белой Матерью-тигрицей, утро? А ваша душа? А ум ваш – чист?

Учительнице ответила мечтательным, заоблачным голоском одна из учениц:

– Моё сердечко сегодня, как капелька росы. А душа легче пуха. Мой ум – чист.

– Моё сердце жаркое, как южный плод. Моя душа парит, как заряженное молнией облако. Мой ум чище чистого, – бойким голосом отозвался другой ученик.

Дошла очередь и до Ананда. Он хоть и сидел ближе всех к Манише, по левую лапу от неё, но отвечал последним:

– А моё сердце в это утро, как увеличительное стекло. Душа стремится к учению, как стрела. Мой ум… – он на мгновение запнулся, вспомнив о проделке Акила с Фаром, но закончил: – Мой ум теперь тоже чист.

Маниша выслушала всех молча, не перебивая. Любой другой учитель в любой другой школе, возможно, сказал бы, что сердце, горячее, как южный плод, и душа, парящая, как заряженное молниями облако, – не совсем то, что было нужно для сегодняшнего урока. Но учительница Маниша хотела, чтобы её ученики учились на собственных ошибках, а душевное, сердечное и умственное расположение в сию же секунду не изменишь. Ничего она не сказала и про запинку Ананда, потому что верила, что всё было так, как он сказал: бенгардиец, маленький или взрослый, никогда не станет обманывать другого бенгардийца, и все отношения в Бенгардии строились на доверии.

– А что вы видите вокруг вас, какие изменения? – продолжила урок Маниша.

Ученики завертели головами, как голодные птенцы, и в каждом проснулся дух соперничества: кто же найдёт ответ первым?

– Ветка под нами, учитель, – она сломана.

Ученица с заоблачным голоском и с глазами нараспашку и вправду указывала лапой на сломанную, качающуюся на одной жалкой жилке ветку, напоминающую крыло какой-то древней птицы, вроде археоптерикса. Остальные, как по приказу, подняли морды, убедившись в её правоте. Дух соперничества пропал.

– Правильно, Чади. Молодец, – похвалила её Маниша. Чади старалась изо всех сил не показывать гордость, но её распирало, шерстинки на её шкуре распушились, и она стала похожа на шарик одуванчика. Маниша продолжила: – А почему ветвь сломана, кто-нибудь может ответить?

– Может быть, потому что её обломал какой-нибудь бенгардиец? – робко, боясь ошибиться, предположил ученик, у которого душа была сегодня, как заряженное молниями облако.

Из пасти Маниши выпорхнул белый и добрый смешок.

– Нет, мы, бенгардийцы, не ломаем ветки и вообще ничему живому не вредим.

– А если сломали ненарочно? – упорствовал ученик.

– Нет, даже ненарочно, – покачала головой учительница, тихо улыбаясь. – Потому что совестливый бенгардиец всегда исправит то, что испортил.

И тут Ананд догадался:

– Ветка ненастоящая – вы её вообразили искрой!

– А почему ты так думаешь, Ананд? – почти стерев улыбку, спросила Маниша.

– Листья! Они немного другого оттенка, отличаются от остальных. Вы, учительница Маниша, искуснее всех владеете искрой, и я думаю, вы вообразили их такими, чтобы мы заметили.

Маниша рассмеялась звонко, её смех звенел колокольчиком.

– Я не искуснее других владею искрой, Ананд. Но благодарю тебя за доброе слово. В Бенгардии достаточно бенгардийцев лучше меня. Но в одном ты прав, – она закрыла глаза, а когда открыла, ветка стала целой, – я всё выдумала. Ты, как всегда, очень внимателен.

Но никто не удивился очаровательной выдумке учительницы, не прозвучало восторженных вздохов, все только разочаровались в собственной ненаблюдательности, а в сердцах, ослеплённых, позавидовали успеху Ананда. Маниша предвидела сердечную ослеплённость своих учеников и взамен этого чувства вложила в их сердца успокоительную похвалу, без лести, правдивую, как небо. Она прекрасно понимала, почему сегодня у вверенных ей тигрят рассеяно внимание: всем не терпелось поскорее перейти ко второй и главной части урока. И каждый затаил дыхание, когда она произнесла:

– Итак, я попрошу вас всех сосредоточиться и быть предельно внимательными. Сегодня мы с вами попробуем создать живое, – сказав это, она терпеливо улыбнулась и выждала время, пока ученики вдоволь пошушукаются и попереглядываются, а потом, когда установилась тишина, продолжила: – На этом уроке мы постараемся искрой создать из пучка шерстинок живые травинки. И пусть вас не смущает, ребятишки, что ваши первые травинки будут больше похожи на грубую поделку, чем на настоящую траву, которая растёт на полях и на лугах, какой её задумала Белая Мать-тигрица, наш артифекс. Не у всех взрослых получается повторять творения Белой Матери-тигрицы! – неловко рассмеялась учительница и соткровенничала: – Вот я, например, так и не научилась превращать искрой воду в молоко.

Ребятишки загудели, не поверили: как так – не уметь превращать искрой воду в молоко? Это же сущий пустяк! Маниша подтвердила:

– Да, не у всех взрослых выходит. А вы только учитесь. И вы не артифексы: восьмой цвет вам к радуге не добавить. Но вы все дети Белой Матери-тигрицы и её ученики. А ученики, если они во всём слушаются своего учителя, однажды могут его превзойти. Но для этого, дети, нельзя никогда опускать лапы.

– А когда мы будем учиться создавать говорящих зверьков, учительница Маниша? – спросила Чади.

– Ты имеешь в виду разумных существ? – со снисходительной улыбкой поправила её учительница. – Ох, это вас ждёт ещё очень нескоро, моя дорогая! Сначала вы должны повзрослеть, вступить в совершеннолетие. Как вы уже знаете, несовершеннолетним даже травинки нельзя создать без присмотра учителя. А что до разумных существ… Создавая их, мы делимся с ними частью своей искры, частью своей души. Между нами возникает связь, очень прочная связь. Мы чувствуем то же, что чувствует наше создание, мы видим его глазами, слышим его ушами… Безусловно, оно может бороться с этой связью, путать нас, обманывать, если мы творили, когда в нашей душе был разлад. Представьте себе игру на расстроенном инструменте: вам никогда не сыграть на нём прекрасную музыку. Наше творение становится таким же сильным, как мы, выносливым, как мы, и таким же умным, как мы сами. Но существуют способы ослабить его – способы эти придуманы давно, но сейчас вам трудно будет их понять. Поэтому вы ни в коем случае не должны создавать живых разумных существ, даже задумываться об этом! Иначе это может кончиться бедой. Вы меня услышали? Молодцы. А теперь вернёмся к нашему сегодняшнему уроку: все принесли с собой шерстинки, которые ваши родители должны были собрать для вас ещё зимой, когда наша шерсть особенно густа и длинна?

Все окунули мордашки в свои сумки.

– Хорошо, а теперь вставьте шерстинки в песок. Хорошо, вот так. Они будут основой для вашего творения. Конечно, можно обойтись и без них, но на первый раз шерстинки будут вам в помощь. Напомню вам, как разжечь в себе искру – без неё, как вы уже хорошо усвоили, ничего не создашь: все закрываем глаза и сосредотачиваемся, изгоняем из головы все мысли и образы. Вы даже не должны слышать, как бьётся ваше сердце. А потом представляем то, что хотим создать, в нашем случае – молодую зелёную траву. И никогда ничего не боимся!

Ананд очень долго ждал этого занятия и прочёл много-много умных книжек о том, как это делается. К занятию он был готов, как никто другой. Но он так жадно желал, чтобы у него получилось, что не смог избавиться от этого желания и от всех мыслей, не сумел сосредоточиться и, когда приоткрыл глаза, его предвкушающая грядущую радость улыбка вмиг исчезла с мордашки, а к горлу подступили слёзы: из песка всё также плешиво торчали шерстинки зимнего меха Прабхакара – чуда не случилось.

Любой другой на его месте – конечно же, не бенгардиец, – разрыдался бы от горя и наверняка бы выбежал из класса. Но, во-первых, Ананд был истинным бенгардийцем, а истинный бенгардиец понапрасну слёз не льёт, а во-вторых, бежать было некуда и, по правде, неоткуда. Ананд посмотрел на своих товарищей: у кого из шерстинок выросли колючки, у кого, как у него самого, ничего не выросло, и шерстинки остались шерстинками. У других трава всё же получилась, но вилась кудряшками, как руно. У четвёртых она и вовсе оказалась изумрудной, на что Маниша только покачала головой и сказала, что надо было меньше думать о малахитовой траве. И только маленькой-маленькой тигрице с сердцем-росинкой и ещё парочке тигрят удалось превратить шерстинки в молодую зелёную траву – сорви и закрой такой травинкой солнце, и увидишь, что солнце просвечивает сквозь неё, как сквозь тонкое стекло. Ананд душил в себе зависть как мог.

– Не расстраивайся, Ананд, ты способен на большее. Я верю в тебя, – поддержала его учительница Маниша, подойдя сзади и заглянув ему через плечо.

Масла в огонь подлили выкрики проходящих мимо Акила с Фаром:

– Глядите-ка, у нашего всезнайки ничегошеньки не получилось!

Но за Ананда заступилась Маниша:

– Молодец, Фар! Видела сегодня, как ты надавал своему брату на тренировке. Так держать! – и подмигнула Ананду украдкой. – Какая сила, а какое владение искрой!

– Нет, вообще-то это я надавал Фару! – взвизгнул от такой несправедливости Акил и подскочил так, будто угодил задом в куст крапивы. Фар стукнул его лапой в плечо, воспряв от своего превосходства над братом, и ответил с насмешкой:

– Нет – я. Есть свидетель. Учитель Маниша врать не станет.

Вспыхнувший между братьями спор отвлёк их внимание от Ананда.

Но Ананд не вешал носа: была у него одна мыслишка… Превращать шерстинки в траву было слишком просто для такого бенгардийца, как он.

Урок закончился, наступила большая перемена, и Ананд поспешил удрать подальше от двух братьев, пока те снова не начали его задирать.