Читать книгу Беглец (сборник) - Николай Дубов - Страница 3

1

Рано утром Сенька Ангел привез воду. Вообще-то он не тракторист, а шофер и водит то бортовую, то молоковоз, когда что надо, но тракторист заболел, а Сенька Ангел на все руки, и его посадили на трактор. На берегу лимана – колхозный птичник, уткам там благодать, но пресной воды нет, и каждое утро трактор тащил туда пузатую желтую цистерну. По дороге он заезжал к ним во двор, и все запасались пресной водой – наливали в бачки, кастрюли, бутыли, ведра. За огородом, на полдороге к морю, есть колодец, но там вода солоноватая. Если привыкнуть – ничего, пить можно. Только зачем пить соленую, когда возят пресную?

Максимовна, мамка и Нюшка подставляли бидоны и кастрюли, дед и Федор оттаскивали их в сторону, Сенька Ангел наставлял ребристую брезентовую кишку, пускал воду, на всех покрикивал и посмеивался как всегда в таких случаях, стоял веселый галдеж, и ко всему еще непрерывно тарахтел трактор. Сенька Ангел никогда его не глушил – у трактора не было аккумулятора. Аккумулятор раньше был, и даже новый, но бывший председатель колхоза и кладовщик его пропили. Они хотели свалить на Сеньку, мол, он и пропил, только из этого ничего не вышло, потому что Сенька совсем не пьет, даже кислого вина и пива. Доказать они ничего не доказали, а трактор остался без аккумулятора, и после этого Сеньке каждое утро приходится «прикуривать» от грузовика, заводиться его аккумулятором. «Прикурит» и целый день тарахтит, пока работа не кончится.

Юрка и Славка таскали пустую посуду, а папка – ему тяжестей носить нельзя, он больной – стоял в стороне, командовал и давал советы. Все были так заняты, что не сразу заметили, как к воротам подъехала голубая «Волга». Из нее вышел высокий худой мужчина, вошел во двор и поздоровался, но в галдеже и тракторном рычании его никто не услышал. Юрка увидел первый и, забыв о десятилитровой бутыли в руках, уставился на него. На нем была синяя спецовка, только не такая, как у Сеньки Ангела, – простая, мятая и грязная, а чистенькая, вся в «молниях» и блестящих кнопках. Папка тоже его увидел, подошел и поздоровался – наклонил немножко голову, правую руку поднес к козырьку кепки, потом протянул приезжему. (Очень красиво у него это получается. Юрка сам сколько раз пробовал перед зеркалом, но так фасонно не выходило.) Поговорить они не смогли, потому что в это время Сенька Ангел закинул брезентовую кишку на цистерну, сел на свое место, закричал: «Привет, привет!» – и включил скорость. Трактор зарычал еще громче и поволок пузатую цистерну со двора.

Тогда приезжий снова поздоровался, и ему вразнобой ответили. Все уже заметили его, смотрели во все глаза и гадали, что за человек и что ему нужно.

– Кто у вас тут хозяин? – спросил он.

– Это смотря какого хозяина вам надо, – ответил Юркин папка. Он жил и в городе и везде и умел разговаривать со всякими людьми.

– У вас на доме вывеска: «Дорожный мастер». Должно быть, мастер и есть хозяин.

– Мастер я, – сказал дед, и его морщинистое лицо стало еще морщинистее, а выцветшие глазки спрятались в узкие щелочки, как всегда, когда он ожидал каких-нибудь неприятностей.

– Объехал я весь Тарханкут, – сказал приезжий, – а места лучше вашего не видел. Как оазис в пустыне.

Дед не понял и еще больше сморщился.

– Что ж у нас тут такого особенного? Место как место.

– Что имеешь, никогда не ценишь, – непонятно сказал приезжий. Он и потом то и дело говорил что-нибудь непонятное. – А нам очень понравилось. Нельзя ли у вас тут остановиться и пожить некоторое время?

Морщины на лице деда немного распустились. Значит, приезжий не начальство и неприятностей не будет.

– Так где у нас? Тесновато живем – четыре комнаты, три семьи, в четвертой мастерская. Да уж, коли вам такая охота, потеснимся как-нибудь.

– Вы меня неправильно поняли. Мы не собираемся вас затруднять. Если не возражаете, мы вон там, – он показал на бугор, заросший тамариском, – поставим палатку и будем жить.

Дедово лицо совсем прояснилось.

– А живите на здоровье, ме́ста не просидите.

Хлопнула дверца «Волги», все посмотрели туда, приезжий тоже посмотрел, улыбнулся и сказал:

– Не выдержала.

Во двор вошла молодая женщина. Женщина как женщина, ничего особенного. Ветер растрепал ее волосы, она отбросила их рукой, озабоченно посмотрела на приезжего, но, увидев, что он улыбается, улыбнулась тоже. И тогда все тоже невольно начали улыбаться. На нее просто приятно было смотреть – и на глубокие ямочки на щеках, и на голубые, какие-то очень открытые глаза, и на то, как она легко, будто не ступая по земле, шла к ним.

– Вот, – сказал приезжий, – прошу любить и жаловать: Юлия Ивановна. А меня зовут Виталием Сергеевичем, фамилия – Воронин.

– Очень приятно познакомиться, – сказал дед. – Костыря Тимофей Архипович. А это моя Максимовна.

Максимовна вытерла руку о платье, и белая маленькая рука приезжей скрылась в ее красной мясистой лапе, как в толстой вязаной варежке. Тут все стали по очереди подходить и здороваться, кроме, конечно, ребят, потому что кто бы им стал подавать руку…

– Всё, Юленька, договорились, – сказал Виталий Сергеевич, – пойдем теперь посмотрим.

Приезжие пошли с дедом выбирать место, а Юрка, Славка и Митька, конечно, за ними.

За оградой они миновали кучу ржавого железного хлама, яму с гашеной известью. Каждый год перед Первым мая ее раскрывали и красили известкой дом и ограду. Под ногами шуршал уже засыхающий овсюг. Бугор был окутан бледно-розовым дымом – тамариск цвел. Приезжие переглянулись и снова улыбнулись друг другу.

– Ну? – сказал Виталий Сергеевич, – Я не прав? Море рядом, каких-нибудь десять километров персонального пляжа, и эти розовые кусты, и безлюдье, и эти дали…

– Мечта! – сказала Юлия Ивановна. – Лучше нельзя и придумать!

Она переводила взгляд вслед за его рукой. Юрка тоже смотрел туда же и старался понять, чем они восхищаются. Он жил и жил и никогда не думал, красиво здесь или нет. И никто не думал об этом и не говорил. Ни Федор и Нюшка, ни папка с мамкой. Наоборот, все жаловались, как плохо тут жить на отшибе – ни людей, ни магазина, ни клуба. И света нет – сидят при керосиновых лампах, и детям далеко ходить в школу, да еще во всякую погоду. А случись какая беда, надо бежать за четыре километра в Ломовку, потому что ближе никакого жилья нет. До Гроховки, где правление колхоза и телефон, пять километров, а до переправы и все шесть.

Дед и Максимовна не жаловались, но это потому, говорил папка, что у них свой дом в Ломовке и сад, там живет старший сын деда с семьей, а у деда здесь казенная квартира и казенная лошадь, а корова, свиньи и всякая птица свои. А полосе отчуждения он сам хозяин, сеет ячмень для казенной лошади и для своего скота сколько хочет, и на огороде всего невпроворот. Другим он тоже выделяет участки под огород, а сколько они там могут сажать, если целый день работают на дороге и для огорода остаются только вечера да выходной?..

А по-юркиному, тут совсем неплохо. Конечно, хорошо, если б здесь жили еще другие ребята, было бы веселее, а то всего – он, Славка да Митька и Ленка. Ну, Митька еще маленький, а Ленка вообще не в счет. Ничего, им и вдвоем со Славкой неплохо. От Ломовки до моря километра два, по жаре не очень набегаешь, и ломовские ребята редко когда и купаются, а здесь море – вот оно: огород, дорогу перешел – и купайся хоть каждые пять минут. Они и купаются. Непрерывно. Все лето. И рыбу лови хоть в лимане, хоть в море, и крабов. А в степи выманивай тарантулов, «выливай» сусликов в норах, ищи птичьи гнезда… А море, сколько оно всего выбрасывает! Ну, не так уж часто, а все-таки… Нет, Юрка не хотел бы жить в Ломовке, хотя там есть клуб и туда иногда приезжает кинопередвижка. Передвижка бывает редко, а танцы – на кой они Юрке сдались? Осенью и зимой там грязь, пока до школы доберешься, весь изваландаешься.

А летом пыль, и раскаленный ракушечник домов, и вонючая вода в рытвине, что идет от копанки – глубокого колодца в конце улицы. Вода там все время подтекает из железного резервуара, а утекать ей некуда, она так и стоит в извилистой канаве через всю улицу и гниет. И Ломовка далеко от дороги, там когда-никогда заедет новый человек, все одни и те же люди, что сегодня, что завтра, что через год. А их дом у самой дороги. И сколько, какие только машины не пролетят мимо за день! Раньше они шли круглые сутки, а когда пересыпь на Донгузлаве перекопали и сделали переправу, ночью машины ходить перестали – ночью переправа не работала. Это и лучше, все равно их в темноте не увидишь, только фары слепят.

Конечно, в школу ходить далеко. Летом еще можно на велосипеде, а вот осенью и зимой, когда грязь, на велосипеде не разъездишься. Но и тогда, если, например, утром едет Сенька Ангел, хоть на бортовой, хоть на молоковозе, он обязательно остановится и сигналит, пока они не прибегут.

– Давай, давай скорей, солдаты! Не ломай мне график! – кричит он им.

И подвозит до самой Ломовки. Никакого графика у него нет, говорит он про него просто так. Он вообще чудак, этот Сенька. Славка ему сказал, что они же не солдаты.

– Нет, так будете. Все мы солдаты… Садись, не задерживай!

Ну, а если Сеньки нет, тогда приходится топать пёхом. Другие шоферы не берут, даже не останавливаются, а гонят мимо. Зато когда выпадает много снегу, дорогу занесет, тогда совсем хорошо. Во-первых, в школу не ходить, а во-вторых, шоферы и разные командированные с застрявших машин набиваются к ним в дом. Сенька Ангел на гусеничном тракторе, а Федор на прицепном скрепере шуруют на дороге, пробивают сугробы, а в доме гомон и ералаш, комната набита битком, шоферы закусывают, выпивают и непрерывно разговаривают. Коек лишних нет, да их и ставить негде, и ложатся все вповалку на полу. Дед кряхтит, но солому для этого дает – не спать же людям на голом полу. И каких только тогда людей не повидаешь, каких историй и рассказов не наслушаешься! Их, ребят, конечно, гонят спать, они и ложатся, но засыпают малыши, а Юрка только притворяется спящим, а сам все слушает. Бывает, что и засыпает он только уже со светом, когда шоферы уходят выталкивать машины на дорогу и со двора доносится надсадное «раз-два – взяли» и ругань.

Нет, хорошо жить у самой дороги. Они правильно говорят, эти приезжие, дом у них на хорошем месте. Если разобраться, тут и в самом деле красиво. Просторно. Зимой с севера дует холодный ветер, и дом повернут к дороге глухой торцовой стеной без окон. За дорогой колышется, кланяется ветру колхозный ячмень, от изволока уже тянется каменистая степь, где ничего не сеют, а только пасут овец. Она поднимается все выше и выше к горизонту, и где-то на его пределах виднеются решетчатые башни. Они стоят далеко друг от друга и редкой цепочкой уходят в синеву. Папка говорит, что это буровые вышки, там сверлят в земле дырки, ищут нефть. Ее уже нашли. Иногда где-то там вдруг поднимаются в небо тугие клубы черного дыма, под ним мечется закопченное пламя. По ночам на него тревожно и жутко смотреть: кажется, что там страшный пожар, беда и несчастье, но никакого пожара нет, там просто жгут нефть. Зачем – неизвестно. Юрка давно собирается сходить посмотреть, только никак не может собраться – далеко, за день туда и обратно обернешься, нет ли. Белая от известковой насыпки дорога спускается от их дома немножко вниз и бежит к узкой косе пересыпи между Донгузлавом и морем. Ближняя часть Донгузлава подходит к дороге мелким заливом, поросшим камышом и осокой. За линялыми метелками камыша белеет домик птичника, а потом коса и дорога становятся пепельными, сиреневыми, а уже совсем далеко синеют поднятые в небо хоботы кранов не видной отсюда переправы. А прямо перед домом, сто́ит только выйти за ограду на бугор, распахнулось море. Один бугор чего стоит! Дед говорил, что в войну вокруг него были окопы, здесь тоже воевали. И они со Славкой и дедовым внуком Сашкой, когда он приезжает из Ломовки, сколько раз играли здесь в войну. В кустах можно и ползать в разведку, и устраивать засады…

– Зачем же рубили? – показал Виталий Сергеевич на торчащие из земли обрубки тамариска.

– Это мамка, – сказал Юрка, – зима была холодная, а топки мало.

– Варварство! – сказал Виталий Сергеевич. – В степном Крыму, а особенно на Тарханкуте, зелени и так нет, каждую былинку надо беречь, а не вырубать.

– Да ить что поделаешь с таким народом? – сказал дед.

А Юрка подумал, что ему хорошо говорить, когда у него и сейчас полсарая забито углем, а у них пустым-пусто, и если не будет денег на уголь, придется мамке снова рубить тамариск.

– Вот здесь и расположимся. А, Юленька? – сказал Виталий Сергеевич. – Только красота красотой, а тени маловато.

Кусты тамариска дают тень, но она такая жиденькая и прозрачная, что ее как бы и вовсе нет.

– На солнцепеке целый день не высидишь. Юлию Ивановну хлебом не корми, дай позагорать, а мне нельзя. Хорошо бы натянуть тент, он у меня есть, но нет кольев. Может, у вас найдутся?

Дед запасливый, у него все есть. Нашлись и колья для тента, и колышки для оттяжек, и молот, чтобы забивать. Юрка лазил на чердак дедовой летней кухни и скидывал оттуда колья, потом он и Славка таскали их на бугор, а Митька носил колышки. Дед копал ямы, забивал колья, а Виталий Сергеевич поставил палатку. Она была такая ярко-оранжевая, что казалось, будто среди кустов тамариска вспыхнуло еще одно утреннее солнце. Потом он достал с верхнего багажника большой чемодан, но это оказался не чемодан, а складной стол и в нем складные стулья на трубчатых блестящих ножках. А Юлия Ивановна поставила на стол машинку, заметила, что ребята впали в столбняк, увидев ее, засмеялась и сказала, что это газовая плитка. Плитка такая, что глаз не оторвешь. Сбоку красный-красный, как огнетушитель, баллончик, от него серебряной змейкой шел шланг, сама плитка серая, но вся будто в морозных узорах, а из горелки било зеленоватое пламя и тихонько сычало. Потом она достала голубые мешки и стала в них дуть, а те начали вспухать и оказались не мешками, а надувными матрацами.

Юрке и Славке ужасно хотелось все как следует рассмотреть и потрогать, но они понимали, что трогать ничего нельзя.

Пришел папка, осмотрел и стол, и стулья, и газовую плитку, сказал, что это очень культурная вещь, а потом сказал деду, что он зря натягивает тент с наклоном к югу.

– Я сознательно так ставлю, – сказал Виталий Сергеевич, – чтобы была защита от солнца.

– А задует норд-ост и сорвет. В два счета.

– В самом деле? – забеспокоился Виталий Сергеевич. – Он часто бывает?

– Ну, летом когда-никогда, – сказал дед, – осенью, зимой – дело другое…

Папка пренебрежительно усмехнулся и спорить не стал. Он был рыбаком и знал лучше.

– И не скучно вам будет? – спросил он. – У нас же тут такая некультурная обстановка.

Виталий Сергеевич улыбнулся:

– Культура ведь не в том, где живешь, а каков ты сам.

– Ну, не скажите! Разве можно сравнить Ялту, например, или даже нашу Евпаторию. Там и магазины, и рестораны. И публика совсем другая. Пойдешь пройтись – одно удовольствие.

– Нам это не нужно. Мы, наоборот, искали места поглуше. А у вас тут великолепно – море, воздух и тишина.

Но папку не так легко сбить.

– Да уж тишина, как на кладбище. Не то что кина, радио и того нет.

– Радиоприемник у меня в машине, а в кино я и дома редко хожу: не люблю.

Юрка вытаращил на него глаза и не поверил. Как это можно не любить кино? Сам он ходил в кино, только когда бывал у бабушки в городе, в Евпатории. И все картины запомнил от начала до конца. Кроме одной, но та была муровая – про любовь. Они там без конца смотрели друг на друга, пели что-то тягучее и целовались. Кому это надо?..

– Так у вас, наверно, телевизер есть, – сказал папка.

– Есть. Для тещи. Она в этот ящик и смотрит с утра до ночи.

– Конечно, когда живешь в Москве, тогда понятно, вам тут отдыхать в самый раз, а доведись жить постоянно, вот как нам…

Папка тонко заулыбался, собираясь что-то еще сказать, но остался один: Юлия Ивановна позвала Виталия Сергеевича открыть чемодан. Папка еще постоял, поулыбался и ушел.

Дед подвязал тент, он надулся и захлопал под ветром.

– Большое вам спасибо, Тимофей Архипович, без вас не знаю, как бы и справился… А теперь зовите свою супругу. Как говорится, милости прошу к нашему шалашу. Отметим знакомство и новоселье.

Он поставил на стол бутылку, в которой было что-то коричневое, как чай. Тут Юрка понял, что им надо уходить. Они уже ничего не делали, а просто сидели на земле и смотрели во все глаза. А уходить не хотелось, потому что Юлия Ивановна расстегнула «молнию» на пузатом желтом портфеле и начала доставать из него разноцветные тарелочки, стопки одна другой меньше и составленные одна в одну, а потом коричневые чехольчики, как для пистолетов, но там были не пистолеты, а складные ножи и даже ложки, а потом разные-разные консервные банки и баночки…

– Пошли, – сказал Юрка и поднялся.

– Стоп! – сказал Виталий Сергеевич. – Юленька, надо же угостить помощников.

Юлия Ивановна порылась в портфеле и протянула им конфеты в красивых бумажках. Каждому по две штуки.

– Да не, не надо, мы так… – забормотал Юрка, но конфеты взял.

Они отошли за куст и только тут начали рассматривать картинку. Они сразу ее узнали – Спасскую башню со звездой. А сбоку подпись: «Столичная». Митька, не рассматривая, развернул и сунул конфету в рот, потом повернулся и побежал обратно.

– У вас еще такие есть? – спросил он.

– Понравились? – улыбнулась Юлия Ивановна. – Дать еще?

– Ага!.. Не, я хучь и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные…

– Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.

– Все одно! – мотнул головой Митька. – Они мне нужные…

– Тогда конечно, – сказала Юлия Ивановна. – Получишь все бумажки.

– А мне? – сказал Славка.

Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:

– А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.

Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.

Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, – пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили, тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла – она тогда сильная была, почитай как конь, – и как уже вместе бедовали всю войну, всё выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава Богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер… Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.

Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:

– Эт точно. Эт правильно.

А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:

– Эт точно! Эт правильно!

На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:

– Пускай Дочка отдохнет.

Дочка – так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.

– Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, – сказала Максимовна. – Башка-то небось трешшит?

– Трешшит, – кротко согласился дед.

– Во! Теперь тебя отхаживай… Вон курортник, не то что ты…

– А что я?

– А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?

– Эт верно, – сказал дед и спохватился: – Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?

– Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те…

Юрка представил, как маленький тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.

– Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?

– Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?

– А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит, чем ей догодить. «Юленька да Юленька…» То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь…

– Так ить она тварь бессловесная, чего надо, не скажет.

– А тебе слова мои мешают?!

Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все обиды и дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.

Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка знал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно – улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга…

Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала – «счастливая!», а Нюшка молчала – она всегда молчит. Папка сказал, что вот – культурный человек, сразу видно, а она – очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:

– Авторитетный!

Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали.

Сашка хотел подойти ближе, но Юрка не пустил и пригрозил стукнуть. Сашка мог сделать пакость, а свалили бы на них, Юрку и Славку. Издали они всё рассмотрели – и газовую плитку, и складные стол и стулья, и палатку, и «Волгу».

– Ну, внучек, видал, как наши курортники живут? – спросила Максимовна. – Сколько добра навезли… Вот, гляди у меня, учись добре, может, и ты на такого выучишься. Небось он денег-то гребет! И по курортам на своей машине ездит, и баба у ево не работает…

2

Юрке было все равно, работает Юлия Ивановна или нет. Какое ему дело? Вещи? Так что ж вещи? Хорошо бы иметь такую палатку, например, и жить в ней все лето на бугре или у самого моря. Она такая яркая и веселая, что даже в пасмурную погоду в ней кажется, что на дворе солнце. А вот плитка уже ни к чему. Конечно, она лучше, чем вонючий керогаз, так это пока баллончики полные, а газ кончится, ехать в Москву заряжать? Ее и не продать никому, так и будет валяться. Деньги это да, деньги бы хорошо иметь. Можно было бы каждое воскресенье ездить в город смотреть кино и есть мороженое. Деньги у Юрки бывают только тогда, когда мамка посылает в магазин в Ломовку или Гроховку и он мотает туда на велосипеде. Мамка знает все цены, и сдачу приходится отдавать до копейки – дома каждая на счету. Нет, ни деньги, ни такие вещи Юрке не светят, нечего о них думать и зря расстраиваться. Юрка и не расстраивался. Он не завистливый – есть, так есть, нет, так нету, и фиг с ним…

Думал он о другом. Мамка часто говорила, что это не жизнь, а несчастье; бывают же счастливые люди, а она вот несчастная; ругаясь с папкой, кричала, чтобы он подумал о несчастных детях… Юрка раздумывал, почему они несчастные, не мог понять и только пожимал плечами. Конечно, случались неприятности в школе, попадало от мамки или папки. Ну так что? Тоже несчастье, подумаешь… Нет, Юрка вовсе не чувствовал себя несчастным. Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше. Когда он был один или с ребятами, он камешком мог попасть в кирпич за двадцать шагов, прыгал с крыши и никогда не ушибался, ничего не ронял, все делал ловко и быстро, а при других становился неловким и неуклюжим: спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного – чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка…

Раньше он всегда хотел быть похожим на папку. Нет, не во всем. Папка любит выпить, а когда выпьет, начинает ко всем придираться, ругается стыдными словами и чуть что дерется, а потом валится спать, стонет, кричит и хрипит во сне, булькает и захлебывается, будто тонет или его режут, и так страшно, что лучше бы уж не спал, а ругался. А после этого дня два совсем больной. Зато когда трезвый, он лучше всех. Во всем разбирается, все знает, бывал в разных городах, а в Евпатории даже жил, умеет здороваться, как никто другой, и рассказывать разные истории, рисует красивые картинки, и усы у него, каких нет ни у кого. Правда, дед как-то сказал:

– Ты б, Лександра, отпустил усы как усы, али вовсе сбрил. А то как черные сопли под носом…

Пускай дед говорит что хочет. Юрке папкины усы нравились: две коротко подстриженные черные полосочки от ноздрей вниз. Юрка даже попробовал и себе подрисовать углем такие, но получилось смешно, тогда он нарисовал еще смешнее – через все щеки. Славка увидел и тоже намалевал себе усы, и Митька тоже, а потом пришла мать, им влетело, а больше всего, конечно, Юрке.

С приездом Виталия Сергеевича всё незаметно начало меняться. И чем дольше он жил, тем больше менялось. Папка остался папкой, но стал казаться как-то меньше, а Виталий Сергеевич все больше его заслонял. И не потому, что Виталий Сергеевич высокий, сухопарый и костистый, а папка маленький. Он не совсем, конечно, маленький, а все-таки меньше всех ростом, даже меньше мамки. Но дело совсем не в росте. Они просто очень разные. Во всем. И говорят, и ходят, и делают все иначе. Даже когда папка стоит на одном месте, кажется, что он ужасно куда-то спешит – переступает с ноги на ногу, станет то так, то этак, и двигает руками, и перебирает пальцами, и улыбается, и шевелит губами, и хмурится, и щурится, как-то все время шевелится. Раньше Юрка этого не замечал или не обращал внимания, а теперь, когда приехал Виталий Сергеевич, стал замечать, и почему-то ему все это больше и больше не нравилось, и он даже стал стесняться, будто суетился не папка, а он сам. А Виталий Сергеевич никогда не торопился. Юрка сколько раз потихоньку наблюдал за ним, когда тот молчал и о чем-то думал, – он с полчаса, а может, и больше сидел как каменный, смотрел в одну точку, и в лице у него ничего не шелохнулось – ни твердо сжатый широкий рот, ни глубокие складки на впалых щеках. И он со всеми одинаков. Хоть с дедом, хоть с Максимовной или с мамкой, или с ними, ребятами. Голос у него спокойный, негромкий, но почему-то, когда он заговаривал, все умолкали и слушали, и он будто знал, был уверен, что так и будет, даже не пытался говорить громче, перекрикивать других. Ну, прямо как Сенька Ангел сказал – авторитетный. И когда они с дедом выпили, деда вон как развезло, а ему хоть бы что – не кричал, песни не орал и ни разу не заругался…

Вот таким и захотелось стать Юрке. Спокойным, сильным и авторитетным. Однако как Юрка ни старался отыскать в себе что-нибудь, что делало бы его похожим на Виталия Сергеевича, отыскать не удавалось. Только и всего, что у него тоже широкий рот, из-за которого в школе его дразнили Юрием Долгоротым. Так ведь что ж рот…

На тамарисковом бугре было так хорошо, весело и интересно, что, если б можно, они и вовсе бы не уходили из лагеря, но их стыдили, корили и ругали все – и мамка, и Максимовна, и дед, и папка. Чтобы не надоедали людям. Они старались не надоедать, но то и дело оказывались там. Приезжие не сердились. Виталий Сергеевич сказал, что Юлию Ивановну можно называть тетя Юля, а его – дядя Витя, и приходить к нему, когда они захотят, если только он не занимается. Его они так и стали называть, а Юлию Ивановну почему-то стеснялись, и она осталась «Юливанной». Сначала они не понимали, почему такой большой и даже старый до сих пор занимается, но оказалось, что он вовсе не учится, а пишет книжку, по которой будут учиться другие, как строить дома и всякие здания. Писал он по утрам. Юрка и Славка тогда делали всякие свои дела или просто околачивались и время от времени поглядывали из-за кустов, сидит он еще за столом или нет. И если он уже не сидел, они прямо шли к нему, а сзади плелся неотвязный Митька.

Юливанна, если она еще была в лагере, говорила:

– Ну вот, идет твоя команда… А где ваше «доброе утро»?

– Доброе утро! – в один голос смущенно говорили Юрка и Славка.

Почему-то они все время забывали об этом. А Митька молчал. Он не понимал, зачем нужно без конца здороваться, если они виделись изо дня в день. Другое дело, если б не виделись месяц или год… И вообще – почему нужно здороваться, если они уже знакомы?

Юливанна брала зонтик, книжку и одеяло, чтобы постелить на песок, и уходила к морю. Без нее было лучше. Она их не прогоняла, не сердилась, но все-таки они ее стеснялись. А с дядей Витей они ходили купаться, гулять к Донгузлаву или по берегу моря и собирать пемзу, которую выбрасывает море, хотя она никому не была нужна, и помогали ему все делать. Например, мыть машину. Они все садились в «Волгу» и ехали к колодцу. Там и ехать всего ничего, ну все-таки. Мыл машину он сам, а они по очереди доставали воду из колодца. Колодец неглубокий, метра полтора, а ведерко у дяди Вити белое, пластмассовое, с черной ручкой. И совсем ничего не весит. Потом, когда машина начинала сиять и сверкать так, что слепило глаза, они вместе купались и снова ехали на машине в лагерь. И все время разговаривали. Про все. Он все-все знал… Нет, не все. Иногда он говорил: «Этого, брат, я не знаю…» Папка так никогда не говорил. Выходит, он знал больше? А может, он просто не признавался?

Все было так хорошо и интересно, что лучше и не могло быть. Оказалось, могло. Через неделю после приезда дядя Витя сказал:

– А что, молодые люди, не предпринять ли нам экспедицию в город за харчами? Тете Юле ехать не хочется, но мы, я думаю, справимся и сами, без женщин?

– На машине? – закричал Славка.

– Самолета у меня, к сожалению, нет и не предвидится. Так что придется на машине. Не возражаете?

Ха! Кто бы стал возражать?!

– Только два условия: получить разрешение у мамы и чтобы сопелки были чистые, – сказал дядя Витя и посмотрел на Митьку. У того под носом висела капля.

Они шуровали мордасы, не щадя кожи, пока она не заблестела на скулах, как лакированная. Мамка достала чистые рубашки. Славке хорошо, у него волосы острижены, а Юркин чубчик торчал в разные стороны. Юрка смочил водой, от этого он вздыбился еще хуже, и пришлось надеть кепку. Во всем параде они пошли в лагерь, сопровождаемые Митькиным ревом – его мамка не пустила.

Юливанна еще спала в палатке, дядя Витя уже был готов, выведенная из-под тента «Волга» скалила сверкающие клыки и еле слышно пофыркивала выхлопом.

– Вы сияете, как новые двугривенные, – сказал Виталий Сергеевич. – Поехали?

Юрка и Славка бросились к передней дверце и едва не подрались из-за того, кто сядет спереди.

– По очереди, – сказал дядя Витя, – один туда, другой обратно.

Юрка сел на переднее сиденье. Мягко покачиваясь, «Волга» выехала с бугра. В воротах стояли мамка, ревущий Митька и Ленка. Славка высунулся в окно и закричал, как Сенька Ангел:

– Привет! Привет!

Митька завыл сиреной. «Волга» накренилась на съезде и выехала на дорогу.

Ветер ворвался в открытые окна, зашуршал газетой, лежащей на полке у заднего смотрового стекла. Дом, окутанный розовой дымкой бугор, на котором краюшкой нежаркого утреннего солнца виднелся верх оранжевой палатки, стремительно побежали от них, все быстрее и быстрее уменьшались, стали блекнуть, терять цвет и свет, а белая дорога бросалась под колеса, под ними лопотали камни, и, как редкий дымок, курилась за багажником пыль. Коса сузилась, вплотную подступили к дороге море и заросший осокой илистый залив Донгузлава. Запахло мокрой солью и тиной, горячей дорожной пылью и парусиной чехлов.

– Шестьдесят! – закричал Славка.

Он все время вскакивал, чтобы посмотреть на спидометр. Большая стрелка под прозрачным зеленым козырьком постояла на цифре «60» и поползла влево, машина начала накреняться то в одну, то в другую сторону. Они перебрались через песчаные отвалы и остановились. Дом уже скрылся в пепельно-лиловой дымке, в эту дымку, извиваясь, уползала оставшаяся позади дорога.

Здесь все было еще ненастоящее, временное. И подъезд, и причальная стенка, на которой вместо кранцев висели связки старых покрышек, и сами берега промоины через пересыпь. Их еще только укрепляли, будущие берега, – вдали от воды пневматические молоты постукивали по ржаво-красным корытам шпунтов, и они податливо уходили в песок. С моря через промоину отчаянно дымящий буксир тянул в лиман землеотвозную шаланду. Порожняя, она моталась на свежей волне, буксирный трос пронзительно стегал по воде, она всплескивалась зеркальной стенкой. По ту сторону промоины дымила камбузной трубой двухпалубная белая брандвахта, в которой жили работающие на строительстве, а рядом торчали хоботы кранов, горы песка. По обе стороны промоины, соединенные кабелем, стояли высокие решетчатые башни с прожекторами.

Сзади, впритык к «Волге», остановилась трехтонка.

– Привет! Привет! – закричал шофер и помахал им рукой.

– Сенька Ангел! – ахнул Юрка. – Ты куда?

Сенька вылез из кабины, зло попинал покрышку, плюнул и подошел к ним.

– Чтоб его черти так варили!

– Кого?

– А того, кто придумал покрышки наваривать. Лупятся, как пасхальные яички, а ты – езди…

– Ты тоже в город?

– За соляркой.

– А воду?

– Петро-белорус на работу вышел. Хватит мне водовозничать.

– Так он же не хочет к нам заезжать!

– А я при чем? Пускай дед договаривается…

– Ангел – это ваша фамилия? – спросил Виталий Сергеевич.

– Да нет, кличку такую дали.

– За что ж вас так?

Сенька весело прищурился и начал загибать пальцы:

– Передовик колхозного производства – раз, водки не пью – два, не курю – три, бабу свою не бью, хоть и стоит, – четыре, с начальством не ругаюсь – пять. Как же не ангел? Вылитый!

Юрка и Славка в книжке у Максимовны видели на картинке ангела. Он был тощий и напоминал белого кудрявого барашка. Лысый, приземистый, в замасленной, пропахшей соляркой и солидолом спецовке Сенька никак не был на него похож. Должно быть, то же самое подумал Виталий Сергеевич.

– Раньше, – сказал он, – об ангелах иначе думали.

– Так то раньше! – засмеялся Сенька. – Теперь на ангелóв нормы другие… Во, – сказал он, поглядев на протоку, – была дорога как струнка. Взяли и разрыли, теперь дожидайся переправы. А в шторм и вовсе – загорай, пока не кончится.

– Это временно, – сказал Виталий Сергеевич. – Пока стройка идет.

– Тогда нашему брату еще слаще – чеши вкруг лимана шестьдесят километров лишку. И будем чесать – наше дело солдатское.

– Строительство важнее.

– Это какое дело ни возьми – одно другого важнее. Одни мы неважные…

– Кто?

– Вообще. Люди.

– Так ведь для людей и делается!

– А-а! Ну, это, конечно, само собой…

– И город здесь будет. На голом месте строить хорошо. И строителям, и архитекторам есть где развернуться.

– Да уж наворочают…

Парóм отвалил от противоположного берега и, буровя тупым носом воду, пошел к ним. Вернее, носа у него не было. И кормы тоже. Он был как бы обрублен и спереди и сзади. Посередке угловатой аркой возвышался мостик, там в застекленной будке стоял капитан. А между высокими бортами в два ряда, уткнувшись друг в друга, как овцы в стаде, стояли машины. Паром подошел к стенке, ткнулся в покрышки раз и другой, береговые матросы закинули швартовы на вбитые в стенку толстые трубы, с обрубка, который был носом, опустили окованную железом сходню из толстых досок. По сигналу капитана боцман махнул рукой передней машине:

– Давай!

Осторожно, будто лошади, идущие в незнакомый брод, машины трогались, гуськом переползали сходню, скрежетали шестернями передач и убыстряли ход. А выбравшись за песчаные косогоры, давали газу, взревывали моторами и, подняв столб известняковой пыли, скрывались в нем.

Пока шла выгрузка, за «Волгой» выстроился длинный хвост подъехавших машин. Теперь они так же осторожно, гуськом взъехали на паром, уткнулись носами друг в друга. Под палубой что-то все время ходило ходуном, палуба мелко дрожала, машины на ней тоже стали дрожать. Юрка и Славка выглянули через борт. В зеленой воде, гонимые течением и буруном винтов, кувыркались белесые лепешки, розовые колокола медуз. По лиману, как и по морю, только мельче, шли барашки. Конца лимана не было видно. Папка говорил, он тянется тридцать километров. Разве увидишь?

И снова паром потыкался в покрышки, снова накинули на трубы швартовы. На берегу горы ящиков поднимались, как дома, свинцовые змеи кабелей обвивали сколоченные из толстых досок катушки, извиваясь, ползли по песку к кранам и компрессорам. И здесь пневматические молоты стучали по звенящим стальным корытам шпунтов, шипели компрессоры, оглушительно фырчали их дизеля. И тут же, рыча, лязгая, ползали бульдозеры, тупыми лбами пихали перед собой валы песка.

«Волга» осторожно выбралась из всех лабиринтов и завалов, лопоча покрышками, пробежала по грубой булыге и вырвалась на асфальт. Ветер тугой волной ударил в окна, завыл все тоньше и все пронзительнее. Шоссе впереди было пусто, и стрелка под зеленым козырьком с 70 перебежала на 80, потом на 90 и задрожала на цифре 100…

Славка побелел, ухватился за спинку переднего сиденья и широко открытыми глазами с восторгом и ужасом смотрел на аспидную ленту асфальта, которая тоже, казалось, все больше белела от страха и все головокружительнее исчезала под машиной.

Юрка не боялся. Сначала и у него перехватило дыхание, он встревоженно посмотрел на Виталия Сергеевича. Тот сидел как ни в чем не бывало, спокойно смотрел на дорогу. С ним можно не бояться. И Юрка успокоился, тоже стал смотреть на дорогу. Справа промелькнул карьер. Там берут камень для дороги, но сейчас никого не было, да и вообще ничего интересного – большая яма, в которой лежат кучи щебня. А потом вдалеке от дороги показались унылые ранжиры Поповки. Там они жили давно и недолго, когда папка работал чабаном. Потом он поскандалил с кем-то, и им пришлось уехать. Тогда им было плохо, он помнит, что всегда хотел есть, лучше не вспоминать… И Юрка перестал вспоминать, просто смотрел, как мчится машина, слушал, как пронзительно свистит ветер, боялся, что сейчас все кончится…

И все кончилось. Впереди показалась загородка из жердей, подвешенный к ней «кирпич» и фанерная стрела, показывающая налево. Перед городом был объезд. Машина сбавила скорость, долго, почти как пешком, тащилась по пыльной грунтовке. Показались протянутые руки башенных кранов, чернеющие пустыми глазницами недостроенные коробки домов.

Они въехали в город. Слева остался длинный приземистый вокзал, у светофора они свернули с асфальта на булыжник, к базару. Юрка здесь бывал, когда жил у бабушки.

– Дядя Вить, – сказал он, – вот же базар, мы уже приехали!

– Сначала надо соблюсти приличия, – сказал Виталий Сергеевич, – отправить открытку или хотя бы телеграмму.

Они остановились возле почты, Виталий Сергеевич ушел. Юрка немедленно сел на его место и ухватился за баранку – примериться и чтобы Славка увидел, как он будет когда-нибудь водить машину. Он даже попробовал слегка нажать на педали в тайной надежде – вдруг она самую чуточку, хоть полшага проедет. Но машина была на тормозе и никуда не поехала. Славка тоже полез подержать баранку. Юрка не хотел его пускать, но тот побелел, затрясся, как всегда, когда готов броситься в драку, и пришлось уступить. Вот только не было никаких ребят, чтобы они могли посмотреть и позавидовать. Перед летней галерейкой, где выдают письма до востребования, стоял длиннющий хвост курортников, но они не обращали никакого внимания ни на «Волгу», ни на ребят.

Потом они покупали продукты на базаре и в гастрономе, в булочной хлеб и плюшки с хрустящей корочкой – Юрка и Славка получили и тут же съели по одной, а у лотка, хотя они стеснялись и отнекивались, ели пирожки с мясом. Виталий Сергеевич остановил машину напротив магазина «Воды – мороженое» и повел их туда. Тут они уже не отнекивались, а съели по вафельному стаканчику сливочного вместе со стаканчиками.

– А что будете пить? – спросил Виталий Сергеевич.

Прилавок был так уставлен разными бутылками, что они растерялись. Славка наугад ткнул пальцем. Виталий Сергеевич взял каждому по бутылке. Это называлось «буза». Из темно-зеленых бутылок повалила густая шипучая пена, как молоко, когда оно уходит. Буза была сладкая, густая, щипала язык и нёбо.

– Ну как? – спросил Виталий Сергеевич. Сам он пил не бузу, а минеральную воду. От нее несло тухлыми яйцами.

– М-м… – замычал Славка. – Во! – сказал он, проглотив, и показал большой палец.

Они так долго и старательно сливали в стаканы остатки, что Виталий Сергеевич взял еще две бутылки.

– Не лопнете? – участливо спросил он.

– Не оставлять же! – сказал Славка.

Они налились до краев, в животе стало тяжело, в нёбо то и дело стреляло колючей мучнистой отрыжкой, но Юрка не сплевывал – было жалко.

И снова «Волга» летела над аспидным асфальтом, стрелка стояла на 100, лопотали покрышки, а ветер метался в кузове и выл от зависти.

Юливанна восхитилась покупками, за все похвалила, а потом огорченно сказала:

– Да, но как готовить? Воду ведь не привезли. А из колодца я попробовала – ужасная гадость. Невозможно пить.

– А давайте, – сказал Юрка, – давайте я привезу. На велосипеде. Наберу ваши фляжки и привезу. А что? Тут всего четыре километра, я быстро.

– Что ты там в этих фляжках привезешь… Ехать, так на машине, и фляжки наполним, и бутыль…

Бутыль поставили спереди на мягкий коврик. Юрка должен был ее придерживать, чтобы не разбилась.

У ворот снова стоял Митька и выл.

– Может, возьмем этого ревуна? А то ведь ему обидно, – сказал Виталий Сергеевич и остановил машину.

Вслед за Митькой выбежала Ленка.

– Ты куда? – закричал Славка. – Мы – без женщин!

– Ну, Слава, какая же она еще женщина? И чем тебе женщины мешают, а?

Славка засмеялся и пожал плечами – они ему не мешали.

Митька и Ленка сели в машину, вернее, села Ленка, а Митька стоял всю дорогу, держась за спинку переднего сиденья: так лучше смотреть. Он первый и увидел.

– Вон мамка! И Федька…

Виталий Сергеевич притормозил, съехал на обочину. Мамка и Федор сгребали лопатами размолотый колесами известняковый гравий, засыпали выбоины, потом Федор черпал воду из бочки на телеге и поливал засыпку. Дед и папка сидели, свесив ноги в кювет, и курили. Виталий Сергеевич подсел к ним, подошли мамка и Федор. Запряженная в телегу Дочка мотала головой, отмахивалась хвостом от слепней.

– Что это вы делаете? – спросил Виталий Сергеевич.

– Ремонтируем, – сказал дед.

– Разве так будет держать?

– Маненько схватит, коли постоит.

Гремя и подпрыгивая, проехал грузовик, обдал их пылью. Колеса прошли по только что сделанной насыпке, гравий брызнул в стороны.

– Вот и весь ремонт! – сказал папка. – Артель напрасный труд.

Дед посмотрел вслед грузовику.

– Да ить что поделаешь с таким народом? Нет, чтобы объехать, норовит как раз угодить…

– Это же в самом деле напрасная работа. Вы делаете, они тут же разворачивают. Ремонтировать – так уж по-настоящему.

– Ну его к черту! – сказал Федор. – Вот кончу курсы трактористов, и всё – уеду. Разве это работа? Смехота! Пускай на другой участок переводят.

Дед посмотрел на него и снова повернулся к Виталию Сергеевичу:

– Ассигнований не дают. Поскольку дороги тут потом не будет. Вот мы так и поддерживаем пока. Новую пробивать будут вокруг лимана.

– Когда-то она будет, – сказал Федор.

– Как захотят, быстро сделают, – сказал папка. – В соседнем районе дали одному Героя, за кукурузу. Ну, там пробили артезианский колодец, воды – залейся, чего ей не расти. И начали к нему разные начальники ездить. Полюбоваться. В один месяц асфальт проложили. Теперь ездий, как в люльке, не тряхнет, не качнет.

Дед неприязненно покосился на папку. Он не любил, когда говорили всякие вольности.

– А вы далече собрались?

– В Ломовку, по воду.

– Так уж лучше в Гроховку. Километр дальше, а вода лучше, водопроводная.

Они поехали в Гроховку.

В первых трех колонках воды не было, только в лужах плескались гуси и утки, но в четвертой, недалеко от магазина, оказалась, они набрали все капроновые фляжки и десятилитровую бутыль.

Юрка все время ломал голову, что бы такое придумать, чтобы Виталию Сергеевичу доставить удовольствие, увидел, что у входа в подвал стоят уже дядьки, и его осенило:

– Дядя Витя, а вы вина не хочете? У нас тут продают.

– Натуральное? В такую жару неплохо бы выпить стакан.

Они пошли ко входу в подвал. Навстречу им, припадая на деревянную ногу, шагнул Роман Безногий и нарочито громко сказал:

– Профессору – почет и уважение!

Редкие волосы прилипли у Романа к залысинам, красное лицо вспотело – он был уже «на газу».

Виталий Сергеевич внимательно посмотрел на него:

– Я не профессор.

– Все одно – тилигенция. У меня глаз верный, снайперский. Люблю тилигенцию!

– Очень приятно, – сказал Виталий Сергеевич и хотел пройти мимо.

– Пс-ст! – сказал Роман, протянул руку и уставился в глаза Виталию Сергеевичу. – Дай рупь.

Виталий Сергеевич даже не удивился, достал и протянул бумажку.

– Во! – торжественно поднял Роман рублевку и показал стоящим мужчинам. – Я за что люблю тилигенцию? Она деньги иметь стесняется!

В группе мужчин у входа в подвал засмеялись.

– Не то что вы, жмоты, за целковый удавитесь, – продолжал Роман.

Виталий Сергеевич начал спускаться в подвал, следом застучал деревянной ногой Роман.

В подвале с потолка свисала электрическая лампочка, за столом сидела горбатая Алка. На столе стояли два граненых стакана, ведро с водой и большой эмалированный чайник. Алка окунула стакан в ведро, подставила под чайник, в стакан полилась мутная зеленоватая струя.

Виталий Сергеевич взял стакан, поднес ко рту, понюхал и поставил обратно.

– Нет, благодарю вас. Немытый?

– Как это немытый? – обиделась Алка. – На ваших глазах помыла!

– Я не про стакан. Виноград давили немытый.

– А сроду его мыли? – сказал Роман.

– То-то он ДДТ и еще какой-то пакостью отдает…

– Ничего, нам годится, – сказал Роман. – Еще шибче забирает…

Они поехали домой. Юрка старательно держал бутыль и мучился. Он хотел сделать как лучше, а ничего не получилось.

– Не понравилось? – спросил он. – А дед и папка говорят – хорошее…

– Ничего, – утешил его Виталий Сергеевич. – Без вина жить можно. Особенно такого.

Дома они помыли запыленную машину и пошли купаться. Юливанна пошла с ними. Они ныряли, плавали наперегонки, Виталий Сергеевич учил их лежать на воде совсем не двигаясь, а потом все сидели на камне и отдыхали. В один из зимних штормов море выбросило длинную плоскую глыбу песчаника, а потом у берега намыло сай[1], волны не доставали больше до камня, он так и остался, единственный камень на всем берегу от переправы до Окуневки. На нем очень удобно сидеть. Юливанна и Виталий Сергеевич сидели на камне, а ребята просто на песке, и Юрке почему-то пришло в голову спросить:

– Дядя Витя, а у вас дети есть?

Может, он подумал, как, должно быть, хорошо им живется, этим детям? Юливанна вдруг встала и пошла домой. Виталий Сергеевич посмотрел ей вслед и, помедлив, сказал:

– Есть сын. Он уже большой и живет самостоятельно.

3

К приезжим ходили не только они, ребята. Как только Юливанна принималась готовить и оставалась одна, к ней бежали то Максимовна, то мамка. Нюшка ходила редко – стеснялась. Что говорили Максимовна и Нюшка, слышно не было, они говорят тихо. Зато когда говорила мамка, слышно на весь бугор. Может, у нее такой громкий голос, потому что она часто кричит и ругается? Она говорила всегда одно и то же: как трудно жить, и что папка пьет, может и последнее пропить, приходится его стеречь, пьяный он заводной, мало ли чего может натворить, потом не развяжешься, и что дети плохо учатся… А сойдясь вместе, они судачили о Юливанне, наперебой хвалили ее: и какая она, видать, хозяйка, и аккуратная, и душевная, и поговорить с ней – одно удовольствие, все понимает и сочувствует, и какое привалило счастье Виталию Сергеевичу, что у него жена такая ласковая да добрая, ну и он тоже, слава Богу, – за таким мужем, как у Христа за пазухой: не то что словом, взглядом не обидит, все Юленька да Юленька…

А к Виталию Сергеевичу ходили мужчины. Чаще всего дед, изредка Федор. Тогда шли неторопливые разговоры о хозяйстве, о политике – что делается с этим Вьетнамом, когда будет конец, а то, гляди, еще чего доброго… и кто полетит на Луну, и, может, хоть теперь будет маненько легче, а то прямо не знаешь, куда и податься, – то кукуруза, то горох, то пятое, то десятое, семь пятниц на неделе, и каждая главнее престольного праздника…

Папка в лагерь не ходил. Юрка знал, что ему очень хочется поближе познакомиться с Виталием Сергеевичем, и он не раз зазывал его к себе, но Виталий Сергеевич не приходил. Он вообще ни к кому не ходил, никто на это не обижался, а папка обиделся. И однажды так прямо и сказал:

– Что ж вы нас обижаете? Не по-соседски…

– Чем?

– Не зайдете никогда. Посидели бы, поговорили по-настоящему.

– Разговаривать можно и здесь.

– Ну, как бы сказать, обстановка не та… И потом, я хотел показать вам… узнать мнение. Я ведь, между прочим, немножко рисую…

– Вот как? – сказал Виталий Сергеевич. – Любопытно.

Они пошли в мастерскую, где папка всегда рисовал. Там стоял большой слесарный верстак, навалены дорожные знаки и всякие инструменты, но все-таки там просторнее, чем в комнате, никто не крутился перед глазами и не мешал. А на стенах висели папкины картины, уже оконченные и только начатые. Нарисовано на них разное-разное, и большей частью такое, чего Юрка никогда не видел. И горы, острые, как пики, и много-много деревьев сразу – это называлось лес, – а из-за гор и леса обязательно всходила или желтая луна, или красное солнце, и озеро, по которому плавали белые гуси с такими длинными шеями, что они изгибались, как вопросительный знак. И другое озеро, все заросшее широкими, с тарелку, листьями и белыми цветами, а поверх листьев и цветов лежала тетка с угольно-черными глазами. Сама она была розовая, как семейное мыло, и совсем голая, только стыдное место прикрывал белый шарфик, который сам по себе висел в воздухе. И здесь тоже были белые гуси с длинными шеями и желтая луна. Юрка не понимал, почему эта толстомясая тетка не тонет, и про себя думал, что, если б он умел рисовать, он бы рисовал не этих голых теток, а самолеты и танки, Чапаева, как он летит на белом коне, или космонавтов, как они гуляют в космосе. Он даже как-то спросил папку, почему он такое не рисует, это, мол, куда интереснее, но папка только усмехнулся и сказал:

– Много ты понимаешь!

Конечно, Юрка понимал еще мало, но что папка здорово рисует, это он понимал хорошо. У него все такое похожее. Видно каждый камешек, каждую веточку. И все такое красивое. Даже красивее, чем на самом деле. Если уж луна, так желтая-прежелтая, солнце краснее, чем светофор в городе перед базаром, а таких зеленых листьев и травы не было даже в городе…

Юрка смотрел то на картины, то на Виталия Сергеевича, чтобы угадать, как они ему нравятся, а папка суетился больше, чем всегда, рассказывал, как он рисует с открыток по клеточкам, и как каждая картина называется, и как трудно доставать краски, особенно белила. Виталий Сергеевич молчал, потом сказал «н-да» и опять замолчал. Папка не выдержал и спросил:

– Ну как?

– Что я могу сказать?.. Вы, по-видимому, для себя рисуете, для собственного удовольствия?

– Ну, для себя! – засмеялся папка. – Для себя – это баловство. На одни краски сколько денег изведешь. Понимаете, я ведь сейчас просто дорожный рабочий. Временно, конечно, – поспешно добавил он. – Зарплата маленькая. Вот я когда болею, на бюллетне, подрабатываю немножко.

– И находятся, покупают?

– Отбою нет! Народ ведь стал культурнéе, все хотят жить красивше…

– Н-да, только этого и не хватает, – сказал Виталий Сергеевич и опять замолчал.

– Что ж вы меня не покритикуете? – принужденно улыбаясь, сказал папка. – Вы человек с высшим образованием, в искусстве разбираетесь…

– Сейчас все в искусстве разбираются, даже те, кто в нем ни уха ни рыла… Что мне вас критиковать? Если по большому счету, то мы с вами одного поля ягоды…

– Так вот про это я и говорю! – обрадовался папка.

– Но если вы хотите знать правду о вашем рисовании, – пожалуйста. Запретить вам никто не может. Можно только пожалеть, что вы этим занимаетесь.

Папка обиженно поджал губы. Виталий Сергеевич повернулся и пошел домой, в лагерь. Юрка сначала растерялся, не знал, что делать, потом побежал за ним. Виталий Сергеевич не обратил на него внимания, шел, опустив голову и хмуря густые черные брови. Юрка сначала думал, что они тоже седые и только крашеные, но потом разуверился – Виталий Сергеевич сколько раз при нем нырял, а брови не линяли – значит, они на самом деле такие черные.

– Дядя Витя, – сказал Юрка, – а почему вам не понравилось? Разве папка плохо рисует?

– Рисовать он не умеет. И дело не только в том, кáк он рисует, а и в том, чтó он рисует… Ну, ты этого не поймешь.

Юливанна укладывала свою зеленую сумку, с которой ходила на пляж.

– Хорошо рисует? – спросила она.

– Кошмар, – сказал Виталий Сергеевич. – И торгует этим. Типичный базарный лубок. И что поделаешь? Уголовным кодексом не предусмотрено…

– Ты, наверно, как всегда, преувеличиваешь, ты ведь человек крайностей. Рисует, и пусть рисует на здоровье. Что тебе до этого?

– Не так просто, Юленька!

– Ну вот, ты сейчас начнешь разводить комплексы, рефлексии. Сложностей и так достаточно, не нужно их придумывать. Пойдем лучше к морю.

Виталий Сергеевич отрицательно покачал головой, Юливанна ушла. Юрка тоже хотел уйти, потом подумал, что Виталий Сергеевич пересердится и расскажет, отчего ему так не нравится папкино рисование.

Виталий Сергеевич сидел за столом, сплетя так пальцы, что побелели косточки, и смотрел прямо перед собой, потом стал смотреть на Юрку, и так долго и пристально, что Юрке стало не по себе, он начал ерзать и даже собрался уходить, потом понял, что Виталий Сергеевич его просто не видит, хотя смотрит глаза в глаза. Виталий Сергеевич перевел взгляд, снова посмотрел на Юрку и только тогда его увидел.

– Если у тебя будут дети, – сказал он, – и взду мают заниматься искусством, бей их смертным боем. Чтобы неповадно было. Понял?

Юрка осклабился. Это была, конечно, шутка, а шуткам надо улыбаться.

– Впрочем, чушь! – сказал Виталий Сергеевич. – Это не помогает ни отцам, ни детям.

Он поднялся, открыл багажник, достал бутылку с коричневой жидкостью. Юрка уже знал, что это не чай. На первой бутылке, когда ее выбросили, он прочитал слово «Коньяк». Виталий Сергеевич налил половину самого большого стаканчика, из тех, что вставлялись один в другой, помедлил, долил до краев и выпил. Тут он снова увидел Юрку, достал горсть конфет, положил перед ним:

– Закусывай.

Сам он закусывать не стал, смотрел в стол и потирал ладонью подбородок. Юрка сжевал одну конфету, брать еще стеснялся и ждал, что будет дальше.

– Нет, – сказал Виталий Сергеевич, – свинство! Расторгуеву небось этого не сказал!.. Юрий, слетай к отцу и скажи, что я очень прошу его сейчас прийти. Понимаешь? Очень!

Папка накопылил губы: «Чего я туда пойду?», но поломался совсем немного и пошел. Увидев, что Юрка пришел следом, он рассердился:

– Ты чего тут? А ну, мотай отсюда!

– Почему? – сказал Виталий Сергеевич. – Пусть сидит, умнеет… Я хочу объяснить, почему я так говорил о ваших картинках. Но сначала давайте выпьем.

Он хотел просто выпить, но папка потянулся чокаться, а из этого чоканья ничего не вышло – стаканчики пластмассовые, от них ни стука, ни звона – только зря расплескали коньяк на стол.

– Сильная вещь!

Папка с уважением посмотрел на бутылку и слегка помахал ладошкой у открытого рта. Виталий Сергеевич подвинул к нему конфеты. Папка деликатно взял штучку и откусил маленький кусочек.

– Так вот, – сказал Виталий Сергеевич, – рисовать, а тем более писать картины вы не умеете. Совсем.

Папка хотел встать, но Виталий Сергеевич жестом остановил его, и он остался сидеть, только ужасно засуетился.

– Говорю я не для того, чтобы обидеть, а чтобы вы поняли. В искусстве надо создавать то, что до вас не видели, не поняли, не сумели другие. А повторять – это, по выражению одного поэта, попросту умножать количество мопсов, и ничего более. Кому нужны мопсы? Вы понимаете?

Юрка ничего не понял, и папка, видно, не понял тоже, потому что обиженно поджал губы и сказал:

– Я мопсов не рисую.

– Да ведь это фигурально! Можно отлить тысячу гипсовых Аполлонов или напечатать миллион Джооконд, и всему этому цена будет грош.

– Так ведь я что ж, я немножко, для заработка…

– Ну, вы хоть честно в этом признаетесь! А есть такие, что возводят изготовление мопсов в принцип.

Дед привел Дочку к стогу ячменной соломы, привязал ее и, увидев, что Виталий Сергеевич разговаривает с папкой, подошел. Виталий Сергеевич поставил и для него стаканчик, налил.

– Да, – сказал Виталий Сергеевич, – я говорил – вы не одиноки. Вот есть такой художник – Расторгуев. Мастак! Уж если нарисует мопса – на нем все шерстинки можно пересчитать. И процветает! Лауреат, даже, кажется, академик… Да что одиночки! В Худфонде есть – она так и называется! – скульптурная фабрика… Вы понимаете? Фабрика, где штампуются скульптуры. Как пуговицы… Вы посмотрите вдоль дорог – то бетонный олень торчит, то медведь, то медведь, то олень… Их же тысячные стада уже у дорог…

– Эт точно, – сказал дед. – На нашем участке нет, а на других участках имеются.

– А в парках, садах? Серийные пионерчики с горнами, гигантские бабы с веслами, которых белят два раза в год. Вы их найдете и во Владивостоке, и в Шепетовке, в Архангельске и в Ялте… Это же пропаганда пошлости!

– Чем ты возмущаешься, Виталий? – спросила Юливанна, появляясь из-за кустов. – Я забыла очки… О, выпиваете, и без меня? Бессовестные!.. – Она посмотрела на стол. – Фу, Виталий! И не стыдно? Как в забегаловке… Если уж пьете, то по крайней мере надо закусывать.

На столе тотчас появились тарелочки, хлеб, консервы.

– И мне, – сказала Юливанна, подставляя стаканчик.

– Ты снова жертвуешь собой, чтобы мне меньше досталось? – усмехнулся Виталий Сергеевич.

– Отнюдь. Просто хочу упиться, напиться, словом, по-мужски повеселиться… Так о чем ты шумел?

– Об искусстве. Но, кажется, не в том регистре…

– Похоже, – сказала Юливанна, – похоже, что ты на всех нагнал тоску…

Папка вовсе не впал в тоску, он перестал слушать Виталия Сергеевича и все время о чем-то думал.

– А вы с этим художником лично знакомы? – спросил он.

– С Расторгуевым? Нет.

– Вот бы познакомиться!.. Только где уж? В Москву ехать – и денег нет, и здоровье не позволяет.

– А что с вами? – спросила Юливанна. – На вид вы вполне здоровый человек.

– Так это на вид! – горько усмехнулся папка. – Меня в бомбежку так контузило – полгода в госпитале лежал, а два месяца ничего не видел, как бревно. Мне военврач тогда сказал: чуть что и – обратно… А приходится заниматься физической работой.

– Так вам ведь нельзя пить!

– Ни Боже мой! Ни вот столько!..

– Зачем же вы?

– А что при такой жизни делать? Разве я тут живу? Пропадаю…

– Ну, Лександра, – сказал дед, – жизнь, она как жизнь, а стакашек ты перекидать любишь.

– А я никого не хуже. Вот и Виталий Сергеевич говорит, что я не хуже знаменитого художника Расторгуева рисую…

– Этого я не говорил, а сказал, что в принципе вы делаете одно и то же…

– Слыхал? – сказал папка. – Вот уеду отсюда, тогда посмотрите…

– Куда ты денесси? – сказал дед. – Тут тебя никто не видит, живешь, и ладно. В другом месте с тебя работу спросют. А какой из тебя работник? Бала-бала, вот и все…

– Это я?!

– Не будем ссориться, – сказал Виталий Сергеевич. – Давайте-ка еще позволим себе…

Они позволили. Папка закусил и, вертя в руках кусок белого хлеба, сказал:

– Мне вот черного хлеба есть нельзя, желудок не позволяет. А где здесь возьмешь белый?

– Берегитесь черного хлеба! – усмехнулся Виталий Сергеевич. – «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены…»[2]

– Ты предпочитаешь неверных жен? – спросила Юлия Ивановна.

– Чужих.

Юливанна засмеялась и погрозила пальцем:

– Попробуй только!

– Я извиняюсь, – сказал дед, – я чего хочу спросить. Вот вы, к примеру, строите дома. Как же вам платят – сдельно или по-особому?

Виталий Сергеевич нахмурился.

– Архитекторы получают зарплату. Как инженеры и прочие. Но я отошел от активного проектирования.

– И напрасно! – сказала Юливанна. – Мне очень нравились твои проекты.

– А что из них получилось? Помесь ласточки со свиньей? – Он посмотрел на непонимающие лица деда и папки. – Извините, вам это, наверно, неинтересно…

– Нет, почему же, – вежливо сказал папка. – Очень интересно.

– Понимаете, о чем я? Архитектор задумывает здание, создает проект. Но ему не дадут сделать так, как он задумал. И получается не здание, а ублюдок, сапоги всмятку, манная каша на шампуре…

– Крепко, видать, вас обидели по служебной линии, – сказал папка.

– Дело не в личной обиде, – отмахнулся Виталий Сергеевич. – Человек должен гордиться тем, что он сделал… Ну, не то чтобы гордиться, а…

– Как Саваоф, – сказала Юливанна. – Он сделал – «и увидел, что это хорошо».

– Да, что-то вроде этого. А я пока сказать этого не смог. Ни разу.

– Но ты же строил! И хорошо.

– Что значит «хорошо»? У художника должно быть ощущение важности, нужности, первоочередности того, что он делает. А что мы строим? Обязательно – дворцы. Дворцы спорта, дворцы бракосочетаний, дворцы пионеров, дворцы культуры… И на моей совести есть такой дворец. Построил по тогдашней моде советского ампира. Роскошный дворец культуры. Приходят туда люди, слушают лекции о культуре, а сами немытые. В селе бани нет. Вы говорите, жизни хотят «покрасивше»… Надо ее чище сделать.

– Эт правильно, – сказал дед. – И у нас в деревне бани нету, хочешь помыться, езжай в город. Сорок километров – ближний свет. Кто же туда поедет?

– Ты, как всегда, увлекаешься и преувеличиваешь, – сказала Юливанна.

Виталий Сергеевич посмотрел на нее, как бы очнувшись, возбуждение его угасло.

– Да, ты права, конечно. И весь этот разговор ни к чему…

Дед уже блаженно щурился, папка суетился, поглядывая на опустевшую бутылку, – ему было мало – и, как видно, совсем не слушал. Как только Виталий Сергеевич замолчал, он тут же спросил:

– А как его по имени-отчеству, того академика?

– Не знаю.

Дед и папка еще немножко поговорили о погоде, какая, мол, стоит жара, прямо июльская, и что штормы в мае бывают редко, а если и случится когда, то короткий. Потом они ушли. Виталий Сергеевич задумался, Юливанна, поглядывая на него, убирала со стола, потом спросила:

– Что на тебя вдруг нашло – поход против дворцов, гимн бане?

– Ты же знаешь, что не вдруг. Это всегда со мной.

– Но почему именно теперь? И перед аудиторией, которая явно ничего не поняла?

– Разве всегда говорят для аудитории? А почему?.. Увидел малевание этого Нечаева, вот и… Не так радостно увидеть пародию на самого себя. И злую пародию.

– Не вижу никакой связи.

– Ну как! Он считает, что его малевание делает жизнь людей «красивше». В конечном счете, и мы делаем то же самое. И когда начинаешь подводить итоги…

– Не рано ли?

– От этого никуда не денешься. – Виталий Сергеевич тронул седые волосы. – Всему свое время, говорил Экклезиаст. Время жить и время умирать, время сеять и время убирать жатву, время собирать и время бросать камни. Что мне остается еще, как не бросать камни? В себя…

– Бедненький! Так ты ничего и не сделал… А дом на Хорошевке? А детский санаторий? А…

– Все это пробы, подходы, попытки. Были замыслы. Мне их поправляли, портили, я уступал, соглашался. И получались ублюдки. Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?

– А я не в счет? Если б ты не появился на кафедре…

– Тебя – да!.. Тебя я достиг. Ах, Юленька, если б это случилось раньше!..

– Могло случиться и раньше. Ты сам виноват.

– Прошу тебя! – сказал Виталий Сергеевич. – Не надо об этом, хотя бы то время, что мы здесь…

– Но почему я должна…

Юливанна только теперь увидела, что Юрка сидит, где сидел, и осеклась. Юрке стало невыносимо неловко. Он давно понял, что ему следует уйти, но боялся привлечь к себе внимание, не знал, как уйти незаметно, и продолжал сидеть, и получилось так, будто он нарочно сидел и слушал, о чем они говорят между собой, думая, что их никто не слышит. Он поднялся, пошел к дому.

От досады на себя он пнул ногой Жучку, которая, вывалив язык, бросилась к нему, и тут же ему стало жалко собаку – никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что папка не умеет рисовать, и тут же, – что есть знаменитый художник, который делает то же самое, потом что-то про дворцы и бани. Никаких дворцов Юрка не видел. И бань тоже. Мамка моет их в корыте. И хорошо, что не часто. Приходится много таскать воды из колодца, голому и мокрому холодно, в комнате парно и сыро, мамка сердится и кричит на них. А Митька всегда ревет – он не любит, когда его моют… Но Виталий Сергеевич говорил совсем не про это. Он был недоволен и сердился, только говорил такие слова, что Юрка видел – и дед, и папка тоже не понимали. И спрашивать у них бесполезно. Дед скажет: «Чужие дела – темный лес» или «Чужая душа – потемки». Он всегда так говорит, когда речь заходит о других. А папка, наверно, обиделся на Виталия Сергеевича и будет его ругать…

Тут мамка начала всех звать – значит, она пришла с работы и пора обедать. Юрка пошел домой – есть ему хотелось давно.

– А где папка? – спросила мамка. – Ну-ка, поищите его!

Папки не было ни во дворе, ни в лагере, куда сбегал Митька, ни на берегу.

– Да что он, сквозь землю провалился? – закричала мамка.

Тут вышел Федор и сказал, что папка уехал в Гроховку. Голоснул на дороге и уехал.

– Зачем?

– Известно зачем. Он и меня звал. Только у меня денег нет.

– А у него есть? – закричала мамка. – Опять у горбатой заразы в долг налижется…

Максимовна говорила, что все горбатые обязательно злые. У Алки горб самый настоящий – и спереди и сзади, а она добрая: дает вино в долг. Конечно, тем, кто потом расплачивается. Лучше бы уж она была злой, как все горбатые, и в долг не давала.

– Юрка, – сказала мамка, – бери велосипед, езжай за ним.

– Что он, меня послушает? И я есть хочу…

– Не помрешь! На. – Мамка сунула ему кусок хлеба. – И езжай без разговоров.

– Да ну, мамк, не хочу я…

– А я хочу с вами, окаянными, возиться, пьянчугу того сторожить? Навязался он на мою голову, проклятый…

Юрка выкатил из коридора велосипед и поехал.

4

У входа в подвал стояли мужчины, курили, разговаривали и один за другим уходили – солнце уже спускалось за изволок, скрывающий Окуневку. Папка сидел с Романом Безногим под навесом для машин. На ракушечном кирпиче перед ними стоял мятый алюминиевый котелок, с которым Роман никогда не расставался. Оба были уже пьяны. Папка говорил и неистово суетился. Роман не слушал. Лицо его набрякло, глаза с бессмысленной сосредоточенностью смотрели в одну точку. Отстегнутая деревянная нога валялась рядом. Роман первый увидел Юрку и поманил пальцем:

– Эй, Жорка, иди сюда!

– Я не Жорка, – хмуро сказал Юрка, прислоняя велосипед к столбу.

– Ты? – обернулся папка. – Ты чего, в магазин? Уже закрытый… Вот, Роман, хоть его спроси! Ну, спроси! При нем разговор был…

Роман отмахнулся от него, протянул Юрке котелок:

– Слышь, Жорка! Нá. Принеси еще.

– Так Алка ж не даст, – сказал папка.

– Кому не даст? Роману Зарубе? Да я ей…

– Ему не даст. Давай я схожу.

Папка взял котелок и старательно пошел к подвалу, но, как ни старался, шел спотыкливо, то убыстряя, то замедляя шаг.

Роман посмотрел ему вслед, потом уставился на Юрку. В глазах его мелькнуло какое-то выражение, он пошевелил пальцами, словно пытаясь его уловить и задержать, но оно исчезло. Тогда он отклонился назад, побагровел и закричал изо всех сил:

– Ой, був та й нема! – и так же внезапно замолчал.

Он припал к принесенному котелку, но не столько пил, сколько разливал по небритому подбородку, расхристанной рубашке, грязной волосатой груди. Папка тоже пососал из котелка, торопливо утерся и снова начал рассказывать:

– Вот он не даст соврать, при нем все было… я его культурно так пригласил к себе – мол, посидим, поговорим… Интересно же – человек с высшим образованием, разбирается. Ну и показал свои картины. я ведь только так рисую, между прочим… Оказывается, совсем наоборот. Он смотрит, смотрит и только приговаривает: да, говорит, вот это да!.. Понимаешь? А потом зовет к себе. Ну, тут все было честь по чести. Между прочим, не водка, а коньяк – сильная вещь! и тут приходит его жена, симпатичная, между прочим, дамочка, и враз это, понимаешь, тарелочки, закусочки со всем фасоном. По-столичному… Ну, они же, понимаешь, видят, с кем имеют дело!.. А потом он мне и говорит: вас, говорит, таких только два – вы и еще есть академик-лауреат, по фамилии Расторгуев. Только вы и мастаки. Если что и нарисуете, так уж в точности все как есть… Есть, мол, и еще, ну, те помельче…

Юрка таращил на папку глаза и ничего не понимал. Зачем он врет? Ведь ничего этого не было, было все совсем наоборот. Виталий Сергеевич сказал, что папка рисовать не умеет и даже что-то про Уголовный кодекс… И про художника того говорил так, что получалось – он не художник, а вроде жулика… Что же, папка ничего не понял? Или, может, он, Юрка? Но Юрка ведь не пил, он видел, как сердился Виталий Сергеевич, и своими ушами слышал, как тот сказал: «Вы ничего не умеете…» Как же это могло у папки все перевернуться? Или он нарочно врет и выдумывает? Зачем? Юрка почувствовал, как лицо и уши его наливаются краской.

– Папк, – сказал он, – пойдем домой, меня мамка прислала…

Папка отмахнулся и продолжал говорить. Видно было, что рассказывал он уже не первый раз, сначала кому-то, а теперь Роману. Может, и Роман тоже уже слышал это, потому что теперь он совсем не слушал, а только водил осовелыми глазами по сторонам. Мужчины, стоявшие у подвала, разошлись. Алка, прижимая к боку сумку с деньгами, заперла дверь большим висячим замком и тоже ушла.

– Ну, так ты скажи, есть мне смысл тут сидеть? Нет, ты скажи!

Роман, набычившись, покачивался и ничего не говорил.

– Разве я тут живу? Пропадаю, и всё. На такой заработок можно прожить? А я бы мог своими картинами такую деньгу зашибать. Вот возьму и уеду. Продам все картины, зашибу немножко денег и – прямым ходом в Москву. Думаешь, не пробьюсь? Ты меня еще не знаешь!.. Стоит отсюда уехать, как сразу…

– Ой, був та й нема!.. – снова оглушительно закричал свою песню Роман и замолк.

– Папк, пойдем домой! – сказал Юрка. – Скоро совсем темно будет…

– Отстань! – отмахнулся папка. – Не видишь, с человеком разговариваю…

В это время Роман как-то странно хрюкнул, повалился на бок. Падая, он опрокинул котелок, папка попробовал его подхватить, но промахнулся, вино вылилось. Папка с сожалением повертел пустой котелок, поставил на ракушечник, потолкал Романа:

– Эй, друг! Ты что, спишь?

Роман не пошевелился, только вдруг, будто нарочно, громко и страшно захрапел. Папка оглянулся. Бригадный двор перед навесом был безлюден, в окнах домов по ту сторону площади вспыхивали электрические лампочки.

– Пошли!

Он неуверенно поднялся, размашисто и шатко зашагал. Юрка взял велосипед и повел его, держа за руль. Они миновали кладбище. За побеленной, из ракушечника, оградой белели такие же побеленные известкой надгробия, железные кресты простирали разверстые руки из дымогарных труб. Звонок велосипеда брякнул на выбоине, папка оглянулся.

– Тю! Чего ж мы пешком? А ну, дай…

– Не надо, папк, упадешь.

– Когда это я падал? А ну, садись… Садись, тебе говорят!

Юрка сел боком на раму, папка два раза заносил ногу и не мог попасть в седло, наконец попал, и велосипед, заваливаясь и петляя, покатил к шоссе. До него осталось немного. Вот сейчас кончится справа колхозный виноградник, и там поворот на укатанную грунтовку, которая бежит рядом с шоссе. Папка жарко дышал ему в затылок винным перегаром, Юрке было щекотно и противно. Каждую секунду он ожидал, что они упадут, зыркал по сторонам и радовался, что уже темно, пусто и никто не видит, как они виляют из стороны в сторону.

– Сейчас… сейчас… – жарко дыша ему в затылок, приговаривал папка, – выедем на грунтовку, я там нажму… На скорости лучше.

Он нажал на педали, велосипед уже не катил, а мчался все быстрее, быстрее, внезапно вильнул в сторону и со всего разгона налетел на бетонный пасынок телеграфного столба. Юрку перебросило через руль, он стукнулся лбом о бетон и упал на землю, папка свалился налево, потянул на себя велосипед. Юрке было так больно, что он не смог закричать, а только замычал и ухватился за ушибленное место. Под пальцами стало тепло и мокро, через висок по щеке потекла струйка. Папка барахтался под велосипедом и скверно ругался.

Юрка стал на четвереньки, с трудом оторвал руки от земли, но голова закружилась, он остался на коленях и даже сел на пятки. Немножко передохнув, потянул велосипед к себе – он думал, что папка тоже разбился и потому не может встать. Папка неожиданно легко поднялся.

– Вот сволочь! – сказал он и пнул башмаком в седло велосипеда.

По дороге, западая на ухабах, полосуя темноту снопами света, продребезжал грузовик. Свет скользнул по обочине, телеграфному столбу, лежащему велосипеду. Пробитая покрышка слетела, обод был вогнут, несколько спиц выскочило из гнезд и торчало в разные стороны. Юрку охватило такое отчаяние, что он забыл об ушибе.

– Ну, я говорил! Я говорил!.. – закричал он. – Как я теперь в школу буду?..

Папка стоял, покачиваясь, и молчал. Потом отмахнулся:

– Ер-рунда! Починим…

– Да, починишь ты, как же! А деньги? – заныл Юрка. От крика боль снова стегнула по разбитому надбровью.

– Ха, деньги! Я теперь знаешь что… – забормотал папка. – Ты только подожди немножко. Я скоро всем докажу… А эту дрянь и чинить не буду. Куплю тебе новый. Понимаешь?.. Чего этот утиль ремонтировать?.. А то и вовсе – на кой такое дерьмо покупать? Я тебе мотоцикл куплю. Видал красные такие, чешские?.. «Ява» называется… Я скоро, сам увидишь…

Юрка молча всхлипывал. Он не верил ни в мотоцикл, ни в новый велосипед. И даже в починку. Денег не было и не будет. Папка просто врал и выдумывал. И теперь уже всегда, даже в хорошую погоду, придется топать в Ломовку пешком.

Редкие жиденькие огоньки в домах Ломовки мерцали по ту сторону дороги. Папка тоже посмотрел туда.

– Ну ладно, хватит, – сказал он, – иди домой, я пошел.

– Куда?

– Зайду до кума. У меня к нему дело. Понимаешь? Поговорить надо…

По тому, как долго он объяснял, будто оправдывался, Юрка понял, что никакого дела нет, просто он еще не наговорился, не хочет идти домой, а пойдет мыкаться по деревне, искать знакомых, опять будет врать, будто Виталий Сергеевич хвалил его картины, выдумывать про московского художника, свою будущую жизнь, и все будут видеть, что он пьяный, понимать, что он врет и хвастает, будут ухмыляться и переглядываться, а может, и прямо в глаза смеяться над ним.

– Не ходи, папка! Не надо!

– Еще чего? Сказано тебе – иди домой!

– Папка, не ходи!

Юрка ухватил отца за рукав, но тот вырвался и замахнулся на него:

– Иди, а то как дам…

Папка пошел к дороге, спускаясь в кювет, оступился и упал. Юрка хотел побежать к нему, но увидел, что он уже поднялся, пересек кювет, снова упал, на четвереньках выбрался из кювета на дорогу. Идущая от переправы машина осветила его, он постоял, покачиваясь, перешел дорогу, и тут же по ней пронеслась машина. Свет фар ударил Юрке в глаза, он зажмурился, потом долго ждал, пока глаза привыкнут к темноте, пытался рассмотреть силуэт папки, но по ту сторону дороги лишь тускло светились далекие огоньки Ломовки.

– Папка! Пойдем домой! – закричал Юрка в темноту.

Ему никто не ответил.

Юрка нагнулся над велосипедом, в надбровье ударила резкая боль. Кровь уже не текла – присохла коркой на щеке. На месте ушиба вспухла здоровенная шишка, в ней все время саднило и дергало, а как только он наклонял голову, отдавало пронзительной болью. Опухоль расползлась вниз, захватила веко, и левый глаз еле-еле открывался.

Юрка поставил велосипед на колеса. Куда там ехать – его нельзя было и катить, пришлось тащить силком. Переднее колесо припадало на вмятину, погнутые спицы цепляли вилку, трещали и тренькали.

Напрягая силы, Юрка толкал велосипед, который вдруг стал тяжелым и непослушным. Огоньки Ломовки остались слева, позади, справа, за жидкими придорожными кустами, темнел колхозный виноградник. Он скоро кончится, за ним ячменное поле, потом кукуруза, и только тогда станет виден дом. Еще далеко… Юрка вдруг почувствовал слабость и тошноту, оперся о велосипед и наклонился. Голова закружилась еще больше, его вырвало. Ноги стали ватными, руки, лицо и даже живот вспотели. Велосипед упал на грунтовку. Юрка шагнул в сторону и лег на колючую пропыленную траву обочины. Звезды дрогнули, все разом поплыли в сторону, по кругу. Его опять вырвало, но желудок был уже пустой. Юрка долго сплевывал и никак не мог сплюнуть горькую тягучую слюну. Боясь, что звезды снова поплывут и его снова затошнит, если он будет смотреть вверх, Юрка закрыл глаза. По дороге прогрохотал грузовик. «Если какой-нибудь пройдет по грунтовке, велосипеду хана – доломает», – подумал Юрка, но не пошевелился. Прошел еще грузовик и еще. Каждый раз Юрку обдавало пылью – уже поднимался береговой бриз, пыль несло к грунтовке и дальше, через ячменное поле к морю.

От ветра стало легче. Юрка поднялся, поставил велосипед на колеса и потащил его к дому. Его все еще мутило, но уже не так сильно, только разболелась голова, в ранке дергало и саднило. И хотелось есть. Но как только он подумал про еду, его снова начало тошнить, и он старался о ней больше не думать. Так плохо ему еще никогда не было. Будь ему хоть чуточку лучше, он бы, наверно, заплакал, и стало бы легче, но сейчас он почему-то плакать не мог, и легче не становилось, а только все сильнее и сильнее разгоралась злость. Зачем и за что ему так? Зачем папка поехал в Гроховку, совсем упился и поломал велосипед, и самому ему хоть бы что, а вот он, Юрка, разбился. И зачем мамка послала его в Гроховку? Будто не знала, что отец его не послушается? А ее он слушается? И почему он, Юрка, должен с разбитой головой тащить этот велосипед, хотя это уже не велосипед, а утиль, чинить его не станут, потому что денег нет, и он будет валяться, пока не превратится в ржавый, ни на что не годный хлам, что валяется у них за оградой. Бросить его, и все, пускай переедет грузовик или подбирает кто хочет…

Но он не бросал, а, сцепив зубы, толкал и толкал велосипед вперед.

У Федора и Нюшки было уже темно, у деда окошко еще светилось, но дверь была заперта. Юрка обогнул дом. Их дверь была распахнута настежь, на крыльцо падал свет лампы. Не успел Юрка прислонить велосипед к крыльцу, как выбежала мать и закричала:

– Где? Где он?

– В Ломовку ушел.

– А ты? Тебя я зачем посылала? – Она увидела разбитый велосипед и закричала еще громче: – Поломал?! Ах ты паршивец!

Не размахиваясь, коротко и резко она ударила его по правой скуле.

– То ж не я, то папка! – закричал Юрка.

Мать схватила платок и побежала к дороге.

– Гасите свет, ложитесь спать. Сейчас же! – крикнула она из темноты.

Славка, Митька и Ленка стояли на крыльце, испуганно таращились на Юрку.

– Уй, – сказал Славка, – где ты убился?

Юрка вошел в комнату, посмотрел в зеркало. Левый глаз заплыл багровым кровоподтеком, надбровье вздулось бугром, от него через скулу и щеку тянулась засохшая кровяная корка. Юрка не испугался, только его снова затошнило, и он поспешно отвернулся от зеркала.

– Слей, – сказал он Славке.

Славка торопливо подтащил к тазу ведро, зачерпнул кружкой воды. Стоять наклонившись было больно, в ране дергало все сильней и сильней, снова начало мутить, но Юрка перемогался и плескал в лицо водой, пока кровяная корка не отмылась. Глаз заплыл совсем, открыть веки можно было только пальцами. Юрка кое-как обтер лицо.

– Спать будем, ага? – спросил Славка. Он понял, что сейчас Юрка ни о чем не расскажет.

Юрка посмотрел на железную койку, развороченную постель, в которой они спали вместе со Славкой. Напротив стояла кровать папки и мамки. Он отчетливо увидел, как все было уже много раз, как будет и теперь: мамка приведет упирающегося отца и станет укладывать его спать, а он будет хорохориться, обзывать ее всякими словами, а мамка его тоже, он полезет драться, и она даст ему сдачи, потом они помирятся и лягут вместе спать, а может, и не помирятся, просто папка свалится и захрапит… Юрка скрипнул зубами и пошел к двери.

– Куда ты? – спросил Славка.

– А твое какое дело? – закричал Юрка. – И не ходи за мной, а то как дам!..

Он со злостью захлопнул дверь, постоял на крыльце, пока привыкнут глаза. Свет у деда уже погас, над переправой стояло холодное синеватое зарево, по дороге ползла цепочка спаренных светляков – там шли машины. Под тентом спокойно и ровно горел свет, светилась и оранжевая краюшка палатки. Значит, Юливанна лежит и читает, она всегда читает при электрическом фонарике, а Виталий Сергеевич сидит за столом. Пойти к ним? Начнут спрашивать да расспрашивать, а ему и без того тошно…

Он вышел за ограду к бугру. Жучка попросилась с ним, даже заскулила, но он ее не отвязал. Под ногами глухо брякнули железяки, зашуршал овсюг. Дочка встревожено фыркнула, вскинула голову, потом опять захрупала свежескошенной травой – дед с вечера обязательно оставлял ей целый ворох. Негромко шумело невидимое в темноте море – затихало под ночным бризом. Стог жарко пахнул разогретой за день соломой и мышами. Юрка лег и привалился к стогу…

Его разбудили голоса. Во дворе кричали то разом, то по очереди папка и мамка – звали его.

– Фиг я к вам пойду! – зло сказал Юрка.

Заново вспыхнуло все, что случилось вечером, – как мамка зря послала его в Гроховку, как пьян был отец, как разбил велосипед и расшиб его, Юрку, как кувыркался потом в кювете, а он мучился, тащил поломанный велосипед, и как ни за что опять побила его мамка. Голоса уговаривали, требовали и угрожали. Завтра он придет домой и его опять побьют за то, что ушел, не ночевал дома. Но сейчас он не боялся. Его все сильнее охватывала злость за все несправедливые обиды и мученья. Он сжал кулаки и протянул их в темноту, из которой неслись голоса:

– Ух я вырасту! Ух я вам покажу!..

Голоса утихли, Юрка опять уснул и проснулся оттого, что его тронули за плечо. Юливанна стояла над ним на коленях, испуганно смотрела на рану, заплывший глаз.

– Боже мой, – сказала Юливанна. – Что случилось?

– Упал, – сказал Юрка и отвернулся. – С велосипеда.

– Хорошенькое «упал»!.. Почему ж ты здесь? Почему тебя не перевязали?

Юрка молчал. Он совсем забыл, что приезжие повесили свой умывальник возле стога и утром не могли не увидеть Юрку.

– Пойдем! – решительно сказала Юливанна. – Можешь встать? Давай я помогу.

– Да ну, – сказал Юрка, – я сам…

Но Юливанна все-таки помогла и повела его к палатке, придерживая за плечи, будто боялась, что он упадет или убежит.

– Виталий, – еще издали окликнула она, – достань, пожалуйста, аптечку!

Виталий Сергеевич оглянулся, брови его удивленно и озабоченно двинулись, но он не сказал ни слова, достал металлическую коробку, в которой лежали бинт, разные коробочки и пузырьки. Юрка сел на складной стул, на котором ему так хотелось раньше посидеть, оказалось, стул как стул, только неустойчивый.

– Сейчас я промою, – сказала Юливанна, – будет щипать, а потом перевяжу.

– Ничего, – сказал Виталий Сергеевич, – он мужчина, вытерпит. А повязки не надо. Ушиб сильный, а ранка небольшая. Заклей лейкопластырем. И ему будет свободнее, и другим не так страшно.

Юливанна намотала на спичку вату и стала промывать, рану начало жечь и щипать. Юрка крепился изо всех сил, но слезы сами по себе потекли по щекам.

– Больно? – встревоженно склонилась к нему Юливанна.

– Не… – внезапно осипшим голосом ответил Юрка. Разве это больно? Вот когда о столб треснулся, а потом мамка стукнула… Дело совсем не в боли. У Юливанны были такие ласковые, нежные руки, она так осторожно и бережно придерживала его голову, промывала ранку, что Юрке почему-то вдруг стало отчаянно жалко себя, и он впервые за все время заплакал.

Виталий Сергеевич сделал вид, будто ничего не заметил. Юливанна залила ранку едучим, крест-накрест заклеила белой липучей лентой.

– Ну вот, заштопали тебя по всем правилам, – сказал Виталий Сергеевич, – можно падать снова.

Юрка поднялся, уронил стул и едва не упал сам.

– Куда ты? Нет уж, лечиться так лечиться. Садись с нами завтракать.

Юрка отнекивался, но есть хотел, как Жучка, и остался. Юливанна поставила перед ним тарелку. На ней было мясо с кашей. С какой кашей, он так и не понял, потому что мучился с вилкой – с нее все падало, – пока Юливанна не догадалась дать ему ложку. Потом пили очень сладкий и крепкий чай с печеньем. Печенье на зубах хрустело, а потом сразу таяло во рту.

И тут прибежала мамка. Она, наверно, увидела Юрку, а может, увидали и сказали ей ребята. Еще издали она начала корить и стыдить Юрку, какой он бессовестный, надоедает людям, морочит им голову… Юливанна сказала, что он вовсе не надоедает и не морочит, она сама его привела и сделала перевязку, и это такие пустяки, что не стоит и говорить. Мамка тут же подхватила и начала кричать, что на такие пустяки никто и внимания не обращает – подумаешь, упал с велосипеда, шишку набил! – зарастет, как на собаке. Она сама на днях мало не отрубила лопатой палец на ноге, и хоть бы что – потому что ненабалованная, не неженка… А все-таки большое Юливанне спасибо, что перевязала, сама она просто с ног сбилась, то то, то се, то пятое, то десятое…

Мамка кричала и все время поглядывала испытующе то на Юрку, то на приезжих, стараясь угадать, рассказал он, как все было на самом деле, или нет, говорить ей правду или можно обойти стороной, будто ничего такого особенного и не было. Она чувствовала себя виноватой и не хотела признаваться в этом – и говорила, говорила не останавливаясь. Юрка понимал, что она пытается заговорить зубы, видел, что и приезжие тоже понимают это, ему стало стыдно за нее – зачем она врет и изворачивается, никто ведь ее ни о чем не спрашивал, а она все объясняла и объясняла. Юрка поднялся и хотел уйти, но Виталию Сергеевичу, должно быть, тоже все это надоело, или он увидел и понял, как Юрка мучается, он встал и сказал:

– Вы беседуйте, а нас извините – мы с Юрой пойдем выкупаемся. Ты ведь еще не купался? И я тоже нет…

Юрка был готов бегом бежать, но Виталий Сергеевич не спешил, а как только они обогнули тент, мамка не выдержала – она никогда ничего не может скрыть – и начала кричать, что ее байбак опять вчера нализался, как босяк, и она ночью бегала в Ломовку искать его, а потом чуть не на себе тащила домой, и теперь он дрыхнет, а она, ночь не спавши, должна идти на работу да еще его выгораживать, деда умасливать, потому что сколько можно терпеть прогульщика, и когда все это кончится, и что это за несчастье на ее голову…

За бугром уже не было тамариска, задул теплый, влажный ветер, скомкал, смял мамкин крик, ровный шум моря стал отчетливее, ближе и громче. Отзвенели на разные голоса телеграфные провода у дороги, и вот оно, море, расступилось, раздвинулось в полмира, подхватило и понесло на ласковой волне, налитой солнцем. Они подсохли на песке, потом сели на глыбу песчаника. Юрка ожидал, что Виталий Сергеевич начнет его расспрашивать, как он упал и расшибся, но Виталий Сергеевич ни о чем не спрашивал. Почти по горизонту шел окрашенный серой краской сторожевик, издали он казался голубым.

– Счастливцы, – сказал Виталий Сергеевич, провожая его взглядом. – До сих пор завидую морякам, с детства мечтал стать моряком, а вот не получилось – глаза подвели, в молодости я был близоруким…

И он начал рассказывать, какая трудная, суровая, а потому мужественная и прекрасная жизнь у моряков, и если б можно было начать жизнь заново, он опять бы, как в детстве, выбрал профессию моряка.

Юрка подумал, что и он бы тоже хотел, только это если и случится, то так не скоро, что и думать не стоило, и он не стал об этом думать, перестал слушать Виталия Сергеевича, думал о том, как он живет сейчас, почему должно быть так, а не иначе, и вдруг совсем невпопад спросил:

– Зачем люди пьют?

Виталий Сергеевич не удивился, хотя Юрка прервал его на полуслове. Он помолчал, потом сказал:

– По разным причинам. Но, в общем, какие бы ни были причины, – от слабости. Одни потому, что избалованы, денег много, могут себе позволить, а удержаться сил нет. Другие потому, что им плохо.

– Так ведь все равно… – сказал Юрка.

– Конечно, лучше не становится. Становится хуже. Сил, здоровья меньше, ума – тем более. Но, видишь ли, зелье это одурманивает, одуряет, и человеку и он сам, и все окружающее видится не таким, какое оно на самом деле. Трусу кажется, что он герой, уроду и тупице – что он красавец и гений, все беды и несчастья пустяками, море становится по колено…

Юрка исподлобья покосился на него. Откуда он знает? Он же не был вчера в Гроховке…

– Протрезвился пьяный, – продолжал Виталий Сергеевич, – опять то же самое, те же несчастья, те же беды. И человек опять напивается, чтобы забыть о них. И так втягивается, потом уже без этого не может обойтись. Это прилипчиво, как зараза, как неизлечимая болезнь. А попросту – это трусливое бегство. Трусливое и бессмысленное – в бутылку. Из нее-то уж во всяком случае выхода нет. Только один – смерть… Так что ты не приучайся, – помолчав, добавил он. – И не поддавайся, если будут уговаривать. Дружки тут чаще всего ножку подставляют.

– На кой оно мне, – сказал Юрка. – Уйду я от них. Совсем.

– От кого?

– Из дома.

Виталий Сергеевич внимательно посмотрел на него.

– Почему?

– А ну их! – сказал Юрка и отвернулся.

– Обидели тебя?

Юрка не ответил. Виталий Сергеевич расспрашивать не стал.

– Это пустое, – сказал он. – В детстве меня тоже как-то обидели. Теперь уже не помню чем, но тогда казалось – непереносимо. Мне было еще меньше лет, чем тебе. До войны у нас мальчишки убегали в Арктику, во время войны – на фронт. А куда теперь мальчишки бегают? В космос не убежишь… А тогда и об Арктике не знали, и на войну никто не хотел. Бежали не на фронт, а с фронта. О стране своей мы, мальчишки, ничего не знали. Зато много знали про Америку. Про индейцев, золотоискателей, путешественников. Тогда много было таких книг, мы их зачитывали до дыр, играли в индейцев и белых завоевателей. Теперь эти книги не читают. Ты, наверно, тоже не читал?

– Не, – сказал Юрка.

– Ну, естественно. А я читал много и мечтал об Америке. А когда обидели, решил убежать. Надел пальто, буханку хлеба за пазуху и пошел. Обида обидой, а хлеб стащил. Без еды как же? Дорога дальняя: через половину Сибири до Владивостока, тогда это недели две поездом, а дальше уже просто: зайцем в трюме парохода – и в Америке. Вокзал набит битком. Раненые, беженцы. Гражданская война ведь шла. Ждал-ждал поезда, проголодался. Достал хлеб. А кругом голодные беженцы. Особенно ребятишки. Не просят, а только смотрят. Стыдно мне стало одному есть. Разломал я хлеб и роздал. А без еды куда убежишь? Пошел домой. Отец все понял. «Убегал?» – спрашивает. «Убегал». – «А хлеб где?» – «Беженцам отдал, они голодные». – «Твое счастье, дурак, а то б я тебе всыпал. Люди от беды бегут, а ты от чего? Иди спать!..» А на другой день обида показалась уже не такой страшной, потом и вовсе стерлась. Детское горе как летний дождь – отшумел, и снова солнце…

– Да, – сказал Юрка, – вам хорошо говорить…

– Ты пойми: бегство – не выход. Бегство – тоже от слабости, малодушия. Ну, трудно тебе сейчас живется, я понимаю. Но ведь не всегда так будет. Ведь даже здесь, на Тарханкуте, посмотри, какое идет строительство. Вон там, – показал он на вышки, – нашли нефть и газ. И вырастет целый город. А полуостров весь перегородят лесозащитными полосами, разобьют сады, виноградники. Почва здесь хороша под виноградники. Воды нет? Найдут и воду, из-под земли достанут. Для кого все это? Для вас, для таких, как ты. Для тебя…

«Так что, папка от этого перестанет пить и ругаться? Или драться с мамкой?» Юрка только подумал это про себя, но промолчал. Спорить он не умел и стеснялся.

5

Виталий Сергеевич оказался прав – на следующий день было совсем по-другому. Шишка стала меньше и не такая твердая, в ранке уже не дергало, а больно было только, когда Юливанна снимала старый и наклеивала новый лейкопластырь. И все происшествие виделось теперь Юрке не таким, как тогда. Юрка о нем с удовольствием всем рассказывал и даже чуточку преувеличивал и привирал: как он перелетел через руль и треснулся головой о столб, а потом как ни в чем не бывало притащил велосипед, и ему эта шишка – хоть бы что. О том, как было ему плохо и тяжело, почему-то не вспоминалось, а вспоминалось то, что возвышало и делало его героем в глазах Славки и Сашки Лизунчика. Сенька Ангел заезжал к деду одолжить солидолу, посмотрел велосипед, сказал, что лопнула передняя вилка, но в кузнице ему по знакомству заварят, будет крепче, чем новая, а колесо, конечно, надо сменить; если б было заднее, с тормозом, тогда труднее, а переднее – пара пустяков, даже у него, кажется, где-то валяется…

Опухоль опала, глаз начал открываться, синяк стал разноцветным, все больше желтел, рассасывался, а через несколько дней Юливанна сказала, что ранка зарубцевалась, пластырь можно снять, от солнца и морской воды все еще быстрее рассосется. Юрка не возражал бы и еще поносить белую заплату из лейкопластыря, чтобы все видели, как он пострадал и геройски терпел, но Юливанна наклейку сняла и выбросила.

И все пошло по-старому. С той только разницей, что Юрка еще больше привязался к приезжим. Если б можно было, он бы ходил за ними по пятам, как Жучка за ним, когда ее отвязывали. Вот только стесняться он стал еще больше. С Виталием Сергеевичем он еще мог разговаривать, а с Юливанной – никак. Юрка готов был сделать для нее что угодно – и любую работу, и побежать, и принести, и вообще расшибиться в лепешку, но Юливанна вовсе не хотела, чтобы он для нее работал или расшибался, а когда она к нему обращалась, он окончательно и бесповоротно немел и только улыбался. Юрка сам чувствовал, как большой рот его растягивается до ушей, никакими силами не мог согнать улыбку и выдавить из себя хотя бы слово. И Юливанна перестала к нему обращаться. Здоровалась, и все. А он все улыбался и ждал, когда она его куда-нибудь пошлет или скажет, что нужно сделать. Она не посылала и ничего не говорила.

Оказалось, Виталий Сергеевич тоже умеет рисовать, только так здорово, что куда там папке с его гусями и тетками. Однажды перед вечером они пошли купаться, и Виталий Сергеевич взял с собой портфель. Они выкупались, потом Виталий Сергеевич сел на камень, достал лист толстой бумаги и начал черкать по нему карандашом. Черкал он как попало, только вдруг из всех беспорядочных черточек и штрихов начал проступать заросший тамариском бугор, и обрушенные окопы вокруг, и тент, и черепичная крыша их дома. И все это было как живое, похожее и как будто чуточку непохожее. Юрка сидел сбоку, встал, чтобы обойти сзади, посмотреть с другой стороны, и озадаченно открыл рот. На рисунке исчезли рытвины окопов, кусты тамариска – на него смотрели и весело смеялись глаза Юливанны. Юрка сделал два шага вперед – снова появились кусты и окопы, отступил – опять смотрели на него смеющиеся глаза.

– Ух ты! – сказал Юрка. – Как же это?

Виталий Сергеевич не услышал, продолжал черкать карандашом и негромко пел:

Юливанна засмеялась и сказала:

– Слышу, слышу! И уже иду готовить ужин…

Но тут она увидела рисунок и стала, как Юрка, то подходить ближе, то отступать и, наконец, сказала:

– Ой, это просто прелесть! Так мило, что и не знаю… – Глаза у нее сейчас смеялись так же радостно, как на рисунке. – А как это называется?

Виталий Сергеевич, улыбаясь, протянул ей рисунок.

– Счастье!

– Да, счастье… – Юливанна взяла рисунок, посмотрела на бугор. – Я повешу его под тентом, чтобы видеть каждую минуту… – Голос ее вдруг надломился и как-то странно зазвенел. – И помнить, какое оно короткое. Куцее.

– Юля! – с упреком сказал Виталий Сергеевич.

– Ты хочешь только одного: чтобы я об этом не говорила. Хорошо, не буду… Бедный мой страус! Ты все еще надеешься, что все само собой уладится, образуется. Ничто не делается само собой…

Почему-то у обоих испортилось настроение, и они молча пошли домой, но потом Юливанна развеселилась снова, картинку прикрепили к картонке и повесили под тентом. Юливанна начала готовить ужин, а Виталий Сергеевич, не дожидаясь ужина, достал бутылку с коньяком и выпил, потом еще и еще. Юливанна не сердилась и не кричала, только озабоченно на него посматривала. Виталий Сергеевич совсем не упился и не стал ругаться, а становился все молчаливее и задумчивее. Они собрались ужинать, и Юрка ушел домой.

Юрка несколько дней ломал голову и никак не мог придумать, что бы такое сделать, чтобы им было хорошо и они обрадовались. А потом вспомнил, как однажды Юливанна, смеясь, пожаловалась:

– Что это такое – живем у самого море, а рыбу едим только из консервной банки!

– «Жил старик со старухой у самого синего моря…» – сказал Виталий Сергеевич.

– Ну уж, пожалуйста! Я совсем не старуха, и ты не старик. И мне не нужна золотая рыбка. Обыкновенная. Хоть такусенькая. Чтобы можно было зажарить и съесть.

Виталий Сергеевич ездил с дедом и папкой в Окуневку (у папки там знакомые рыбаки). Юрку они тоже взяли с собой. Съездили зря. Фелюги ходили впустую, кефаль ушла от берегов, и рыбаки «загорали» в бараке: кто читал, а кто играл в карты. На каравы[3] даже не поднимались – при свежей волне кефаль к берегу не подойдет.

Теперь Юрка вспомнил об этом разговоре, и они со Славкой решили сделать Юливанне и Виталию Сергеевичу подарок – наловить кошелку рыбы, ну, хоть не целую кошелку, половину, прийти и сказать: «Вы хотели рыбки. Вот!»

И тут как раз так совпало, что папка собрался ехать в город к своей матери, а их, ребят, бабушке, мамка побоялась отпускать его одного, чтобы он там не напился и чего-нибудь не натворил, они поехали вместе и взяли с собой Ленку, так что ребята остались одни, сами себе хозяева – иди куда хочешь, делай что хочешь. Никто не заругает и не скажет: «Ты бы лучше…»

…Подушка попала Юрке в затылок. Набита она не пухом, а перьями, перья давно свалялись в тугой тяжелый ком, и если ею стукнуть по носу, не обрадуешься. Но подушка стукнула по затылку не очень больно, и Юрка притворился, будто он даже не проснулся, потому что это была артподготовка, за ней всегда следовала атака. И сейчас же Славка закричал:

– Вперед! За Родину!

Они навалились на Юрку оба сразу – Славка на плечи, Митька на ноги. Юрка изогнулся дугой, стряхнул Славку и подмял под себя, потом подтянул Митьку и прижал его тоже.

– Хенде хох! – закричал он, как, по рассказам отца, кричали немцы.

Юрка легко побеждал, когда они играли. Вот если Славка озлится, побелеет, весь затрясется и, как слепой, кидается в драку, тогда хуже. Но дрались они редко, очень редко. Почти никогда. А про Митьку что и говорить – ему всего шесть лет, к тому же он проснулся сейчас только наполовину, и если его оставить, он тут же заснет.

Так начиналось каждое утро – кто первый просыпался, тот шел в атаку. Но сегодня баловаться было некогда – на скалу надо поспеть до восхода. Славка взял клеенчатую сумку, а Юрка толкнул Митьку на топчан, накрыл с головой одеялом и достал приготовленные с вечера вилы. Между зубьями вил в несколько рядов натянута проволока, чтобы вернее поддевать и чтобы крабам было во что вцепляться. Кроме рыбы, Юрка решил наловить и крабов. Виталий Сергеевич сказал, что в Черном море съедобных крабов нет, есть только на Дальнем Востоке. Но они же ели! И сколько раз… Вот он и докажет.

Бугор они обогнули стороной. Может, там еще спали, а может, Виталий Сергеевич уже сидел за столом, увидел бы их и спросил, куда они собрались в такую рань, они бы, конечно, проговорились, а что это за подарок, если про него знают заранее.

Межа между огородом и ячменным клином упиралась в проселок. По нему никто не ездил – да и кому тут ездить? – но его перепахали. Зачем – неизвестно. Сенька Ангел и перепахивал, а когда его спросили, что он делает, сердито сказал:

– Козла дою…

Может, перепахивали, чтобы к кукурузе не ходили? Но все равно кукурузное поле одной стороной выходит на шоссе, да и кукурузы там совсем не видно за бурьяном, который поднялся Юрке выше пояса. Ее который год уже сеют, и она каждый раз пропадает. Потому что нет воды. Солнце жжет, а дождей летом не бывает. Бурьян и тот через какую неделю высохнет, останутся торчать одни желтые будылья.

По проселку много ближе, но там скирцы, и по вздыбленным лемехами пластам трудно идти, и они свернули прямиком к морю. Сейчас же за дорогой – песчаная полоса, поросшая редкими пучками жесткой колючей осоки, а потом голый песок, выглаженный волнами.

Но сначала они подошли к своему гнезду. Гнездо – морского куличка, но они его нашли и считали своим. Каждый раз, проходя, они проверяли, сколько там яичек и вылупились ли птенцы. Вчера яичек было пять, а сегодня уже только два и три птенчика. Малюсенькие, жалкие. Без перьев, только чуть покрытые редким пухом. И головастые. У них были даже не головы, а просто большущие разинутые рты с глазами… Они задирали разинутые рты кверху и пищали.

– Давай их покормим, – сказал Славка.

– Чем, хлебом? Это же не куры…

– Мух наловим, червяков…

– Потом…

Куличок метался в нескольких шагах и пронзительно кричал, а как только они двинулись, припал к земле и побежал перед ними, тряся хвостиком, трепеща крылышками и всячески показывая, что он изнемог и догнать его ничего не стоит. Хорошо бы притвориться, что они за ним охотятся и что куличок их обманул, а потом опять подойти к гнезду, но они решили прийти потом и поиграть с куличком. По мокрому песку легко идти, он твердый, как пол. Только и всего, что слабый отпечаток сандалий сейчас же заливает водой. Море у берега остекленело – не шелохнется, не плеснет. В погожие дни перед восходом всегда так: береговой бриз уже затих, а морской еще не поднялся. Юрка оглянулся на бугор, окутанный розовым дымом цветущего тамариска, и увидел, что сзади плетется Митька.

– Ты куда?

Митька вскинул свои белые ресницы и ничего не ответил. Он никогда не отвечает сразу.

– Ты куда идешь?

– Надо, – помолчав, ответил Митька.

– Мы тебя с собой не берем!

– И не надо, – снова помолчав, сказал Митька. – Я сам.

– Иди домой, ты же синий, как пуп! – крикнул Славка.

Митька не ответил и шел дальше. Перед восходом солнца свежо, а он босиком и без кепки. И куртки у него никакой нет: он еще мал, в школу не ходит, и ему не покупают. Как только весной перестают дожди и подсыхает во дворе грязь, он сбрасывает старые Славкины башмаки, кепку, ходит босиком и простоволосый. Его ругают, дают взбучку, не пускают во двор. Митька сидит дома и ревет. Рев быстро всем надоедает, и его выпускают. Поэтому ресницы у него и коротко остриженные волосы уже в апреле выгорают так, что становятся белыми. И так он ходит до поздней осени, пока земля не лубенеет от заморозков.

И сейчас на Митьке только штаны и рубашка, ему холодно. Кожа стала пупырчатой, губы посинели, он ежился, старался поглубже засунуть кулаки в карманы и упрямо плелся следом.

За глинистым обрывом море небольшой дугой вдавалось в берег. Юрка заметил у края этой дуги что-то непонятное и припустил бегом.

Полузасыпанное песком, кверху беловатым брюхом лежало большое, длинное тело. Издалека стала видна голова с оскаленной зубастой пастью, похожая на огромный птичий клюв.

– Кит? – закричал Славка.

– Фиг! Папка говорил, у нас китов нет.

– Тогда акула! Только зачем она на берег вылезла?

– Ее волнами выкинуло.

Они сели на корточки и заглянули в пасть. Челюсти опоясаны редкими острыми зубами. Юрка поднес руку к пасти. Не очень близко, но чтобы видно было.

– Это не акула. Акула полчеловека сразу откусить может, а эта что? Ну, руку откусит…

– И ногу, – сказал Митька. Он уже уселся на корточки за их спинами и, сопя, рассматривал чудище.

– Твою, чтобы за нами не таскался… Папке бы показать – он всех рыб знает.

Нужно было уходить, но они не могли оторваться от находки.

– А я знаю, кто это, – сказал Юрка, – я вспомнил. Дельфин называется. Мы когда в Поповке жили, там тоже на берег выбросило. Колхозники его забрали и увезли. У него жир здорово лечебный.

– Ага, я помню, – сказал Славка.

– Чего ты там помнишь? Ты ж тогда малой был.

– Все равно помню! – упрямо сказал Славка. Ноздри у него раздулись, побелели и задрожали. Значит, начал злиться. Он всегда злится, когда что-нибудь соврет или выдумает, а ему не верят. Он тогда и на драку скор. Юрка не хотел заводиться и отмахнулся.

Дальше снова выступал мысок, за ним море опять дугой вдавалось в берег, только дуга здесь была положе и длиннее. Вот здесь они всегда на берег и вылезали. Только сегодня почему-то на леске не было ни одного. Следов про́пасть, а крабов нет.

– Есть! – закричал Славка. – Вон в воде, совсем близенько…

Юрка шикнул на него, но было уже поздно. Здоровенный краб боком-боком уполз с мелководья на глубину. Дальше они шли, стараясь не шлепать сандалиями по песку и не разговаривая, а если кто замечал краба, кричали друг другу шепотом и показывали пальцами. Но крабы не дураки. Они или видели издалека, или слышали и, как только ребята приближались, отползали поглубже.

Наконец у самого уреза Юрка заметил краба и поддел его вилами. Краб так яростно вцепился клешнями в зубья вил, что и не отодрать.

– Это ж кошкодым, – сказал Славка, – его есть нельзя.

– Пускай, раз он первый. Для почину.

Краб разжал клешни и шлепнулся в подставленную сумку. Потом они поймали настоящего, за ним сразу трех.

Митька все время плелся сзади, а теперь вдруг припустил бегом. Убежав далеко вперед, он приостановился, опустился на корточки, потом зачем-то даже стал на четвереньки.

– Ты чего бегал? – закричал ему Славка. – Всех крабов распугал.

– Их не было, – сказал Митька. – Один только.

– А чего ты тут делал?

Митька не ответил. Заставить Митьку говорить нельзя. Если не хочет – хоть убей, ничего не скажет.

В тихую погоду, если не знать места, ни за что не скажешь, что здесь есть скала. Потому что она не на берегу, а под водой. Берег здесь такой же прямолинейный и песчаный, ни единого камешка. Но в десяти шагах от него под водой лежит каменная плита. Большая и гладкая, как стол. Так ее выгладило и отшлифовало море. В волну не то что на ней устоять – не подойдешь. А когда море спокойно, стой сколько хочешь. Вокруг много таких же плоских камней, только поменьше. И здесь всегда здорово клюют бычки. Они такие жадные – хватают что ни попадя.

Славка разгреб мокрый песок, набрал червей. Юрка закатал штаны и взобрался на скалу – вода там не достает и до колен. Но сегодня им не везло и здесь. Попались три маленьких бычка, и на этом клев кончился. Поздно пришли – солнце уже выкатилось из-за бугра, скрывающего Донгузлав.

Но Юрка все стоял и стоял, менял наживку, снова и снова закидывал леску. И ругал себя за то, что марудились по дороге – то с дельфином, то с крабами. Вода утром кажется теплой, выкупаться разок-другой хорошо, а простоять в ней битый час – заклякнешь. Губы у Юрки начало сводить, кожа стала пупырчатой, тело прохватывала дрожь.

– А ну его! – сказал Юрка и зашлепал к берегу.

Они собрали свое имущество и только тогда хватились Митьки. Он забрался в уступ невысокого берега и сидя спал.

– Давай его там оставим? – сказал Славка.

– Реветь будет.

Юрка толкнул братишку, тот открыл свои «ставни» – пушистые выгоревшие ресницы, поднялся, а веки снова закрыл. Так он и пошел, с полузакрытыми глазами – так идти оказалось куда интереснее. Смотреть прямо – солнце слепило глаза, а если почти совсем зажмуриться, оставить только маленькие щелочки, чтобы не спотыкаться, оно било в глаза розовым светом, в котором плавали радужные круги. Славка тоже попробовал так идти, за ним Юрка. Они заспорили, что могут идти совсем зажмурившись, и начали наперебой друг другу «доказывать», но Славку тотчас занесло в море, а Юрку в рыхлый песок. Потом Юрка сказал, что он может идти не только зажмурившись, но и спиной вперед, и все начали пробовать, падать и дурачиться, снова стало тепло и весело, и плохо было только, что с подарком ничего не получилось. Такой улов лучше никому не показывать, и они прошли к дому напрямик, через кукурузное поле, а трех бычков решили зажарить и съесть, по штучке на брата.

Славка оставил сумку у крыльца, и кот Максимовны спер самого большого бычка. Славка погнался за ним и даже попал в него камнем, кот утробно вякнул, однако рыбу не выпустил. А тут вышла Максимовна и закричала на Славку, так бычок и пропал. Остальные были такие маленькие, что не стоило возиться, их отдали Жучке. Та уже давно бегала по ограде, гремела цепью и вертела хвостом – хотела есть. Есть хотели и они. В шкафчике был только хлеб – мамка сказала, что она утром вернется, и ничего не приготовила. Они взяли по куску хлеба и сахара, и в это время Митька закричал со двора:

– Уже! Едут! Уже!

Они выбежали за ворота. Отсюда переправа не видна, лишь еле различимо синеют решетчатые хоботы кранов, но теперь недалеко от них поднялись вверх косые столбики беловатой пыли. Значит, по дороге шли машины, переправа заработала. Столбики росли, распухали, превращались в столбы, широкие хвосты, и вот уже перед ними стали видны маленькие черные букашки – машины. Они становились все больше, и казалось, что, приближаясь, они едут все быстрее. С грохотом пролетел первый самосвал, за ним, подпрыгивая, порожняком промчалась бортовая, опять самосвал, длинные, с прицепами, тяжеловозы… Рыча моторами, гремя, подпрыгивая и дребезжа, воняя бензином и соляркой, машины неслись мимо них. Здесь дорога становилась безопаснее – уже не было сбоку прибрежного лиманного болота, влево можно было съехать на грунтовку, и машины то и дело обгоняли друг друга, рявкали сигналами, подгоняя тихоходов, и нельзя было понять, то ли они догоняют что-то и никак не могут догнать, то ли убегают от чего-то и боятся, что убежать не смогут. Все скорее и скорее, и все мимо, мимо…

Показался бело-голубой автобус. Юрка ездил в таком. Внутри там здорово красиво, все железки блестят, а сиденья мягкие – как ни подбрасывает, все равно не больно. Лучше всего садиться спереди – там хорошо смотреть вперед и на водителя, как он в стеклянной будке крутит свою здоровенную баранку, или сзади – там сильнее всего подкидывает…

Автобус миновал поворот, на прямой начал набирать скорость. Ребята подбежали к обочине, но автобус даже не замедлил ход, обдал их пылью, брызнул из-под колес мелкими камешками и пролетел мимо. Значит, мамки и папки там не было. Следующий автобус пройдет только в час.

Они пошли домой, варить крабов. Крабы еще шевелились, но как только их бросили в кипяток, сразу перестали шевелиться и из буро-зеленых сделались бело-красными. Они оказались невкусными – Славка забыл посолить воду. И вообще еды там с гулькин нос – одни клешни. Папка говорил, что у раков есть хвост и в нем много белого мяса, у крабов же нет никакого хвоста, а много ли выдавишь из клешней и лапок. Да еще попробуй их разгрызть – твердые, как железо…

Жучка все так же бегала по ограде и гремела цепью – хотела есть. Славка бросил ей кусок хлеба, она поймала на лету и проглотила, не жуя. Дай ей, она и целую буханку съест. А что они будут есть, если мамка не приедет? Юрка наболтал ячменной дерти с водой. Жучка съела все, вылизала миску и спряталась в свою будку из ракушечника – солнце уже здорово припекало, а у Жучки черная мохнатая шуба.

Делать было больше нечего, но тут Митька одним словом напомнил:

– Тарантулы!

Вокруг палатки на бугре было много норок тарантулов. Юливанна тарантулов никогда не видела, но очень их боялась, и ребята обещали всех выловить. Юрка вылепил из смолы тоненькую колбаску, прилепил к ней нитку, и они пошли к палатке. Юливанна уже встала и готовила завтрак. Виталий Сергеевич сразу догадался, зачем они пришли.

– А, – сказал он, – истребители тарантулов? Ну, давайте, давайте, посмотрим, как это делается.

Они присели на корточках над ближайшей норкой. Большая и гладкая, она уходила вертикально вниз, будто кто вбил в землю круглую палку, а потом вытащил.

– Он там сидит и ждет; как кто сверху упадет, он сразу цап-царап – и съест, – сказал Славка.

Юрка спустил в нору смоляную колбаску на ниточке и начал слегка подергивать, потом рванул вверх. На колбаске никого не было. Юрка понюхал ее и скривился:

– Есть! Я почуял, как он ухватил, и вот – воняет.

Все, и Виталий Сергеевич тоже, понюхали, как воняет смола тарантулом.

– Юливанна, – сказал Юрка, – хочете понюхать, как тарантул пахнет?

– Юра! – укоризненно сказала Юливанна. – Ну зачем мне нюхать эту гадость?

Юрка улыбнулся и не сумел ничего сказать. Он ведь думал, что ей тоже интересно понюхать. Он поплевал на смолу – так полагалось, – снова опустил ее в норку, подергал и вдруг выхватил вместе с тарантулом. Он был буро-желтый, мохнатый и здоровенный, больше пятака. Паук отпустил смолу, упал на землю, но сейчас же приподнялся на задних лапках и задрал вверх передние.

– Смотри, сейчас бросится! – закричал Славка, и все отпрянули.

Юрка наступил на тарантула сандалией и раздавил. Разнеслась резкая вонь.

– Н-да, малоприятное создание, – сказал Виталий Сергеевич, – хотя даже он, наверно, нравился своей маме.

Они поймали еще четверых и забили их норы, долго и безуспешно пытались выманить из норы пятого, но тот был хитрый – за смолу хватался, но сейчас же выпускал, как только ее тянули вверх.

– Хватит, Виталий, – сказала Юливанна, – иди завтракать.

– Давай уж и храбрых охотников покормим.

– Не, мы не хочем, – сказал Юрка, – мы уже ели. Пошли, ребята.

Тогда Митька, который все время из-под опущенных век наблюдал за охотой, открыл глаза и сказал:

– Они совсем не храпят.

– Кто?

– Крабы.

Все засмеялись. Вчера Митька что-то спросил у Виталия Сергеевича, а тот сказал, что он все узнает, когда услышит, как крабы храпят. Юрка и Славка поняли, что Виталий Сергеевич сказал это в шутку – потому что как же могут крабы храпеть? – а Митька поверил.

– А ты слушал? – спросил Виталий Сергеевич.

– Ага, сегодня. А еще мы нашли дельфина. Дохлого.

– Ой, дядя Витя, – сказал Юрка, – я совсем забыл… Вам нужно лекарство? У дельфинов жир такой лечебный – все вылечивает. Дядьки из Поповки его перетопили, а когда кто болел – мазали. Он всех вылечивает. И овец, и коров. Пойдемте наберем того жира? – И он заулыбался во весь рот, заранее радуясь тому, что они сделают такое хорошее дело.

– Ну зачем мне это лекарство?

– Так вы же говорили, Юливанна больная… Может, и ее вылечит?

– Юра! – сказала Юливанна. – Ты все-таки думай, что говоришь. Я же не овца и не корова…

Славка осклабился, но сейчас же перестал улыбаться, потому что Юливанна рассердилась, а дядя Витя молчал, значит, он тоже был недоволен, и вообще получилось нехорошо.

И Юрка знал, что получилось очень нехорошо, даже совсем очень плохо, но ведь он ничего плохого не думал и не хотел, а хотел, чтобы было хорошо. И он опять не знал, что сказать, постоял, потом повернулся и пошел домой, а Славка и Митька пошли следом.

Славка попробовал дразнить его «коровьим доктором», получил по затылку, и они едва не разодрались, но Юрка драться не стал. Он не находил себе места от неловкости, не знал, как ее загладить, и вдруг вспомнил: он же оставил самого большого вареного краба! Он пойдет угостит их, и они перестанут на него обижаться. Юрка схватил краба и побежал к кустам тамариска.

Сожженная солнцем трава по краям бугра уже высохла, но под кустами, хотя и жиденькая, была тень, трава осталась зеленой и глушила шаги. Юливанна и Виталий Сергеевич сидели к нему спиной и не слышали, как Юрка подошел. Ему осталось три шага до стола, когда Юливанна сказала:

– Тебе еще не надоела твоя команда?

– Нисколько, славные ребята, – сказал Виталий Сергеевич.

– Не знаю. Малыш еще забавен, а этот Юрка… По-моему, он просто кретин. Одна эта вечная улыбка чего стоит… Впрочем, чего и ждать при такой наследственности. Отец алкоголик…

Она повернула голову, увидела Юрку и вспыхнула:

– Подслушивать гадко! И стыдно!

Виталий Сергеевич тоже оглянулся, увидел Юрку и начал медленно краснеть. Он всегда прятался от солнца, не загорел, поэтому отчетливо было видно, как покраснели у него и щеки, и виски, и уши.

Представляя, как они удивятся и обрадуются крабу, Юрка загодя начал улыбаться, и теперь он продолжал улыбаться, смотрел на краснеющего Виталия Сергеевича и чувствовал, что сам он тоже начал краснеть.

– Ты что, Юра? – стесненным голосом спросил Виталий Сергеевич.

– Вот, – сказал Юрка и протянул красного краба. Они оба были красны, как этот краб, а хуже всего было то, что Юрка понимал, что улыбаться глупо, нечему, но ничего не мог с собой поделать и продолжал улыбаться.

– А, угощение… Спасибо.

Юрка повернулся и с ощущением, будто спина и ноги у него стали деревянными, чужими, пошел обратно. За его спиной Виталий Сергеевич сказал:

– Зачем же так, Юля!

– Я ведь не нарочно… И вообще он ничего не понял…

– Он все понял.

6

Юрка понял не все. Он не знал слова, которым назвала его Юливанна, но понял, что оно должно быть очень обидным, если Виталий Сергеевич так растерялся и даже покраснел.

«Ну и ладно, ну и фиг с ними, – сказал сам себе Юрка, – нужны они мне…»

Он думал, что стоит это сказать, как все забудется и пойдет по-старому. Так бывало много раз, и в школе, и дома. Но сейчас не получилось. Он старался не думать о том, что произошло, но чем больше старался, тем неотступнее думалось, и за что бы он ни брался, что бы ни затевал, все время он ощущал саднящее чувство неловкости и неприятности, скованности этой неприятностью. Лучше б уж она накричала или выругала. Какими угодно словами. Юрку ругали часто и много. В школе – учительница, дома то мамка, то папка, то Максимовна, то дед, Тимофей Архипович… Нет, дед добрый, он никого не ругал. Скажет только: «Чего ж это ты делаешь, а?» – и всё. А если б и ругал, так что? На ругань Юрке наплевать, он привык. От ругани не полиняешь и кусок не отвалится…

Неловкость и скованность стали невыносимыми. Ему казалось, что не только руки и ноги у него сделались не те, что были, а весь он стал совсем не такой, как был, и ничего теперь не сможет сделать, даже то, что запросто делал раньше. И он начал выдумывать, что бы такое сделать, чтобы доказать, заспорил со Славкой, что влезет на крышу сарая и пройдет по гребешку. Славке стало «слабо», он струсил, а Юрка влез. Крыша двускатная черепичная. Босиком по ней еще пройти можно, но Юркой овладели злость и отчаянность. «Босиком не штука, – сказал он, – я пройду в сандалиях». Он влез и испугался – высоко, и сандалии оскальзывались, но он стал во весь рост и пошел. Он дошел почти до конца конька, но оскользнулся, упал на скат и покатился вниз. Под стеной сарая лежала куча навоза, он не сильно ушибся, только весь исцарапался и изгваздался в навозе, от этого стал еще злее и отчаяннее. Было бы с кем, он бы сейчас подрался, но драться было не с кем. Не бить же Славку или Митьку, если они ни в чем не виноваты.

И тут с ревом прибежал Митька. Он задыхался в слезах и соплях. Дед шел от колодца, наткнулся на «их» гнездо, забрал птенцов и бросил своему коту, и кот жрет… Юрка схватил камень, побежал во двор. Кот уже всех сожрал, сидел на солнце и облизывался. Дед стоял тут же и закуривал.

– Ты зачем птенцов кошке? – закричал Юрка.

– А что, кошке тоже исть надо, – сказал дед, ласково щурясь.

– Птенцов, да?

– А чего их жалеть? Их много.

Юрка изо всех сил запустил камень в кота, но промахнулся.

– Ты чего? Ты чего делаешь? – закричал дед.

– А ты чего? Ух вы!

Юрка схватил камень. Еще немного, и он пульнул бы камень в деда, в его доброе морщинистое лицо… Но он не пульнул, выбежал за ворота, запустил камнем в верстовой столб, на котором висела жестянка с цифрой «40». Жестянка согнулась. Он подобрал другой камень, потом еще и еще и бил по ней, пока она не изогнулась вокруг столба и не стала рябой, как побитая оспой.

Он оглянулся по сторонам, ища, что бы еще разбить, поломать, уничтожить, но перед ним была только крашенная известкой стена ограды и такая же белая глухая, без окон, стена дома, пыльная, в выбоинах известняковая дорога, а над головой ноющие от ветра телеграфные провода. Юрка запустил камнем в изолятор, попал, но изолятор не разбился, он поднял другой, тут из ворот вышел дед, закричал на него, и Юрка побежал прочь от верстового столба, от дома, к Донгузлаву.

Над лиманом – зной и тишина. И мухи. Кусачие лиманские мухи. Не успел Юрка сесть на берегу, они накинулись на него, как по команде. Они кусались через рубаху, даже через штаны, через дырочки в сандалиях. Юрка ожесточенно хлопал ладонями то по одному, то по другому месту, и без всякого толку – мухи успевали взлететь. Юрка с удивлением подумал, откуда их тут такая пропасть и чем они живут, если они кровососы, питаются кровью, а тут, на лимане, ни скота, ни людей, одни утки на птичнике, но уток же они укусить не могут?.. Юрка посмотрел в сторону птичника, увидел, что к нему подъехала бортовая машина и почему-то там много людей. Отмахиваясь от назойливых мух, Юрка пошел туда. Посмотреть.

Утки все были загнаны в птичник и маленький загончик. Птичницы хватали их, запихивали в решетчатые ящики, грузили ящики на машину. Утки орали, будто их режут, птичницы ругались. В узкой полоске тени от птичника сидел Сенька Ангел, отмахивался от мух. Юрка подошел к нему.

– Здоро́во!

– А, солдат? Привет.

– Чего это тут?

– Уток эвакуируем. На вторую ферму.

– Так… там же воды нет!

– Зато есть завфермой. Он для уток важнее…

– А ну тебя, ты все смеешься.

– Какие тут смешки?

Здоровенный селезень вырвался у птичницы, истошно крякнул, взлетел, но слабые крылья не удержали грузное тело, он плюхнулся на землю. Юрка метнулся к нему и поймал.

– Вот молодец! – сказала птичница. – Подсобляй давай.

И Юрка начал помогать – ловил орущих уток, носил к птичнице, которая запихивала их в ящик. Когда весь кузов был уставлен ящиками, Сенька Ангел сказал:

– Ну, садись, прокатимся – заработал.

Юрка взобрался в кабину и сел с ним рядом. Здесь он чувствовал себя по-свойски, свободнее, чем в «Волге», но все-таки куда «газону» до «Волги» – так поддает и встряхивает, что будь здоров…

«Газон» осторожно въехал на шоссе, и тут же сзади на него загудели – от переправы шла вереница машин. Сенька Ангел до предела отвернул «газон» вправо, но на него все рявкали и рявкали сзади сигналы, машины обгоняли его, обдавали пылью и рявкали снова, обгоняя идущую впереди.

– И чего они так гонят? – спросил Юрка.

– Рубль догоняют, – сказал Сенька Ангел.

Юрка удивленно посмотрел на него.

– Ну, план, тонно-километры… В общем, что потопаешь, то полопаешь. Вот и жмут на всю железку.

Сенька сказал это с такой горечью, и это было так не похоже на всегда посмеивающегося Сеньку, что Юрка снова удивленно на него посмотрел, но Сенька больше ничего не сказал.

На второй ферме ящики с утками сгрузили, поехали обратно. К птичнику Юрка больше не поехал – захотел есть и слез возле дома. Славка и Митька тоже хотели есть и уже жевали всухомятку хлеб. Шел первый час, и они опять вышли на дорогу встречать мамку и папку. Автобус на этот раз остановился, но вышла из него только тетка с тлумаками[4] и пошла по изволоку в ту сторону, где жил колхозный чабан. Туда еще километра три ходу.

Славка совсем раскис, а Митька каждую минуту мог зареветь. Юрка снова отрезал по куску хлеба и каждому выдал по два куска сахара. Они съели хлеб и запили водой, но почему-то есть все равно хотелось. И тут вдруг пришел Виталий Сергеевич. Раньше он никогда к ним в комнату не приходил, сколько папка его ни звал, а тут пришел, огляделся и сел на стул.

– Как жизнь, граждане? – спросил он.

Юрка сидел в углу на своей койке. Он уже забыл обо всем, что было утром, но теперь сразу все вспомнил и сидел, глядя на него исподлобья.

– Нормально, – сказал Славка.

– А что вы сегодня ели? – спросил Виталий Сергеевич.

Славка пожал плечами, посмотрел на Юрку, тот не шевельнулся.

– Хлеб. – Славка подумал и добавил: – С сахаром.

– А не маловато? Может, пойдем к нам и пообедаем?

– Чего это мы пойдем? – сказал Юрка. – Мы и сами…

– Что – сами?

Юрка не ответил. Он не знал, что ответить. Он просто не хотел туда идти. Ни за что.

– Понятно, – сказал Виталий Сергеевич. – Без женщин? Тогда принимайте и меня в свою мужскую компанию. Не возражаете?

Славка улыбался, Митька хлопал «ставнями», а Юрка молчал.

– Поскольку мы здесь одни сплошные мужчины, может, сварим «солдатский супчик»?

– А чего это – «солдатский супчик»? – спросил Славка.

– Знаменитый харч! Варится из всего, что есть в доме… Один солдат даже ухитрился сварить суп из топора. Но мы из топора варить не будем…

Митька вдруг захохотал, а Юрка спросил:

– Вы разве были на войне?

– Нет, – сказал Виталий Сергеевич. – На войне я не был. Просто один знакомый солдат меня научил… Ну так как, будем варить «солдатский супчик»?

– А из чего? – спросил Славка.

– Картошка есть? Хорошо. А морковь? Отлично. А лук? Великолепно. А самое главное – соль? Превосходно. И какая-нибудь крупа? Пшено? Лучше нельзя придумать! Но, дорогие граждане, все это надо мыть и чистить. Займемся?

И они занялись. Юрка сначала не хотел, но потом подумал, что они же не для кого-нибудь, а для себя, почему они должны сидеть голодные? Славка мыл крупу и чистил картошку, Митька начал чистить лук и заплакал – лук ел глаза, тогда Виталий Сергеевич очистил и нарезал его сам, а Юрка долил керосина в примус и зажег. Это уже в сарае, где летом мамка всегда готовила. Там грязно и копотно, но они все уселись на чем пришлось и смотрели, как загорелся примус, и вода в высокой алюминиевой кастрюле начала закипать, и говорили про разные разности. Говорили только они – Славка, Митька и Виталий Сергеевич, а Юрка молчал. Потом Виталий Сергеевич достал из своего вздувшегося кармана жестяную банку, открыл ее и вывалил в кастрюлю. Из кастрюли сразу так запахло, что у всех потекли слюни. Когда все сварилось, они кинулись к мискам, но миски оказались грязными. Они их вымыли, даже продрали песком, и Виталий Сергеевич разлил по мискам «солдатский супчик». Такого они еще не ели… Каждый съел полную, до краев, миску, а потом через силу еще по половинке.

– Ну как? – спросил Виталий Сергеевич.

– Во! – сказал Славка и показал большой палец.

– Если так, берите посуду и надрайте ее до зеркального блеска.

Славка и Митька собрали миски, ложки и ушли мыть. Тогда Юрка, все так же глядя исподлобья, спросил:

– А кто это – кратын?

– Кретин?

У Виталия Сергеевича снова покраснели кончики ушей, он ожесточенно потер себе подбородок, наклонился к Юрке – на Юрку пахнуло спиртным – и сказал:

– Слово, Юра, – опасная вещь. Им легко ранить человека, можно даже убить. Не в прямом, конечно, смысле… Юлия Ивановна совсем не хотела тебя обидеть. Слово, которое она употребила, попросту означает «отсталый». Но ведь это правда! Ты второй год в третьем классе и, если не подтянешься, останешься на третий…

– А я виноват, что болел? – сказал Юрка.

– Я тебя и не виню. Просто говорю о том, что есть. Вот и книг ты не читаешь. Почему?

– А!.. – отмахнулся Юрка. – Не люблю я… И чего их читать? У папки есть, так они неинтересные…

– Наверно, они тебе не по возрасту. Надо доставать другие. В школе ведь библиотека есть?

– Есть.

– Ну вот, значит, ты просто не интересуешься, тебя не приучили. А это очень жаль. Кем ты собираешься стать?

Юрка пожал плечами. Он и сам не знал. Он бы хотел попробовать. Всего.

– Вряд ли ты захочешь, как твои отец и мать, ходить с лопатой, штопать дорогу?

Юрка замотал головой.

– А кем же? Шофером, моряком, летчиком? Может, даже космонавтом?

Юрка засмеялся.

– Любой специальности нужно учиться. И этого мало. Нужно быть образованным. А образованным можно стать, только читая книги. Этого никакая школа и вуз не заменят. Можно закончить вуз и остаться невеждой. Так и бывает довольно часто…

– Я в интернат хочу, – сказал Юрка.

– Думаешь, там будет легче – не надо учиться? И там надо. Да тебя, такого отсталого, и не примут в интернат. Значит, сначала нужно подтянуться… От своего долга никуда, брат, уехать нельзя, – сказал Виталий Сергеевич и замолчал, стал думать о чем-то своем, потом снова посмотрел на Юрку. – Так вот. Нужно взять себя в руки и подтянуться. Что ты, хуже других, не сможешь? Я уверен, что сможешь…

Юрка неловко улыбнулся.

– А на Юлию Ивановну не сердись, она не хотела тебя обидеть.

– Так а я что? – сказал Юрка. – Я – ничего.

– Тогда собирай всю команду и пошли к морю, надо перед сном освежиться.

Они пошли купаться, и Юливанна пришла тоже, и все стало снова как было – они купались и дурачились, и всем было весело, как никогда.

Славка и Митька сразу уснули, а Юрка долго еще лежал и думал. Получалось, что он на самом деле обиделся зря. В конце концов, что особенного? Отстал? Отстал. На второй год остался? Остался. Факт? Факт. А почему? Не хотел учить таблицу умножения. Назло учительнице. Потому что она придиралась. А ей от этого что? Не она же останется снова в третьем классе, а он. И Славка его догонит – его уже перевели в третий. И все будут ему, Юрке, тыкать – вот какой он неспособный, с младшим братом в одном классе сидит. Так его скоро и Ленка догонит… А что он, такой уж неспособный? Ничуть не хуже других. Вот возьмет и вызубрит эту таблицу наизусть. Хоть завтра…

Не успел Юрка все передумать и заснуть, как приехали папка и мамка с Ленкой. Они привезли белого хлеба и колбасы, думали, что ребята тут припухают от голода. Тогда Юрка принес «солдатский супчик» – его еще много осталось, – мамка разогрела, все ели и очень хвалили. Утром мамка побежала к приезжим, и Юрка слышал, как она кричала на весь бугор, как они замотались в городе, приехали поздно ночью, попутной машиной, и какое им большое спасибо, что покормили ребят, а какие они хорошие люди – это сразу видно…

Юрка и Славка сбегали к птичнику, думали, что еще не всех уток увезли и удастся снова прокатиться с Сенькой Ангелом на вторую ферму, но ни одной утки уже там не было, окна и двери птичника были крест-накрест заколочены досками.

Потом пришел шторм. Он подкрался исподволь, незаметно. Сначала далеко у горизонта появились барашки, море там потемнело, а у берегов начало становиться светло-зеленым. Но так бывало много раз – после полудня всегда морской бриз разгуливается, море шумит сильнее, и никто на это не обратил внимания. Небо оставалось безоблачным, солнце жарило вовсю, все, кто мог, прятались в тень, и даже ветра никакого особого не было. Дул, как всегда, только почему-то от него не становилось прохладнее. Потом он и вовсе упал, но барашки все росли и росли, превращались в длинные взлохмаченные гривы, море вдалеке становилось все мрачнее и мрачнее. Папка вышел из мастерской, посмотрел на море, покрутил головой, но ничего не сказал. Юрка вытащил свой велосипед, начал снимать переднее колесо – может, Сенька Ангел в самом деле отдаст свое, оно же ему не нужно… И вдруг у него перехватило дыхание. Юрка открыл рот и вскочил. Тугая волна ударила по двору, взмела и унесла прочь мусор, птичий пух и перья, прижала к земле кусты тамариска, положила плашмя ячмень за бугром, вздула тент, как парашют, он лопнул и разорванным флагом вытянулся по ветру. Юрка побежал туда.