Читать книгу Легендарные разведчики. Книга 3 - Николай Долгополов - Страница 5

Как выяснилось полвека спустя, наш институтский преподаватель полковник Павел Никитич Ангелов оказался атомным разведчиком, добывшим для СССР секрет производства урана. С такой фамилией – и в разведку?

Военный перевод преподавался в Московском государственном институте иностранных языков имени Мориса Тереза весьма серьезно. На последних курсах два дня занятий из шести отдавались на переводческом факультете этому непростому предмету. Учили нас офицеры с богатой военной практикой. В конце 1960-х – начале 1970-х годов оставалось среди них и немало участников Великой Отечественной войны, увешанных боевыми орденами.

У этих преподавателей было не сачкануть, да и попытаться разжалобить наших полковников было глупо. Может, потому и военный перевод студенты-переводчики осваивали твердо. Во мне до сих пор сидят все непростые английские и американские военные термины. Разбуди и сейчас посреди ночи, допрошу на английском взятого в плен или сумею перевести характеристики чужого оружия тех времен. Пусть этого в жизни ни разу и не потребовалось, но потерянным временем занятия военным переводом не считаю.

Тем более что преподаватель был у нас отличный – полковник Павел Никитич Ангелов. Китель – в орденских планках. Подтянутый, всегда выбритый, на инязовских вечерах иногда появлялся в штатском и отличался от коллег по военной кафедре непривычной для тех лет элегантностью.

Учебные группы были небольшие, человек по семь-восемь. Мы приветствовали полковника, он аккуратно вешал китель, переворачивал стул, усаживался к нам лицом. И шла работа только на английском, бывало, часов по шесть в день. Язык полковник знал отлично.

Мы участвовали с ним, как бы сказали сейчас, в ролевых играх. Особенно нравилось допрашивать Ангелова, выступавшего в роли англоязычного офицера. Он хитрил, сбивал нас с толку. Хотя сам же и учил, что по «их» уставу ради спасения жизни плененный американец имеет право ответить на некоторые интересующие фронтовую разведку вопросы, так что надо жать и дожимать.

Переводчики – особые люди, убежденные, что их профессия самая лучшая (на что замечу: вот уж нет!). Даже молодые пытались разобраться в нюансах языка. И, не сговариваясь между собой, мы решили, что английский у нашего полковника какой-то не такой. Акцент необычный, даже не американский, чем-то отличающийся от привычного.

В нашем институте задавать лишние вопросы было не принято. Проявишь чрезмерное любопытство и окажешься, как говорили только в Инязе, а не в Англии, unabroadable – то есть не имеющим права выезда за границу или, короче, невыездным. Но мой друг, однокашник К., еще в студенческие времена награжденный боевой медалью за смелые переводы под выстрелами на высотах израильско-египетской границы, узнал тайну произношения полковника.

Наш преподаватель в конце войны служил в военной разведке. И якобы его, нелегала, внедрили в Канаду под видом болгарина. Ведь и Ангелов скорее фамилия болгарская. Работа по атомной проблематике шла успешно. На связи молодого офицера-нелегала было несколько серьезных источников, а один – очень важный. Этот североамериканский ученый, возможно, и передал Ангелову некие секреты, связанные с атомной бомбой.

И все бы было хорошо, если бы предатель из посольства не попросил убежища у американцев. Над многими нашими агентами – верными друзьями – сгустились тучи. Вот и ученого, который помогал Ангелову, арестовали.

А советский нелегал сбежал. Добрался до морского порта как был – в домашних тапочках. Нашел корабль под серпастым флагом, поднялся на борт, и судно тотчас отчалило.

Конечно, после нескольких лет работы в Канаде у полковника остался неслыханный нами (откуда же в ту пору?) канадский акцент.

С годами удалось выяснить: есть в этой инязовской легенде и доля правды. Старший лейтенант Ангелов работал в военном атташате при посольстве СССР в Канаде с августа 1943-го. В 1945-м ему удалось возобновить прерванную связь с действительно важным источником – английским ученым-атомщиком Аланом Нанном Мэем. Тот вступил в компартию Великобритании в 19 лет и, обратите внимание, в 1933 году окончил в Кембридже тот же Тринити-колледж, что и члены «Кембриджской пятерки» во главе с Филби. Случайное совпадение?

Алана Мэя завербовал в начале 1942 года будущий Герой России Ян (Янкель) Черняк. Обязан дать пояснение. Во многих наших и зарубежных изданиях имя Мэя Алан пишется с двумя «л». Это ошибка. В Оксфордском словаре, на который равняются все солидные исследователи (не только разведки), четко написано «Алан» с одним «л».

Полгода сын литейщика Мэй исправно передавал в Лондоне информацию, связанную с получением плутония, Черняку. А чертежи уранового котла с подробными разъяснениями основных принципов работы позволили советским ученым избежать бесчисленных ошибок, американцами и англичанами допущенными.

В январе 1943 года Мэя, физика не из рядовых, перевели в монреальскую лабораторию, которой руководил известный исследователь Джон Кокрофт.

Американцы приглашали к себе в Штаты англичан и великие умы из других стран с четко поставленной целью. Считали, что в развороченном бомбардировками Лондоне, да и вообще в Британии, работа над атомной бомбой ни к чему не приведет, и Англию в этой гонке они опередили настолько, что бриттам их уже не догнать. А главное, чего в конце концов янки и добились, смертельное оружие должно было быть создано на их территории и ими же первыми использовано.

И они перетащили в Северную Америку кого только могли. Теперь как-то забыто, что ученые из не тронутой кровопролитными битвами Канады принимали активное участие в Манхэттенском проекте. Работы велись сразу в нескольких канадских городах, на которые за годы Второй мировой не упало ни одной бомбы. Там было спокойно, тихо, и условия для физиков всех мастей создали идеальные.

Но и живя в Канаде, Алан Мэй сумел сохранить связи с английскими коллегами, трудившимися над теми же атомными проблемами и искавшими те же их решения в Великобритании и Штатах. Несмотря на секретность, ученые переписывались, обменивались новостями на лишь им понятном языке физики. А уж кто-кто, а Мэй понимал его превосходно, схватывая на лету любой намек на некую находку, открытие или неудачу. Да и в исследовательскую лабораторию Монреаля стекалась информация с заводов Оук-Риджа и из суперзасекреченного центра Лос-Аламоса.

Американцы вплотную приблизились к цели. Мы – гнались за ними. И в феврале 1945 года в легальную резидентуру ГРУ в канадской столице Оттаве пришла шифровка из Москвы: «Срочно восстановить связь с доктором физики Аланом Мэем – специалистом по расщеплению ядра».

Однако в конце войны некогда преданный агент под оперативным псевдонимом «Алек», присвоенным ему еще Черняком, больше не горел желанием сотрудничать с Советами. От встреч под всяческими предлогами уклонялся.

И тогда резидент приказал взяться за дело «Бакстеру», он же Павел Ангелов.

Место работы физика было в резидентуре известно. Но идти, звонить туда или поджидать Мэя у входа в монреальскую лабораторию казалось рискованным. Любой, связанный с атомными разработками, мог находиться под контролем канадских спецслужб. В резидентуре подозревали, что за физиками приглядывают и американцы, чувствовавшие себя в Стране кленового листа как дома.

И Ангелов понял: придется наведаться прямо на квартиру Мэя. Прием для военной, да и для любой другой разведки, берегущей себя и своих источников, совершенно не характерный. Но решался вопрос скорейшего, почти любой ценой создания советской атомной бомбы, и порой приходилось идти напролом.

А для начала Ангелов незаметно покинул Оттаву и добрался до Монреаля. Позвонил «Алеку» по домашнему телефону и объяснил: прибыл из Европы и привез подарок от старого, вам хорошо знакомого друга. Встретились утром у Мэя.

Представившись «Ником», Ангелов протянул «Алеку» вещественный пароль. Он был прост: пачка сигарет с названием фирмы, которую Мэй обговаривал заранее еще с Черняком.

Мэй ничего не имел лично против «Ника». Позже, в воспоминаниях, признавался, что пришедший к нему человек был вежлив, сдержан в проявлении эмоций. И еще очень хорошо говорил по-английски. О чем читать лично мне было приятно. Ведь слушатель Павел Ангелов, уже имевший высшее образование, в первые годы войны окончил специальные курсы Института военных переводчиков. Не Иняз, а все равно родственное учебное заведение.

Но разговор поначалу никак не складывался. Мэй упирался, говорил, что и так много сделал, а сейчас чувствует, что попал под колпак контрразведки. Может, действительно устал, был полностью «выжат». Но он изредка приглашался в засекреченные места, где в США и Канаде создавали атомную бомбу – от огромной научно-исследовательской лаборатории в Чикаго до маленьких городишек. По всему миру у него оставались друзья-атомщики, с которыми он ухитрялся поддерживать дружеские контакты. Как же нужен был Алан Мэй советской разведке!

Шла война, в которой все средства давления допускались и поощрялись во имя достижения победы. И Ангелов, действуя очень решительно, порой даже пренебрегая дипломатией, «уговорил» Мэя. Выходить из игры сейчас никак нельзя. «Ник» дал слово, что о связях «Алека» никогда не станет известно. Если они оба будут работать осторожно, «Ник» обеспечит безопасность Мэя.

Отступать тому было некуда. Согласился, спросив, какой помощи ждут от него советские физики. Слово «советские» «Ник» вроде бы пропустил мимо ушей. Но отлично понял намек и сразу ответил, что прежний товарищ из Лондона и его друзья благодарят за важные сведения по атомной проблематике. И чтобы и дальше продолжать также успешно, было бы желательно, чтобы Мэй приготовил к следующей встрече список тем по атомной бомбе, к которым имеет доступ. Предложение «Ника» понравилось Мэю конкретностью. Да и сам визитер, несмотря на молодость, внушал уважение. Что ж, пришлось физику подавить терзавшие его опасения. Договорились встречаться в Монреале.

С мая по сентябрь 1945 года прошло четыре встречи. Ангелов тщательно готовился к каждой. Заранее четко формулировал вопросы, продумывал линию поведения, старался, чтобы беседы продолжались не больше 20 минут, максимум – полчаса. Ангелова радовала пунктуальность англичанина: тот никогда не опаздывал, на вопросы отвечал коротко и конкретно.

И вскоре Алан передал Павлу ценнейшие сведения: общие данные по Манхэттенскому проекту, фамилии ученых и точные адреса американских атомных заводов и лабораторий. А затем молодой офицер получил от агента и срочно переправил в Центр доклад о ядерных исследованиях урана-233 и урана-235. Москва сочла этот документ ценнейшим.

Уран – вот что интересовало разведку и советских физиков. И Мэй «по поручению руководства» своей исследовательской лаборатории осмотрел атомный завод в американском Чикаго. Огромный интерес вызвала информация «Алека» о строившемся новом урановом заводе в Чок-Ривер. Потом, дважды на уже запущенный объект проникнув, вернее посетив его с разрешения своего канадского начальства, он составил детальное описание предприятий, на которых обогащали уран.

Другая информация, добытая Мэем, тоже заслуживает упоминания. К прежним сведениям об урановом котле, переданным еще в Лондоне, добавился доклад знаменитого итальянского физика Энрико Ферми. В 1944 году он стал гражданином США, получив полное и неоспоримое право заниматься изготовлением атомной бомбы в секретнейшей лаборатории Лос-Аламоса. К тому же, будучи научным консультантом нового президента США Трумэна, он отвечал именно за военную часть атомных исследований. В докладе Ферми не только описывался принцип работы уранового котла, но и приводилась его схема.

На встрече с Мэем в июне 1945 года «Ник» получил множество документов. Из них стало понятно, что работы по созданию атомной бомбы близки к завершению. О чем свидетельствовала и схема устройства смертоносного оружия. Среди всего переданного было и особо интересовавшее Москву описание устройства для разделения урана и плутония.

Другая задача, поставленная Центром, виделась практически невыполнимой: добыть образцы обогащенного урана. «Алек» справился и с этим. Передал Ангелову 162 микрограмма образца урана-235 в виде окиси в фольге. Образец Мэй выкрал из монреальской лаборатории. Из Монреаля старлей доставил их в Оттаву.

Авиасообщения между Канадой и СССР открыто не было. И заместителю резидента по оперативной работе подполковнику Павлу Мотинову пришлось проделать долгий путь. Сначала вылететь с ураном (!) в Нью-Йорк, а уже оттуда в Москву.

Дальше попахивает легендой. Риск был смертельный: Мотинов (псевдоним «Ламонт») прятал ампулы в своем поясе. Прямо на летном поле осторожно вручил драгоценность руководителю военной разведки, лично его встречавшему.

Тут и подъехала черная машина с шторками. Из окна появилась протянутая рука, взяла ампулы, и машина исчезла. Подтверждено и задокументировано: образцы попали к куратору советского атомного проекта маршалу Лаврентию Берии. Чтобы понять величайшее значение «урановой посылки», сравним две цифры: 162 микрограмма и 70 микрограмм. Именно столько получили наши ученые во главе с Игорем Курчатовым на следующий день – 5 ноября 1945 года.

А работа Ангелова с «Алеком» продолжалась. Мэй по просьбе своего куратора составил список ученых-атомщиков, которые могли при определенных условиях пойти на контакт с советской разведкой. Объяснил «Нику», что после успешного июльского испытания американцами атомной бомбы в Аламогордо англичане решили продолжить самостоятельную работу над оружием. Судя по этому, Штаты не собирались делиться с друзьями-бриттами технологией изготовления «изделия». В августе 1945 года после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки дважды на встречах с Ангеловым Мэй сообщал об оценке учеными результатов этих ударов.

Центр был доволен. Просил передать агенту и его куратору, что информация представляет большую ценность.

«Ник» переснимал документы, сидя в машине. Казалось бы, нервотрепка, спешка, но рука старшего лейтенанта ни разу не дрогнула: все фото получались отличного качества. Мэй соблюдал все меры безопасности. А из наших о существовании ценнейшего источника под оперативным псевдонимом «Алек» кроме Ангелова знали лишь двое: резидент Николай Заботин и его первый заместитель Павел Мотинов. Павел Ангелов, выросший в классного профессионала, не допустил в работе с ученым ни единой ошибки. И не их с Мэем вина, что 5 сентября 1945 года нежданно грянуло. Хотя так ли нежданно?

Проницательный проверяющий ГРУ полковник, в будущем генерал-лейтенант, Михаил Абрамович Мильштейн, еще в июне 1944 года инспектировавший работу канадской резидентуры, дал резкую оценку «Кларку» – лейтенанту-шифровальщику Игорю Гузенко. Опытному полковнику, кстати, в 1930-х трудившемуся шифровальщиком, не пришлось даже напрягаться, чтобы понять: тот постоянно пьет. И до предела жаден, что при неблагоприятном стечении обстоятельств может обернуться бедой. В беседе с Мильштейном Гузенко чего-то боялся, а чего-то не понял из его ответов и проверяющий. Чувствовал полковник, что Гузенко неискренен, что он чего-то недоговаривает. И, вернувшись в Москву, сразу предложил отозвать из Канады опасного при такой работе парня.

В Оттаве приказ немного помурыжили. А затем резидент военной разведки полковник Николай Иванович Заботин добился его отмены. С Заботиным, наладившим отличную работу резидентуры и за два последних года награжденным орденами Боевого Красного Знамени и Отечественной войны I степени, спорить не стали.

Теперь не узнать, как складывались отношения между Ангеловым и Гузенко. У меня впечатление, что Павел Никитич видел людей насквозь.

В конце концов в августе 1945 года на личный шифр Заботину пришел твердый приказ нового начальника ГРУ генерал-лейтенанта Кузнецова: срок командировки Гузенко закончился, он срочно отзывается домой, замена готова.

Как говорится, ему о нем же: шифрограмму принял сам Гузенко. Он почему-то имел доступ и к шифру резидента. 5 сентября лейтенант Гузенко бежал, прихватив с собой больше сотни секретных документов. Он тотчас передал их канадцам вместе с шифрами и кодами. Хуже того, предатель был и криптографом. Зная принципы работы своих коллег, мог попытаться рассекретить и другие советские шифры.

А наши, как и всегда в подобных случаях, обратились с просьбой к канадскому правительству «задержать Гузенко и его супругу и без всякого суда передать их совпосольству для депортации в СССР». За первой нотой последовала вторая. В них утверждалось, что Гузенко украл при побеге деньги диппредставительства. Неужели ожидали получить иной ответ, чем «о месте пребывания Гузенко канадским властям ничего не известно»?

Сначала о том, почему побег Гузенко стал возможным.

Играя в 1970-е годы за сборную советского представительства в одной азиатской стране, я первое время удивлялся странной заботе о нашем высоченном нападающем. Молодого молчаливого парня привозили в спортзал в не по рангу классной машине. К нам в раздевалку его вводили двое здоровенных ребят, а сразу после игры они же его и уводили, не дав даже попить абджу – пивка после очередной победы.

Секрет раскрыл любитель спорта – шофер посла: «Ну, ты совсем. Это же шифровальщик. Не знаю, как его вообще отпускают». Как доказала жизнь, тот случай был действительно исключительным. Ни в одной стране, где довелось потом побывать, такой вольности не допускали. Шифровальщик – это святая святых разведки. По понятной причине он невольно знает все. И не то что жить, снимая квартиру в городе, а просто выходить за железную калитку посольства ему категорически запрещается даже с женой. Парами или лучше в еще более широкой компании – пожалуйста, но редко, очень редко. Селили только на посольской территории в квартиры, как правило маленькие, ибо в больших живет начальство. Таков закон.

Соблюдался он и в Канаде. Но жену резидента Заботина раздражал постоянный, что днем, что ночью, плач маленького сынишки Гузенко. И тогда любящий муж-резидент поселил в 1943 году начальника шифровального отдела в городе. Что он там делал, с кем общался? Может, были к лакомому, вожделенному для любой спецслужбы кусочку вербовочные подходы? Не могли не заметить те, кто этим интересовался, жадности Игоря и его жены.

А Гузенко-«Кларк», что, впрочем, бывает далеко не только среди шифровальщиков, старался угодить своему начальнику, часто с удовольствием или уж без оного, выполняя все совсем не служебные пожелания-приказы резидента и его супруги.

Сложившиеся отношения полного доверия зашли слишком далеко. По строгим правилам некоторые секретные документы подлежат уничтожению. Не знаю, как сейчас, а раньше их сжигали. Заботин перепоручил это неприятно-дымное занятие «Кларку». И Гузенко, отобрав нужные, хранил их у себя. А с тех, что по-прежнему оставались в работе, снимал копии. Сам признавался: еще с сентября 1944-го, значит, целый год, готовился попросить политическое убежище. Наиболее ценные документы прятал на снимаемой городской квартире в определенном порядке: загибал уголки, чтобы моментально, не теряя времени, выхватить их из толстой стопки.

Резидент и два его зама хранили в сейфе личные дела на канадских агентов. Гузенко легко подобрал шифр к сейфу. Это понятно. Невероятно другое: как, для чего завели дела? Ведь это категорически запрещено!

И личный шифр резидент Заботин передал услужливому шифровальщику вопреки всем запретам. Так что, прочитав приказ об отзыве домой, предатель знал, что делать.

Все эти грубые нарушения подтвердила специальная комиссия, созданная по приказу Сталина. Некоторые члены комиссии предлагали уничтожить Гузенко. С предателями в те годы не церемонились. Могла настичь его пуля советского ликвидатора. Но генералиссимус запретил, и строго. Не время. Да и дело слишком громкое, на весь мир.

Теперь о последствиях предательского побега.

С Заботиным поступили по всей строгости. В первом акте – извинились перед канадцами «за личную инициативу резидента». Во втором – отозвали в Москву, где суд приговорил его, супругу и сына к тюремному заключению. С резидентом понятно. С его супругой – относительно. А за что сына?

Николай Иванович Заботин отсидел до 1953 года и вышел из лагеря на свободу только после смерти Сталина. Красный командир, служивший в РККА с 1921 года и ставший разведчиком, поселился где-то на российской окраине, на границе с Финляндией. В 1957 году скончался. Только недавно о нем вспомнили.

Как обидно. Где-то жалко. Заботин и его коллеги создали в Канаде широкую агентурную сеть. И так глупо, ни на чем, оступились, погорели.

А переправленный из Канады в США, а потом снова вернувшийся в Канаду подонок Гузенко, 1919 года рождения, скончался в 1982-м. Смешно читать, что ушел из-за хронического алкоголизма. Совершить такое и прожить 62 года. Поселился в пригороде Торонто, наделал еще семерых детей. Его до смерти таскали по пресс-конференциям и международным сборищам, на которых он обличал, клеймил, привычно строил из себя борца против коммунизма.

А канадцы проверяли всё «Кларком» украденное. Это на вопросы полковника Мильштейна он отвечал немногословно. А тут разговорился. Все пять месяцев, что держали его после побега канадцы, вспоминал, добавлял, выдавал.

Стали понятны масштабы деятельности советской разведки, особенно атомной, не только в Канаде, но и в США, Англии да и в некоторых других странах. Волна, точнее девятый вал этого предательства докатился до нейтральной Швейцарии, где по гузенковской наводке арестовали Рудольфа Ресслера (оперативный псевдоним «Люци»), считающегося самым результативным агентом Второй мировой войны и работавшего против Гитлера на Англию, США, Швейцарию и СССР.

Пишу все это и думаю: куда же завело меня повествование об одном из любимых преподавателей Павле Никитиче Ангелове?

А куда завел подлец Гузенко Павла Ангелова, наших агентов в Канаде да и всю советскую разведку? По-моему, не было у нее в XX веке провала чувствительнее этого. Особенно пострадала раскиданная по миру атомная сеть. Она была фактически разгромлена.

Прибывшему в 1948 году в Северную Америку советскому нелегалу «Марку», известному под фамилией Абель, пришлось ее восстанавливать. Но успешно начавшаяся работа не была выполнена до конца – и тоже из-за предательства.

В Канаде произошла полная катастрофа. Данные о количестве арестованных советских агентов разнятся, не совпадают. Остановимся на цифре 19. Прибавим пятерых американцев и англичан, среди них и Алана Нанна Мэя. 11 наших друзей получили различные тюремные сроки. Один отделался штрафом. Вину еще двенадцати, несмотря на все потуги Гузенко, доказать не смогли из-за отсутствия прямых улик.

Полностью нераскрытым остался единственный наш помощник. Кто скрывался под оперативным псевдонимом «Элли», неизвестно и сегодня.

Так что при первой встрече с Ангеловым Мэй волновался не зря. Думал, все закончилось благополучно, в сентябре 1945 года уехал в родную Англию, читал лекции в Лондоне.

Но в марте 1946-го его арестовали. 1 мая на суде Алан Мэй отверг вину и обвинения в предательстве. В своей речи заявил: «Я всем сердцем уверен, что действовал во имя обеспечения победы над нацистской Германией и Японией и ради дальнейшего использования атомной энергии в мирных целях». Ему дали 10 лет.

По советским источникам – в 1953 году, а по британским – в конце 1952 года за примерное поведение Мэй был выпущен на свободу. Как ни считай, отсидел шесть с половиной лет. Попал в «черный список» с запретом преподавать в британских учебных заведениях.

Зато уже в 1953 году женился и поселился в Гане. Читал лекции, занимался исследованиями в области физики и создал музей науки.

В 1978 году вернулся в Кембридж. Хотя еще в 1945-м Мэй собирался порвать отношения с русскими, он никогда не раскаивался в содеянном. Возможно, именно чувство выполненного долга помогло ему забыть о тюремных мучениях и выпавших на его долю испытаниях. Жил он в согласии с собой и своими пацифистскими идеалами. Дай бог каждому добраться в жизни до 91 года. Мэй скончался от воспаления легких 12 января 2002 года в Кембридже, откуда начинался его путь в науку. И, думаю, в разведку тоже.

Предсмертное письмо Алан Нанн Мэй составил в декабре. Опубликовано оно согласно его воле в 2003 году в газете «Гардиан». Ученый и наш друг признавался, что не жалеет о своей деятельности в годы войны.

Ясно, в чем разница между Мэем и Гузенко. Шифровальщика сгубила жадность. А Мэй работал на нас бескорыстно. Привожу отрывок из воспоминаний Мэя в моем переводе: «Как больно мне было действовать так, как велела совесть. Я пошел по этому пути, чтобы внести свой искренний вклад в спасение рода человеческого и его безопасность. Не было в этом никакой моей личной выгоды. Лишь однажды вопреки моему желанию я получил некое количество, не помню какое, долларов».

Всё правда. Павел Ангелов буквально всунул их «на всякий случай» упиравшемуся Мэю. Наверное, пригодились.

Были же святые люди…

А тогда уже капитан Павел Ангелов вынужден был срочно покинуть Канаду. Ясно, что ни в какую загранкомандировку выехать больше не мог. Оперативная карьера с блеском завершена, хотя Ангелову от этого было не легче. Работал в ГРУ. Потом преподавал у нас.

И совсем не походил на обиженного жизнью человека. Не чинуша и бюрократ, а настоящий полковник. С ним можно было и просто поговорить, и посоветоваться. Павла Никитича избрали парторгом. На этом посту можно было зарываться и зарывать. А полковник помогал.

Однажды в сентябре меня, дурачка-четверокурсника, вызвал на военную кафедру грубый педант-подполковник. Языкам он был необучен, занимался другими делами. Разговор получился короткий, типа: ты чего нарушаешь? Хочешь на всю жизнь стать невыездным? Сделаем. Не понимал я, в чем провинился, где проштрафился.

Выяснилось: виноват по уши. Подрабатывая летом после третьего курса гидом-переводчиком в Интуристе, дал адрес туристам-американцам. И не свой домашний, что категорически запрещалось, а родного института. Вот парочка старичков-туристов и написала мне. Благодарили за интересные экскурсии и хорошо проведенное в Москве время. Письмо попало на военную кафедру, и, как пообещал подполковник, объяснительной запиской мне было никак не отделаться. Сидевший в уголке Ангелов разговор, вернее хамский рев, услышал, незаметно махнул мне рукой: давай садись, не спорь.

И я по приказу грубияна тут же принялся писать объяснительную. А потом подполковник ушел читать лекцию, как вести себя с иностранцами. Павел Никитич подошел ко мне, подсказал, что надо обязательно не только повиниться, но и понятными для подполковника словами изложить: дал адрес не просто американцам, а верным коммунистам, друзьям СССР, которые и поблагодарили меня за то, что еще лучше узнали страну. Читай между строк: и при моем участии. «И не спорь с этим, не нашим, – приказал он. – Дождись, приветствуй по уставу, обратись с просьбой выслушать и вручи бумагу».

Что я и сделал. Был прощен! Хотя и отруган по всей строгости никем не писанных, однако действовавших законов. Правда, на практику в зарубежье меня после четвертого курса для профилактики, чтоб знал, не пустили. Не беда, поехал на пятом курсе.

Мне кажется, Ангелов сыграл определенную роль в моей судьбе. А может, я и ошибаюсь. Вглядывался он в своих студентов внимательно.

После пятого курса, вместо того чтобы вместе со всеми сдавать государственные экзамены и защищать диплом, послали меня, переводчика, в третий раз за полгода в капиталистическую страну (по тем временам – рекорд!) в трехнедельную командировку со сборной по парусному спорту в классе «Звездный». Гоняли по фантастическим озерам – в Венгрии, в Югославии. А на двухнедельную закуску – в Италии на озере Гарда на чемпионате Европы.

Вернулся в Москву, переполненный впечатлениями (побывал даже на родине Монтекки и Капулетти – в Вероне) и с мотками фирменной итальянской шерсти, которые отдал счастливой маме.

Сдавал государственные экзамены и защищал диплом в гордом одиночестве. Но был готов, поборол привычный мандраж, поверил в себя. Последним был военный перевод. Вдруг пришел принимать его сам Ангелов. Мы проработали с ним минут сорок. Горжусь его оценкой больше, чем остальными «отл.».

Прошло уже полвека, но я и сейчас помню, как мы приветствовали полковника Ангелова им же в нас и вдолбленным: «Dress right dress. Ready front! Eyes left! Comrade colonel»…