Читать книгу Арена - Никки Каллен - Страница 4

Красный кирпич, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах, настоящий камин, светлый деревянный пол, на нем – четкая цепочка следов от узконосых ботинок. В такую рань, да еще в проливной дождь, мало посетителей в «Красной Мельне» – кафе в старинном подвале; дом на улице, наверху, до революции принадлежал какому-то купцу, который торговал специями, а свободные деньги тратил на женщин и картины; в революцию его в этом подвале и расстреляли; потом здесь хранили зерно, ящики с деталями от машин; мертвый, молчащий груз, который никогда не брал на борт «Секрет». Сейчас здесь кафе, в котором собираются художники, студенты-филологи, историки, журналисты – молодые, породистые, как кони на бегах; золотая молодежь, богема, мир через цветное стекло. В кафе только двое. Один – Юрген Клаус, ему двадцать пять; черный толстый свитер, черный кожаный пиджак; он фотограф, репортер; только что из поездки, глаза красные, под ногтями грязь; дома он никогда не готовит – не умеет, а здесь дешево. Яичница с беконом и петрушкой, сыр чеддер оранжевый, чай с молоком, ирландский хлеб и салат оливье. Второй – Артур Соломонов; узкие следы – от его ботинок; ему двадцать, но он уже нарасхват – у журналов, похожих на торты; пишет о кино. С ума сходит от «Авиатора» и вообще от той эпохи; зализанные назад светлые волосы, белое, как бессонница, лицо, синие глаза; белая рубашка, черный костюм, только подтяжки сумасшедших цветов, как сказочные гномьи носки, – сине-красно-желтые полоски. Кладет пальто на спинку стула, заказывает кофе по-венски – с тертым шоколадом и сливками, улыбается Юргену; знакомы шапочно, по «Красной Мельне»; но сегодня так уютно в кафе, что они разговаривают о ерунде через столики, увлеченно так, будто сдружатся; потом Юрген поднимается к Артуру, Артур его перехватывает, берет бережно свой кофе, сам садится к Юргену – у камина. Они говорят о кадре: оказывается, есть что сказать; о черно-белом кино; Артур вспоминает классический ужастик про Дьявола: маленький мальчик, усыновленный, всем нравится, никогда не капризничает, не болеет; весь фильм – астридкиршнеровские контрасты, лицо пополам – свет-тьма, среднего не дано; не дано выбора; вот были лица…

– Интересно, это правда?

– Что? – Юрген отвлекся на повторный заказ: «горячий бутерброд и оливье на бис».

– Что он вырос, сошел с ума и выбросился из окна, – Артур снял сюртук – вместо пиджака; он был помешан на одежде, на грани двух времен: девятнадцатого века, статский советник, турецкий гамбит, азазель, и на промежутке между мировыми войнами, когда мужчины умели носить брюки, а не джинсы. – У меня первая девушка была протестанткой; таскала в рюкзаке Евангелие, никогда не предохранялась; хотя это, конечно, ближе к католикам; я обожал этот фильм и молодых Битлз; писал работу о черно-белой технике; и она рассказала мне, что мальчик, сыгравший Дьявола, сошел сума и выбросился из окна месяц спустя после женитьбы… Это им на проповеди пример привели – какой ужас, мол, эти фильмы и рок-музыка… Сейчас дословно процитирую: «Значит, он рос, его шпыняли от одних приемных родителей к другим, никто не мог понять, что с ним, а в него вселился Дьявол, – нельзя сыграть такую роль безнаказанно»; я скажу от себя: так хорошо сыграть; «потом он женился, потому что он красивый и в него влюблялись, а затем – выбросился из окна». Такая славная и глупая девочка, автостопит по Европе; мы расстались, потому что ее браслеты бисерные все время рвались и рассыпались в моей постели и я спал как йог…

– Он сошел с ума оттого, что в глубоком детстве сыграл Дьявола? Аргумент в пользу вероучения Фрейда? – Юргена развеселил бредовый разговор в семь утра; Артур был необыкновенен: мир кино от его слов обретал смысл, подобный жизненному. Артур верил в кино, как в сказки. Но сказками были не фильмы, сам Артур являлся сказочником: он взмахивал руками, как волшебной палочкой, отбирая и приговаривая, кто будет богом, кто богиней, кто будет талантлив, а кто так, на два хита, чьими именами назовут астероиды, а кого забудут на второй минуте после сеанса, как вещь в метро… Его предсказания сбывались: если Артуру нравился какой-то актер – он становился знаменитым через пару месяцев; просто суеверие, вода и соль; если Артур поджимал губы – фильм проваливался. Кто-то спорил, можно ли дар Артура использовать в рулетке; но это не рулетка, а, скорее, покер – запасной туз в манжете…

– Дело, думаю, не в Дьяволе… Я видел все фильмы с ним – Венсан Винсент; французский ликер для ковбоя, а не имя; дело в таланте; вжился? В любом случае, когда смотришь старое кино, непонятно, талантлив персонаж или нет: его заслоняет персона; такое явное, как у денег, очарование – старины; а его фильмы просто как головокружение от высоты – двадцать третий этаж; хочется ухватиться за что-нибудь вертикальное, нескользкое…

– Красивый? – спросил Юрген.

– Нет. Узкий, резкий, густые брови, горбатый нос. Черные волосы и глаза. Такое садомазо. Но очень молодой, завидно. Хочется жизнь быструю и горячую, как секс.

– Секс разный.

– Любовь разная…

Юргену обычно не очень нравился Артур, эдакий хлыщ вудхаузовских времен; шоколад с мятой; «чудной тип, молодой, а ведет себя, как старый»; доел салат, расплатился; и решился: «приходи завтра на выставку в Манеже, мой друг там выставляет репортажи с войны»; «приду»; Артур мнет хлебный шарик, встает проводить, как женщину. У Артура не перо, а бритва. Но про Юргена Артур никогда ничего не напишет, ни строчки, из уважения, потому что знает: Юрген Клаус гений; видел его фотографии в газете; «ну, пока», – и Юрген ушел в дождь за делами. Артур посидел еще час; рисовал на салфетках цветы; а потом поехал на такси домой – вместо гостей; долго лежал в крытом бархатом кресле, слушал Ализе, Placebo, дождь. Дождь шел весь день, вечер и ночь. Ночью Артур проснулся от засигналившей под балконом машины, съел возле холодильника йогурт и написал статью в «Искусство кино» о Венсане Винсенте; с риторическим вопросом в конце: «Что истина, что ложь? Есть истории, которые нас очаровывают, как запах, не дают жить собственной жизнью, размышляешь о них без конца, как над отрывком из Библии. Все детство я болел Ричи Джеймсом Эдвардсом из Manic Street Pritchard's, его исчезновением; даже к гадалкам ходил – узнать, жив он или умер. Все ждал: вот он придет в мой город, встречу случайно, позову в гости, напою чаем… Теперь меня сбивает с пути Венсан Винсент; он умер в двадцать один; двадцать одна роль; и лишь одна из них проходная – самая первая – мальчик-Дьявол из «Голоден как волк»; мальчик весь фильм молчит, улыбается лишь в конце на тень, заслонившую солнце; проходная, как комната, – через нее он прошел в кино, положил пальто на спинку стула, заказал кофе со сливками, стал классиком актерской игры на лезвии бритвы; ни одного современного аналога я не знаю; есть только правда – проходная между понятиями истина и ложь: в мире без него меньше красоты…»

На гонорар за статью Артур купил себе книги: «Девушка с жемчужиной» Трейси Шевалье и повести Туве Янссон; он обожал женскую прозу; и три галстука: синий с серебром, зеленый с золотом и в тонкую серебристо-серую клетку; накупил еды: оливок с начинками и все для салата «Цезарь» – больше ничем, разве что еще кофе по-венски, он не питался. Сходил на выставку друга Юргена. А через три месяца ему пришло письмо – длинное, в синем конверте; выпадающая из действительности в вечность вещь, как карты звездного неба; с тремя марками; каждая размером со спичечный коробок. Ни имени, ни города Артур не знал. Весь день носил его в пальто, во внутреннем кармане, открыл вечером, в «Красной Мельне»; там тусовалась куча народа, но Артур любил народ; а вдруг к тому же в конверте мышьяк или чума какая? В конверте было письмо, написанное длинным, извивающимся, как плющ, почерком; очень понятным, когда зачитаешься. «Здравствуйте, Артур. Прочитала вашу статью о Венсане Винсенте в «Искусстве кино», решила вам написать. Вы спрашиваете, в чем разгадка? А вам правда интересно? На фотографии вы молодой и красивый, порочный, как вся нынешняя молодежь, как мои студенты. Они так же часто заражаются своими собственными снами и теориями, как гриппом, как влюбляются в человека на улице, в картину; рассказывают мне с воспаленными глазами: «Ведь правда это так? Это имеет право на существование? Ведь этого никто до меня не думал?» Меня зовут Жозефина Моммзен, я преподаватель в педуниверситете, классическом, полном металлических лестниц и старых бюстов; профессор, доктор исторических наук, специалист по Древнему Риму, как и мой дед, Теодор Моммзен, – может быть, слышали, часто у молодых совершенно безумные знания. Детей у меня нет, второй половины тоже; но когда-то была. Я подумала, что покажусь вам интересной, а не только старой и начитанной. Я была женой Венсана…»

Артур оглянулся: не видит ли кто, что его лицо раздето, оголено, как в жару; все пили кофе – глясе, черный, со сливками, всякими причудами; смородиновый чай, молодое испанское вино на розлив – во всем городе так вино продавали только в «Красной Мельне»; «привет, Артур»; юноша кивнул; Джордж Барнс, отличный писатель, море, рыбаки, порт, корабли – маленький мир одного города, ставший огромным, как небо; немного похоже на Ричарда Баха или Экзюпери – люди с крыльями; Артуру нравилось, что Джордж никогда не дарил своих книг; их приходилось покупать; и вернулся к письму, и продолжил читать.

«Я вам пишу… я вам пишу, потому что вы пишете: история Венсана вас очаровала. Когда с нами ничего не случается, а душа наша похожа на сверкающую новогоднюю елку, тогда эти чужие истории – фильмы ли, книги, Древний Рим – притягивают издалека, как окна первых этажей: заглянуть краем, но никогда не знакомиться, не приходить в гости; чтобы верить, что что-то действительно случилось; понимаете? А то вдруг вблизи история окажется обыкновенной – совсем не тем, что мы думаем, совсем не историей, а чернухой, бытовухой, скучищей, жизнью, как у нас, – всего лишь ожиданием, верой, что мы – как Христос: тоже с миссией… Я вам пишу, чтобы рассказать настоящую историю, чтобы вы знали: она такой и была, какой кажется. Сверкающей елкой…

Мне тогда было восемнадцать. Не поверите, наверное, как и всему, но я была девственницей; сейчас так не принято, как и класть салфетки на колени во время еды; а я и с мальчиком целовалась-то только один раз – в пришкольном лагере, в походе с ночевкой; этот мальчик тоже обожал «Остров сокровищ» и Патрика О'Брайена; Древний Рим придет потом. Любовь – это было нечто недоступное, запрещаемое самому себе, как мороженое во время диеты; в моей семье вообще непонятно, откуда дети брались; все, мужчины и женщины, увлекались историей, историей искусств, живописью – короче, чем угодно, только не настоящим. Наш дом был полон книг, засушенных цветов, ваз, с которых не стирали пыль – вдруг разобьются; ходить можно было только на цыпочках, говорить вполголоса, никаких животных и музыки, потому что кто-то обязательно писал научный труд всей своей жизни… Все мое детство прошло с нянями в доме нянь, а потом – в школе, с утра до вечера, куча дополнительных занятий: танцы, художественная школа, кружок скульптуры; летом – пришкольные лагеря, позже в других городах; я не жалуюсь – мои родители были сухари, с корицей и изюмом, но сухари; а так я ездила, общалась, фотографировала, носила короткие юбки и купальники, плавала, рассказывала анекдоты и страшные истории у костра… Нормальное детство. Только я не влюблялась; во-первых, я некрасивая; вы бы удивились, увидев меня: вам, наверное, представилась эдакая светская львица, окрутившая знаменитого актера, блондинка или рыжая, реклама духов «Шанель номер пять»; а я не серенькая, средненькая, а прямо некрасивая: длинные светлые волосы, челка, из-под нее нос торчит. Смешная. Маленькие руки, ноги, а голова большая – это семейное, моммзеновское, мозгов много. Во-вторых, я знала все знаменитые истории о любви: Антоний и Клеопатра, Абеляр и Элоиза, Ремарк и Дитрих – и делала вывод, что любовь – это несчастье. Она всегда заканчивается попыткой суицида, болью, бытом – мне все сие ни к чему. Думала, что поступлю в университет, где половиной кафедр заведовали представители семейства Моммзенов, окончу его с красным дипломом – и пощады на экзаменах мне не светит никакой со стороны семейства; а иначе, без красного, никак в нем не жить; окончу аспирантуру, потом напишу труд жизни – я выбирала персонажа, страну, эпоху; а потом… А потом умру…

Это была бы счастливая жизнь.

Но я влюбилась уже на первом курсе.

Жить в доме, пока я учусь, мне не хотелось. Я спросила у отца и мамы, они посоветовались с дедом, бабушкой, тремя супружескими парами теть и дядь, и мне было позволено чудачество – снять квартиру в городе. По объявлению я нашла соседку; выделенных семьей денег плюс стипендия – не хватало сразу и на жизнь, и на где ее проводить; соседка оказалась классная – совсем другая, иная, добрая, глупая и невероятно красивая, она училась на актрису. Анна Скотт – вот это да, вот это львица: рыжая, кудрявая, в красных и синих платьях; розовых свитерах, желтых брюках – реклама «Юнайтед Колор оф Бенетон» плюс порошок «Ариэль». Мы дружили по-настоящему – закатывали в выходные пиры: индейка со сливами, курица с лимоном, утка с яблоками; пили вино, молочные коктейли; не спали ночами, когда она была влюблена; она влюблялась часто, так смешно, жестоко – все ее бросали; ходили по магазинам, покупали тряпки, косметику, гели для душа; клеили обои: розовые с золотом – в спальне, с фруктами и часами на полпятого – на кухне; слушали пацанячий бэнд Five. Первая сессия прошла абсолютно благополучно: никто из экзаменующих не был частью семейства Моммзен, только один молодой препод, фольклорист, спросил украдкой, уже ставя «отлично», чтобы не слышали готовящиеся: «вы из наших, университетских Моммзенов?» «нет, – ответила я, – совпадение; иначе я бы вас непременно предупредила заранее, еще в начале семестра»; он засмеялся, теперь уже на всю аудиторию, и извинился. Рождество я праздновала с родителями, не ожидала ничего такого: обычно мы просто заказывали еду из одного и того же ресторана домой и пили глинтвейн, плетя паутины из философий; но они в честь моих пятерок отправились в этот самый ресторан и заказали шампанское со льдом и ананасами; а за соседним столиком сидела Анна с каким-то своим очередным парнем; мы подмигнули друг другу, и ничего больше. Летом в экзаменах была моя тетя – специалист по древнерусской литературе; я готовилась, словно к скачкам с препятствиями на кубок графства; словно вручать мне его будет сам прекрасный молодой граф, неженатый, между прочим… Сдала на «отлично» первый; не тетин; пришла домой отоспаться; у нас в зале стоял классный диван – обитый черно-сине-красной пушистой тканью; «шкурами шотландцев», – шутила Анна всегда; я упала словно пьяная; снилось темное, влажное, шумящее, словно леса; а через полчаса меня разбудила Анна.

– Жозефина! Фифи, проснись! – трясла меня вместе с подушкой, кроватью, полом, как мне казалось; «чего?»; оказалось, ей дали роль – маленькую роль в новом фильме, парень, которого она любила тогда; «с которым она спала» – нельзя было сказать вот так просто, жестоко и цинично, будто знаешь жизнь; она правда их всех любила; тогда я считала, что это особая форма глупости, сейчас думаю, что это особый талант, необычный и трогательный, как умение выпукивать сложные мелодии; парень работал помощником режиссера. Фильм был про старые уличные банды; вроде «Банд Нью-Йорка» Скорсезе и «Брайтонского леденца» Грэма Грина, только без американского пафоса первого и католицизма второго. «Круто, – сказала я, – а у меня «отлично» «у тебя всегда будет «отлично» «ты меня оскорбляешь или ты ко мне равнодушна?» «нет, я заклинаю силы природы». Она купила две бутылки вина и корицу с кориандром; я пошла готовить глинтвейн по папиному рецепту. «Через два дня у меня тетя Пандора, она меня уничтожит, как ядерный взрыв, если я ошибусь хоть на одно имя или дату»; я и вправду боялась. Вам и не представить такого страха – перед темнотой разве что… А Анна боялась играть: вдруг окажется, что она бездарна и некрасива; вынула из сумки платье для роли – крошечное, клетчатое; белые гольфы; «по Набокову, что ли?»; мы от экзистенциального ужаса, что все в наших руках, напились, хохотали, а потом заснули вместе, в объятиях, не зная, что нас ждет впереди.

– Фифи, – опять она, утро блеклое, серое, будто несвежее белье, – Фифи, я боюсь одна…

– А я-то чем могу помочь? – голова раскалывалась, а ощущения обострились, будто кто-то подменил меня ночью на другую – более одинокую; прожившую всю жизнь в центре города, в квартире с кошками, геранями, книгами только о море; странная история…

– Пойдем со мной.

– Я же не могу тебя держать за руку в кадре…

– Просто посидишь где-нибудь на полотняном стульчике…

– Ты думаешь, меня пустят?

– Черт, нет, наверное, ведь я никто, – и покраснела; я завернулась в плед и побрела на кухню в поисках холодной чистой воды; налила из-под крана; пузырящуюся, белую. – А может… – Анна прошла со мной на кухню, она уже оделась: розовое, синее, голубое, немного серебра; накрашена чуть-чуть, такая светлая, легкая, хоть на руки, в машину, на пикник. – У нас съемки в городе, на площадке, среди настоящих жилых кубов; может, ты посидишь, подождешь меня возле одного дома? Мне просто будет легче – знать, что ты где-то рядом; и если я завалюсь, – она засмеялась, – мы поедем и купим что-нибудь вкусное. Обещаю ту же поддержку в день тети Пандоры.

Знаете, есть такие отношения с людьми, когда нельзя отказать. Собственно, проблема наркомании. Я оделась – как всегда, как учительница: полосатая бело-серая рубашка с острым воротником и рукавами по локоть, черная юбка, вязаный черный жилет, черные колготки на пятьдесят ден, в нашей семье женщины презирали телесный цвет как самый ненатуральный, и туфли – вот туфли были очень хороши; мне их подарила, собственно, тетя Пандора; на высоком каблуке, с острыми, загнутыми, как персидские, носами, с крошечными бантиками. Положила в рюкзак несколько толстенных книг по древнерусской литературе, пару персиков и яблок, ломтики ветчины, хлеб и маленькую пепси; мы вызвали такси, поехали куда-то в центр; занялся день, пасмурный, прохладный, словно осенний, а не весенний; демисезон, еще чуть-чуть дождя, пальто из драпа, замшевые сапоги, черный зонт тростью; мое любимое время года. Анна ушла за желтую пленку, там толпилось невероятное количество народа, а я выбрала подъезд, лавочку, двор; где встретиться – мы договорились.

Просидела я часов пять; читала, читала; никто даже не вышел собаку прогулять; видно, все знали о съемках, побежали смотреть. Или, наоборот, всех попросили не выходить. Не высовываться… Однажды одна любопытная старушка высунулась в окно и вывалилась, упала и разбилась. Это увидела вторая старушка, тоже высунулась, чтобы рассмотреть получше, тоже упала и разбилась. Это увидела третья старушка… Тут на мою страницу упала тень. Кто-то не очень высокий встал прямо передо мной, вызывающе и неприлично. Я подняла глаза. Он был и вправду невысокий, тонкий очень, но мускулистый; знаете, как эти элегантные, точно смокинги, собаки типа спаниелей; длинноногий, в бледно-голубых джинсах, тяжелых черных ботах, как у нацистов, с высокой шнуровкой, в белой рубашке с закатанными рукавами; на талии завязана джинсовая куртка в тон штанам. Черные волосы зализаны, взбит кок а-ля Элвис. Жутко подведенные глаза, как у французской проститутки в старом черно-белом кино. И куча цепочек повсюду. Пахло от него резко потом, каким-то кремом травяным и очень крепкими сигаретами.

– Привет, – сказал он, – я Венсан. А ты кто? Мирный житель или положительная девочка со съемок, которой я говорю: «Вот бы влюбиться в такую»?

Я засмеялась. Он был очень красивый. И очень простой. Рядом с ним совсем не было страшно, как обычно с незнакомыми знакомящимися парнями. Он был просто ни на кого не похож – такой вывалившийся из реальности; не человек даже, существо. Я сразу подумала, что с ним хорошо в кино ходить, готовить пиццу, ненавидеть всех людей. Я не знала, что ответить, сказала: «меня зовут Жозефина, я здесь историю учу» – и протянула ему яблоко.

– Ой, здорово, – сказал он и плюхнулся рядом на лавочку, впился в яблоко заостренными, как у животных, зубами. – Главное, гонорары платят что надо, а пожрать дать звезде забывают – элементарное, Ватсон, всего лишь пару бутеров с ветчиной, и я готов работать сутки на ногах, как на рынке, за пару бутеров с ветчиной… У тебя нет бутера с ветчиной? Если есть, я на тебе женюсь, потому что ты невероятная, ты будешь послана самим Господом, как видение пастушку…

– Есть, – я хохотала уже во все горло, открыла рюкзак, достала бутерброды, персики, и мы устроили пикник.

А потом он спросил:

– Слушай, раз я женюсь на тебе – я честный парень, не обману, – можно я тогда посплю у тебя на плече? У меня два часа свободных до эпизода драки, а мой вагончик – проходной двор, я там никакой власти не имею: нет дара.

– Ты меня своим гримом испачкаешь.

– Я подарю тебе еще тысячу таких рубашек. Блин, какая ты жадная, ты должна была сказать, что эта рубашка тебе никогда не нравилась и я могу спать сколько угодно…

– Я не жадная, я благоразумная. И я понятия не имею, кто ты: может, правда звезда, а может, жалкий проходимец, десятый помощник режиссера.

– О, десятый помощник режиссера – это такая шишка, я ничто перед ним, – и заснул, только не на плече, а на коленях, на юбке, дыша мне прямо туда, в розы. Он спал так крепко, спокойно, словно был безгрешен; я даже могла шевелиться; взяла книгу и, пристроив ее на его голове, продолжила читать. Прошел день, стало прохладно, собирался дождь. А ведь он сказал, что еще какой-то эпизод с дракой… Я тихонько толкнула его.

– Эй, – забыла, как его зовут, – просыпайся, – он открыл глаза, такие странные, абсолютно черные, я больше ни у кого таких не видела, без зрачков, будто там жил кто-то совсем другой, в хрустале, холоде, вечной ночи, не жаловался, а думал, как захватить мир, – Снежная королева, хроники Менильена, – ты говорил, что у тебя какие-то еще съемки…

– В жопу их, – он смотрел на меня снизу невероятными своими глазами вечной ночи, улыбался, словно мы заговорщики, тушь размазалась по всему лицу. – Что ты делаешь сегодня вечером?

– Учу историю древнерусской литературы.

– Ты что, ботан?

– Да, у меня через два, нет, уже через день экзамен, и у меня должно быть «отлично».

– Слушай, похерь ты на все. Давай поженимся. Я знаю одну маленькую церковь на набережной, она всегда открыта, и там всегда есть священник.

– А смысл?

– Я тебя люблю.

Вот так он это сказал. Так весело и ясно, весь в косметике, в дурацком костюме какой-то придуманной банды. Клоун, актер. Я до сих пор слушаю это в себе: «Я тебя люблю», как некоторые люди слушают джаз, смотрят фильмы с Монро, зажигают свечу – чтобы вызвать определенное настроение или потакать уже пришедшему.

– Я не знаю, – сказала я. – Я тебя не знаю, и вообще, дела так не делаются. Нужно время подумать, ужин при свечах, цветы три недели, пока думаешь, знакомство с родителями… Моим ты не понравишься.

– А моих вообще нет. У меня опекуны. Ну о чем тут думать? Я же тебе нравлюсь?

– С чего ты взял?

– Ты меня не послала.

– Я просто вежливая.

– Нет, ты не вежливая. Ты нормальная.

– Нет, я не могу. У меня экзамен. Можем пожениться, конечно, но я все равно буду сидеть и учить. А это ужасно. Я мечтала о другом.

– Нет. Это лучше всех мечт. Значит, ты согласна?

– А-а, – но он уже вскочил, схватил меня за руку и потащил куда-то по улицам. – Учебники! Там остались мои учебники! – и Анна, и вся моя жизнь, размеренная, выстроенная, красивая, как букет.

– Новые купим! – но новых мы не купили; мы прибежали на набережную: тучи ушли, стоял огромный кровавый закат, и он вошел в церковь, маленькую, острую, красную, как перец, позвал тихим голосом священника, отца Валентина; священник вышел, узнал его без улыбки, куда-то увел; они, видно, долго и хорошо дружили, а может, просто были чем-то связаны, как шантажисты; чем-то темным, бархатным; как проклятие; но оказалось – умываться и переодеваться; Венсан вернулся, бледный, стройный, худой, с мокрыми волосами; еще у него обнаружились челка до острых скул, черные по-настоящему брови, бледные пухлые женские губы; он был в другой белой рубашке, приталенной, в черных брюках и остроносых черных ботинках. Протянул мне руку, и мы пошли к алтарю, на котором отец Валентин зажигал свечи.

– Вы католичка?

– Да.

– Такие подойдут? – показал мне на красном бархате два кольца, тонких, безупречно золотых. Я испугалась, повернулась к Венсану.

– Послушай, это… это невозможно.

– Почему?

– Просто невозможно. Нелогично, неправильно. Так было в старину, но люди любили друг друга безумно, а потом могли быть несчастны.

– Мы не будем несчастны. Мы женимся по расчету. Я чувствую, что ты мне нужна. Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день, – и мы поженились. Отец Валентин позвал в свидетели с улицы нищего и женщину с собакой, маленьким бульдожкой; они нас поздравили, восхищенные тайной, как фейерверком.

«А теперь?» – мы вышли на набережную; закат погас, с реки дул ветер, пронзительный, как в дни ледохода; «теперь жить»; я поежилась от холода, он обнял меня длинными руками всю, просто невероятно, он был горячий, как глинтвейн, и потом поцеловал; мокро, горячо, незнакомо; со вкусом табака; я провалилась в грех, как под землю. Он нашел машину, мы долго-долго кружили по улицам, как по лабиринту; я не замечала мест, потрясенная поцелуем; потом он обернулся с переднего сиденья и спросил ворчливо, по-стариковски, махорочно: «так где ты живешь? я полчаса жду, когда ты скажешь: да-да, вот здесь». Мы с шофером засмеялись, я сказала адрес; Венсан остался ждать в такси, я поднялась, позвонила, потому что ключи остались с учебниками, в светлом прошлом. Анна открыла; с волосами в бигуди, в зеленом ночном креме, полосатом халате, смешная, страшная; «ты где была?» – завопила, как родитель, заволокла в квартиру; а я рассказывала, задыхаясь от ее рук и счастья. «Ты вышла замуж?» – мы свалились на диван; «да» – «о господи, а как с квартирой? ты переедешь ведь? да?» – «да, но я буду платить, правда, ты не беспокойся, не переезжай, не ищи», – «вот это настоящий подарок жены императора своей фрейлине, спасибо, Фифи; ну так кто он?» «не знаю; его зовут Венсан; актер с твоей площадки; ну, как все прошло, кстати?» – «главный актер куда-то ушел, и все матерились, ничего не сняли после обеда, а я как раз там положительная девушка на улице; он, скотина, должен был всего лишь обернуться мне вслед… погоди, Венсан? а как дальше?» – «как-то похоже» – «Венсан Винсент?» – «да». И тогда она замолчала, встала, запустила пальцы в бигуди. «Анна, что такое? Прости, что я ушла. Что? Что?» – словно она знала что-то тревожное: кто-то упал, разбился, кто-то родной мне, близкий, а я не знаю. «Венсан Винсент – ты знаешь, кто он?» «кто, Анна? парень молодой, старше меня на поколение всего, волосы черные, глаза черные, брови черные, длинные ноги, худой, немного странный, смешливый; ну что не так, Анна?» – словно бабочка билась об окно. «Он очень знаменит и богат, – сказала она чужим голосом, холодным, как на экскурсии. – Сирота. Гениальный актер». «Но ведь ничего пока плохого». «Ничего», – и поцеловала меня в глаза, как мама не целовала, помогла собрать вещи; «Анна, я люблю тебя, желаю удачи» «и тебе, детеныш». Я уже спускалась, стукая чемоданом об стены, когда она окликнула меня: «Жозефина, я всегда помогу тебе в беде, я буду дальше жить здесь; и если что, ты знаешь, куда прийти». Это было странно, как проснуться ночью, чтобы попить воды, может, печенье съесть, и вдруг услышать за окном страшный крик человеческий: «Помогите!» там или «Убивают!»; «Пожалуйста, помогите, люди, прошу вас!» – однажды услышала я еще в доме родителей, все спали, я сидела на краю кровати с бьющимся сердцем и боялась выглянуть в окно; утром на улице никаких признаков отчаяния не нашла – ни поломанных кустов сирени, ни пятен крови, ни клочьев одежды; даже позвонила в полицию, спросила, не случилось ли чего страшного в нашем районе, мне ответили: «нам не сообщали», но крик был такой настоящий… Я шла и все думала, что же значат слова Анны загадочные, как у гадалки; а потом увидела Венсана, подумала, какая невероятная теперь у меня жизнь – в ней есть любовь; и забыла про Анну, как про невыключенный утюг.

Мы ехали в такси, обнявшись, словно прожили вместе уже сто лет в замке, окруженном розами, нас никто не посмел побеспокоить – такие тихие, маленькие; таксист смотрел на нас в зеркало и улыбался, будто ему предсказали нас, что принесем удачу; разноцветье неоновых реклам скользило по лицам; а потом Венсан сказал неожиданное: «Жозефина, можно ты не будешь спать в моей комнате? У меня много комнат в квартире, я в половине даже еще не бывал; ты сможешь выбрать любую – круглую, квадратную, на запад или на юг, с балконом или ванной; просто я не могу представить, что в моей комнате кто-то будет, кроме меня; ладно?» «Хорошо, – ответила я. – Хочу солнечную»; он сжал мне руку и поцеловал осторожно в щечку, словно нюхал незнакомый цветок. Дом был огромен, небоскреб-комплекс; я видела рекламу таких в журналах, где-то среди квартир сразу есть супермаркет, бассейн, салон красоты, бутики, подземные автостоянки; дорогое удовольствие – далеко не ходить. «Ты разве не с опекунами живешь?» «жил, да они устали от меня, разрешили купить квартиру; я к ним обязан только раз в неделю на ужин приходить, в субботу. Бифштекс, картофель фри с красным перцем, фруктовый салат и три вида кекса к чаю. Мне скоро двадцать один – через месяц, так что мы совсем ни о чем не разговариваем, только про погоду и передать соус». В гигантском лифте со скамейкой и ковром поднялись на самые вершины, «двадцать третий» – загорелось на табло; и в коридоре было тихо-тихо. «Как в больнице, слушай, здесь можно разговаривать?» «можно галдеть, весь этаж и следующий – это наша квартира». И мы заулюлюкали, как индейцы в кино, запрыгали; чемодан упал и развалился, раскинул мои свитера, полотенца и юбки, как на пляже.

Квартира и вправду оказалась огромная, точно ангар для постройки самолета. Огромная, очень светлая, как разбавленное молоко, и круглая. Это была башня. В центре квартиры находилась гостиная – без окон, но вся в дверях. Вместо потолка у нее был стеклянный купол, ажурный и матовый, с вмонтированной белой, плоской и круглой, абсолютной, как луна в китайской поэзии, лампой. Из гостиной на второй этаж шла винтовая металлическая лесенка с перилами под стеклянные; лесенка переходила в круглый балкон внутри гостиной – второй этаж, с балкона, по кругу двери вели еще в комнаты. Эдакая ромашка. Мы положили вещи и начали бродить. Квартира была почти пустая. В одной комнате наверху, например, только висело зеркало на стене – старинное, потемневшее, в резной дубовой раме; ключ к разгадке мистических смертей от разрыва сердца в готическом романе. Гостиную на первом этаже на общем фоне «живу аскетом» можно было назвать захламленной: диван из ореха, обитый черным бархатом, с подушкой и пледом в черно-синюю клетку; черный ковер на полу, еще две черно-синие клетчатые подушки, серебристый телевизор на стеклянной тумбе, книжная полка, камин, две картины. На одной – древний Рим, кто-то из классиков, на второй – ночной Париж, стилизация под Писсарро. В комнате Венсана стояла круглая кровать, застеленная черным, висели тяжелые белые занавески, на полу лежал пушистый белый ковер – и больше ничего. Стеклянные двери вели в ванную, тоже черно-белую, как шахматная доска; с круглой ванной на ступеньках. Еще на первом располагалась кухня, вся из себя супер: модернизированная, металлизированная, с кучей посуды из закаленного стекла; и столовая – с длинным черным столом и черно-белыми стульями. На столе были расставлены белые тарелки, белые стаканы, черные салфетки, и по тарелкам кто-то художественно рассыпал синие блестки в форме звезд. По стенам шли натюрморты – очень хорошие – разных художников, разных эпох: фламандские – с дичью, бокалом вина, виноградом; постимпрессионистские – яркие пятна скатерти, солнечные блики; модерновые – на белом фоне ряд одинаковых стеклянных бутылок. На втором этаже – та комната с зеркалом, сразу напротив лестницы, и еще – пустая с балконом, невероятной красоты вид, такой коммерческий, киношный, огни ночного города; рядом с ней вторая ванная, стены выложены мозаикой под Помпеи, и комната – музыкальный салон: черный открытый рояль, будто кит, полки с нотами, черно-белые кресла кружком, второй камин. «Кто обставлял тебе квартиру? Необыкновенно мрачно, вызывающе и элегантно. Ты вовсе не такой». «Ну-у…» – и я поняла, что ему все равно: квартира была данностью; скорее всего, он ее купил готовой и жил только в гостиной и спальне, иногда заглядывая в серебристые холодильник и микроволновку. Я взяла комнату с балконом – киношным видом; «завтра съездим за мебелью», – сказал Венсан; расставила гель для душа, шампунь, ароматические соли и масляные шарики в форме сердечек по ванной с мозаичным полом, но пространство не сжалось до уютного, а только еще больше распалось – на отдельные разноцветные пятнышки. «У меня что-то есть в холодильнике, но можно заказать из ночного ресторана», – прокричал Венсан снизу; «а какая там кухня?» «европейская» «давай закажем»; через час в дверь позвонили и принесли в стеклянных контейнерах три разных салата, мясные рулеты с шампиньонами и зеленью, картофель фри – оказалось, мы вместе его обожаем – и густое черносмородиновое мороженое. Мы наелись до отвала, как на день рождения, я помылась, пока ждали заказ, сидела на одной из темно-синих подушек на полу в гостиной, голова в полотенце, тело в халате; у коленок Венсана, который сидел на диване, босой и взъерошенный, как генерал песчаных карьеров; смотрели телевизор: какие-то безумные космические мультики, сериал про лос-анджелесских полицейских, потом «Секретные материалы»; выключили свет, чтобы бояться, Венсан заснул. Во сне он стал совсем красивым; лицо было усталое и сосредоточенное, словно во сне он разгадывал кроссворд. Я тихо потолкала его, он бормотал что-то про отца Валентина, «…никому не расскажет», про кино: «мне не нравится, не нравится, я похож на Касселя»; подняла его, нетяжелого, отвела в спальню, странную, суровую, уронила на кровать; он упал лицом, я испугалась, но он только повернулся, чтоб дышать, и не проснулся…

Я вернулась в гостиную, досмотрела «Секретные материалы», доела мороженое; начался какой-то ужастик Карпентера – про детей не от мира сего; я отнесла посуду на кухню, выключила телевизор и легла на диван, накрылась пледом. Волосы высохли, полотенце свалилось куда-то вниз, ко дну земли. Было темно и тихо. Сквозь купол сияли, дрожали, словно текли, звезды. Необыкновенная красота и печаль. Будто не было города внизу. Будто городов вообще не было никогда; эти звезды – как гадалки – столько всего видели: смертей, жизней, городов, войн… Спать не хотелось. В какую же странную историю я попала. Это красивая история? Или чем-то тревожная? Будут у нас дети через год? Или мы будем просто дружить, смотреть вместе телевизор, есть мороженое и рулеты? Ты любишь его? Эти вопросы были как Великая Китайская стена – непреодолимы; я повернулась к ним спиной и стала повторять римских императоров по порядку – этот список помогал мне уснуть; добралась до Траяна, как услышала шаги, потом кто-то коснулся моей спины, волос, словно ночная бабочка запуталась. Я завизжала.

– Ты что, это же я, Венсан!

– А подкрадываешься, будто грабитель…

– Нет, это я, Венсан, – и он сел рядом – куда? Темнота невероятная, купол точно накрыли носовым платком из плотной ткани, в ночи бывает такой момент: вытянешь руку – и потеряешь, время для тех, кто делает что-то страшное, использует как прикрытие, варит яды; и можно было только чувствовать – его плечи, нос, тепло, волосы повсюду; от него чудесно пахло: орехами, лугом… – Венсан, – повторил он свое имя, как заклинание, нашел мои губы, навалился всем телом, придавил руку; «ой, больно, ой, щекотно» – «ты что, любовью никогда не занималась?» – «нет, а что плохого?» – «ничего, только невероятно; я буду первым; а последним я буду?» – «Венсан…»; и все сложилось легко, как пасьянс; как пишут в романах: они были созданы друг для друга, потом мы начали укладываться спать, застревали в пледе, свисали с краев; потом мне захотелось пить, потом ему в туалет; короче, заснули мы под утро, а в куполе медленно появлялось небо, космос; и я подумала на прощание с явью: «почему его оставили родители, такого нежного, надменного, слабого; он ведь так и не вырос…» А утром поздним проснулась, полная радуги, увидела, что по куполу течет дождь, свет в квартире серый, а Венсана нет рядом. Закуталась в плед, пошла искать. В кухне нашлась только грязная посуда, в столовой – лишь натюрморты и молчаливые черно-белые стол и стулья. В его комнате открылось окно, ветер раскачивал занавески, они словно танцевали менуэт, а край белого ковра подмок.

– Венсан, – крикнула я, плед-тога-сари, и посмотрела на балкон второго этажа. Одна из дверей была приоткрыта – еле-еле, точно кончиком ножа. Комната с черным зеркалом. Меня зазнобило. В ней-то он и был; лежал перед зеркалом абсолютно голый, белый, клубочком, словно разговаривал со своим отражением или параллельным миром, а из зеркала его поразила молния.

– Венсан, – села рядом на пол, он был весь в мурашках, накрыла его куском пледа, того было много. – Венсан, проснись, – и коснулась его шеи, нежного места. Он медленно открыл глаза, и меня не оставляло ощущение фильма ужасов: сейчас выскочит из-за угла кто-нибудь с криком, окровавленный, в разорванной пополам одежде: «а-а, марсиане, маньяки с бензопилами, спасайся кто может!»; эти секунды открытия глаз и собственной идентификации были такими медленными, растянутыми до осязательности, как у тех, кто ждет – решения, результата, ответа и правды, глядя на песок в часах. Потом повернулся, с усталым, почти старым лицом; будто всю ночь играл в карты с дьяволом на душу; синева у губ.

– Жозефина?

– Ты простынешь. Пойдем вниз – горячий шоколад пить; погода самое то – дождь. А потом поедем в самый большой мебельный магазин и купим мне мебель – такую всю бледно-бежевую и бирюзовую, и немного серебра…

– Я так счастлив, что ты со мной.

И мы спустились вниз, оделись во всякие его пушистые свитера, узкие джинсы – размер у нас был одинаковый, представляете, как круто; приготовили горячего шоколада и тосты, и Венсан позвонил с сотового опекунам: «я к вам сегодня приеду, да знаю, что не суббота, но я женился и хотел вас с ней познакомить… что приготовить? Да как обычно. Бифштекс, картошку, кексы. Она не сидит на диете, она не модель, нет, и не актриса, очень хорошая девушка, из очень хорошей семьи…» – прикрыл трубку: «ты ведь из хорошей семьи?» «да, очень, – проговорила я с набитым ртом, – страшно культурной, все мои родственники – сплошь ученые со степенями, оранжерея просто: филологи, философы, лингвисты и культурологи». «В ее семье все – сплошные ученые с мировыми именами, – послушно повторил Венсан. – Моммзены?» Я кивнула. «Как тесен шарик. Да, она из Моммзенов. Понимаю, что неожиданность, но это любовь с первого взгляда, что мы могли поделать. Знакомы мы… давно… Слушайте, давайте мы приедем и будем отбиваться вдвоем? В семь, как обычно… А, черт, у меня съемки до семи, давайте в восемь?…» Потом он звонил режиссеру, потом еще куда-то; «ты уедешь, да?» – спросила я; «я буду возить тебя везде с собой, если тебе такая жизнь не покажется скучной» «нет, только купи мне книжек по истории»; и мы целовались в лифте. На следующий день газеты вышли со смазанными снимками нас в этом лифте. Видно, кто-то из охраны продал пленку с камеры. А в этот день мы поехали сразу в книжный; меня это тронуло; Венсан опаздывал, телефон у него трещал; но он держал меня за плечо и говорил: «нас нет, есть только мы»; в книжном мы купили целую библиотеку; мне стало неловко из-за денег.

– Ты так обрадовалась этому бородатому собранию сочинений, неужели деньги не зло наконец-то, – сказал Венсан. – Слушай, все эти книги кто-то читает?

– Читают часть книг, постоянно, такой тип книг называется классикой; а остальные – пожалуй, ты прав, сейчас пишут больше, чем читают; а ты читаешь?

– Нет, книги в смысле. Сценарии. Просто среди фильмов редко кто книги читает; даже в качестве антуража; все записки какие-то, маленькие бумажки; счета, – засмеялся, – бедная, наверное, ты в шоке. Зато я страшно талантлив, сам себе на уме, и меня, как Мэрилин Монро, не заморочишь Достоевским и Станиславским; я автомат с кофе: нажимают на кнопочку «с амаретто» – и я выдаю «с амаретто», сбоев не бывает.

Потом поехали в мебельный; там я выбрала вместо кровати бежевый раскладной диван с бирюзовыми и серыми подушками и под него – два огромных кресла, в такие хорошо прятаться, как в домик, когда на улице серо-сыро, с книжкой и чашкой шоколада; наверное, из-за этого утра – до сих пор помню: дождь по куполу, величественно, как «Титаник»; бирюзово-серый ковер, бежевую тумбочку, бежевый туалетный столик, бежевый шкаф, бирюзово-серые занавески, огромного плюшевого медведя и красную ночную лампу в форме губ Мэй Уэст. «Ну ты и маньячка симметричная, я-то пал жертвой готового дизайна, а ты сама себе комнату обставила так, что через пару месяцев меня бросишь, или выпрыгнешь в окно, или волосы в фиолетовый выкрасишь». Потом купили одежду – и ему, и мне; смешали стили и отделы, мужское и женское, все нам было одинаково; казалось, мы встречаемся уже года два, бойфренд, герлфренд, как в каком-нибудь пестром американском фильме; заходили вместе в примерочные, хихикали и даже украли одну футболку – черно-зелено-серебристую, с рекламой немецкого пива. Пообедали в фастфуде – картошкой фри и чизбургерами, шоколадным мороженым; в кафе Венсана узнавали, оборачивались, шептались – оказывается, только что прошел суперфильм с ним в главной роли, что-то средневековое, братство волка, феодалов, они творят что хотят, и ни король, ни Бог им не указ; на кинотеатре через дорогу еще не сняли плакат: Венсан в черном и с мечом, огромные черные глаза, черные ногти, вроде ворона, за спиной луна и какая-то девица с декольте до пупа; «я бы посмотрела», – сказала я. «Я тебе куплю потом кассету, – сказал Венсан, – шикарный фильм, столько железа, я там главный злодей». Потом мы поехали на съемки; режиссер, толстенький и маленький, в джинсах, поношенном свитере, преподнес мне букет красных роз; грохнули бутылкой шампанского, сладкого, ароматного, как свежие фрукты; дали мне складной стульчик, как у художников на пленэре, и мой пакет с книжками; «захотите есть, скажите просто ассистенту, вон тому парню в джинсах – блин, да они вообще-то все были в джинсах, – он вам чего-нибудь добудет». Я поискала глазами Анну, спросила одного из ассистентов, но он пожал плечами. И словно не стало меня; и это правильно. Вы, Артур, как я поняла из эссе, видели почти все фильмы с Венсаном; это были «Дикие банды». Его опять смешно раскрасили, как вчера, при нашем знакомстве: Элвис и французская проститутка; сначала отыгрывалась сцена финальной драки: толпа раскрашенных кожаных парней с одной стороны, толпа джинсовых с другой, в ход шли цепи, палки, арматура, куски стекла; никогда не думала, что это так смешно; постоянно прерывали, подкрашивали кровь, рвали одежду; а потом снимали сцену выяснения отношений с подружкой героя Венсана, девушкой, с которой мы были как два конца таблицы Менделеева – далеки друг от друга по всем параметрам: высокой, грудастой, жгучей брюнеткой, с узкими, как плетка, руками и талией; в черных сетчатых чулках и коже, с алым, как цветок, огромным ртом; она играла плохо, как-то ломко, словно шла в неудобных туфлях по склону; а Венсан… Венсан долго молчал, стоял ко мне спиной, потом начал кричать – так страшно, злобно, замахал руками: «ненавижу тебя, сука, ты разбиваешь мне сердце!» – сломал табурет, кинул в нее второй – и попал, разбил ей лицо, она закричала по-настоящему: «прекратите это! пусть он прекратит! он изуродовал меня!» Режиссер остановил съемку, к девушке-магнолии подбежали ассистенты, пришел врач, проверил лицо девушки, у нее пошел синяк над губой; «извини, Фэй, я куплю тебе торт», – Венсан сел перед ней на корточки, как перед ребенком, мое сердце вспыхнуло, она улыбнулась еле-еле: «черт с тобой, Винсент, будет что вспомнить в старости». Режиссер обернулся на меня:

– Испугались?

– Не знаю, он взаправду ее ударил?

– Да.

– И что теперь будет? Она подаст на него в суд?

– Фэй хорошая девушка; играет средне, но характер золотой, поэтому все предпочитают работать с ней, а не с какой-нибудь надменной дурой. Они с Венсаном друзья, она поругает и простит, – я молчала, истекая ревностью, как горячий пирог – вареньем, к незнакомому миру; какая я наивная; я думала, что все девушки в его мире были ужасны; и вот, встретив меня… Режиссер, кажется, все читал по моему лицу, как дубляж, и развлекался необидно. – Венсан шикарный актер, он для режиссера – как самые роскошные тряпки для женщины… постоянно на грани; я все время жду, что он сойдет с ума, не сможет выйти из роли; и когда он поворачивает лицо после гениально проведенной сцены – вся съемочная группа в слезах, в мурашках – и говорит скучным голосом: «ой, блин, как же жрать хочу, принесите мне срочно бутер с ветчиной» или «в туалет хочу, обоссусь щас прямо», – я испытываю такое облегчение, словно сам поел или поссал… извините за грубость…

– Ничего, – я была счастлива. В моем мире так никто не разговаривал.

– Можно спросить: вы бедная театральная актриса?

– Нет.

– Фотографируете для журналов?

– Нет.

– А кто? Простите, что так груб, но умереть можно от любопытства: как вы встретились с Венсаном? Обыкновенным людям не так просто…

– Я понимаю; но я действительно обычная девушка. Я учила экзамен по истории древнерусской литературы неподалеку отсюда, ждала подругу, она играет, в свою очередь, как раз такую девушку – просто девушку, на которую на улице оборачивается Венсан; Анна Скотт, – но режиссер не узнал, пропустил, как чужое; я вздохнула: вчерашний день был единственным для Анны. – Венсан подошел ко мне, спросил, что я делаю, – так и познакомились; несложно, правда? – и помахала с дежурной улыбкой книгой.

Режиссер долго смотрел на меня, точно вспоминал, зачем пошел на чердак; потом сказал:

– Никому этого не рассказывайте; люди в этом мире испортят вашу историю, превратят ее в шоу, вы сами потом не различите, где правда, где ложь, что в вашей жизни было, а чего нет… Ни вы, ни Венсан не умеете играть по правилам; о нем пишут всякую мелочь, потому что боятся кары небесной; а вот вы… простая смертная, – и ушел, к Фэй, Венсану: «все, на сегодня все».

Венсан обернулся на меня неторопливо, как в замедленной съемке, махнул рукой, улыбнулся, послал воздушный поцелуй; странно это было: действительно, только что он дрался, кричал, ломал стекло – и вот он со мной, мой возлюбленный, с которым я пойду есть пиццу, заниматься любовью; и еще я подумала: вот в чем дело: его боятся, потому что он талантлив до такой степени, что нет границ между настоящим и прошлым, он открывает двери в потусторонний мир, где актеров наказывает Бог – за то, что живут не своей жизнью…

Вечером мы поехали к опекунам Венсана. Они жили как в романах Диккенса: большой краснокирпичный дом с деревянной дверью с огромной круглой медной ручкой, звонком-колокольчиком; вокруг – сад с подстриженными в виде зверей кустами; дом был полон тяжелой красной мебели, густых ковров, портретов и батальных сцен; опекунами же оказались старичок и старушка – припудренные, бархатные, плюшевые; невероятно уютные, невероятно старомодные, невероятно, что именно они опекуны Венсана. Дедушка – нефтяной магнат на покое, бабушка, жена его, была когда-то феминистской журналисткой, но во все это никак не верилось, как в Пиковую Даму днем. Я им понравилась, потому что все ела и нахваливала и была ненакрашенная и в длинной юбке; они спросили, хочет ли Венсан сам управлять делами; «пусть все будет по-прежнему, – сказал Венсан, – Жозефине тоже не до нефтяных акций и войн за нефть, она ученая, у нее завтра экзамен, а через несколько лет – кандидатская, а потом, глядишь, и докторская, и своя кафедра».

– Слушай, а экзамен ведь уже завтра, я его нипочем не сдам. Тетя Пандора меня убьет, а мама… а папа… а дедушка… а дядя Люк… – сказала я уже на улице; он обнял меня тепло и всю, будто накинул на мои плечи легкое пальто.

– Ты смешная, позвони, скажи, что тебе некогда заниматься такой ерундой, как древнерусская литература, потому что у тебя медовый месяц и ты уезжаешь, а за экзамен заплатишь; твоей тете можно заплатить за экзамен?

– Нет, ты что, ее за это из университета выгонят, и семья наша, как церковь средневековая, откажется от нее, как от еретика-альбигойца… А мы уезжаем в медовый месяц?

– Конечно; а ты ничего не хотела менять? Продолжать валяться на диване и смотреть телевизор? Эта неделя – последняя у «Диких банд», мы даже вперед графика идем, потому что главные актеры – я и Фэй – не пьют и не умирают в клубах от передоза… Я думал, мы сегодня вечером, после опекунов, купим карту мира и китайской еды и завалимся возле телевизора выбирать страну…

– Здорово, только я еще позвоню тете Пандоре и поплачу, потому что она скажет, что глубоко во мне разочарована…

– А ты скажешь, что в ней…

– И мы будем заливаться слезами по обе стороны провода…

– Я думал, она сухарь.

– Я мечтаю.

Мы купили карту мира в круглосуточном канцелярском магазине и пакетов десять еды в круглосуточном китайском кафе; «знаешь, я еще никогда ничего не успевал купить днем»; приехали домой; пока Венсан мылся, я позвонила тете Пандоре.

– Тетя?

– Жозефина? Как твои дела? У тебя и твоей группы есть все билеты или чего-то не хватает?

– Тетя… Тетя Пандора, миленькая, знаете, я не смогу прийти завтра на экзамен, я не готова вообще черт знает как… А все дело в том, что я вышла вчера замуж.

Тетя Пандора закричала в свой мир дяде: «Люк, сделай своего Шопена потише, боже мой, можно подумать, ты слушаешь рок-н-ролл!» – и спросила:

– Мама и папа знают? – и я поняла, что тетя Пандора – совершенство, как Мэри Поппинс.

– Нет, тетя.

– Хочешь, я скажу?

– Хочу, тетя. Я сама боюсь смерть как.

– Он неудачная партия?

– Ну…

– В смысле подлец какой-нибудь? Ты не беременна?

– Нет, тетя, просто ужасно влюблена. Он актер, очень известный…

– Какой театр?

– Кино.

– О, это я не знаю. Как теперь звучит твоя фамилия?

– Винсент. Жозефина Винсент.

– Название винного торгового дома.

– Первоклассного или в котором вино разбавляют соседскими виноградниками?

– Очень старого и… пожалуй, что и на экспорт годится.

– Спасибо, тетя.

– Но он хороший человек?

– Он необычный человек.

– Талантливый, в этом-то все и дело?

– Для меня – только молодой и красивый. Но для всех остальных…

– Ох, Жозефина, Жозефина. Ну ты и удивила меня. Да и всех. Я думала, ты проживешь жизнь старой девой, усыновив какого-нибудь негритенка. Ты должна его привести на семейный ужин, ты знаешь? С его родителями…

– Их нет. Есть опекуны. Но они в его жизни мало что значат.

– Так вы еще оба и несовершеннолетние! Где вы живете? У тебя, втроем, богемно, с этой девушкой, розовой твоей соседкой?

– Нет, у него, в очень дорогом красивом высотном доме. Он богат, тетя, он очень известный актер.

– Ну, Моммзены – как монахи, сидят в своем скриптории… Дай номер, я перезвоню тебе, сказать, когда родители придут в себя и когда будет готов ужин.

Я пересказала Венсану разговор с тетей; «суперженщина, – оценил он. – Шэрон Стоун». Мы раскрыли пластиковые контейнеры с едой, кафе было недорогое, но настоящее; запах кисло-сладкого соуса чувствовался за два квартала; упали у телевизора, с «Пятым элементом» по кабельному, на карту пузами и поползли по ней, как два жука по кленовому листу. «Таиланд? Гавайи? Вообще ощерившийся пальмами юг?» «к черту юг, у меня где-то там чуть дядя с тетей не утонули во время цунами», – «дядя Люк и тетя Пандора? правда мило, что я запомнил, как их зовут?» – «нет, дядя Антон и тетя Раиса; он пейзажист, а она искусствовед, смешная кошмарная пара, говорят только друг о друге; они там жили уже год, собрались совсем остаться; типа Гогены; а теперь юг ненавидят» «ладно… галопом по Европам? Рим, Париж, Стокгольм, Осло, Лондон, Кельн, Венеция? цветное стекло, статуэтки Эйфелевой башни; а в Англии купим породистую собаку с бархатными глазами…», – «да, и девочки на улицах, узнающие кумира, на которого мастурбируют, визжащие и бегущие за нашим кебом…» – «да ты испорченная; перестань стервозить, я актер скорее хороший, чем известный; а чтобы не догнали – купим джип», – «джип – плохая машина, в нем не видно мира, его красоты и страданий. Иисус бы никогда в нем не ездил», – «и «Праду» бы не носил… Слушай, а давай поедем в Африку».

– Куда вы едете? – переспросил папа, и без того потрясенный, как буфет с дрезденским фарфором семью баллами по шкале Рихтера. Венсан пришел весь в черном, опоздав на полчаса: «вечеринка по поводу окончания съемок, жаль, что ты не пошла, столько водки»; с белой крысой на плече. «Ты хочешь меня убить или просто обидеть?» – шептались мы в прихожей, как в закоулках Лувра; «я хочу показать, что я иной, поэтому ты со мной будешь счастлива». Родители мои находились в ужасе, таком, почти физиологическом; Венсан посадил крысу на стол, рядом со своим прибором, кормил и ласково называл «Фифи»; «обожаю маленьких и носатых», – улыбнулся родителям в объяснение; «Фифи» – так называли меня все, кто считал маленькой. В самом начале знакомства он сел в кресло, раскинув ноги, в кожаных черных штанах и сапогах в облип, поймал меня за талию, когда я разносила чай, и посадил на колени, поцеловал в шею, отпустил, шлепнув по заднице. Потом вспомнил о подарке, коим оказался подлинник Сальвадора Дали. В моей семье его никто не любил как фанфарона и зазнайку от искусства, а тут еще и такой невероятно дорогой подарок. Настоящий тупик для этикета. А теперь еще и Африка. Родственники уже мысленно скидывались на мой гроб красного дерева с розовой обивкой, думали, какие цветы пришлют в знак сочувствия.

– Мы купим джип, фотоаппарат и кучу растворимой космической еды, возьмем аптечку и прививки сделаем, – а про себя повторяла: «я тебя убью, Венсан Винсент», перебирая способы убийства: классические народные, изощренные японские, хитроумные в стиле семей Медичи и Борджиа. Все молчали, смотрели на него, как на студента, который и без того постоянно прогуливал, а теперь явился на экзамен, рассыпал шпаргалки и вместо ответа несет всякую чушь, смешивая даты и имена, как в миксере, в том числе и имя экзаменатора; одна тетя Пандора реагировала нормально, не хохотала, конечно, но смотрела по-другому – с интересом, как на экскурсии; рассказала мне, как сдала моя группа: почти все тройки; улыбалась, похвалила картину, погладила крысу, спросила, в каком фильме можно посмотреть Венсана; Венсан назвал тот, с плаката: черные вороны, меч и серебряный перстень с волчьей головой.

– Какая ересь, – отомстил мой отец, – мои студенты предложили мне сходить с ними; кто-то из них уже смотрел этот фильм и был в восторге; я им поверил; ушел на середине. Какое невежество, какая чушь. Как можно было придумать такую глупость о шестнадцатом веке – даже не представляю.

– Спасибо, папа, – сказала я.

– Это тебе спасибо, дочка, – ответил он, и я поняла, что могу вернуться в любой момент, надо только позвонить сегодня вечером, объяснить все, поныть немного, сказать, что пересдам экзамены осенью, все догоню…

– А вы специалист по Средним векам? – полюбопытствовал Венсан из своего кресла, ноги опять вытянуты, крыса сидит на самом верху, на спинке, нюхает воздух; где он ее взял?

– Да, – отец защищал докторскую по инквизиции; читал мне на ночь в детстве куски, никто не верит, или говорят: «какой ужас», ищут во мне комплексы, потрясения, но это была фантастика, дети же любят жестокое: я с нетерпением ждала, когда няня искупает меня, и я нырну в кровать, как в море, и придет папа, с тремя парами очков, потому что постоянно их терял, и массой исписанных за день листов, он еще писал на необычной бумаге – зеленоватой, голубоватой, бледно-бирюзовой, атласной, для акварелей…

– А Жозефина специалист по чему? – продолжил расспросы из своего инфернального кресла Венсан.

– Должна была быть по Древнему Риму, как и дед, – отец молчал, мама тоже, дядя Люк крутил головой на нас всех, и тетя Пандора решила взять на себя разговор.

– Тебе нравится Древний Рим или тебе его навязали?

Я подпрыгнула, потому что думала о зеленоватой бумаге, кровати, ночной лампе – это была нежно-голубая раковина; и, может, вернуться к родителям…

– Мне нравится Древний Рим, – и вдруг услышала тишину, меня напряженно слушали, как капанье воды ночью из кухни, голос мой прозвучал звонко, будто камень влетел в стекло.

– Мне тоже нравится Древний Рим, – сказал Венсан и встал, подошел к камину. Надо сказать, что наш дом делился на территории: папину-мамину, дяди Люка и тети Пандоры, дяди Антона и тети Раисы; все части дома были под своих жителей; мы сидели в гостиной моих родителей, заполненной предметами Средних веков: чаши, ларцы, книги, два роскошных гобелена, а над камином висел настоящий двуручный рыцарский меч, он весил двенадцать килограммов. – Я всегда мечтал сыграть что-нибудь древнеримское; с Колизеем, гладиаторами и кострами. Настоящий? – посмотрел на отца, тот кивнул, привстал от ужаса, что еще вытворит Венсан.

– У вас внешность не совсем римская, – вежливо сказала тетя Пандора. – Вы, скорее, действительно средневековый типаж: немного мрачноватый, суровый; что-нибудь про крестовые походы.

– Это я тоже играл, можно? – и, не дожидаясь разрешения, снял меч со стены двумя руками, примерился и как махнул им – легко, вокруг своей оси, словно разрубая свою тень, отказываясь от нее во имя великой легенды, черный, тонкий, сверкающий; воздух свистнул, меч будто ожил, отец вскочил потрясенный, и все вскочили – так красиво это было, поразительно, по-настоящему. Венсан замер в боевой стойке, держа меч без малейшего напряжения, а потом расслабился, улыбнулся нам коварно и ласково, сказал: «спасибо, великолепная вещь» – и повесил его на стенку, точно какую-нибудь невесомую картинку с бабочкой. Потом мы ушли, всех поблагодарив, будто вечер прошел идеально, мама дала нам с собой пирога, мы шли по ночным улицам, смеялись, держась друг за друга. «Где ты взял эту крысу?» «Фэй дала, она их разводит». Потом собрались в Африку, раскидали все вещи по квартире, ели мамин пирог возле телевизора с «Кейт и Лео», занимались любовью, и я все время видела лицо отца – мне незнакомое, обожженное словно, увидевшее то, о чем он и мечтать не смел, – средневекового рыцаря; отец никогда не разговаривал потом со мной о Венсане, тем более о том вечере, но я знаю: Венсан подарил ему вдохновение, дал ему заряд на еще и еще – на всю жизнь – провести ее счастливо – писать о том времени…

Африка, Африка – я думала: Жюль Верн, пятнадцатилетний капитан, песенка о Кейптауне; «ты никогда не играл в приключениях?» – «играл в детстве, юнгу в постановке Патрика О'Брайена; было здорово, режиссер построил настоящий корабль, мы по-настоящему лазали по реям, все руки себе ободрали, мускулы нарастили; а однажды попали в полосу шторма, корабль скрипел, как калитка несмазанная, но выдержал» «ты мой кумир; я обожаю Патрика О'Брайена»; мы ходили по магазинам покупали палатки, надувные лодки, консервы, ярко-красные термосы, высокие шнурованные ботинки, раскрашенные под британский флаг, делали прививки; я перенесла экзамены на осень; а потом долго-долго летели в самолетах, меняли их, как носовые платки в простуду, меня все время укачивало, болтало, как яйцо в кипятке, – хотелось умереть. «Венсан, мне плохо, мне так плохо»; он держал меня за руку, просил, словно с другого конца вселенной, принести мне коктейль: яйцо, водка, черный перец; поднес холодное стекло к моим губам, я отшатнулась, воняло ужасно; «пей, детка, снадобье Дживса»; я выпила, задохнулась, он постучал мне по спине. «Откуда… хр-р…» «что?» «откуда ты знаешь, кто такой Дживс, ты же не читаешь?» «Дживс – это был менеджер одного моего друга, ровесника, тоже актера, он здорово кололся, Дживс приносил ему это, когда тот не мог встать и пойти на площадку после укола»; «а он будет приходить к нам в дом?» «кто? Дживс?» «нет, твой друг, я не хочу» «ну что ты, детка, нет, конечно, я вообще не склонен к общению и светским приемам, я думал, ты уже заметила; да и к тому же он давно умер… но не от этого коктейля»; и засмеялся, обнял меня, прижал крепко, и я летела над землей, над морем, в его объятиях; и уснула…

Привезли нас в далекий тихий город на побережье; большая белая гостиница для белых; все было белое: постельное белье – совершенно невероятное, шелковое, кружевное; белый фарфоровый сервиз для завтрака; белые ковры, мохнатые, как персидский котенок, ворс доходил мне до щиколотки; белые лестницы, белые ванные; белый песок, крошечный, прозрачный, как сахар, на пляже; белые зубы и передники прислуги. А где же Африка? Костер, шляпы с вуалью от москитов, рык льва вдалеке, ружье между ног, джунгли, гуашевые огромные попугаи? Зачем нам тогда все эти вещи из магазинов-сафари?

– Я же предлагал – давай купим джип. А так мы всего лишь ленивые роскошные янки-захватчики…

– Да, – и я расстраивалась, раздавала огромные чаевые; легче мне стало, когда мы, гуляя по пляжу, вышли на деревушку из бревен и соломы; там жили рыбаки и их семьи; мы купили целую корзину совершенно ненужной нам рыбы – но такой сверкающей; нам улыбались, нам были рады; «давай каждый день у них рыбу покупать» «а потом уедем и разрушим им новый экономический строй» «злюка; кстати, хочешь ухи? я умею» «откуда? ты же книжный червь» «я все детство провела в лагерях, там нас постоянно учили чему-то экстремальному» «да уж, представляю, насколько экстремальная уха, давай». Вечером мы надели наши британско-имперские ботинки, москитные шляпы, взяли уголь и спички с зелеными головками, ушли на пляж, развели костер, повесили над ним котелок, накидали туда заранее почищенной в беломраморной раковине рыбы, перца, укропа и всю ночь варили, разговаривали; потом ели, получилось, кстати, вкусно. На рассвете мы занялись любовью, и я порезалась плечом о необыкновенно красивую ракушку – бледно-бледно-розовую, с таинственным голубоватым отливом в глубине, словно там что-то находилось ярко-синее внутри и мерцало – в зависимости от силы лунного света; мы положили ее, с моей кровью на острие, на высокий камень, а потом забыли; «ой, жалко», – вспомнила я вечером; мы уже сидели в номере, нам строго-настрого наказали не выходить – штормовое предупреждение; мы открыли балкон, белый тюль вился внутри гостиной, как призрак, пронзительно пахло солью, йодом; а мы играли в карты на пирожные, заказали целый поднос, самых разных – корзиночек и эклеров, с виноградиной, с персиком, с бледно-желтым и розовым кремом, шоколадных, уже ужасно объелись; «я схожу, возьму, она наверняка все еще на камне», – сказал вдруг Венсан. Африка не шла ему, словно пиджак, он был все время бледным и без сил, шутил, но редко, все больше молчал, дышал часто, будто ждал дождя. «Не надо, шторм ведь» «я быстро, еще не началось», – и ушел; я осталась так внезапно одна, с развевающейся белой занавеской на всю гостиную. До сих пор помню, как она летит по комнате, поверх кресел и столов, под самый потолок, а потом погас верхний свет, и по лепному полотку побежали струи дождя и молнии. Стены задрожали. Море гудело, словно в нем шел тяжелый стальной корабль, и морю было тяжело. Я сидела неподвижно на огромной кровати для молодоженов, со спинкой в форме сердца, и была одна, маленькая, в чужой далекой стране, и мой возлюбленный ушел искать прекрасную раковину, и его унесло морем. Шторм бил всю ночь, и Венсана всю ночь не было. Утром, сверкающим, как стекло, я спустилась в фойе, позвала управляющего. «Шторм прошел, госпожа, все хорошо, можете погулять по пляжу – приносит очень много интересных вещей: в прошлом году одна дама нашла бутылку с запиской, восемнадцатый век…» – «Мой муж пропал, – сказала я, – он ушел на берег перед штормом, мы забыли на пляже туфлю, ему это показалось важным – ее вернуть, и исчез, не вернулся, понимаете?» Он побледнел сквозь загар цвета «Эрл Грея», побежал звонить. Вся гостиница встала на уши, как при пожаре. Я не ела, не пила, не спала, не мыла голову, не меняла одежды – его белой рубашки и черных бархатных бриджей; сидела на кровати, раскладывала пасьянс «башня», люди заходили и говорили, что еще не нашли его; говорили, в каком фильме видели его, часто совсем маленьким, говорили, что он замечательный человек, необыкновенно талантливый, и что он обязательно найдется, укрылся, наверное, в одной из прибрежных деревень. Мне казалось, что я статуя, из белого фарфора, и если кто толкнет меня с кровати, то я разобьюсь. Его нашли на третий день, на пляже, всего мокрого, в водорослях; словно его носило по морю, потом пожалело и вернуло мне – насовсем ли…

Его принесли на руках эти, цвета кофе, шоколада, рыбаки, у которых мы купили рыбу. Бледный-бледный, будто весь цвет, кроме волос и бровей, с него смыло; без сознания, холодный, сломанный. Его подхватили управляющий и врач, отнесли в наш номер; я протянула рыбакам денег, они отказались, пытались что-то объяснить управляющему; он понял, и лицо его стало злым, как у деревянных богов. «Что? Что они сказали?» – я стояла босиком, в посеревшей от пота рубашке, со слипшимися волосами; в зеркале отражался гном; было страшно, как в подворотне; «идите в номер, госпожа». Там находился врач; Венсан лежал в постели и сливался с ней, уходил в нее, как в воду.

– Он услышит меня, если я позову его? – спросила я врача.

– Нет, он крепко спит.

– Спит? Я думала, он без сознания, без памяти… Вы что-то дали ему?

– Вот именно что нет. Никогда с таким не сталкивался. Человека как минимум сутки носило по морю, а он спит, как наигравшийся ребенок.

– У него рука сломана? – я увидела перевязку.

– Да, и два ребра. И трещина в одном колене. Он упал на камни. Проспит, наверное, до вечера, вот мой телефон, сразу позвоните, я приду. Надо проверить его память, – и ушел, славный-славный доктор, добрый, как детский; он ни разу не сказал про славу Венсана, просто перевязывал его, рассказывал аналогичные случаи из практики, про своих детей, показывал их рисунки – как у всех детей в мире: солнце, трава, папа, и мама, и они, дети, держащиеся за их руки… «Я тоже такие рисовала», – сказала я потом Венсану, он ответил неловко и жестоко: «а у меня не было родителей и карандашей». А тогда я просидела возле него весь этот день и ночь; когда она началась – он очнулся.

– О, Жозефина, – произнес он ласково, точно нашел меня в игре в прятки за креслом.

На столе стоял ужин; «будешь?» – спросила я. Он попытался встать, наткнулся на свои переломы. Я помогла ему, подложила подушки и почувствовала нежность, такую дикую, что захотелось сломать ему нос.

– Венсан, скажи, я красивая?

– Да, – сказал он и взял свободной рукой бутерброд с гусиной печенкой и огурцом.

– Нет, я же некрасивая, посмотри на меня! – закричала я. – Я трое суток ждала тебя, думала, с ума сойду, как русская баба, не мыла голову, не чистила зубы, не переодевалась, изгрызла ногти под корень, а ты врешь, будто я красивая! – и стукнула его по здоровой коленке кулаком. Он ойкнул и уронил бутерброд в постель.

– Дура.

В Африке мы прожили еще месяц – пока заживали его рука, ребра и колено. Все даты жизни и все свои фильмы он помнил; и, казалось, все в порядке; если не считать разговора с полицией с глазу на глаз. Меня никто не обидел, наоборот, принесли невероятно вкусный кофе и рассыпчатое печенье; «моя жена печет, научилась у жены миссионера», – сказал инспектор; дело было в том, что аборигены видели Венсана во время шторма вовсе не в море, а в лесу. Трое суток он там жил и охотился, сидел у костра, пел страшные песни; «они его очень боятся, повторяют: «Страшный человек, странный человек» – то один, то другой; он переспал с одной из их женщин – легкого поведения, поэтому они не переживали. Полез на дерево за плодом и упал; они думали, что он умер, но он очнулся через час, побрел к морю, шатаясь, будто пьяный; и упал в него, и его понесли волны, вот тут они подумали: точно умер; но его принесло еще через несколько часов обратно приливом». «И что мне делать с этой историей?» – спросила я инспектора. «Посмотрите за ним – вдруг он болен чем-то хитрым, в мозгу, и это можно найти и вылечить». Я шла по пляжу, неся недоумение в себе, как стакан с горячим, вот-вот уроню, пальцы не выдержат, и вдруг увидела эту раковину – розовую с голубым; опал и сапфир; она была все еще на камне, продержалась весь шторм, исчезновение и лечение Венсана; свидетель преступления; «смотри, что я нашла»; он бегал по номеру, разговаривал по сотовому с новым режиссером; обернулся: «ага», и все. Я надулась, как воздушный шарик, села на кровать; «чего ты, заяц?» «ты забыл про раковину». «О, это та самая, о которую ты порезалась? Я думал, просто еще одна большая раковина, вы с ней стояли на свету, не увидел, прости», – такой идеальный, такой принц; я упала ему на плечо и простила, забыла, решила: неправда…

Мы вернулись в дождь; все покупки в складках, их и не вынимали; «ну, хоть загорели чуть-чуть», – «никто и не поверит, что мы лето прожили в Африке», – «а мы никому не скажем» «скоро осень, у меня экзамены», – «а у меня фильм». Я навезла всем подарков: ткани, статуэтки, маски, чашки, свитки – всем родственникам, Анне; но все было лень позвонить. Он читал сценарий в своей комнате, я – книги в своей. «Хочешь чаю?» – кричали мы друг другу; я спускалась на первый этаж, мы ставили чайник, включали телевизор, смотрели шоу и клипы, делали бутерброды с докторской и майонезом или заказывали сложные французские блюда из ресторана; а иногда говорили: «пошли в ресторан!» – и шли, но не в этот, в доме, а в круглосуточную китайскую кафешку, где когда-то брали еду, кисло-сладким пахло на весь квартал. Ходили мы всегда ночью; это было красиво: горели два красных фонарика над ступеньками, и шел дождь – холодный, прямой, как разговор о деньгах; мы в одинаковых белых куртках с капюшонами. Венсан умел есть палочками; в этом кафе они были из светлого дерева, с резьбой; а я нет, и он учил меня, и официант-китаец; но я оказалась бездарна, и мне приносили вилку. Вообще, это было счастливое время, сходились все пасьянсы и звезды. Венсан стал собирать для меня свои фильмы; а съемки нового начались в конце августа, он был про Русско-турецкую войну. Венсан взял себе роль второго плана – турецкого вельможи: хитрый, колючий взгляд, красный шелк, изогнутый меч, пистолет с золотом, ромашка в зубах – рекламные фотографии уже обошли толстые глянцевые журналы. «У тебя в семье нет специалистов по русским войнам? чтобы можно было с ними помириться; мы, кстати, можем оформить как официального консультанта, знаешь, хорошие деньги платят»; я засмеялась, Венсан обиделся: «ты смеешься из-за денег? в твоей семье их презирают, потому что они управляют миром, а не вечные ценности и космический сенат? а я люблю деньги, они дают мне счастье думать самому»; «нет, просто это совпадение; мой дядя Лео действительно изучает русские войны, он писатель, пишет исторические детективы, и археолог, весь его дом завален всякими черепками… просто я боюсь, что он не согласится, он живет очень замкнуто, с семьей почти не общается; я его ужасно люблю, почти как мужчину, он молодой, рыжий, и глаза удивительные – золотистые, как подсолнухи». Но все-таки я позвонила, дядя Лео согласился; они познакомились, и Венсан ему понравился; «он очень цельный, очень талантливый, не знаю, почему он выбрал тебя, ведь ты совсем молодая»; но не обидел меня, я тоже задавалась этим вопросом…

– Жозефина, я схожу за сигаретами, – крикнул он снизу, я читала нечто потрясающее – «Турецкий гамбит» Акунина, который дядя Лео дал Венсану; Венсан сказал: «прочитаю», но я перехватила; «купи мне “Марс”», – «ладно», – и хлопнул дверью; я посмотрела на время: час ночи; еще пара страниц про воздушный шар, двадцать страниц тетиной древнерусской литературы; а потом я поняла: Венсан опять ушел, исчез… Я бросила книгу, натянула свитер, надела носки, потом заставила себя вернуться к исходному положению, лечь на кровать: он просто пошел за сигаретами… просто пошел за сигаретами… просто пошел за… стрелка дошла до двух, когда входная дверь внизу опять хлопнула. Ффу…

– Ты принес мне «Марс»? – он не ответил. – Венсан, ты купил мне «Марс»? Ну, если не купил, то не страшно.

Но он не отвечал. Выключил телевизор, и я услышала его шаги. Совсем другие, словно он сменил ботинки – с легких кроссовок, в которых обычно ходил ночью, на классические черные тяжелые. Еще он пел и с кем-то разговаривал – тягучим, полным согласных голосом, звал по имени: «Тиберий, жрать»; и на кухне зазвенело, упало что-то, стукнулось. Я встала с кровати. Тиберий? Нашел собаку, привел в дом, наливает молока? Приоткрыла дверь комнаты: он стоял внизу, в гостиной, а перед ним и вправду сидела собака – огромная, черная, почти Баскервилей, гладкая, блестящая, как мокрый асфальт, совсем не бродячая, наоборот – аристократ; и ела из миски гору корма.

– Венсан, – позвала я, спустилась на пару ступеней. Но он не обернулся, не поднял головы. Зато меня услышала собака и зарычала. – Что это за собака? Если она тебе нравится, понимаю, она красивая; но я девчонка, я таких боюсь.

Он развернулся резко, будто в него кинули кинжал. Он переоделся – в черный костюм, почти смокинг, из толстовки с «Нирваной» и легких синих джинсов.

– Кто вы? – спросил он, новый. И я поняла: это не Венсан.

То есть это, конечно, был Венсан – и в то же время не он. Словно кто-то вселился в него, взял взаймы его внешность – повесть о похитителе тел. Сказал, мол, на рассвете встретимся, а Венсану дал тело старика-бомжа, бывшего профессора, или ребенка-идиота и одновременно математического гения, или поэта, полного золотых слов и опиума; а может, вообще отправил в прошлое – смотреть на войны, походы, чуму, революции, чтобы он мог лучше сыграть. Дух же, взявший на время тело Венсана, моего парня, с именем цвета зеленого чая и фамилией как марка дешевого виски, был… был недобрым, как органная музыка.

– Кто вы? – повторил он еще раз и начал подниматься ко мне по ступенькам. – И что вы делаете в моем доме?

– Я… это не важно. Я жена Венсана, он здесь живет, – пока мне было не страшно, вдруг это игра или нелепость, так ошибаются в толпе.

– Венсана? Я живу здесь много лет, и иногда в телефоне спрашивают Венсана, я говорю, что не туда попали. Понимаете, вы не туда попали. Вы проститутка?

– Нет… – я шагнула назад; думала, там пропасть, яма, прикрытая хворостом, открытый люк в городские катакомбы, а там оказалась ступенька наверх. Он же шел на меня снизу, и я видела, что все другое: глаза, брови, складки у губ, сами губы; что он сделал с Венсаном, где Венсан?

– Я иногда привожу сюда проституток, но жить с женщиной… это мерзко… – словно пауки и лягушки падали из его рта, красивого, но надменного; сказка братьев Гримм про хорошую и плохую сестер; книга про Дориана Грея; два портрета в одном; обложка «Кода да Винчи» – стереокартинка, когда у Джоконды два лица – ее и череп…

– Я уйду, – сказала я. – Вот так, как есть: в носках, домашних джинсах в пятнадцать дырок и в свитере; пойду по дождю, забуду дорогу сюда, только уберите собаку и скажите, где Венсан? вы убили его или только ранили?

И тут он ударил меня; в грудь; как выстрелил из ружья; я влетела в стену – упала одна из повешенных мной фотографий; черно-белая, тот самый рыбацкий поселок; упала мне на голову, обсыпала стеклом; а он ударил меня еще раз, в лицо, кулаком, будто я не девушка, а картон, за которым золото; больно было до черноты, до сверкания, как рябь на море от солнца; потом он потащил меня в комнату с зеркалом; я кусала его за пальцы, крутилась, визжала – меня в жизни не били; а он был такой сильный, словно огромная рыба, уронил меня на пол, содрал всю одежду. «Венсан, Венсан!» – кричала я, будто он мог услышать меня из глубин этого существа, лечь со мной рядом на пол, повернуться, сказать: «О, Жозефина!» – словно нашел меня только что за шторой и теперь мне водить; но Венсан не появился; «кто ты?» – спросила я, разбитая, когда он встал надо мной, черный, тенью, как огромные крылья; «Дамиан Гессе», – услышала я из зеркала, ударила по зеркалу: «кто ты? кто? будь проклят»; потом он отпустил меня, ушел к своей собаке, на кухню, включил миксер. Я вышла на этаж, полный электрического света, посмотрела в лицо камеры под потолком, показала фак; зашла в лифт; внизу никого не было, словно Дамиан их всех убил: охранников, сигнализацию; вышла на полную воздуха улицу. Шел дождь, тихий, мелкий, воздух был плотным от него, как кисель; а я будто оглохла, будто тонула, кровь текла из носа, из губ, с рассеченной брови; поймала такси; таксист охнул и хотел уехать; «пожалуйста, это несчастный случай, я вам заплачу, я ничего не испачкаю»; он остановился, разрешил мне сесть: «может быть, вас отвезти в больницу?»; и вдруг мы с ним узнали друг друга: это был тот таксист, который вез нас с Венсаном с венчания. «Отвезите меня домой», – и он повез меня к Анне; помнил; это было необыкновенно, я начала плакать так же тихо и мелко, как шел дождь, все лицо сразу адски разболелось. «Я поднимусь, возьму деньги…» «нет, не нужно, просто оставайтесь живой»; и уехал; я поднялась по темной лестнице – лампочки то били, то воровали в первый же день, как чья-то добрая душа тратилась и вкручивала, – и позвонила; только бы она была дома… Анна оказалась дома; опять в халате, в креме; узнала, закричала, втащила меня в крошечную прихожую, под ноги мне попалась белая пушистая кошка-экзот, вместо меня друг.

– Это он?

– Кто? Ты знаешь кто, да, Анна?

– Да, прости, – она села было на стульчик, но тут же спохватилась: – Боже, боже, бедный мой ангел, зайчик, – поставила греть воду, вытащила вату, пластыри, зеленку, водку; меня отмывали, потом заклеивали; и я все время повторяла: «Анна, ну почему ты не сказала?» – А что? Что я должна была сказать? Этот парень – ассистент, в которого я тогда была влюблена, – видел однажды на улице Венсана с огромной черной собакой, всего разряженного в Гуччи, Армани, подошел к нему здороваться, и тот его послал, чуть не затравил. И все повторял: «Я не знаю, кто такой Венсан Винсент, я Дамиан Гессе». Парень боится Венсана с тех пор до полусмерти; однажды мы напились, сплетничали об актерах, и он рассказал, правда, никак не мог понять, что же это было, – ведь Венсан всегда такой простой…

– Значит, все это знали? И кто, черт возьми, такой этот Дамиан Гессе? Откуда это имя? Ты мне волосы склеила…

– Никто не знал. Извини. Кроме меня, Андрей никому не сказал. Очень испугался. А Дамиан… это его первый фильм. «Голоден как волк» – ты никогда не видела? Он очень известен, классика ужасов… Венсан играл в нем… сына дьявола.

– Он говорил об этом фильме, сказал, что достать его невозможно и ему в нем лет семь…

– В любом прокате стоит.

Она заварила мне чай, набрала ванну; «спасибо, Анна, ты мой лучший друг; знаешь, я ведь тебе подарок привезла из Африки: такую классную ткань и ожерелье; только я не знаю, смогу ли теперь его забрать…» «не плачь, заяц, купишь мне в соседнем супермаркете что-нибудь к чаю»; но я выла и выла, в ванне, полной лавандовой пены, из меня выходили: кровь, злость, отчаяние, страх – все, что бродит по темным улицам.

– В нем живет его первая роль? Это же бред, Анна…

Утром я отправилась искать того священника, отца Валентина; «может, отоспишься? ты ужасно выглядишь»; но мне было все равно, как я выгляжу. Лишь бы это была я… В церкви шла служба, я спряталась на последнем ряду, кого-то отпевали; стояли родственники, все сплошь женщины, в черном, в вуалях с мушками и с перьями, будто начало века; гроб вынесли, все вышли, и служка, тонкий, изящный, как клевер, мальчик, начал гасить свечи; «скажите, отец Валентин здесь?» «да», – ответил мальчик и не удивился моему лицу, словно каждый день к ним приходили еле выжившие в катастрофах.

Отец Валентин не узнал меня:

– Да, чем могу помочь?

– Вы не узнаете меня?

– Нет, извините.

– Я девушка, с которой вы повенчали Венсана Винсента. Его вы, надеюсь, помните?

Он побледнел, сжал мне руку, точно поскользнулся, сел и посадил рядом на скамью.

– Боже. Это… это Дамиан сделал с вами?

– Да, отец Валентин.

– Это ужасно, – он сгорбился, схватился за спинку соседней скамьи. – Простите, мне плохо…

– Кому хуже, мне или вам, отец? Почему вы не сказали мне, почему не сказали: беги от него, он дьявол.

– Он… он давно пришел ко мне, просил помощи, он знал, что с ним… Я провел обряд изгнания, но это не помогло. Он оставлял у меня вещи, чтобы переодеться, и собаку.

– Вы знакомы и с тем и с другим?

– Да.

– И кто же вам больше нравится?

– Вы жестоки, потому что вы молодая.

– Потому что у меня разбито сердце. Почему вы не отговорили меня?

– Я увидел, что он счастлив… Он сказал мне, что полюбил вас с первого взгляда, вы смелая и чистая, и, наверное, это поможет. Дамиан не способен на любовь. Он тщеславен, любит вещи, но не людей.

– Но как же вы могли… Любовь – это же не аспирин. Вы чудовище, сродни Дамиану, – вырвала свою руку из его большой, худой и теплой, убежала; так я и не узнала, что за человек был этот отец Валентин, откуда он, какой священник, и как им стал, и что случилось с ним дальше; но церковь его была всегда открыта – это говорит о том, что он готов был ко всему: и к свету, и к мраку – настоящий человек…

Прошел почти месяц; я отлеживалась у Анны, Анна же набрала мне книг в библиотеке по списку; «тяжелые какие, – вся такая в мини-юбке, высоких сапогах, – а парней-то симпатичных в библиотеке нет»; я засмеялась, ойкнула, губа до сих пор болела, еще у меня треснул зуб, оказывается; если бы не боль, иногда не дававшая мне спать по ночам, как лунный свет кому-то, – то Венсана словно и не было в моей жизни. Я положила книгу на пузо, поставила рядом вазу с вафлями, в глубине квартиры зазвенел телефон. «Анна, возьми, мне лень»; она собиралась в ванную, потом на свидание, подошла голой, побледнела: «это он»; «кто?» «Венсан; возьмешь?» Я думала и думала, а она все держала трубку, высокая, красивая, потом топнула ногой: «мне холодно»; и я протянула руку за телефоном: а вдруг я больше никогда его не услышу… «Невероятно, он помнит, как меня зовут, он сказал: «здравствуй, Анна»», – ушла она в ванную потрясенная, все-таки он был главным героем, а она – эпизод…

– Привет.

– Привет.

– Это я, Венсан.

– Я знаю.

– Как твои дела?

– Учу экзамен.

– Тети-Пандорин?

– Да.

– Он очень сложный…

– Немного.

– Сложный. Я сижу в твоей комнате и читаю твои книги. Ты такая умная. В них столько всего.

– Приятно.

– Просто он не может зайти в твою комнату.

– Дамиан? Ты его видел?

– Да, сначала в этом черном зеркале, а потом в коридоре. Дамиан… Забавно. У него имя моей первой роли.

– Считается, от нее ты и сошел с ума.

– Я понял.

Потом молчали долго, а в трубке щелкало, словно мы были не в одном городе, а очень далеко друг от друга, три дня на поезде, и еще автобусом…

– Жозефина? Ты здесь?

– Да.

– Скажи… Ты ко мне не вернешься?

– Нет.

– Почему?

– Мне страшно.

– Мне тоже страшно. Но ведь ты любишь меня?

– Да, я очень сильно люблю тебя.

– Так почему же это не помогло?

– Я не врач и не священник. Я обыкновенный человек.

– Одни мои опекуны отдавали меня врачу. Он ничего не нашел. Сказал, что это они параноики. Они были очень верующие и увидели во мне дьявола. Врач сказал, что это их предубеждение из-за той роли… А священник… Я пришел к отцу Валентину, попросил помощи, все рассказал ему. И Дамиан пришел к нему, будто почувствовал… И он не помог. Ему не хотелось. Он радовался власти над нами. Дамиан нравился ему больше, чем я. С ним он вел долгие беседы о Боге и дьяволе. А я… я обыкновенный человек.

– Прости меня, Венсан. Но я не могу.

– Я понимаю тебя, милая. Но ведь ты любишь меня и всегда будешь любить?

– Да.

– Жозефина… а ты выйдешь еще потом замуж?

– Не знаю.

– Скажи «нет».

– Нет, не выйду.

– Жозефина, еще обещай, что будешь много путешествовать, тратить денег, поездишь по Африке на джипе, купишь книг, целую библиотеку, и драгоценностей. То, чего у нас не было.

– Обещаю.

– Ну ладно, пока.

– Прощай. Венсан.

– Прощай, Жозефина.

Утром Анна пошла брать газеты, потом на кухню, пить под них чай, и закричала; я подумала: мышь, одна у нас уже была; съела все крупы; мы ее поймали в клетку, пушистую, отнесли в зоомагазин; «ты чего орешь?» «нельзя, не смотри на это»; конечно, я выхватила из рук; там была фотография, а что на ней – и не поймешь сразу: Венсан выпрыгнул из окна. Огромные заголовки черным и красным, словно агитационные плакаты: мол, бросайте курить, бей буржуев. Ужасно. Это было окно моей комнаты. Всякие подробности: разбитое зеркало, разбитые вещи, одежда вся в краске… Мои родители мучили-мучили меня и бросили, потому что я молчала как партизан. Это была настоящая война, холодная и мировая. Кто я такая? Жена Венсана. Без детей, восемнадцать лет всего, а мне досталось огромное наследство. Я потратила его так, как обещала; сдала экзамены, окончила университет, получила свои кандидатскую и докторскую, побывала во всех странах по карте: на джипе, на яхте, на велосипеде; и у меня огромная библиотека, Вавилонская; с лабиринтом, витражами, как в книге Эко. А замуж я больше не вышла. Не потому, что обещала, а потому, что никто из парней мне так и не понравился. Венсан был само совершенство. А этот Дамиан… казалось, что Венсан придумал его сам в детстве, которое прошло очень одиноким и знаменитым, – чтобы было с кем болтать и тратить эти деньги. Каждую субботу я ходила на ужин к его последним опекунам, узнала, что их было почти тридцать – и никто-никто из взрослых не удосужился с ним поговорить; замечали какие-то странности, или что-то случалось, неприятное, как запах горелого, – все-таки Дамиан вылазил, как морщины; заминали, шептались и передавали по рукам. Гаспар Хаузер… Я собрала его детские вещи по всем, с кем он жил – «Вы его жена? О-о…» – хоккейные клюшки, коньки, клетчатые рубашки, белые свитера, джинсы с дырками, пальто и куртки, в карманах какие-то записки, фантики, скрепки, есть даже школьный дневник, в пору, когда он пытался учиться, и пара тетрадей по математике, с рисунками – острый профиль соседа; и множество детских фотографий, на одной он с черной собакой… Хранится это все у меня в коробках на антресолях; никогда не вытаскиваю, не плачу, просто положила лаванды, багульника и берегу – историю, как расписанный от руки антикварный елочный шар. Только ваша статья заставила меня расплакаться, тронула, как потерянная варежка; так не бывает, подумала я, кому-то он еще интересен; села и написала это длиннющее письмо. Удачи вам, молодой мой мальчик, пусть ваша жизнь будет необыкновенной. Жозефина Моммзен».

Артур уронил листы на стол, глаза нестерпимо болели, почерк у госпожи Моммзен тот еще, словно книга на восточном языке, который близок твоему, но о смысле трети слов приходится догадываться, фантазировать, перечитывать, как Павича. Сколько времени он здесь сидит, как в музее? Все ушли; наверное, по улицам бредет рассвет; «кофе по-венски, пожалуйста»; новая официантка, сменилась, волосы русые, завиваются, как виноград, мадонна Литта. В «Красной Мельне» все чашки из глины, пузатые, красные, представляется, из таких Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак пиво потягивали; здесь подают кофе; Артур греет о бока кружки замерзшие кончики пальцев, словно пришел с зимы. Но народу, оказывается, полно; задевают локтями, утащили из-за столика все стулья; день рождения чей-то, художники, в толстых свитерах, грубых джинсах, заляпанных красками; «я же не хожу с плакатами премьер, – думает раздраженно Артур, – или в толстовке с Расселом Кроу; тоже мне, пекарь белый, весь в муке, кочегар черный, весь в угле…» Письмо бурлило в нем, как океан, – хотелось расплескать, облить, поделиться, как хлебом. У стойки стоял Юрген, чужой совсем, оранжевые конверты «Кодака» рядом, черный свитер, перхоть на плечах, стакан с «Кровавой Мэри»; ждет заказ, в общем веселье не участвует, просто пришел поесть. «Привет, ты откуда?» «из Чечни, из Хорватии; пустоши, разрушенные земли; из Египта, не ходите, дети…» – обгорелый трогательно нос. Наконец сквозь общий ор и локти принесли заказ: отбивная с яичницей, картофельный салат; ест, пьет, как паровоз; Артур ковыряет «Цезарь»; «ты куда сейчас?» «домой, наверное, снять ботинки, поспать».

– У меня дома водка есть, «Мягков», красная, пошли пить, фильм ужасов посмотрим.

– Не, я только с дороги, и еще слышал, ты живешь с парнем, а я с пидорами в их доме не пью.

– Тупой ты. Юрген, я тебе не секс предлагаю, ты мне не нравишься; посмотри на себя, неряха; я хотел с тобой фильм ужасов посмотреть, тот, старый, «Голоден как волк», помнишь, мы разговаривали?

– А-а, черно-белый… Я засну; а в чем дело?

Артур показал письмо – уже смятое, как одежда из тонкой ткани, в которой проходили весь день, устали.

– Это от жены того актера, что сошел с ума и выбросился из окна; оказывается, окна ее комнаты; но все так сложно, так красиво, как вальсу учиться…

– Как она узнала о тебе, а ты о ней?

– Она написала мне в ответ на мою статью о нем.

– Круто; она старая, наверное; лыка вяжет?

– Вяжет. Крестиком вышивает почти… Она не актриса, не моделька… я вообще не задумывался никогда, кем могла бы быть его жена. Ее дед за историю Древнего Рима получил Нобелевскую премию. И она тоже историк, преподает где-то в университете; за тридевять земель. Я словно влюбился. Мне кажется, что я поднимусь сейчас по лестнице из «Красной Мельни» – и попаду не на улицу Святого Каролюса, с фонарями, тополями, «тойотами», а в какой-нибудь красный, с закатом, с каменной мостовой Лондон конца девятнадцатого века, и там по Уайтчепелу Джек Потрошитель бегает; или шагну со ступенек – и сразу в космос, во Вселенную, в звезды, упаду в невесомость, поминай как звали, «Аполлон-13»…

– Напишешь ей?

– Нет. Не знаю. Зачем? О, спасибо вам за письмо, за откровенность. Она не ждет от меня ответа. А мне сказать ей нечего. Я скучный. У меня скучная молодость.

– Ладно, тогда путешествуй и отправляй открытки из разных мест с видами соборов.

– Буду.

– Но теперь-то не скучная.

– Теперь нет. Чудесная история со мной приключилась, правда? Положу письмо в ящик стола, потом другими бумагами завалю, вырезками из журналов, забуду; а потом окажется, что она была самая главная – за всю жизнь.