Читать книгу Африканский капкан. Рассказы - Николай Бойков - Страница 9

Родон Герасимович Плексигласов толкнул наружу дверь передвижного вагончика,

вдохнул, счастливо щурясь, полную грудь раскаленного солнцем воздуха, сморщился, пережевал и выплюнул вслед пропылившему блоковозу цементную муть.

– Товарищ прораб! – окликнули.

Он повернулся. С удовольствием выругался, не стесняясь смотревшей на него красавицы:

– Чтоб твою пылевоза мать!.. – Кивнул. – Как дела, Маша? – И совсем уже громко. – Чего там?!

Шагнул по земле: голубые джинсы, белая рубашка, белые с красными полосами бегунки на ногах; улыбка – белая бусина в толстых вывернутых губах.

Людей не обходил. С удовольствием ждал: уступят или не уступят дорогу. Кого-то хлопнул по плечу:

– Как дела, Коля?

– Я не Коля, я Саша

– Не серчай, Саш. Так надо, Сашок. Начальству положено интересоваться: что? как? Ошибся – не велика беда, – зато внимателен. Я в трест приезжаю, меня и Кириллом, и Васей, и Львом Парамоновичем зовут, а я улыбаюсь: согласен. Так-то, Сашок. Закуривай.

– Товарищ прораб!

– Иду-иду.

У растворного узла два бригадира отгоняли друг друга от самосвала с раствором.

– Карафулиди! В чем дело? – легко перепрыгнул через траншею под фундамент и подошел к черному в желтой майке Карауфулиди.

– Послэдний раствор… Песок кончился… Ты товорыл, послэдний раствор мой будэт… – слова сыпались барабанной дробью.

– Не горячись, – потрепал старика Карафулиди по плечу, – разберемся.

– Но…

– Молчи, Зайцев. Я тебе что сказал? – заговорщицки подмигнул Карафулиди. – Нэзамэтно возьмешь, твой будэт. Не сумэл? Молчи тепэр.

«Нет, – самодовольно думал Плексигласов, шагая по участку и разглядывая беспорядочно разбросанные по строительной площадке кирпичи, блоки, доски, – нет, дурак был великий комбинатор, что пошел в управдомы. Милое дело – прораб».

Уже у вагончика его опять догнал Зайцев:

– Родон Герасимович, мне-то что делать. Шесть человек стоят. Действительно, шестеро стояли за спиной Зайцева.

– А-а, – почесал затылок. – Слушай. Найди где-нибудь экскаватор. Вот так надо, – провел пальцем по горлу.

– Где я его найду?

– Найди. Точка.

– Экскаватор найти сейчас… это червонец, – недовольно начал кто-то из шестерых.

– Что-о? – Плексигласов от неожиданности даже закосил на один глаз. – Я вам сколько закрыл в том месяце? Мало? Другие дугой выгнулись – столько не получили.

– Да я ничего.

– Ничего… то-то. Мастер! – крикнул в окно вагончика. И тотчас черноволосый парень выскочил на крыльцо. – Ты почему не обеспечил бригаду раствором? – Плексигласов постепенно повышал голос. – Почему бригада стоит?! За чей счет им закрывать наряды?! Молчишь? Сопляк, понимаешь. Не подскажешь – ничего сам не сделает. – И уже спокойно, почти устало, – иди, Зайцев, иди. Сообрази там… – Поднялся на крыльцо, подталкивая за плечи мастера.

Вошли. Плотно закрыл дверь. Оба расхохотались.

– Ну и артист ты, Родон Герасимович.

– Так надо, – развел руками. – Принял меры. Подстегнул мастера. Мы же понимаем друг друга, а? – Довольно потер руками джинсовые ляжки. – Я еще и не то могу, Славик. – Подмигнул. – Короче, мне в одно место надо по делам… – Растопыренной ладонью покрутил у виска, будто завел воображаемую пружину. Продекламировал.

«Нам солнца не надо – нам партия светит. Нам хлеба не надо – работу давай!»

– Родон Герасимович, сам придумал? – восхищенно спросил Слава.

– Что ты! Что ты, Слава! Я только присматриваюсь к общественной стезе… В общем, я пошел. А ты работни как-нибудь… Привыкай принимать самостоятельные решения.

Компания была сбитая. Видно, не впервые собирались вместе.

Роль Славика определил Родон:

– Ты, старик, сегодня ухаживаешь за этой девушкой. Идет?

– Маша меня зовут.

– Значит, Машенька. Очень приятно.

– Ты смотри, какой шустрый. В отца пошел. У него отец в пятьдесят шесть ушел к другой женщине. По любви. – Родон со значением поднял палец и рассмеялся. – Не обижайся, старик, – хлопнул по плечу. – Это я больше для Маши. Предупредил, так сказать. Танцуем, друзья! Музыка!

«Я спросил у ясеня, где моя любимая…». – И что же вы теперь, живете с матерью?

– Да.

Было приятно танцевать с ней. Спрашивая, она смотрела ему в глаза, чуть откидывая голову. И хотелось погладить и выпрямить вздрагивающую спиральку волос у нее на виске.

– Извините, вам, наверное, неприятно, когда говорят об отце?

– Отчего же. Нет вовсе… Я странно отношусь к нему, будем еще танцевать? – Вы хотите?

– Очень хочу. Только я ничего не могу, кроме танго.

– Стоять и покачиваться мы можем под любую музыку. Кому какое дело. – Спасибо.

– Глупый.

– Я не глупый.

– Извини.

– Это ты меня извини. Я бываю неловким.

– А бываешь и ловким?

В ее вопросе он уловил скрытый вызов. Смешался и торопливо поцеловал ее в зеленоватый от света торшера висок. Она чуть помедлила, потом прошептала:

– Не надо сейчас.

– Угу… – Их глаза опять встретились. – Ты красивая.

Она усмехнулась.

– Отец интересный мужик был, – сказал, чтобы что-то сказать.

– Почему был?

– Как-то привык так, – пожал плечами. – Он в армию с пятнадцати лет ушел. По комсомольскому набору. Но службу считал хотя и важным, но не главным делом в своей жизни. А главным для него было участвовать в большом государственном строительстве. Говорил: «Страна коммунизм строит, а я в армии задержался». И учился у новобранцев любому ремеслу: «На гражданке пригодится». Он все мог: сшить костюм, перекрасить пальто, привить черенок на яблоню, сделать табуретку и даже построить дом… Конечно, бывали курьезы. Мама как-то лежала в больнице, мы одни с ним остались, как раз на Первое мая. Он говорит: «Испечем пирог и печенье на праздник. Порадуем мать». Я, конечно, засомневался, а он: – «Я старый солдат…». Короче, надел белый фартук, – он все любил делать красиво, – засучил рукава, взял самую большую миску и вылил в нее трехлитровую бутыль молока. Насыпал муки, помешал – жидко. Еще подсыпал, помешал, снова подсыпал… В общем, сколько дома муки было, столько и высыпал, а все равно жидко. Послал меня у соседа одолжить, потом у другого соседа… Уехал я в школу, вечером приезжаю: на столе гора печенья. И на холодильнике гора. А он говорит: «Еще два противня и все!». Доволен собой. Я обалдел. Попробовал – не могу раскусить. Говорю отцу: «Твердовато». Кивает: «Да, твердовато, но это хорошо. Не испортятся». «Ну, а пирог?» – спрашиваю. – «Еще печется». Поверишь, пирог этот пекся ровно полдня и ночь, а утром его выбросили собакам вместе с кастрюлей…

– Забавно. А что у него произошло с матерью?

– Понимаешь, я много об этом думал. Это даже не столько с матерью… Он ведь почти тридцать лет в армии был. Вышел на гражданку, с этого и началось. Мотался с одной работы на другую и отовсюду со скандалом уходил. Ему казалось, его не понимают, обижают, или он не понимает в этой жизни что-то. А причина в том, что он очень честный. Лично ему ничего не надо, пенсия у него хорошая, чужого брать не привык. Завидовать тоже не приучен: солдат солдату не позавидует. А тут: одному доски нужны, другому шифер, третьему просто с работы уйти. У нас ведь как: «Петрович, нужны гвозди». – «Нема гвоздей». – «Да мне домой, чуточку». – «Там в углу ящик, выбери». – А отец на каждом собрании выступает, за честность ратует. Ну, однажды ему и влепили: легко, мол, быть принципиальным, когда у тебя дом есть и пенсия, и жизнь прожита, и ничего не хочется. Отец просто заболел после этого: «Коммунизм строим, а я со своей принципиальностью всем мешаю? Может, что-то во мне не так?». И убедил себя, что действительно жил не так, как страна живет. А, следовательно, и с семьей не так жил. Вот и решил: «Начну вес сначала. Один буду жить. Может, с прежней жизнью найду концы – завяжу узелок». Мать, конечно, поплакала и смирилась: пусть так побесится, другие вон пьют да пьют…

– Странно. Родон о нем совсем другое говорил.

– Родон? А что он может знать! Он про себя говорил: «Я технарь. Все остальное для меня игра».

Слава вдруг оживился.

– Вот послушай. Его однажды хотели прокатить на собрании. Может, заранее сговорились, не знаю, но получилось дружно. «Вы, Родон Герасимович, не вверх растете, а в землю. Корешками обрастаете. Только кореша у вас скользкие…». В чем только не обвиняли: в мошенничестве, приписках, халтуре… Я думал: хана ему. А он всех внимательно выслушал, встал и говорит: «Что за непонятная кругом мода: начинает на собрании один хвалить – и все хвалят. Начинает ругать – все ругают. Но это я так, к слову. Теперь обо мне. Участок у нас трудный, но по показателям второй в тресте. Текучка невелика – заработок держит. На каком еще участке такой заработок? Политучеба и агитация – на уровне. Чья заслуга? Я думаю, и моя тоже. Но вот я вас послушал и понял: много еще надо работать, многое исправлять, о многом думать…». Про какую-то колонну вспомнил, разбитую при разгрузке, про раствор, который ночная смена вывалила в кусты, целый самосвал… А закончил и не поймешь: то ли покаянием, то ли призывом к новым трудовым свершениям. «Время, товарищи, сейчас стремительное, тесное, – сказал. – Задачи, обязанности – все требует внимания, риска. Рискуешь потерять премию, репутацию, потерять себя! И вот в такой сложный, ответственный момент так необходима уверенность в коллективе, который подскажет, поправит. Сегодня я могу вам сказать: у нас такой коллектив есть! Спасибо этому коллективу!» – Все опешили… и начали хлопать. Артист!

– Тебе не кажется, что мы остались одни.

– Действительно. – Слава покрутил головой. – А куда все делись?

– Наверное, ушли. – Маша улыбнулась.

– Что ты смеешься?

Он опять поцеловал ее в висок. Она подняла глаза и потерлась щекой о его подбородок.

Плексигласов плотно закрыл за собой дверь вагончика.

Вернулся к столу, за которым сидел понурый Слава.

– Да что с тобой? Что случилось? – Родон подождал ответа, но Слава молчал…

– Да говори же! Дома что? С матерью? С отцом, может? С отцом, да?

– Отец домой пришел ночью. Сам-то я утром вернулся. Радон хмыкнул, что должно было означать: «Мне ли не знать, когда ты вернулся».

– На работу спешил, минут десять и поговорил всего.

– Ну и болван. Мог бы задержаться сегодня, раз такое дело. – Помолчал. – Что с отцом? Заболел? Деньги нужны? Да что я из тебя как жилы вытягиваю!

Слава поворачивается, смотрит Родону в лицо.

– Ему с работой помочь надо. Увольняют его.

– Что значит – увольняют? Пьет, что ли?

– Нет.

– Прогуливает? – Слава отрицательно мотнул головой. – Тогда не так просто человека уволить. Я сколько работаю, уж таких оторвил встречал – их не увольнять, а выгонять надо с треском, – но попробуй! Они в местком и в горком, и на тебе же, в конце концов, отыграются. Самое лучшее, если «по собственному желанию» уговоришь. Сначала сам ему работу найдешь, бутылку поставишь, разопьешь с ним, и под это дело уговоришь. Дескать, работа есть мировая, только тебе, как корешу, могу устроить. Ну и устраиваешь.

– Ему тоже по собственному желанию предлагают.

– Так это другое дело. Нет проблем! К нам и устроим. Учетчиком на карьер. Работенка не пыльная. Когда машины будут, скажешь ему, он выйдет. А не будет машин, так и выходить не надо. Для пенсионера работа. Себе берегу.

Слава тяжело поднимается со скамьи.

– Приходи сегодня вечером к нам. Поговоришь с отцом. Ты его, кстати, видел?

– Нет.

– Ну, вот и познакомишься.

– А что такое?

– Увидишь.

– Это я пенсионер? Меня учетчиком? Ха-ха! Ну, даешь. Гляди! – Славин отец, сухой, поджарый старик с военной выправкой, легко соскальзывает со стула и делает на нем стойку. Снова встав на ноги, тяжело дышит. – Я, брат, еще и тебя переживу. А уж костлявую с косой… – он делает жест, будто хватает кого-то за горло. – Ха-ха!

Слава и Родон слушают без улыбок. Мать вышла на кухню.

Отец, отдышавшись, садится. Говорит:

– Не в этом дело, уважаемый Родон Герасимович. – Разливает водку по рюмкам. – Я по глупости своей устроился в эту художественную мастерскую, нелегкая меня дери. Мастером по сбыту. Они делают, а я продаю. Первый год ничего было. Посудка всякая, статуэтки, кувшинчики, вазочки, пепельницы – разное барахло, короче. Но и красивые вещички были, не буду зря хаять. А в том году разнарядка пришла на мастерскую: делать бюсты. Думаешь, женские? Не-е, всяких философов, полководцев, одним словом, деятелей. Причем, любых размеров: от карманного, вот такусенького, до во-от такого. Я думал – кинется культурная публика. Дудки! Ну, в школы там… много ли надо? Короче, план по реализации не выполняем. Что делать? Руководство мастерской долго мозговало, прикидывало так и этак. Решили двумя путями идти. В этом году план не выполним все равно, но хоть на следующий год переориентировать производство на прежнюю продукцию: вазочки, пепельницы. Первый путь – жалуются. Во все инстанции. Пишут. Ездят. Поят, кого надо. А то и памятник сделают – тоже, кому надо… А второй путь – запасной вроде. Оправдываться в невыполнении плана надо? Надо. А как? Чтобы премии коллектив не лишили, чтобы кого из руководства не турнули – причина нужна. Выбрали меня. Я пенсионер, терять мне, дескать, нечего. План такой: гружу всю продукцию в вагоны и отправляю во все концы страны. На деревню дедушке. Фиктивным заказчикам. Заверяю администрацию в полной гарантии выполнения плана и увольняюсь с работы по собственному желанию на заслуженный отдых. А они на меня потом все валят. Оправдываются. Вроде бы! Такая тушенка…

– Ну, мудрецы! – Родон откровенно хохочет. – А лучшего ничего не могли придумать?

– Не придумали, – старик долил в рюмку. – А я уже все, отдумался. Без парашюта лечу. Летал без парашюта? – Опрокинул рюмку, зажевал соленым огурчиком.

Долго молчали. Отец потянулся за гитарой. Снял со стены. Несколько раз провел по струнам, прислушиваясь. И запел тихо:

Полетели к земле,

Как дождинки дождя,

А в предутренней мгле

Там никто нас не ждал.

И не выдержав тяжести,

Рвалась земля

И шептала:

Все ляжете

Скоро

В меня.

Сапоги. Сапоги.

Автоматы в грязи.

Кто уполз. Кто погиб.

Кого снайпер сразил.

И остались лежать сапоги на снегах.

Сапоги.

Сапоги.

Только пусто

В ногах.

Уж давно батальон

Заменили речами.

И победно «Ура»

Над столом прокричали,

И гниют сапоги где-то в поле ночами.

Только ноги

Мои

Убежали

Ручьями.

Рванул последний аккорд. Гитара тревожно загудела и смолкла. Все молчали.

Вошла мать Славика, сказала мужу:

– Пойдем в кино сходим, а? Я, кажется, тысячу лет в кино не ходила.

– В кино? Можно и в кино. – Поднялся из-за стола. – Что, молодежь, пойдем?

– Сходите, сходите. Мы посидим, – ответил Родон.

– Пап, так ты к нам пойдешь? – спрашивает Славик. – Ты ведь не ответил.

– Я отвечу, сынок, отвечу, – говорит отец, одеваясь. – Я только подумаю.

– Хватит думать, – вмешивается жена. – Будет ломать голову-то. Давай поживем хоть на старости.

– Да не стар я еще. Не стар! – с силой бьет кулаком по столу. – Я им докажу, что не стар. И эту продукцию их, портянка ее завоняй, – снова кулаком по столу, – одни черепки от нее! Одна упаковочка и осталась. Под суд меня хотели. За черепки. А вот вам! – Повертел кулаком.

– Неужели побили все? – изумился Радон.

– Побил, – с вызовом. – Не все, правда. Все не дали. – Снова присел к столу. – Дали полмесяца сроку. Хоть сам лепи, говорят, а убыток восстанови и задачу свою по реализации выполни.

– И что же вы?

– Да чтобы я чепухой этой занимался? Я?!

– Почему же чепухой? Это государственный план.

– Липа это: кому они нужны, эти идолы? Кому? Только время на них рабочее тратить, да средства.

– А вот вы и не правы. В таком количестве, может, и не нужны, но не нам с вами решать. А вообще, эти, как вы говорите, идолы, часть нашей идеологии.

– Идеология утверждается делами, а не символами.

– Так вы и от знамени откажетесь.

– От знамени?

– А почему нет? Тоже ведь символ.

– Ты мне голову не морочь! Я за знамя это… Я за коммунизм…

– Э-э, батенька, с вами все ясно. Это слово, что вы произнесли, давно следовало забыть.

– Забыть?!

– Забыть. В соизмерении с вашей жизнью и моей жизнью, и его, – кивнул Родон на Славика, – коммунизм – это идиллия. Красивые слова и не больше. Живите, батенька, пока живется. Дышите глубже. А я пошел…

– Куда?!

– Пора. Засиделся. И разговор мне не нравится, опасный разговор.

– Нет, ты сначала ответь?

– Чего еще? – вяло отзывается Родон.

– По-твоему я должен продавать этих кукол?

– Если вам не нравится эта работа – найдите себе другую.

– А кукол все равно продавать будут?

– А может, они нужны кому-нибудь? Почему вы исключаете? Вам никто не мешает, и вы не мешайте. Я уже говорил – живите. Не нравится что-то – не делайте. Но и не кричите о своем желании. Соблюдайте правила игры, дорогой.

– Но ради чего, если все это, как ты говоришь, идиллия?

– Для нас, смертных, это идиллия, но для истории это может что-то и значит.

– Значит, меня всю жизнь обманывали?

– От вас никто ничего не скрывал. Читайте. Слушайте. Анализируйте. Делайте выводы. Для себя.

– Но в чем смысл жизни тогда?

– А жизнь, уважаемый папаша, имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

– А как же тогда верить?

– Во что верить? Кому? Живите, еще раз, говорю вам. Раз уж не довелось родиться королем банановым или нефтяным, то и живите тихонько, танцуйте среди гипсовых бюстов. И не раздумывайте. Что после вас будет – плевать. Вас не касается. Ваше дело – сориентироваться. Вписаться в закон. Не вписался – лети, дорогой, будто тебя и не было на этой земле. А вписался в норму, в порядок – тут ты бог. Про себя-то ты и начхать можешь на все эти правила. Опять же, как на дороге: не видно инспектора – гони на красный, на желтый, по левой стороне, по правой – лови свое время, дыши свободой. Но появится инспектор, ты уж ему не только аккуратность свою продемонстрируй, а еще и мозги вправь: где это он, дескать, прохлаждался в рабочее время-то. Чтобы не ты его, а он тебя уважал. Понял смысл?

– Т-ты, падла… А на войне как?!

– Стоп! Стоп, папаша. Я знаю, когда что говорить. Опьянели вы уже. Оставим. Идите в кино. Сходите. Завтра поговорим.

– Нечего с тобой говорить.

– Оставь, папа! – крикнул Слава.

– И ты с ним? – повернулся к сыну. – И ты?!

– Не трогайте мальчика. Слава у вас парень хороший. Сдержанный. Вдумчивый. Он сам решит.

– И без тебя! – выкрикнул отец в лицо Родону.

– И без меня. И без вас, – спокойно парировал Родон.

– Почему без меня?

– А вам некогда о нем думать. Вам, дай Бог, себя обуздать.

– Что я – лошадь?

– А что же вы всю жизнь тянули и не думали, да вдруг опомнились? Задумались. Поздно думать, папаша. От пенсии-то не откажетесь?

– Не трожь мою жизнь. Не тебе в ней копаться.

– А сами вы не выкарабкаетесь.

– Тебя не позову.

– Так на похороны не приглашают.

– Что-о?!

– Родон Герасимович… – в молитвенном изумлении сложила руки мать.

– Ты что, Родон, это же отец мой, – прошептал Славик.

– Вон! – Вскинул над головой стул отец. – Подлец!

– Отец!

– Папа!

Но отец вдруг медленно опустил стул и сел на него. Долго непослушными пальцами расстегивал пуговицы на рубашке. Все от горла до пояса. Откинулся на стуле, плетьми свесив руки. Сказал, глядя в потолок:

– А впрочем, ты прав. Судить меня будут. Судить. И надо судить. Люди делали, а я взял и побил.

– Что побил, пап?

– Все. Все я разрушил.

– Ты же говорил, что не все.

– А все хотел. Спросят на суде, и я скажу: все хотел. Так и судите. За все.

– Успокойся, отец, успокойся. Сходим в кино, как решили, и все забудешь, – мать уже хлопотала вокруг него, поправляла рубашку, гладила волосы.

– Да, да. Пойдем. Сейчас пойдем. А вы не говорите, куда я ушел. Не говорите. Если придут… Если будут искать…

– Ты что, пап? Ты что?

– Отец?!

– Да-да-да. Сейчас. Сейчас я. Да…

Он дает себя поднять со стула, надеть пиджак. Из кармана пиджака выпала пачка бумаг, рассыпалась по полу веером: квитанции, бланки, счета… Все кинулись собирать.