Читать книгу Светит незнакомая звезда - Николай Добронравов - Страница 31

Сиять божественным свечам!

В своей России, как в изгнанье,

все пишет Пимен по ночам

свое последнее сказанье.

Он нежность к родине сберег.

А в сердце гнев, как брага, бродит,

Одна лишь Истина, как Бог,

его рукою дряхлой водит.

Лампада тусклая горит.

Стол окроплен святой водою,

И ангел Памяти парит

над головой его седою.

Из храма изгнан и с ТВ,

он под хоругви Веры призван, —

не потакать людской молве,

а верить правде. Верить жизни.

Ведь люди поняли уже,

что наша правда растерялась,

что в каждой нынешней душе

так мало Господа осталось…

Что наших предали отцов —

потомков даже не колышет.

Героям плюнули в лицо —

вам все равно, – но Пимен пишет.

Ему забыться не дают

и низость лжи во власти высшей,

и безнаказанность иуд.

Старик все пишет, пишет, пишет.

Он верит: преданность и честь

мы все ж навеки не отринем.

На каждого монарха есть

непресмыкающийся Пимен.

Слабеет дряхлая рука.

Глаза, уставшие в потемках…

Сквозь бури, грозы и века

он слышит возгласы потомков.

Едва ли чувствует он сам,

какую вызовет тревогу

его Посланье небесам

и адресованное Богу…

Фальшивых слов недолог срок.

Тускнеют новые витии.

А летописцев Бог сберег.

Бессмертны Пимены России.

Слово! Спасибо тебе за труды.

Жили всегда мы печально и хмуро…

Плодоносили и в стужу сады

нашей спасительной литературы.

Трудные были всегда времена.

Только во время побед и печалей

люди и впрямь поднимались со дна, —

книги читали. Книги читали.

С самого детства ступала нога

в сказочный лес Алексея Толстого,

в парк Паустовского, сад Маршака.

Шли мы тенистой аллеей Светлова…

Правда, тогда же с партийных небес

планово шли и другие посадки:

были в фаворе создатели пьес,

с правдой игравшие в жмурки и прятки.

Люди нелепую эту стряпню

тихо ругали, но вслух поощряли.

Саженцы эти и впрямь на корню

сами в питомниках лжи засыхали.

…Нынче культурная жизнь на юру.

Новым хозяевам книга постыла.

Новый Лопахин призвал к топору.

Рушится все, что любимо и мило.

Для детективной и пошлой муры

древний классический плац расчищая,

денно и нощно стучат топоры,

русской словесности сад вырубая.

Школьник от книг и от песен отвык.

Пришлая правит в России халтура.

Гибнет Великий российский язык,

и прекращается литература.

Дух примитива. Даешь интернет!

Блогер писательский труд затмевает.

Гаснет таланта пленительный свет.

Божья искра в сердцах замирает.

Гаснут наивных стихов огоньки.

Снова вокруг и печально и хмуро.

Нашим потомкам остались пеньки

русской порубленной литературы…

Поэтесса выбрала смерть,

правду выдохнув с бабьей силой.

«Не хочу, не могу смотреть,

как летит под откос Россия».

Этим вот пронзительным стихом

попрощалась с жизнью поэтесса.

Не было решеток за окном.

А напротив – не было Дантеса.

Им, дантесам нынешним, тогда

было не до всяких там поэтов…

Их влекла другая маета —

как бы пристрелить страну Советов.

Целились они уже давно.

К гонорару в долларах тянулись

не напрасно. Все предрешено.

И они – увы! – не промахнулись.

Начались парады параной.

Развлекалка. Грабежи. Насилье.

И недаром вместе со страной

и ее поэзию убили.

Ну, куда уж Друниной теперь…

Многих наших воинов забыли.

Половодье нравственных потерь…

У талантов обломали крылья…

Глав сменили всюду и везде.

И издательства – не исключенье.

В этой либеральной чехарде

началось стихов искорененье.

Вот и всемогущий интернет

сдали ловкачам и графоманам.

Прекратился строгий худсовет,

и редактор сообщил вчера нам:

«Да, пришлось поэзию прикрыть

как не приносящую дохода,

прекратить и бардовскую прыть.

Жизнь другая. И другая мода.

В моде нынче – секс да криминал».

И редактор говорит учтиво:

«Наш формат – заокеанский бал.

И судьба – не нашего разлива».

А стихи поэтов о войне

вспоминать и вовсе не пристало…

Виновата Друнина вдвойне,

что страну от недругов спасала.

От себя и фронтовых бойцов

Друнина отчаянно и резко

наказала новых подлецов

этой высшей мерою протеста.

Выдохнув прощальные слова,

став опять пленительно красивой,

смерть себе на помощь позвала,

чтоб не видеть гибели России,

чтоб не ведать гибели стихов,

гибели писателей-пророков,

чтоб страна непревзойденных слов

оставалась честной и высокой.

Не сошлось. Не сбы́лось. Не сбыло́сь.

С гибелью смирились молчаливо…

Воскресили не добро, а злость.

Возродили пошленькое чтиво.

В наших душах потушили свет.

Пустота. Апатия. Усталость.

Долгий список «горестных замет».

А в столице рыночной осталось

все святое, светлое забыть,

тротуары плиткой замостить,

все следы трагедий замести,

снова опозорить поэтессу,

Пушкина, как Горького, снести

и поставить памятник Дантесу.

Ценя безмерно собственное «я»,

мы не выносим мнения чужого

и говорим порою:

              «У-у, змея!» —

на каждое критическое слово.

Мы проклинаем остроумья яд.

И мы в душе считаем неприличным,

когда тебя не хвалят, а бранят,

когда твой друг колюч и ироничен.

Спроси седых и мудрых докторов,

зверей, свои врачующих болезни, —

не бойся змей,

         коль хочешь быть здоров.

В определенных дозах

                  яд полезен.

Костлявых букв бунтующая плоть

издревле жизнь людей преображала.

В каких бессмертных фразах бушевала

костлявых букв воинственная плоть!

Какая глина и какой раствор

из грозных букв гекзаметры лепили,

провозглашали славу и позор

и сумрачные души бередили!

Рождалась совесть, низвергались троны,

протягивался ближнему ломоть…

Взрывалась над землей, подобно грому,

костлявых букв таинственная плоть.

И обретали славу города

от летописцев. Это означало

бессмертье букв. Их кость была тверда

и в горле у неправды застревала.

Из гласных, из согласных, из литых

слова слагались, что покрепче стали.

Они стояли в книгах насмерть. Их

костьми держались гордые скрижали.

…Когда и мы кирпичики кладем

и ставим в строй словечки по ранжиру,

быть может, мы натуру предаем,

магнитофоном заменяем лиру.

Мы можем острой рифмою сверкнуть

и щегольнуть концовочкой небрежной,

не обнажая – прикрывая суть

цветастой современною одеждой.

Не лен, а так… синтетика, лавсан.

Пишу, чтоб никого не задевало.

Но чую: приукрашенным словам

растет сопротивленье матерьяла.

Снова модерн на подмостках.

Всюду – сюрпризы тебе:

в космос уносится Тόска,

Астров – агент КГБ.

В джинсы одета Одетта,

Гамлет и вовсе раздет.

Улицы Горького нету,

площади Пушкина нет.

Имидж сменили заводы,

а имена – города.

Вот и летят самолеты

сами не знают – куда…

Ах, искусство – не жизнь, не войдешь налегке.

Мир волшебен контрастами света и тени.

Молодая богема сидит в кабаке,

а великий актер умирает на сцене.

Лишь великие

            сердце сжигали дотла,

воскрешая потомков царя Мономаха.