Читать книгу Махно. Полковая казна - Никита Суровцев - Страница 8

Вскоре наступили страшные времена, времена коллективизации, раскулачивания и голода.

А пока жизнь в селе шла своим чередом. Я учился в школе, сестренке Христинке шёл третий месяц. Детей у нас в семье больше не было. Вернее были ещё две сестренки близняшки, Сара и Аза. На этих именах настоял отец. Почему, вдруг, ему захотелось так их назвать, история умалчивает. Да и умерли они в младенчестве. Азочке не было и месяца, а Сара в возрасте полугода заболела воспалением легких и улетела на небеса, вслед за своей сестренкой, невинным ангелочком.

Мама, Мария Карповна, была черноволосая, кареглазая казачка, с дугообразными бровями, почему-то всегда бледная и грустная. Стройная и всегда легкая на подъём, хлопотала она по хозяйству целыми днями.

Отец, Леонтий Терентьевич, крепкий, не высокого роста мужчина, ходивший степенной походкой в хромовых сапогах, казацком гольфе с лампасами запорожских казаков, в светлой вышиванке и накинутом на плечи кафтане, носивший картуз по казацки, набекрень, с торчавшим из-под него кудрявым чубом, то же не сидел без дел, и был сильным казаком.

Хозяйство наше было не большое, но крепкое. Конь, лошадь, корова, бычок, десяток коз, хряк и пяток свиноматок, куры, утки, гуси. Мы жили особняком, отношения в селе поддерживали с немногими сельчанами, в том числе с учителем, председателем сельсовета, с бухгалтером колхоза по фамилии Крат, и двумя такими же крестьянами, как мой отец. Звали их Иосиф Брода, и дядька Никола Забудько. Мы все были не коренными жителями села Лютеньки, а пришлыми. Они все были земляками из Гуляй Поля, и как я потом узнал, все воевали в армии батьки Махно, только они называли его, почему то – «Малой».

Все началось зимой тридцать первого года, когда к нам в село приехал оперуполномоченный ОГПУ лейтенант Рудь. Молодой парень лет двадцати пяти. Высокий, сухопарый мужчина, с темными короткими волосами и колючими, как шило глазами. Одет он был в сапоги, шинель и форменную фуражку с синей тульей и красным околышем. Подпоясан офицерским ремнём. С одного бока у него висел маузер в деревянной кобуре, с другой шашка. Конь у него был вороной с белой звездочкой во лбу. Приехал он в помощь и на усиление сельского актива, для оказания помощи по ускорению коллективизации и укреплению колхоза, со звучным названием: «Союз красных хлеборобов». На здании сельсовета сразу появилась кумачовая растяжка «ДАЁШЬ ВСЕХ В КОЛХОЗ!».

Лентяи и пьющие мужики с его приездом, начали собираться на площади перед сельсоветом и митинговать на темы «справедливости»: всем все поровну и все обязаны дружно вступать в доблестные ряды колхозников. Было их немного, да и откуда взяться в те времена бездельникам и пьяницам. И терять им было нечего, потому что у них НИЧЕГО не было, в отличие от большинства крестьян, мужиков крепких, работящих, заботящиеся о своих семьях, которые вкалывали от зари до зари, которые хотели просто хорошо жить. Жить в достатке, рожать детей и радоваться жизни. Им не нужны были потрясения, они не были против Советской власти, но и не собирались держать на своей шее пьяноту. Но вожди страны Советов думали по-иному.

В общем ранней весной, по совету дядьки Фомы Кожина, отец и все земляки, то же вступил в колхоз. Пришлось отдать в колхоз лошадь, трёх свиноматок, пять коз и птицу. Кроме того три пуда пшеницы, картошку, овёс и семена подсолнечника и кукурузу. Так же поступили и наши земляки. Посевную в колхозе кое-как провели. Кто больше всех ратовал за колхоз, тот меньше всех работал, но зато требовал себе по максимуму. В общем, урожай на плодороднейшей Украинской земле, уродился хуже, чем на солончаках. Дальше – хуже. Половина скотины за зиму пала. К весне тридцать второго года на посев в колхозных закромах ничего не осталось и пошли по дворам активисты с требованием сдать излишки зерна и корнеплодов. А тут ещё продразверстка в помощь рабочему классу. Рудь начал косо посматривать на зажиточных мужиков. Вскоре ему в помощь прикомандировали взвод красноармейцев.

Через месяц первые десять семей, тех, кто не вступил в колхоз, под конвоем отправили в Сибирь, а их имущество и скот раздали малоимущим и оприходовали в колхоз. Дома их то же достались безпортковым босякам. Но не все безропотно шли в ссылку. Дядька Щусь был зажиточным мужиком, волевым и крутым по характеру. В колхоз вступать отказывался принципиально. Когда к нему пришли, нет, не арестовывать, а изымать скотину, он выскочил во двор с шашкой наголо и кинулся в хлев. Там он рубал налево и направо, порой не убивая, а только колеча скотину. Нужно сказать, что скотины было много: только лошадей три кобылы, а бычков, коров и телок больше десятка. Вой скотины, доносящийся из хлева, был жуткий. Когда Щусь выскочил из хлева, он был с головы до ног в крови, глаза его дико сверкали. Пришедших за ним солдат охватила оторопь. Бойцы не решились войти во двор, а Рудь спокойно вынул из кобуры маузер и пол обоймы всадил в Щуся. На выстрелы из хаты выскочила жена Щуся, Матрона. Недолго думая, Рудь пустил и в неё две пули. За этот «подвиг» Рудя не только не наказали, а наоборот ещё и наградили.

От таких бесчинств народ вообще притих. «Раскулачивание» продолжалось. Дом дядьки Щуся, под железной крышей и с хорошим подворьем, по решению парт ячейки, достался пьянице и подзаборнику Гене Лаптеву. Достался за то, что он был самый неимущий, и у него было девять душ детей мал, мала меньше. Жили они впроголодь в полуразрушенной хате, которую и хатой то можно было назвать только глядя на неё издалека. Так вот, торжественно передали ему добротный дом, а он через неделю продал в соседнее село железо с крыши, ворота и всю живность, которую ему то же выделили. На вырученные деньги он устроил грандиозную попойку, на которую позвал всю голытьбу села. Пил он целый месяц, пил до тех пор, пока не издох в канаве под забором.