Читать книгу Прости мне мои капризы - Николай Чепурных - Страница 3

Виктория Владимировна

… Да!

Разумеется! Разумеется!

Она была не только молодой (к тому же, незамужней – незамужней, или побывавшей замужем и к настоящему времени свободной от брачных уз женщиной – это нам, в точности, не было известно…), но и красивой! Безусловно! Однако, если к утверждению о молодости – как будто ничего нельзя было еще прибавить, кроме как констатировать сам данный факт, то второе определение, о красоте, требовало дополнительных уточнений. Формулировок. Поскольку красота ее была особенной, характерной, не столь часто в земном нашем мире встречающейся.

Учительствовать к нам в школу Виктория Владимировна прибыла – не после окончания педагогического института, как это чаще всего происходило (правда, не каждый год…), а уже имея пятилетний преподавательский стаж. Предполагающий, стало быть, значительный багаж знаний, и знаний не только профессионального толка, но и житейского, бытового – как себя с нашим братом-учеником, не отличавшимся исключительной примерностью поведения на занятиях, – обходиться.

Ростом Виктория Владимировна – почти дотягивалась до условного среднего. Если, к примеру, быть с нею рядом, то казалась она – маленькой. А если смотреть на нее с некоторого расстояния, тогда ощущение малой ее «величины» – исчезало; определенно женщина представлялась – выше…

Телосложение имела хрупкое и нежное.

(Здесь тоже не обойтись без некоторых уточнений…).

С лишь недавно как будто образовавшимися «формами», которым точно еще предстояло – раскрыться (подобно тому, как ранней весной, в свой час, на деревьях начинают раскрываться почки, радуя глаз прекрасным этим явлением…).

Расшириться.

Обрести окончательные свои очертания.

Законченность.

Полноту.

Удивительным здесь, однако, было то, что эта самая в ней «незавершенность», хрупкость – обладали, если можно так сказать, – «эффектом обратного действия». Необъяснимым совершенно образом – обращали на себя внимание! Привлекали! Гипнотически влияли на сознание.

Но, пожалуй, наиболее притягательным, из внешних черт, в этой женщине было – почти всегда бледное, малоподвижное, с минимумом проявляемых эмоций – лицо. В редкую минуту на лице Виктории Владимировны можно было увидеть – улыбку. В основном, это происходило, когда она – медлительным и ровным движением руки – выводила в классном журнале шариковой ручкой противоположные по своему значению оценки: пятерку и двойку (характер улыбки от оценки – не менялся…). Четверки же и тройки улыбки на ее лице почему-то – не вызывали.

И этот внешний, субтильный, облик женщины: с выражением неразгаданной грусти – в огромных, темных, или темно-коричневых, ее глазах, с глубокой отстраненностью от материального, «вещественного» нашего мира, иногда – самой что ни есть холодностью и недоступностью во взгляде, направленном, может быть, «в никуда», а может, в мрачную «космическую даль», вместе с длинными и черными, как уголь, волосами, резко контрастирующими с бледным, возможно, несколько болезненным, ее ликом, – обладал поистине непостижимой, волшебной силой, оказывающей чрезвычайно сильное влияние на окружающих, главным образом, разумеется, на мужчин.

Ходила молва, что и в наши края Прохорова Виктория Владимировна приехала – не только лишь в рамках продолжения профессиональной своей деятельности, а используя переезд, как возможность избавиться от одного из поклонников – ухажеров, в которых (опять же, по той самой народной молве…) у нее не было недостатка. Правда, подтвердить истинность последнего фактически, по причине отсутствия конкретной информации, – было трудно, и доказать на местном «материале» не представлялось возможным, поскольку здешние энтузиасты – обожатели, которые, время от времени, пытались себя, соответствующим образом, проявить, добиться от Виктории Владимировны благосклонности, расположения, – конечной цели не достигали. А, значит, их, поклонников и обожателей, в природе как бы и не существовало…

Лишь единожды Виктория Владимировна была замечена в обществе мужчины, который оказался ее коллегой – учителем физкультуры: накаченным и неженатым тридцатилетним здоровяком. Встреча проходила в черешневом (осыпавшемся…) саду, высаженном на пришкольной территории, – в начале ноября, в один из пасмурных, хмурых, но еще продолжавших хранить последнее осеннее тепло – вечеров.

Никакого вывода – «по существу дела» – из этого, конечно, сделать было нельзя…

В общем, совершенно естественным было то, что я – влюбился в необыкновенную эту женщину.

(Сначала – не понимая всей глубины и силы этого своего чувства. А затем – в полной мере, кажется, что в полной, осознав случившееся…).

Целиком и полностью!

Произошло это, когда однажды я проснулся в своей постели – сам не свой – рано утром, намного раньше обычного.

Проснулся я с единственной и неотступной мыслью – увидеть Викторию Владимировну! Увидеть – как можно скорее! Сейчас! Немедленно! Увидеть в реальности. Наяву…

Если бы таковое возможно!

Это было бы необыкновенным продолжением (завершением…) необыкновенного же моего сна, в котором Виктория Владимировна мне привиделась. Один единственный раз – за все время. И как привиделась-то? Фантастическим совершенно образом!

Виктория Владимировна предстала не в «живом», то есть пленительно-обольстительном своем – женском – облике и, вообще, не в образе человека. Она была – воздухом! Атмосферой! Прозрачным и неосязаемым эфиром, окружавшим меня – со всех сторон… Виктория Владимировна была в нем – как будто растворена, раздроблена на миллиарды мельчайших, невидимых глазом, частиц. Я мог ею дышать. Остро чувствовал ее «природный» – женский запах, глубоко проникавший в трепещущую мою плоть, круживший мне голову. А прикоснуться к ней рукой (чего мне очень хотелось…) – не мог…

И это обстоятельство – невозможность до женщины дотронуться, почувствовать живую ее плоть – меня угнетало!

Но, вот, неожиданно – все начало меняться. Мириады мельчайших, невидимых этих частиц – пришли вдруг в движение. Они стали собираться вместе. Стекаться. Соединяться друг с другом, – создавая действительный, естественный облик Виктории Владимировны. Рука моя уже не проходила свободно сквозь воздух, никакого не встречая сопротивления, а вторгалась теперь – в область осязаемого. Ощутимого. «Соприкасаемого»…

Однако, до конца удивительный этот процесс – «очеловечения» Виктории Владимировны – не был завершен. Сон мой просто-напросто прервался…

На мое счастье, увидел я Викторию Владимировну – в этот же день.

В школе.

На уроке.

До его начала произошла – весьма странная история, которую следует отнести к разряду мистических, или сверхъестественных…

Как только прозвенел звонок, и через несколько секунд в классе открылась дверь, – на пороге возникли, одновременно – как будто две Виктории Владимировны. Одна – настоящая, зримая, из плоти и крови, другая – «воздушная», «эфирная», из мимолетного моего сна. Но «эфирная» – не в той первоначальной форме, то есть, по сути, без всякой формы, лишенной каких бы то ни было очертаний, контура, а приобретшей как будто – вязкий по структуре, тягучий, желеобразный, но самое главное – почти завершенный облик «оригинала».

Обе они – точно обрушились на меня. Разом! Оглушили – всей своей сокрушительной силой и мощью…

И обе, одновременно, заняли место перед аудиторией.

Когда «настоящая» Виктория Владимировна, окинув отстраненно-задумчивым взглядом ученическую братию, – произнесла несколько первых слов, – с «нематериальной» ее «копией» произошло следующее. Она как будто тоже намерилась что-то сказать нам. Это было видно по тому чрезвычайному напряжению, охватившему весь ее «киселевидный» облик. Он начал «волноваться» – то увеличиваться в объеме, то уменьшаться. Проявлять активность… «Подобие» Виктории Владимировны пыталось выдохнуть из пузыреобразной своей груди какие-то звуки, но не могло этого сделать. Казалось, еще немного бесплодных таких усилий, и оно (она) – задохнется…

В какой-то неуловимый миг «ненастоящая» Виктория Владимировна – вновь приняла первоначальный свой вид. Также неуловимо – она заполнила собой все пространство аудитории, сделалась невидимым, прозрачным эфиром, к которому снова нельзя было прикоснуться рукой, а можно было только дышать им и ощущать тот самый «природный», женский запах…

Затем она исчезла…

С этого момента – ни о каком уроке я уже не думал. Вместо урока – придумал себе другое занятие.

В то время, как Виктория Владимировна, стоя около доски, какого-нибудь учебного экспоната, или медленно прохаживаясь по классу, с учебником в руках, время от времени погружая в него свой взор (вольно, или невольно вовлекая нас в образовавшуюся вокруг нее – необоримую атмосферу притяжения…), но, большей частью, полагаясь на крепкую свою память, скрупулезно и добросовестно объясняла материал…

– Первыми признаками полового созревания мальчиков являются – увеличение размеров семенников и наружных половых органов. В семенниках начинают созревать сперматозоиды и вырабатывается мужской половой гормон. Гормон попадает в кровь, и под его влиянием формируются вторичные половые признаки: появляются волосы внизу живота, на лобке, в подмышечных впадинах и на лице, быстро растут скелет – ежегодная прибавка в росте может достигать десяти сантиметров – и мышцы. Плечи расширяются, а таз становится узким. Это придает фигуре мальчика мужской силуэт…

Звучал в просторной аудитории негромкий и, как будто слегка дрожащий, ее голос.

– К 14-летнему возрасту начинает выделяться сперма. Она может выделяться, в том числе, непроизвольно – чаще всего это происходит ночью, во время сна, и называется поллюцией. Поллюции свидетельствуют о том, что семенники развиваются нормально: мальчик становится юношей. Образование сперматозоидов и половых гормонов в мужском организме продолжается до 50–55 лет, затем постепенно прекращается…

Не обращая внимания на стоявший в классе, от непрерывных переговоров по излагаемой теме, гул, – педантично продолжала просвещать нас Виктория Владимировна.

… Все сильнее и сильнее притягивая к себе!

– У девочек к 10 годам увеличивается выделение гормонов гипофиза, которые вызывают рост яичников. Начинают вырабатываться женские вторичные половые признаки. На лобке и в подмышечной впадине растут волосы. Расширяются кости таза… Приблизительно через два года появляется менструация – признак созревания в фолликулах яичников яйцеклеток…

– Для тех, кто пропустил информацию мимо своих ушей, – повторяю: у девочек к 10 годам увеличивается…

Увеличивается… вырабатывается… расширяется… – вняв чье-то просьбе, повторила Виктория Владимировна сказанное только что, после чего вновь продолжила.

– В подростковом периоде в организме происходят изменения, подготавливающие половую, физическую и психическую зрелость. Для девочек это возраст с 12 до 15 лет, для мальчиков – с 13 до 16… Физический и умственный труд, занятие спортом, общественная работа – способствуют гармоничному развитию подростка, воспитанию здоровых, сильных и духовно богатых людей… Курение и употребление спиртного, наоборот, задерживают умственное и физическое развитие. В этом случае происходит нарушение деятельности нервной системы, сердца, кровеносных сосудов, печени. Претерпевает негативные изменения и работа половой системы. Спиртное также значительно ослабляет способность подростка контролировать свое поведение, адекватно оценивать обстановку. Даже в небольших дозах алкоголь притупляет такие чувства, как стыд, застенчивость, что может спровоцировать подростка на совершение необдуманных поступков, с возможными тяжелыми последствиями – особенно это касается девочек…) – я, – поправ все существующие этические, нравственные нормы и правила (сколько их, там, ни есть…), заглушив в себе очень и очень робкий голос совести и рассудка, – предался аморальному, непотребному совершенно, делу.

В соответствии с медлительным «темпом перемещения» Виктории Владимировны по классу, неспешным воспроизведением ею изложенной в учебнике темы, – вытворял с ней разные неблаговидные вещи. Перво-наперво – я «лишил» Викторию Владимировну ее одежды. Сначала «снял» с женщины кремового цвета пиджак и юбку (плотно облегавшую изящные ее бедра, с зауженным низом…), которые очень ей шли. Затем «извлек» Викторию Владимировну из красной, отливающей серебристым блеском, рубашки, с черным галстуком-бабочкой. После этого – «освободил» женщину от бюстгальтера и стянул с нее трусы. Далее – все оставшееся до окончания урока время – представлял Викторию Владимировну: голой. Четкого «изображения», при этом, достигнуть – у меня не получалось. Оно и не могло получиться, поскольку для этого, прежде, следовало увидеть «исходный», или «первичный» «материал», чего, естественно, не было и не могло быть…. Попытался я также – «вступить» с Викторией Владимировной в «физический контакт», что тоже как-то не очень ловко у меня «выходило»…

Все эти бесславные мои «подвиги» завершились – с пронзительно прозвеневшим звонком…

Впрочем, как однажды выяснилось, в мужском нашем кругу подобные «нездоровые» фантазии – под неотвратимым и мощным воздействием того самого «полового гормона», о котором Виктория Владимировна нам же и рассказала, – одолевали буквально всех; никакого с этим не было сладу.

А мой сосед по парте, он же и мой тезка, «продвинулся» еще дальше: все более, или менее свободное на уроках время посвящал тому, что – рисовал Викторию Владимировну. Рисовал ручкой. Карандашом. Фломастером.

Обнаженной.

(В ином случае само дело – теряло смысл…).

Для чего завел отдельную тетрадь.

В минуты творческого вдохновения – товарищ мой напрочь забывал обо всем, не обращая внимания на происходящее вокруг. Даже, если бы рухнули вдруг в классе стены – и этого он, наверное, не заметил бы… Так что, когда во время одного из таких «художественных сеансов», рядом с нашим столом (со стороны моего соседа…) неожиданно вдруг «нарисовалась» сама «изображаемая натура» – Виктория Владимировна, – это также не было замечено… Своевременно. А потом уже было поздно.

Тетрадь Виктория Владимировна – решительным образом – конфисковала и, по окончании урока, унесла с собой.

А дальше…

Проявив свойственные ей хладнокровие и выдержку (вероятно, и благоразумие в том числе…), – раздувать «историю» Виктория Владимировна не стала, а просто с глазу на глаз, во внеурочное время, «по-дружески», переговорила с «художником». И даже вернула тетрадку, с тем, однако, условием, что заниматься посторонними делами на ее занятиях – он больше не будет. Правда, возвращенная тетрадь оказалась не в прежнем виде – несколько листов из нее были аккуратно вырезаны ножницами.

По признанию моего тезки, оставшимся после «дружеской» этой беседы с Викторией Владимировной – «живым», но психологически много претерпевшим, вследствие чего на два, или три дня сделавшимся каким-то беспокойным, дерганым, – на вырезанных листах были изображены лучшие его «произведения», в чем я был с ним согласен.

Такое же мнение, должно быть, сложилось и у самой Виктории Владимировны…

* * *

Ирине я, конечно, ни слова – из всей этой череды волнительных для меня воспоминаний – не сказал.

В пространном и многозначительном (много значимом – для меня…) диалоге нашем – наступила пауза.

Ирина молчала.

Молчание ее было глубоким. Серьезным.

Она напряженно о чем-то думала. Возможно, была мыслями в далеком историческом прошлом человечества, в каком-нибудь Каменном веке, среди первобытных, диких соплеменников, хлопотала в темной, сырой пещере, вокруг разведенного костра, на котором поджаривалось на вертеле мясо добытого смелыми охотниками зверя, или самозабвенно, «под звуки нестареющего вальса», кружилась в танце на прощальном школьном балу. Может быть, даже – в паре со строгим своим, требовательным директором, Афанасием Кирилловичем…

Молчал и я.

И тоже думал.

Я пытался понять: какой конкретный (сокровенный) смысл вложила Ирина в последние свои фразы? Чего такого необычного, особенного она хочет испытать? Что за новые увлечения, желания, порывы? Связано ли все это непосредственно с нашими с ней отношениями? Если связано, то – каким образом? Может быть, связь эта подразумевается в контексте (в том числе – в контексте…) прошлых моих «отношений» с учительницей биологии? Против чего я не возражал бы. Только ничего об «отношениях» этих Ирине известно – не было.

Виктория Владимировна. Окончание

Жаль, что Виктория Владимировна отработала в нашей школе всего один год и, как говорили, в связи с неблагополучными семейными обстоятельствами (тяжело заболела ее мать, а отца к тому времени уже не было в живых…), уехала.

Оставив о себе – самые лучшие впечатления! Кажется, что – на всю жизнь!

А в маленьком альбоме (скорее, записной книжке…) остались, к тому же, полтора десятка рисунков, к которым я, по примеру соседа по парте, старательно приложил руку. По содержанию рисунки были подобны творениям моего товарища, и хотя особой художественностью также не отличались, но зато были вполне искренними. Только рисовал я Викторию Владимировну немного иначе (оставляя черты удивительного ее лица такими, какими они были в действительности, а «прочему» придавая, по собственной своей мере, ту самую «недостающую» «полноту», «законченность»…) и не на уроках – чтобы не находиться в постоянном напряжении из-за боязни – быть Викторией Владимировной застигнутым врасплох, а дома, когда пребывал там один, и никому художества свои не показывал, а если кому и хотел бы показать, то, конечно, одной лишь Виктории Владимировне, точнее, не то, чтобы показать (как бы я мог это сделать? – не угодно ли, мол, уважаемая Виктория Владимировна, взглянуть: какая вы есть великолепная женщина, красавица – от самой Природы-матушки…) – пусть бы она узнала об изобразительном моем «таланте» – некоторым образом сама, «случайно»… Вот, только после окончания школы – все эти рисунки я уничтожил – сжег (о чем потом и жалел…). Я вступал в новую, самостоятельную, жизнь и опасался, что рисунки могут попасть в чужие руки…

Уже после отъезда Виктории Владимировны, где-то через полгода, когда образовавшаяся поначалу пустота (точно огромная, черная дыра…) – в душе, сердце и во всем окружавшем меня пространстве – стала не столь ощутимой, гнетущей, и не с прежней силой и остротой досаждали теперь об этой необыкновенной женщине мысли (временно преподавание ее предмета было возложено на учителя географии…), – я неожиданно узнал об одной – не очень хорошей, а в общем-то, ужасной, истории, которая с ней произошла – еще в памятные студенческие годы.

На втором курсе института, осенью, Виктория Владимировна, в составе студенческого отряда, была направлена в соседствующий с нашим колхоз – на уборку произраставших там различных сельскохозяйственных культур, в основном, картофеля.

В один из рабочих дней Виктория Прохорова отчего-то замешкалась и не попала, с сокурсниками, в поле.

Можно было бы подождать, когда тех привезут на колхозном автобусе в село – на обед и поехать потом, со всеми, обратно. Колхоз от этого не пострадал бы. Однако, так некстати, подвернулась попутка – грузовая машина. На предложение подвезти – Виктория Владимировна ответила согласием. Села в кабину, где, кроме водителя – молодого патластого парня – был еще один незнакомый попутчик.

Картофельное поле в этот день Виктории Владимировне – не суждено было увидеть. Она оказалась совсем в другом месте.

Местом этим был – огромный по площади, глухой пустырь, расположенный в противоположной от поля стороне. Некогда здесь был выстроен кирпичный склад. В складе, в специальных мешках, хранилось мелкозернистое удобрение. К тому времени по назначению склад не использовался.

Там-то все и произошло.

Викторию Владимировну изнасиловали.

О том, что с нею случилось, студентка второго курса Прохорова, не помня как добравшаяся, пешком, до села, – решила никому не рассказывать. И уж тем более – не стала обращаться в милицию. Не оттого, что испугалась угроз насильников, пообещавших, в противном случае, «оторвать ей голову…», – просто не хотела огласки, резонанса и всей этой следственно-медицинской тягомотины, неизбежных повторных переживаний и потрясений, экспертиз, допросов и опросов, всяких «очных» и «не очных» ставок, которые, разумеется, имели бы место быть.

Два дня, после произошедшего, Виктория Владимировна провела, как обычно – в поле, добросовестно собирая с земли (после того, как по ней уже прошел картофелеуборочный комбайн…) в старое, почерневшее от многолетнего использования, ведро клубни и загружая их в кузов следовавшей за студотрядом машины. А на третий день, посреди ночи, у нее сделался сильнейший нервный срыв. Начались головные боли, которые не могли заглушить никакие – купленные в фельдшерском пункте таблетки. И Виктория Владимировна, объяснив своему начальству происходящие с ней недомогания – физической усталостью организма, – досрочно убыла в институт.

Может быть, злосчастная та история, о которой стало известно от одного из насильников – во время его пребывания в бесноватом состоянии эйфории (по всей видимости, после употребления некоего наркотического, или токсичного вещества, от чего он, в конце концов, в возрасте всего-то двадцати восьми лет, отошел в мир иной…), – так повлияла на дальнейшую поведенческую манеру Виктории Владимировны, ее характер, мировосприятие – саму ее жизнь. Как знать! И если бы обо всем этом мне было известно раньше, – то, конечно, я не стал бы вести себя с нею – столь неподобающим образом на уроках, «вольничать». И не полтора десятка, а всего один нарисовал бы рисунок. Изобразил бы Викторию Владимировну (уж я постарался бы!) в живописной березовой роще, куда однажды, в выходной день, она водила наш класс.

Поход этот не был обусловлен учебной необходимостью. Просто на дворе стояла замечательная сентябрьская пора – вторая половина месяца.

Время начавшегося листопада.

Как никогда ранее – Виктория Владимировна предстала в – совершенно потрясающем, удивительном своем облике. Она была в длиннополом, желтом плаще, стянутом на узкой талии поясом. На ногах – тоже желтые, с чуть темноватым оттенком, ботинки. А вкруг тонкой ее шеи был повязан оранжевый платок-косынка, со свисавшими на грудь косичками. И желтый этот плащ с ботинками, и оранжевая косынка, с «змейно» трепетавшими под легкими порывами проскальзывавшего между деревьями ветерка – косичками (и очаровательно преобразившееся – зардевшееся, под теплыми лучами солнца, лицо женщины…) – прекрасно гармонировали с яркими красками осени.

Березовую рощу, и в ней бесподобную Викторию Владимировну, – я не нарисовал. Но – глубоко потрясенный, можно даже сказать, ушибленный, увиденным, – вновь открывшейся мне, с какой-то иной, особенной, стороны красотой женщины, – написал стихотворение, состоявшее из одной строфы.

* * *

Когда пауза затянулась, и нужно было поставить в любопытной нашей беседе точку, – я напомнил Ирине о том, что пора возвращаться домой.

– Пора, так пора! – согласилась со мной Ирина.

Прежним маршрутом, по знакомым тропкам, мы отправились обратно.

(О том, что можно было пойти другой, ровной дорогой, я не вспомнил…).

Почти весь путь провели в раздумчивом молчании. Лишь время от времени нарушая тишину ночи (на разные шумы и звуки мы уже не обращали внимания…) репликами, вроде: «Осторожно, здесь неровная дорога!», «Откуда эта коряга тут взялась?», «Кажется, я за что-то зацепилась, помоги освободить платье!» (еще удобный повод – «случайно» прикоснуться к Ирине там, где при обычных обстоятельствах этого делать не положено…).

Один раз Ирина ненадолго приотстала – ей захотелось писать.

– Только не направляй на меня фонарик, пожалуйста! – наверное, держа в памяти рассказанный мной случай на сельской свадьбе, предупредила она меня.

– Не буду, не волнуйся! – заверил я ее (мысленно поступив противоположным образом…), также решив воспользоваться удобным моментом.

Возникший вскоре на тропе недавний знакомец овраг – к обоюдному нашему удовольствию – теперь не показался столь страшным и труднопреодолимым. Более того: почувствовав неожиданно в себе прилив храбрости, Ирина изъявила желание переползти на ту сторону – первой. И сделала она это уверенно, без комариного писка – всего лишь однажды тихонько ойкнула. Только перемещалась она не на коленях, которые все еще болели, а встав на четвереньки, как собака. Пока Ирина переползала (зрелище было потрясающим!) – я оставался на месте. Подняв над головой руку, я подсвечивал фонариком перед Ириной путь.

Никаких препятствий перед нами больше не было. И никаких фраз мы больше не произносили.

Каждый был погружен в себя, в какие-то свои – сокровенные, потаенные мысли. Я не спрашивал Ирину: о чем думает она? Ирина не поинтересовалась: о чем думаю я?

Между тем, все мои мысли были – о ней!

Мысли эти шли без остановки, одна за другой – непрерывным, сплошным потоком – подобно тому, как в час пик нескончаемой вереницей движутся по городским улицам автомобили.

При этом, размышляя о своей спутнице, – я переживал довольно странные и непривычные до сей поры ощущения. Двигаясь с Ириной бок о бок (держась по-прежнему за руки – там, где позволяла ширина тропы…), испытывая вполне закономерное, естественное, к ней духовное, физическое, психо-физическое, или физиологическое (все вместе взятое одновременно!) влечение, а более того – какое-то невероятное по своей силе притяжение, тяготение, которые гораздо сложнее, многогранней и многозначней «простой» природной потребности, – я в то же время представлял ее, в неукротимом и безграничном своем воображении, на речке – горячо убеждавшей меня в том, что в каждом водоеме обязательно должен быть хозяин – Водяной, весело плескающейся в воде, делающей выкрутасы в стойке на руках…

Чрезвычайно соблазнительный, «оглушающий», словно долгожданный весенний гром, образ той Ирины – ни на мгновение не отпускал меня! Стремительно, точно выпущенная из винтовки пуля, проникнув в мою плоть, мой дух, мое сознание, – чудный этот образ распался на миллионы и миллиарды живых атомов. И эти миллиарды атомов прочно, накрепко соединились, слились с миллиардами атомов моей плоти, моего сознания и духа.

Вместе с тем, я вдруг чрезвычайно остро – до физического ощущения тягучей сердечной боли – почувствовал приближение ужаснейшего для меня момента – тяжелейшего испытания!

Катастрофы!

Я ведь понимал, что рано, или поздно (какое, там, поздно – скоро-скоро!) наша прекрасная, безмятежно-счастливая жизнь – закончится. Разные пути-дороги, простершиеся в противоположных, как два встречных поезда, направлениях – разведут нас на многие сотни километров.

И что же дальше?

Что будет дальше со мной?

(Над тем же вопросом, касающимся Ирины, – я пока не в состоянии был думать…).

Как я буду без нее жить?

Без нее жить буду я как?

Но ведь до встречи с ней – как-то жил!

В том-то все и дело, что – до встречи…

И – как-то…

* * *

Лишь ближе к дому Ирины, до которого я ее проводил – «золотой бревенчатой избы», с сохранившимися до сего дня красивыми, узорчатыми ставнями на окнах, расположившимся за частоколом покрашенного в вишневый цвет штакетника, – разговор наш возобновился.

– Значит, та песня о любви? – смотря мне в лицо, с какою-то явно выраженной серьезностью, может быть, озабоченностью, задала вопрос Ирина.

– О любви!

– Я так и подумала…

– Зачем же тогда спрашиваешь?

– Для подтверждения.

– Подтверждаю. Что-нибудь еще вас интересует, барышня?

– Да! Ты должен помочь мне ответить на один – очень важный для меня вопрос!

– К вашим услугам, барышня! И что это за вопрос?

– Как понять, что то, что ты однажды почувствуешь в своем сердце – и есть любовь, а не иное чувство? Например, симпатия, привязанность, или влюбленность.

– Влюбленность – тоже прекрасное чувство, также, как и симпатия, привязанность.

– Прекрасное… Но все-таки – не любовь! А что такое – любовь? Вопрос вопросов!

– Верно, вопрос непростой.

– Ты знаешь ответ?

– Кажется, пока нет.

– И я – нет.

– Ты еще…

– Помню-помню: мне еще рано об этом думать…

– Я не знаю…

– Не знаешь: что такое любовь, или сомневаешься во мне?

– В каком смысле – сомневаюсь?

(Беседа наша приняла занятный и, по всей видимости, многообещающий оборот…).

– Считаешь меня маленькой девочкой, не умеющей, или не способной понимать и чувствовать так, как понимают и чувствуют в более старшем возрасте?

– Не считаю… Если ты задаешь такие сложные вопросы, ищешь на них ответы, значит, доросла. Конечно, возраст имеет значение, но в данном случае это, наверное, – не главное. Помнишь, в песне поется – она иногда звучит по радио:

– Пятнадцать? – уточняет Ирина.

– Пятнадцать…

– Мне до пятнадцати – еще целый год…

– Ну, кто придумал, что нельзя? – она снова перебивает меня, выражая несогласие.

Нельзя – по мненью строгих мам…

– Это они потом становятся строгими – после того как… становятся мамами.

– Речь идет о Джульетте, которая не перенесла смерти своего возлюбленного и заколола себя кинжалом?

– О ней!

– Кажется, ей не было четырнадцати!

– Верно…

– Бедная девушка! Какие страсти, переживания! И в результате всего – взять в руки кинжал и пронзить им живое свое тело… Не представляю себя на ее месте…

– Причем, в те давние времена девочка в таком возрасте, и даже меньшем – уже считалась невестой.

– Ну, разумеется! Разумеется! Что им еще оставалось делать? Иного выбора, кроме как идти под венец, у них не было. Хорошо, что мы живем в другое, более цивилизованное время.

Последнюю фразу Ирина произнесла – уже стоя напротив своего дома. Посему я приготовился сказать ей соответствующие моменту слова: «Пока», «До свидания», или «До завтра» (которое уже наступило…) и распрощаться. Но оказалось, что этому еще не суждено было случиться.

– Ты не сильно устал? – спросила меня Ирина.

– Молодость не может устать! – витиевато ответил я.

– Тогда подожди минутку, я сейчас…

Ирина подошла к забору.

Она осторожно просунула между штакетинами, в щель, узкую свою ладонь. Отодвинула с той стороны задвижку и открыла дверь-калитку.

Затем Ирина вошла в дом. И вскоре вернулась. На плечах девушки была накинута ветровка, а в руках она держала какую-то вещь.

– Давай посидим еще немного!

– Конечно! Сколько угодно! Надеюсь, твои родственники не будут тебя ругать.

– Не будут! Они у меня хорошие, понимающие. Да и спят ведь уже давно, даже полуночница сестрица десятый сон видит – сопит в две дырочки.

Ирина немного подумала и добавила:

– Лиса…

– Кто лиса – Анька?

– Ну, а кто же? Лиса и есть… Вот, проснется, протрет глаза – она сейчас встает поздно – в школу-то ходить не надо – и начнет меня доставать: где была, да что делала… Такая настырная стала! Не отвяжешься. Вот, недавно… Пристала с бестолковыми своими расспросами: вы уже целовались? То есть – мы с тобой. Я говорю: любопытной Варваре на базаре нос оторвали… Так ведь не отстает: скажи, да скажи… Пришлось сказать, как есть – выкрутиться не удалось, то есть отмолчаться – пусть думала бы, как знает… А я, говорит, целовалась, с одним мальчиком. Что за мальчик – одноклассник? Какое, там, одноклассник – с одноклассниками ей не интересно. Оказывается, мальчик этот школу закончил, осенью ему идти в армию. Я, значит, ей втолковываю: будь осторожней с этими поцелуями, знаешь, что от них может быть? А она отвечает: от поцелуев ничего быть не может – могут только микробы передаться от одного человека к другому. Это она анекдот где-то вычитала. И хихикает, глупая…

Ирина закончила «разоблачительную» свою речь. После чего мы сели с ней на скамейку, с удобной, высокой спинкой, сколоченную из толстых досок и установленную здесь же, сразу за забором, над которой нависали две высокие, с раскидистыми ветками, рябины.

Вещью в руках Ирины оказался мягкий и теплый плед, который она постелила на скамью.

– Скажи: а у тебя есть Джульетта? – после короткой паузы, задала мне вопрос Ирина.

– Ты имеешь ввиду: есть ли у меня девушка?

– Да!

– Нет!

– А женщина?

– И женщины тоже нет!

– И никогда не было?

– Тебе это очень нужно знать?

– Нужно! Но если не хочешь отвечать, или не можешь – не отвечай.

– У меня была женщина…

(Я принял решение – не «вертеть вола», то есть не юлить с Ириной, а вести себя с ней откровенно – настолько, насколько это, вообще, возможно, отвечать на любые ее вопросы, какими бы неоднозначными, замысловатыми, или каверзными они ни были. Даже, если эта откровенность нанесет определенный ущерб моей «репутации». Еще я подумал о том, что, сама, может быть, того не подозревая, – Ирина стала походить на сестру Аньку – в дотошных своих расспросах…).

– Она у тебя была первой?

– Первой. И последней…

– Девственница?

Ирина немного понизила голос. А я – в то же мгновение – почувствовал, как к лицу и, кажется, даже к ушам и шее, прихлынула кровь!

– Нет! Она была старше меня на восемь лет.

– На целых восемь лет?

– Да!

– Значит, ей сейчас – двадцать семь?

– Около того…

– Проститутка?

(Горячая волна стремительно прошла по всему моему телу!).

– Почему прости… Иринка, что ты такое говоришь?

– А что? Я просто спросила…

(Просто спросила… Именно что – просто! В этом-то все и дело! Просто… Очень уж легко, так, без запинки – все равно, что: продавщица лотерейных билетов…).

– Она – не то, что ты думаешь… То есть не та… Всего лишь старше…

– Понятно. Всего лишь старше… Как ты с ней познакомился?

– На дискотеке, которую устроил их институт.

– Какой институт?

– Педагогический. На дискотеку – это было накануне восьмого марта – пригласили наш курс, а она отвечала за организацию. Во время танцев и познакомились.

– На танец ты ее пригласил?

– Нет – она меня. Почему – не знаю. После этого начали встречаться. Вот и все…

– Нет, не все…

– Что ты еще хочешь знать?

– Я хочу знать… Хочу знать… Про это… – Ирина выделила слово интонационно. – Как э т о у вас произошло?

(Кажется, она тоже заволновалась…).

– Мне не хотелось бы об этом говорить.

– Почему?

– Я не очень хорошо себя чувствовал, то есть – не очень уверенно.

(Бог с ней – с моей «репутацией»…).

– Почему не очень уверенно? – словно следователь на допросе, допытывалась Ирина. И сама же ответила. – Потому что у тебя это было в первый раз?

– Да! Потому что такого опыта, до встречи с этой женщиной, у меня еще не было.

– Ясно. А она?

– Что – она?

– Как она себя вела?

– Ради Бога, Ирина, давай это оставим…

– Хорошо, больше не буду. Просто мне это интересно… Вы расстались?

– Да.

– И снова вопрос: почему?

– Ну, почему люди расстаются?

– Это я тебя спросила.

– Трудно сказать… Наверное, у нас не было прочной привязанности друг к другу. Возможно, из-за разницы в возрасте.

– Я поняла. Прочной не было – была порочная… Ой, прости! Нечаянно сорвалось…

Ирина хлопнула себя пальцами по губам.

– А кто она была… есть по роду занятий?

– Аспирантка-филолог – пишет диссертацию о поэзии «шестидесятников».

– О чем?

– О поэзии шестидесятых годов. Если честно, то я у нее был не один – как однажды выяснилось. Она встречалась с разными мужчинами. А наши отношения были эпизодическими…

– Я же говорю: проститутка…

– Опять ты за свое!

– Забыла! Прости… Прости… Прости…

Как будто маленький – чрезвычайно колючий и нестерпимо вредный – бесенок вселился в Ирину.

Такою я ее еще не видел…

Она открыто дразнила меня! Задирала! Вела себя демонстративно вызывающе. Настырно. Дерзко. И делала все сознательно. Словно задавшись целью: во что бы то ни стало – вывести меня из себя, спровоцировать на какое-нибудь неадекватное действие, некрасивый, или грубый поступок. По отношению – к ней. Я почувствовал это по прозвучавшим в ее голосе ироничным, или даже саркастическим, ноткам. И сам голос у нее изменился – сделался резким и злым, если голос может быть злым. Все ее взвинченное поведение – демонстрировало это. По всей видимости, Ирине очень хотелось, чтобы в плане «профессиональной принадлежности» женщина, с которой я был знаком, – на самом деле оказалась той, кем она ее себе вообразила (при том, что в мою голову подобная мысль не приходила…). Я только не мог понять: для какой цели Ирине это было нужно?

Может быть, за этим ее – показавшимся мне агрессивным, или, как минимум, недружелюбным, выпадом скрывалось не что иное, как обычная ревность, которая, вероятно, в таком возрасте уже может заявлять о себе в полную, или почти в полную силу, и Ирина не смогла (или не захотела…) это чувство в себе подавить?

– Она брала у тебя деньги? – упрямо продолжала испытывать мое терпение Ирина.

– Деньги? Откуда они у нашего брата-учащегося? Так, конфеты, шоколад. Иногда цветы…

– Тогда все ясно: она делает это из любви… к искусству… к филологии…

– Как тебе хочется…

– Мне не хочется никак! – раздельно, и с не прошедшей еще злостью в голосе, произнесла Ирина.

На этот ее пассаж я не отреагировал. Она совершенно меня запутала! Сбила с толку!

Все острее ощущая неловкость создавшейся ситуации, дискомфорт, при полном непонимании, каким образом из этого положения выпутаться, – я вновь предпринял попытку распрощаться с Ириной и уйти.

И опять она меня остановила.

– Погоди…

Я подчинился и не сдвинулся с места.

– Сейчас…

Ирина как будто что-то задумала.

Далее произошло следующее.

Девушка слегка повернулась гибким своим корпусом. Подняла вверх руку. И, привстав, набрала в ладонь с нависавшей над головой ветки несколько начавших уже покрываться красной краской рябинок. После чего села и протянула руку ко мне.

– Угощайся!

Помедлив, я взял с ее ладони одну ягодку и, не зная, что с ней делать, стал катать между пальцами.

– Ты должен ее съесть!

– Она еще не созрела – горькая!

– Ну и что, что горькая? Ешь!

– Это приказ?

– Да!

– Слушаюсь, барышня!

Я положил рябинку в рот. Стараясь, чтобы ни одна черточка на лице моем не дрогнула (рябина действительно оказалась очень горькой и твердой…), – разжевал и проглотил.

– С первым заданием ты справился на отлично! – воодушевленно сказала Ирина. – Объявляю тебе благодарность!

– Рад стараться, барышня!

– Задание номер два…

Ирина снова предъявила мне свою ладонь.

– Давайте, барышня, все! – сказал я, намереваясь покончить с угощением одним махом.

– Нет!

Она убрала руку.

Подумала.

Затем поднесла ладонь с рябинками ко рту и, выпятив приоткрытые свои губы, – одну за другой – словно птица, «склевала».

Жевала и пережевывала незрелые эти плоды Ирина долго! Давясь и морщась, как от сильной зубной боли. Даже бусинки слез выступили на ее глазах! Но – мужественно дожевала.

– Да, барышня, это вам не конфеты сладкие кушать! – сочувственно произнес я.

– Не кон… фе… феты! – согласилась со мной барышня (от неприятного, вяжущего действия разжеванных и проглоченных ягод – ее всю передернуло…). – Кстати, о конфетах, точнее, о шоколаде. Я, вот, о чем сейчас подумала. Мне ведь ты тоже даришь шоколадки. Я их так люблю! Это любимое мое лакомство, просто не могу без него жить!

– Ну, и что же? Живи, то есть лакомись, себе, на здоровье! В магазине шоколада – сколько угодно.

– Мерси! Но получается, что я у тебя в долгу?

– Помилуй Бог, Ирина! Как можно! – я едва сдержался, чтобы не закричать. – Думай головой, а не… не… прежде чем говорить такие вещи!

– Я пошутила! Пошутила! – поспешно отступила Ирина. – Не тем местом подумала! Извини!

Она повернулась ко мне и повторила:

– Извини!

– Принимается…

– А если без шуток…

Ирина взяла меня за руку и крепко сжала. Затем, понизив голос, произнесла:

– Я хотела бы, чтобы ты был моим первым мужчиной!

Это уже не горячая, накрывшая меня с головой, штормовая волна, а огромный вулкан – с вырвавшейся наружу массой клокочущей, кипящей лавы! Которая меня пожирает, растворяет в себе, как ничтожную, микроскопическую пылинку…

Браво, Джульетта!

Браво!

Во сколько, вы говорите, годочков милая эта девочка – дочь синьора и синьоры Капулетти, свела с ума, несколькими летами старшего, достойного юношу Ромео – сына синьора и синьоры Монтекки?

В тринадцать?

Четырнадцать?

То-то оно и есть!

Точно-точно!

Право же!

И никуда от очевидного этого факта – не деться!

А мамаша – мамаша-то ее какова? Далеко позади оставила юную свою дочь! В ейном возрасте, то есть в возрасте дочери – дама знатного рода синьора Капулетти – уже успела родить! Право же! И «теперь» достойнейшей этой женщине было – всего двадцать восемь лет от роду, или около того!

Что это означает?

Это означает то, что высказанное Ириной намерение, которое, конечно же, пришло в светлую ее голову не вдруг и не теперь, является – вполне нормальным!

Естественным!

И самое главное – жизнеспособным…

– Что ты, там, шепчешь? – прервала сумбурные мои мысли Ирина.

– Я… Ничего… Ничего…

– Только, знаешь, – не сейчас. То есть, я хочу сказать: не в этот мой приезд. Если можно, не буду объяснять – почему… Да, забыла тебя спросить: а ты этого хочешь?

Лучше бы она этого не говорила! Промолчала! Отчего немота не сковала вольные ее уста? Разве мало мне выпало сегодня испытаний? И, вот, еще…

– Я хочу тебе сказать одну важную вещь, Иринка! – глуховатым, как будто севшим, голосом, произнес я.

– Говори!

– Хорошо, что люди не научились… пока не научились – читать мысли друг друга!

– Почему это хорошо?

– Потому что, когда научатся – невозможно станет на этом свете жить! Все будут – все – про всех – знать! Кто – что – о чем и о ком – думает. На самом деле! Как есть… Без притворства и лукавства, не прячась за лживые, лицемерные фразы и фальшивые, неискренние улыбки – как это часто делается. Вот, из-за этого люди не смогут друг с другом ужиться. Станут врагами…

– Ты относишь сказанное и на мой счет? По-твоему, я – лицемерка и лгунья?

– Нет, Иришка! Ты не лицемерка и не лгунья. Сказанное я отношу на свой счет!

– Значит, ты меня обманываешь, или что-то от меня скрываешь?

– Не то, чтобы обманываю, или скрываю – просто не могу тебе всего рассказать. Недоговариваю…

– Это связано со мной?

– Да!

– Интересно все-таки узнать: почему ты не можешь мне всего рассказать? И что это означает: всего?

– Боюсь быть ложно понятым. Ты, вот, спросила меня: хочу ли я быть твоим первым мужчиной?

– И что же? Ты так и не ответил…

– А то, что я не только хочу этого, а уже давно…

Я не досказываю фразу до конца. Умолкаю, совершенно не представляя: как сказать дальше…

Что я ее?

Ну, что?

– Изнасиловал?

(И это слово прозвучало у Ирины как-то буднично, без какого бы то ни было усилия…).

– Нет! По взаимному согласию сторон…

(Правда-правда! И то, что «уже давно…» – кажется, сразу же после нашего знакомства, или даже до знакомства, в зрительном зале Дома культуры, когда я еще не знал ее имени… И что «по согласию сторон…» Только все это было, конечно, в распалившемся моем воображении…).

– Представь: если бы я рассказал тебе об этом не сейчас, а на второй, или третий день после того, как мы с тобой познакомились! За кого бы ты меня тогда приняла?

– Не знаю…

– И я этого не знаю. Наверное, за человека, у которого не все в порядке с головой. Поэтому держал свои мысли при себе. Все это время. Но, как бы и что бы, там, ни было – знай: ты значишь для меня больше… гораздо больше, чем… чем…

Я махнул рукой и замолчал.

– А мне такой сон приснился! Было очень похоже на реальность! Потому что мне было очень больно! Я и проснулась от ощущения жуткой боли, которой было пронизано все тело! Как будто его что-то терзало и разрывало изнутри. И, ты знаешь, эта моя боль, на самом деле, была настоящей…

– ?!?..

– Да нет, все в порядке! – Ирина усмехнулась. – Просто мой ненормальный организм так реагирует на приближение «критических» дней. Нутро выворачивает до такой степени, что хоть на стенку лезь! Потом проходит… А во сне, который мне в это время приснился, происходящее со мной – трансформировалось в то, что ты сейчас услышал… Я хотела тебе рассказать, но не могла. Как и ты, опасалась неверно быть понятой…

Ирина умолкла.

Этим своим признанием (даже не одним!) она подвела под нашей, как никогда затянувшейся, интеллектуально-познавательной беседой, или, правильнее, наверное, сказать, «викториной», и всей сегодняшней встречей – черту.