Читать книгу Возвращение - Николас Спаркс - Страница 4

2014 год

Впервые я заметил эту девушку на следующий день после переезда. Затем я не раз видел, как она брела мимо моего дома, опустив голову и ссутулив плечи. За полтора месяца мы не перекинулись и словом.

Она показалась мне подростком: манера держаться выдавала, что девушку угнетают одновременно низкая самооценка и раздражение на весь белый свет. Впрочем, в свои тридцать два я едва ли мог судить наверняка. Кроме того, что у нее длинные каштановые волосы и широко расставленные глаза, я знал точно лишь одно: она жила в трейлерном парке неподалеку и любила ходить пешком. А еще вероятнее, ходить ей приходилось в связи с отсутствием машины.

В апреле небо прояснилось, температура замерла на отметке чуть выше двадцати градусов, а слабого ветерка хватало лишь на то, чтобы разносить ароматы цветов. Азалии и кизил во дворе расцвели пышным цветом буквально за одну ночь. Азалии росли вдоль посыпанной гравием дорожки, что, петляя, вела к дому моего деда в ближайшем пригороде Нью-Берна[1] – дома, который недавно достался мне по наследству.

А я, Тревор Бенсон – идущий на поправку врач и по совместительству отставной военный, – сыпал вдоль крыльца нафталиновые шарики, про себя досадуя, что совсем не так мечтал провести утро. В этом доме уборке не было конца и края: всегда находилась новая работенка, и порой я сомневался, стоило ли браться за ремонт вообще.

Дом (хотя «дом» – это громко сказано) и в лучшие годы выглядел довольно неказисто, к тому же над ним потрудилось время. Дедушка собственноручно возвел это жилище, вернувшись со Второй мировой, и хотя строил он на века, в плане дизайна фантазией не отличался. Дом представлял собой параллелепипед с одной верандочкой спереди и другой – сзади. Внутри: пара спален, гостиная, кухня и две ванные комнаты. Обшивка из кедровых досок с годами стала серебристо-серой, совсем как волосы моего деда. Крышу уже не раз латали, ветер задувал сквозь щели в рамах, а кухонный пол настолько покосился, что, пролей кто-нибудь воду, она ручейком стекла бы к двери. Надеюсь, это облегчало дедушке мытье полов, ведь последние тридцать лет он жил в одиночестве.

Участок, впрочем, впечатлял: шесть с лишним акров земли; старенький, немного кособокий амбар и сарай, где дедушка хранил собранный мед. Казалось, на ферме можно найти все цветущие растения, известные человечеству, включая клевер и полевые травы. С апреля и до конца лета газон будто фейерверки расцвечивали.

Рядом пролегала речка Брайсес-Крик, чьи темные солоноватые воды текли так медленно, что в них, словно в зеркале, отражалось небо. Неспешно меркнущие закатные лучи пронизывали испанский мох, шторами свисавший с деревьев, превращая водную гладь в какофонию бордового, желтого и оранжевого.

Медоносные пчелы обожали эти места, как и задумывал дедушка, – по-моему, пчел он любил больше, чем людей. Всю жизнь он увлекался пчеловодством; на участке стояло около двадцати ульев, причем находились они в лучшем состоянии, нежели дом или амбар. Приехав сюда, я понаблюдал за пасекой издали, и хотя сезон только начинался, пчелиные семьи, похоже, чувствовали себя хорошо.

Весной население ульев стремительно возрастало, – прислушавшись, я даже мог различить жужжание. Пока что моего вмешательства не требовалось. Я сосредоточился на доме, решив привести его в приличное состояние. Обшарив кухонные полки, я оставил несколько банок меда и выбросил остальное: коробку прогорклого печенья, полупустые банки с арахисовым маслом и вареньем, пакетик сушеных яблок. В ящиках я обнаружил мусор: просроченные купоны, огарки свечей, магниты, непишущие ручки – и все отправил на помойку. Холодильник был почти пустым и на удивление чистым: ни заплесневелой еды, ни отвратительных запахов. Я вынес из дома целую гору старого хлама.

Для более сложных задач я нанял несколько рабочих бригад. Во-первых, пригласил подрядчика, чтобы сделать косметический ремонт в одной из ванных. Затем сантехник устранил протечку на кухне. Рабочие отшлифовали и покрасили полы, выкрасили стены и, что не менее важно, заменили заднюю дверь. Прежняя была проломлена, а затем кое-как заколочена досками. Когда уборщики вычистили каждый уголок, я провел в дом вайфай для ноутбука и купил мебель для спален. Приобрел я и новый телевизор в гостиную – вместо старого, с антеннами-рожками и размером с пиратский сундук. Благотворительный фонд не принял дедовскую мебель даже в качестве антикварной, так что пришлось отправить ее на свалку.

По утрам и вечерам я отдыхал на одной из неплохо сохранившихся верандочек. Поэтому-то мне и понадобился нафталин. Весна на Юге – не только цветочки, пчелки и красивые закаты, особенно если живешь в глуши неподалеку от реки. Погода стояла теплее, чем обычно, отчего пробудились от спячки змеи. Одну – и довольно большую – я заметил утром, когда вышел на заднюю веранду. Испугавшись до чертиков и пролив кофе на рубашку, я быстро ретировался в дом.

Не знаю, ядовитой ли была змея: я ничего в змеях не смыслю. Однако, в отличие от некоторых – например, моего дедушки, – убивать я ее не хотел. Пусть живет – только где-нибудь во‐он там, подальше от моего дома. Я знал, что змеи приносят пользу – к примеру, уничтожают мышей, которые по ночам шебуршат за стенами. Этот шорох меня пугал; мальчишкой я проводил здесь каждое лето, но так и не привык к сельской жизни. Я всегда считал себя парнем-из-большого-города, – пока не прогремел взрыв, поломавший не только привычную жизнь, но и меня самого. Поэтому я и назвался «идущим на поправку врачом». Впрочем, об этом позже.

Вернемся к змее. Переодев рубашку, я вспомнил, что дедушка отпугивал ползучих гадов нафталиновыми шариками. Он верил, что это волшебное средство от всех на свете вредителей: крыс, летучих мышей, клопов, змей, – и запасался нафталином впрок. Я нашел много коробочек в амбаре и, надеясь, что дед знал, о чем говорит, щедро рассыпал шарики вокруг дома: вначале у задней веранды и вдоль стен, затем – у крыльца.

Тогда-то я снова увидел девушку, бредущую по шоссе. На ней были футболка и джинсы. Она, похоже, почувствовала мой взгляд и мельком на меня посмотрела. Не улыбнулась, не помахала, а втянула голову в плечи, словно стараясь меня не замечать.

Пожав плечами, я вернулся к работе – если посыпание крыльца нафталином могло таковой считаться. Однако по неведомой причине я задумался о трейлерном парке, где жила незнакомка. Он находился в конце дороги, где-то в миле от моего дома. Вскоре после переезда я туда прогулялся – чисто из интереса. За несколько лет парк разросся, и мне захотелось посмотреть на новых соседей.

При взгляде на фургоны у меня мелькнула мысль, что по сравнению с ними дом моего деда – Тадж-Махал. Шесть-семь дряхлых, допотопных трейлеров беспорядочно ютились на площадке; поодаль виднелись обгоревшие развалины еще одного. Пожар оставил от него лишь черный, оплавленный остов, который никто не удосужился убрать. Меж покосившихся шестов уныло свисали бельевые веревки. Тщедушные куры что-то клевали, толкаясь среди ржавой техники и держась подальше от оголодавшего питбуля, прикованного цепью к старому бамперу. Пес клацал огромной, словно капкан, челюстью и лаял на меня так свирепо, что слюна во все стороны летела из пасти. Нехороший песик, помнится, подумал я. Интересно, кому могло захотеться жить в такой дыре? Впрочем, ответ был очевиден. Возвращаясь домой, я мысленно жалел бедолаг-соседей и корил себя за снобизм. Мне просто повезло больше, чем большинству – во всяком случае, по части денег.

– Вы здесь живете? – послышался голос.

Я поднял глаза: передо мной стояла девушка из трейлер-парка – похоже, возвращалась домой. Боясь подойти ближе, она замерла в нескольких ярдах от меня, – впрочем, достаточно близко, чтобы я разглядел россыпь едва заметных веснушек на ее щеках. На руках девушки виднелись синяки – видимо, бедняжка обо что-то ударилась. Особой красотой незнакомка не отличалась – в ее чертах сквозила какая-то незавершенность, отчего я снова подумал, что она еще подросток. По настороженному взгляду я понял: стоит мне приблизиться – и девушка убежит.

– Да, я здесь живу, – ответил я с улыбкой. – Правда не знаю, надолго ли задержусь.

– Старик умер, – произнесла незнакомка. – Тот, что жил здесь до вас. Его звали Карл.

– Знаю. Это был мой дедушка.

– Вот как. – Она засунула руку в задний карман джинсов. – Он угощал меня медом.

– Очень в его духе. – Наверняка я не знал, но почему-то захотел так сказать.

– Он часто обедал в «Фактории», – сообщила девушка. – Всегда был вежливым.

«Фактория[2] ленивого Джима» – невзрачный магазинчик, каких полным-полно в южных штатах, – существовала здесь дольше, чем я себя помню. Дедушка водил меня туда всякий раз, как я приезжал. В домике размером с гараж на три машины имелась крытая верандочка, а также продавалось все, начиная с бензина, молока и яиц и заканчивая рыболовными снастями, наживкой и запчастями для машин. Рядом стояла парочка допотопных бензоколонок – картой не расплатишься, – а еще в «Фактории» готовили еду на гриле. Однажды я нашел в магазине пакет с пластмассовыми солдатиками, зажатый между пачкой зефира и ящиком с рыболовными крючками. Товары безо всякой системы громоздились на полках или висели на стенах, однако я с детства считал этот магазинчик одним из крутейших на свете.

– Ты работаешь в «Фактории»?

Девушка кивнула.

– А зачем вы разбрасываете шарики от моли?

Я опустил взгляд на коробочку – совсем забыл, что ее держу.

– Утром видел на веранде змею. Говорят, нафталин их отпугивает.

Поморщившись, девушка отступила на шаг.

– Что ж, я просто хотела узнать, кто теперь здесь живет.

– Кстати, меня зовут Тревор Бенсон, – представился я.

Она подняла на меня глаза и, набравшись смелости, задала вопрос, который явно не давал ей покоя:

– Что у вас с лицом?

Конечно, она имела в виду шрам, тонкой чертой пролегавший от линии роста волос до подбородка. Я еще раз убедился, что девушка очень юна: взрослые обычно не спрашивали прямо, притворяясь, что ничего не замечают.

– Меня ранил минометный снаряд в Афганистане. Несколько лет назад.

– Ого. – Девушка потерла нос тыльной стороной ладони. – Больно было?

– Да.

– Ух, – снова выдохнула она. – Пожалуй, мне пора.

– Хорошо.

Она вышла на дорогу и вдруг обернулась:

– Не сработает!

– Что не сработает? – не понял я.

– Шарики от моли. Змеям на них плевать.

– Ты уверена?

– Да это ежу понятно.

А дедушке – нет, подумал я.

– И что же делать? Как избавиться от змей?

Немного помолчав, она ответила:

– Может, переехать туда, где змей нет?

Я рассмеялся: чудачка та еще. Смеялся я впервые с тех пор, как сюда переехал. А может, впервые за долгие месяцы.

– Рада была познакомиться. – Девушка зашагала прочь и тут, к моему удивлению, изобразила что-то вроде пируэта. – Я – Келли! – крикнула она.

– Приятно познакомиться, Келли!

Когда ее фигурка скрылась за азалиями, я задумался, стоит ли дальше посыпать крыльцо нафталином. Я решил, что дела подождут до завтра. Захотелось выпить лимонада на веранде и расслабиться, – хотя бы потому, что психотерапевт настоятельно советовал мне отдыхать, пока еще оставалось свободное время.

Он говорил, что это поможет отпугнуть Тьму.

* * *

«Тьмой» и другими загадочными словами мой психотерапевт называл ПТСР, или посттравматическое стрессовое расстройство. Когда я поинтересовался, почему, он объяснил, что все случаи уникальны и часть его работы – находить слова, точно отражающие чувства и настроение пациента, дабы постепенно вести его к выздоровлению. Работая со мной, доктор величал ПТСР «кризисом», «проблемой», «затруднением», «эффектом бабочки», «эмоциональной дисрегуляцией», «восприимчивостью к триггерам» и, наконец, «Тьмой». Так сеансы проходили живее, да и понятие «Тьма», признаюсь, описывало мое состояние ничуть не хуже прочих.

После взрыва я долго пребывал в мрачном настроении. На душе было черным-черно, словно в беззвездную и безлунную ночь.

Вначале я упрямо отрицал посттравматический синдром – впрочем, я давно прослыл упрямцем. Гнев, депрессия и бессонница сперва казались мне закономерными. Глядя в зеркало, я всякий раз прокручивал в голове произошедшее девятого сентября 2011 года на военной базе в Кандагаре. У дверей госпиталя, где я работал, разорвался минометный снаряд, – а я как раз выходил из здания.

Мои слова про зеркало немного ироничны, ведь я уже не могу смотреться в него как прежде. Я ослеп на правый глаз, а значит, лишился восприятия объема. Собственное отражение напоминает мне старый скринсейвер с рыбками: почти настоящее, но не совсем, – и даже если я с этим свыкнусь, другие мои раны заметны, как одинокий флаг на вершине Эвереста. Про шрам на лице я уже упоминал; другие осколки испещрили кратерами мое тело, словно метеориты – Луну. Два пальца на левой руке – безымянный и мизинец – оторвало напрочь. Вдвойне прискорбно, учитывая, что я левша.

Вдобавок я лишился левого уха. Как ни странно, именно эта потеря опечалила меня больше всего. Голова без уха сделалась неестественной. Я казался себе странным, перекошенным, хотя раньше почти не обращал на уши внимания. Я вспоминал о них лишь изредка, да и то в контексте слуха. Однако попробуйте с одним ухом нацепить солнечные очки – и сразу поймете, отчего я переживал.

Я еще не упомянул о повреждениях позвоночника, из-за которых пришлось заново учиться ходить, и о стучащих головных болях, не утихавших долгие месяцы, – все это превратило меня в развалину. Впрочем, хорошие врачи из госпиталя Уолтера Рида меня подлатали. Точнее, подлатали то, что от меня осталось.

Как только я встал на ноги, моим здоровьем занялись в альма-матер – университете Джонса Хопкинса, где я перенес несколько пластических операций. Теперь у меня протез, который с трудом отличишь от настоящего уха, да и глаз выглядит здоровым, хоть толку от него никакого. Пальцы было не спасти – не собирать же по всему Афганистану, – зато пластический хирург уменьшил шрам на моем лице, превратив его в тонкую белесую полоску. След не исчез, однако дети не бросаются от меня врассыпную. Я себя успокаиваю, что шрам добавляет мужественности, что за маской мягкого, учтивого мужчины люди видят храброго бойца, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Или вроде того.

Бомба покорежила не только мое тело, но и всю мою жизнь, включая карьеру. Я не знал, что делать с собой и своим будущим; как справляться с болезненными воспоминаниями, бессонницей, приступами гнева и другими безумными симптомами ПТСР. Дела мои шли под откос, пока я не достиг дна. Очнувшись однажды в луже блевотины после четырехдневного запоя, я наконец-то решил обратиться за помощью.

Мой выбор пал на психотерапевта по имени Эрик Боуэн, специалиста по КПТ и ДПТ – когнитивной и диалектической поведенческой терапии. По сути, и в КПТ, и в ДПТ определенное поведение помогает пациенту контролировать мысли и переживания. Если чувствуешь себя подавленно – выпрямись во весь рост; столкнулся с непосильной задачей – постарайся сбросить напряжение, выполняя легкие дела: сперва один простой шажок, затем – другой.

Работать над поведением сложно, – а в КПТ и ДПТ еще множество других аспектов, – однако я медленно, но верно начал приходить в себя и задумался о будущем. Обсудив с доктором Боуэном карьерные возможности, я понял, что скучаю по работе врачом. Я написал в университет Джонса Хопкинса – подал заявку на обучение в резидентуре[3]. На этот раз – по специальности «психиатрия». Думаю, Боуэну это польстило. Вероятно, благодаря нужным связям – ведь я уже там учился, к тому же был инвалидом войны, – мне все-таки дали зеленый свет. Начало учебы назначили на июль.

И только я получил письмо из университета, как узнал, что у дедушки случился инсульт. Это произошло в Исли – небольшом городке в Южной Каролине, о котором я ни разу не слышал от деда. Меня просили срочно приехать в больницу, потому что жить дедушке оставалось недолго.

Как его угораздило попасть в Исли? Насколько я знал, он уже много лет не покидал Нью-Берн. Когда я добрался до больницы, дедушка едва разговаривал – лишь выдавливал отдельные слова, которые с трудом удавалось разбирать. Он говорил странные вещи. Пусть и нелепые, они задевали меня за живое, и я не мог отделаться от чувства, что дедушка пытается перед смертью сообщить мне нечто важное.

Единственный родственник, я должен был организовать похороны. Конечно, дедушка хотел бы упокоиться в родном городе. Я отвез тело в Нью-Берн, заказал скромную панихиду, на которую пришло больше людей, чем я предполагал, – а потом долго слонялся по дедушкиному участку, снедаемый горем и чувством вины.

Мои вечно занятые родители уделяли мне мало внимания, поэтому в детстве почти каждое лето я проводил в Нью-Берне. Мне так не хватало дедушки, что тоска отзывалась физической болью. Он был веселым, мудрым и добрым, с ним я всегда чувствовал себя старше и умнее, чем на самом деле. Как-то раз он позволил мне, восьмилетнему мальчишке, покурить кукурузную трубку[4]; он научил меня рыбачить на муху и разрешал помогать с починкой машины. Он поведал мне все о пчеловодстве и пчелах, а когда я был уже подростком, сказал, что однажды я встречу девушку, которая изменит мою жизнь навсегда. Я спросил, как я узнаю, она ли это, – и дедушка, подмигнув, ответил: «Если сразу не поймешь – ищи дальше».

Из-за того, что случилось в Кандагаре, мне так и не удалось повидаться с дедушкой. Я знал, что он обо мне беспокоится, но не хотел рассказывать ему о демонах, с которыми боролся. Черт, я даже психотерапевту открывался с трудом. И пусть я знал, что дедушка не осудит, мне проще было держаться на расстоянии. Меня терзало, что он умер прежде, чем я наладил утраченную связь. Вдобавок ко всему, сразу после похорон мне позвонил юрист и сообщил, что я унаследовал дедушкин участок. Так я и оказался владельцем дома, где ребенком провел столько незабываемых летних деньков.

Похоронив дедушку, я неделями размышлял о том, как много не успел сказать человеку, беззаветно меня любившему. Я то и дело вспоминал странные слова, произнесенные им на смертном одре, и все гадал, что же он делал в Исли. Это как-то связано с пчеловодством? Или он навещал старинного друга? А может, ехал на свидание? Вопросы не давали мне покоя. Я рассказал об этом доктору Боуэну, и тот посоветовал выяснить, в чем дело.

Рождественские праздники прошли незаметно, а с наступлением нового года я выставил на продажу свою квартиру. Риелтор предположил, что поиск покупателей займет пару месяцев, но – удивительное дело! – желающий нашелся почти сразу, и уже в феврале мы ударили по рукам. Летом меня ждала резидентура в Балтиморе, так что снимать квартиру смысла не было. Вспомнив о дедушкином доме в Нью-Берне, я решил: почему бы и нет? Наконец-то выберусь из Пенсаколы[5], подготовлю старый дом к продаже. А может, даже выясню, зачем дедушка ездил в Исли – и что, черт возьми, он пытался мне сказать.

Так я и оказался на веранде древней хижины, разбрасывая под дверью нафталиновые шарики.

* * *

Вообще-то я хотел выпить отнюдь не лимонада. Дедушка называл так пиво. Одним из самых волнительных приключений моей мальчишеской жизни было сбегать для него за «лимонадом». Как ни странно, всякий раз я находил в холодильнике бутылку с этикеткой «Будвайзер».

Я же предпочитаю «Инглинг» от старейшей пивоваренной компании в Америке. К этому пиву меня приобщил Рэй Ковальски – старший товарищ из Военно-морской академии. Он родился в Потсвилле, штат Пенсильвания, – на родине «Инглинга» – и настаивал, что нет пива вкуснее. Забавно: Рэй вырос в семье шахтера, а сейчас, насколько я слышал, служит на атомной подводной лодке «Гавайи». Думаю, отец ему с детства втолковывал: чем меньше на работе свежего воздуха и света – тем лучше.

Интересно, что бы сказали родители о моей теперешней жизни? Я ведь два с лишним года сидел без работы. Отец наверняка пришел бы в ужас; он отчитывал меня даже за пятерки с минусом и расстроился, когда я предпочел Военно-морскую академию, а не его альма-матер – Джорджтаунский университет – и не Йель, где он получил степень по юриспруденции. Каждое утро отец вставал ровно в пять, за чашечкой кофе читал «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс», а затем ехал в Вашингтон, где работал лоббистом на различные компании. Хваткий и настойчивый переговорщик, он всю жизнь посвятил заключению сделок и знал наизусть целые разделы налогового кодекса. У него и пяти его партнеров по бизнесу в подчинении находилось более двухсот юристов; на стенах отцовского кабинета красовались совместные фотографии с тремя разными президентами, полудюжиной сенаторов и бессчетным числом конгрессменов.

Отец не просто работал – он все свое время посвящал работе, проводил в офисе семьдесят два часа в неделю, а по выходным играл в гольф с клиентами и политиками. Раз в месяц он устраивал дома прием, куда съезжалось еще больше политиков и клиентов. А вечерами часто уединялся в кабинете, где его ждали срочные звонки, доклады, планы. Мысль о том, чтобы в середине рабочего дня отдохнуть на веранде с бутылочкой пива, показалась бы отцу сущим бредом: он же Бенсон, а не бездельник какой-то! Безделье, по его мнению, было худшим из зол.

Он никогда не проявлял ко мне особой заботы, однако не могу назвать его плохим отцом. Честно говоря, мать тоже не стояла часами у плиты и не заседала в родительских комитетах. Выучившись на нейрохирурга в университете Джонса Хопкинса, она постоянно выезжала на вызовы, всецело разделяя отцовскую увлеченность работой. По мнению дедушки, она из кожи вон лезла, чтобы скрыть свое происхождение, ведь появилась на свет она в маленьком городке, а ее родители даже в колледже не учились.

Тем не менее я никогда не сомневался в родительской любви, пусть даже сроду не видел домашней еды, а фуршетов посетил больше, чем семейных походов с палатками. В Александрии[6] такие семьи – обычное дело. Со мной в элитной школе учились дети авторитетных, преуспевающих родителей, перенимая от них стремление сделать блестящую карьеру. Хорошие оценки здесь никого не удивляли, требовалось больше. От детей ждали свершений в спорте, музыке, а лучше – во всем сразу, и в придачу – популярности у сверстников. Признаюсь, и меня увлек этот круговорот; перейдя в старшую школу, я хотел только одного: не ударить в грязь лицом. Я встречался с самыми успешными девчонками, по годовым отметкам уступал лишь одному однокласснику, участвовал в чемпионате штата по футболу, исполнял пьесы на фортепиано.

Увы, родители так и не увидели, как я получаю диплом. Я стараюсь поменьше думать о той авиакатастрофе и не люблю о ней рассказывать. Обычно собеседники не знают, что сказать. Беседа затухает, а я жалею, что вообще открыл рот.

Но порой я задумываюсь: может, я просто говорю не с теми людьми? И есть ли на свете «те люди» – которые проявят участие? Одно скажу вам точно: жизнь никогда не идет по намеченному плану.