Читать книгу Серфинг. Свобода быть собой - Никита Замеховский-Мегалокарди - Страница 6

Мы выехали в серф-трип: в машину, оклеенную эмблемами школы, собрали учеников, чья степень подготовки позволяла им встретиться с волнами, живущими иной, чем в Куте[2], жизнью, и выдвинулись.

Бали волшебен… хотя нет, волшебство – это что-то другое. Этот остров необъясним. Он умеет говорить, но не стремится быть услышанным. В листве его деревьев шевелится вовсе не ветер – она полна духов, чьих имен нам, сюда приехавшим, не разгадать. Этот остров таинственен, и он протягивает руку всякому, по-разному проявляя свое участие в человеческой судьбе. Для нас он простирал свои ладони в океан, и, споткнувшись о них, воды вставали светлыми валами нам навстречу.

Когда мы ехали тем утром, дымка плыла над крышами, как синий туман, и говорили птицы. Только птиц в машине не было слышно. Слышали мы только мотор, зачем-то музыку и самих себя. Я рассказывал о волнах то, что знал, а остальные – то, чего не знали. И даже если не произносили слова вслух, то внутри себя говорили безостановочно.

Ведь иметь внутри тишину сложно – мы постоянно обгоняем свою жизнь, вырываемся из своего сегодня и живем в завтра. А от этого в нашем сегодня образовывается пустота, и мы заполняем ее музыкой и диалогом с собой или с кем-то другим – бесконечным спором, замысловатым, но часто бессмысленным.

С нами ехала Света. Она была похожа на тугой ивовый прут. Гибкая, коротко стриженная, тонкая, резкая, она двигалась со свистом, в Куте пену ловила стремительно и четко, не менее стремительно отшивала бесконечно клеящихся к ней парней. Я про себя называл ее «Розга».

Остроумно отвечая разошедшимся парням, сверкая синими глазами, хохоча над другой нашей серфершей, опасавшейся, что там, на других волнах, может и не получиться проехать так, как в привычной Куте, Света говорила, что все в наших руках, и демонстрировала бицепс.

Так мы и ехали. Водитель Маде, распространив по плечам черные, невероятно длинные волосы, сановно вращая руль, доставил нас к месту.

Здесь светлые пески Букита[3] и Куты понемногу отступали перед черными песками, извергнутыми когда-то вулканом Агунг[4]. Здесь белая пена, словно перо из крыла чайки, таяла на черно-сером пляже, выкатившись из голубого моря, в которое далеко за горизонтом падало голубое небо. И были волны. Не то чтобы большие, но и не совсем маленькие. Однако для уровня подготовки наших ребят я оценил волны как средние – и по размеру, и по сложности.

Мы выгрузились. Пока я вместе с Маде отвязывал и снимал с крыши микроавтобуса доски, а кто-то, завернувшись в полотенце, неловко менял шорты, Света успела осмотреться, предвосхитить ответом чей-то вопрос и энергично покрывала мускулистые ноги кремом от солнца.

Вторая наша спутница, с тревогой озираясь и теребя полотенце, спросила меня:

– А здесь глубоко?

И я в который уже раз за это утро принялся объяснять, что довольно глубоко, и в этом есть преимущества. На что девушка просто схватила ртом воздух, а Света, дернув непроизвольно бровью, быстро распрямила спину и презрительно, как мне показалось, сжала губы.

Только-только начинало припекать солнце. В многочисленных варунгах[5] загадочно шевелилась жизнь. Темный песок уже был горяч. Мы разложили на нем доски, и один из парней после того, как я закончил инструктаж, похохатывая, пропел: «А над нами километры воды…»

И был почти прав, ошибся только в восприятии плоскостей.

Километры были не над нами, а перед нами.

Я привык к огромной воде. Я вижу ее всю свою жизнь практически ежедневно, но всякий раз меня ошеломляют ее голубые бескрайние равнины, и я не знаю, кого за них благодарить, но точно знаю, что благодарить нужно!

В тот день по водной равнине, далеко от берега, скользили сероватые подвижные облака, а ветер легко и высоко бежал на северо-запад, слегка продавливая воду, от чего на ней проявлялась синеватая рябь. Ветру я кивнул, мы с ним уже были знакомы. Не то чтобы дружили, но играли иногда в парусные игры.

В песок бились волны. Катились издалека белыми рулонами, и нам предстояло проплыть сквозь их рыхлую пену туда, где они были еще упруги, как тела.

Наконец мы забежали с досками в океан. Кого-то я подбодрил словом, кого-то подтолкнул рукою – все вышли из жесткой прибойной зоны и довольно бодро погребли от берега.

Света была в авангарде, ее обогнал только атлетичный парень из нашей группы. Я нагнал их и попросил сесть на доски. Следом подгребли остальные.

Берег был черным, зеленым и оранжевым. Вокруг колыхалась вода. Наконец мы все расселись. Отдохнули. Присмотрелись к берегу, к океану, по-новому взглянули друг на друга – ведь часто человек на волне оказывается совсем не тем, за кого ты его принимал на берегу, – и принялись поджидать подходящую волну, которая не замедлила появиться.

Она вырастала из океана не быстро – океану торопиться некуда, – но плавно, занимая пространство вокруг, а в нашем восприятии так же плавно, но неуклонно росла ее сила.

Я не помню, кто тогда из парней оказался ближе всего ко мне, я помог развернуть ему доску и прокричал чуть ли не в ухо:

– Греби, греби!

И он погреб в сторону берега, разгоняясь что есть сил.

Лодка ощущает дрожь воды, когда ветер внезапно бросает ей под днище жменю ряби, но как описать не дрожь, а движение, исполинское движение даже небольшой волны?!

Я разгонялся с парнем вместе, был рядом, чтобы помочь, если вдруг ему не хватит сил оттолкнуться от сверкающей стены и ухнуть по ее склону вниз.

Мы неслись сквозь свет, он падал сверху, он бил снизу твердым блеском, потому что его отражала твердая от скорости вода, мы гребли сквозь брызги, и они хохотали нам в лицо – маленькие бело-голубые, насмешливые и крепкие! И вот наконец, после напряжения, после ощущения внутри горячего сердца и легких, трудно двинувших в себе поток крови и воздуха, пучина начала разверзаться перед нами, и доска скользнула в нее.

– Вставай, вставай! – опять кричал я, и он начал подниматься, а я краем глаза увидел, что метрах в десяти справа, разогнавшись, на эту же волну встает Света.

Грохот воды отвлек мое внимание; тот, кому я помогал, тянул за собой, как шлейф, пенный след и, балансируя, мчался вбок и вниз, а Свету я видеть перестал. А потому погреб к точке, с которой она рухнула вниз. Остальные готовились взять следующую, гораздо меньшую волну. Кругом шипела пена.

Света появилась метров на двадцать ниже точки падения. Сперва выскочила на поверхность плавниками наверх ее доска, затем вынырнула и она сама.

– Переверни доску, переверни доску! Держись за нее, просто держись, – кричал я, гребя изо всех сил. Она оглянулась в мою сторону. Похоже, не видела меня, не понимала, что я говорю. Я был рядом, уже совсем близко, чтобы разглядеть, как со дна ее синих глаз поднимается белый страх.

И пришла следующая волна. Я успел схватить Свету за руку, отбросил свою доску в сторону, и нас накрыло.

Когда шум силен, его ничего не отличает от тишины. В нем так же неразличимы отдельные голоса мира. Возможно, ревом был полон вселенский хаос перед тем, как вылиться в порядок мироздания.

Упавшая на нас волна не была огромной, она не была даже большой, но волны измеряют не в метрах – их меряют страхом.

Для меня с приходом волны ничего не изменилось, привычно я поднырнул под гребень, и меня засыпало ярко-белым пеплом пены. Для Светы же пена была словно пепел жизни. Она сжала мою ладонь. Отчаянно пыталась всплыть на поверхность, схватить воздуха. Но пузыристая рыхлая пена не позволяла оттолкнуться, и от этого таяли силы, и испуг почти превратился в ужас.

Под водой, в обрушившейся волне, пузыри живут стаями, они мечутся и шипят, натыкаясь друг на друга. Они льнут к вам роем, забираются в глаза и нос, в уши!

Их легко прогнать – они боятся спокойствия и неторопливости. Они живут мгновенную свою жизнь взбалмошно, ее суть – в суете, но стоит перестать идти у их мельтешения на поводу, как они отстают напрочь. И еще они боятся череды коротких выдохов прямо в воду. Воздух отгоняет их ото рта и носа, они шарахаются в стороны или попросту тают.

Но разве пузыри докучали Свете, как туча насекомых?

Нет. Исполин поднял ее безжалостной синей ладонью и окунул в самую сердцевину своего бирюзового тела. И не отпускал.

Сжимал, выдавливал вдох и трепал из стороны в сторону, словно хотел смешать с водой. И как равнодушно смотрело на все происходящее огромное, теплое, такое родное, такое дорогое солнце! А исполин все не отпускал, а воздуху и этому солнцу было безразлично, что сейчас перестанет быть еще одно «я»…

Мы добрались до берега вместе, на темный песок я положил Светину доску, пристроил рядом свою, а Света села, обхватив колени и уткнувшись в них лицом. Перед нами, шириной в обзор, переливал океан волнами свою мощь и с волн катились наши ребята.

Света вздрагивала и вдруг явственно всхлипнула. Словно какая-то горечь, более едкая, чем океанская соль, жгла ее горло.

– Я не… не могу-у-у, – заикаясь, выговорила она. – Я… мне страшно. Страшно… – едва слышно прошептала она бледными губами и отвернулась.

И, пожалуй, именно тогда «еще одно “я”» действительно умерло.

Но спустя несколько дней, когда Света сама взяла доску и выгребла в океан в Куте, а я сидел в тени кустов у посаженной мной пальмы, выслушивая трескотню местного владельца четырех зонтов и восьми шезлонгов, родилось новое «я». Света каталась. С опаской, потихоньку, но гребла, и волна брала ее в свою ладонь.

Учить серфингу – все равно что сажать деревья. Опускаешь саженец в почву и гадаешь – примется или нет, съедят подземные таракашки его слабые корни или нет… И так здорово, когда из жесткой коры на веточке вдруг появляется почка.

Но что оно такое – «я»? Совокупность чего? Крови и органов? Амбиций? Мыслей и эмоций? Какая-то малопонятная аура?

Мне кажется, далеко не все сумели ответить на вопрос о том, что же такое их собственное «я», но стремятся объяснять тайны мироздания, хотя оно, мироздание, именно с «я» и начинается.

Утро начинается с луча, с птичьей трели, которую мимолетом птица вылила в запутанное пространство между веток, потому что не петь она не может. С шороха волны, который становится явственнее с рассветом, оттого что купно со звуком теперь вторгается в меня еще и ставшее видимым движенье вод. И я начинаюсь с совокупности слышимого и видимого, а еще я знаю, как океан пахнет, и чувствую на коже его кипучую соль.

Я – многочисленность моего мира, и мой мир – многочисленность таких вот «я».