Читать книгу Смерш. Дети айсзаргов - Николай Дуюнов - Страница 4

Ну вот и случилось. Я в плену. Идет второй день, как я у немцев. Наших размолотили в пух и прах. Сколько осталось в живых не знаю, но со мной из моей батареи только осталось четверо, да и те раненые. Лежим в каком-то бараке, холодно и голодно, побитые. Били и меня, все спрашивали, не еврей ли я, не коммунист? Спрашивал немец, плохо говорящий по-русски, били после каждого вопроса и ответа, со смаком и сильно, болят почки и спина, лицо все в синяках. Но, главное, жив. Как я хотел перебежать к ним, знали бы особисты, давно бы расстреляли. Но хватило ума не делиться ни с кем, даже земляки не знали. В бою я старался не высовываться из блиндажа, командовал по телефону и через вестового, но бой был короткий и через несколько часов от нас остались два миномета и несколько мин, все расчеты полегли. Я ждал, когда стрельба стихнет и немцы пойдут в атаку, вот тут не сплоховать, вовремя выскочить и сдаться. Я уничтожил партбилет, офицерскую книжку, и стал ждать. Через несколько минут они пошли. Не встречая сопротивления, немцы подошли к моему КП, я поднял руки и вышел. Меня ударили, повалили на землю, поставили на колени, приставили автомат к спине и стали задавать вопросы – кто я, еврей, коммунист, хочу ли жить? Я отвечал, что я армянин, не коммунист, хочу служить великой Германии. Бить меня перестали, отвели в сторону и, собрав остальных бойцов, повели в тыл, в занятую ими деревню. Там завели в сарай, зарыли и сказали сидеть смирно, иначе расстрел.

Часа через два открыли дверь и нас по одному стали заводить в избу, где сидели два офицера, один говорил по-русски, другой задавал вопросы по-немецки. Я снова повторил, что я армянин, родился в Турции, в армию попал насильно, мечтал сдаться и служить делу освобождения России от большевиков, что было правдой. Я действительно ненавидел Советскую власть, которая разорила нас, отняв все, что нажил отец, еще до революции, но он меня научил тому, что я пошел в армию, вступил в партию, и мечтал о том времени, когда смениться власть. Надежда была на то, что большинство командиров Красной армии были выходцы из дворян, ненавидевших Сталина и мечтавших свергнуть его и власть большевиков. Но надежды рухнули, когда в 1936—1937 годах эти, благородные офицеры были арестованы, а затем, признав свою вину и подробно рассказав о своих планах по свержению строя, были расстреляны. Для меня это была трагедия, и я стал еще более усердно служить. Меня заметили и продвинули по службе, назначили командиром батареи, я стал капитаном, членом партии. Но тут война и мои надежды вновь ожили. Этого я, конечно, немцам не рассказал, но напирал на то, что хочу служить великой Германии.

Немцы выслушали мою исповедь, ничего не сказали, но меня отвели уже в другой барак, где сидели десятка два бойцов и командиров, которых я не знал, и которые со злобой смотрели друг на друга, не разговаривали, но все были побитые, с синяками, некоторые ранены.

Ближе к ночи нам принесли какой-то бурды, ложки были свои, и мы принялись хлебать. Поели, улеглись спать. Охрана была серьезная, да и бежать никто, по-моему, и не собирался.

Утром нас подняли и всех повели в западном направлении, шли весь день, и к вечеру пришли в деревню, где был оборудован лагерь для пленных. Всего было тысяч 5—6, место отрытое, холодно, мы вымотались за переход и попадали там, где нам указали. Спать было невозможно, холодно и голодно, кое-как дожил до утра, утром дали по куску хлеба и какую-то похлебку и вызвали на допрос. Били грамотно, в перерывах между вопросом и ответом, было мучительно больно и обидно, я сдался, а бьют, как врага. Заставили подписать бумагу, подписал, не читая, так как не знал немецкого, да и почерк писаря был неразборчивый. Отвели в барак, это уже лучше, чем на земле, рядом угрюмые, неразговорчивые, грязные, злые люди. Прожил так несколько дней, не трогали, кормили кое-как, но все же не били. Вызвали ночью на допрос. В комнате сидели офицеры, стояли автоматчики, в углу стояли два бойца, избитые, все в крови. Мне сказали, что Великой Германии нужны преданные люди и тебе предоставляется возможность доказать что все, что ты рассказал и подписал, правда. Тебе нужно убить тех, кто не хочет служить Рейху. Для этого мне дали пистолет и указали на одного из бойцов. «Убей его!» Я опешил, не сразу поняв, что от меня хотят. Но мне быстро объяснили по-русски – ты, сволочь, сейчас убьешь этого бойца или тебя убьет он. Я трясущимися руками взял оружие, лихорадочно соображая – или я его, или он меня. Как я выстрелил в человека, помню смутно, но он осел и свалился у моих ног. Пистолет забрали, меня потрепали по щекам и поставили в угол. Я видел, как убили и второго бойца, убивал такой же, как и я, пленный. Нас снимали на пленку, фотографировали вместе с немецкими офицерами, затем отвели в барак, где я дожил до утра. Спать не мог, руки тряслись, бил озноб, я с тревогой смотрел вокруг, здесь ли тот, кто видел, как я убил советского бойца. Его не было рядом, и я под утро задремал. Подняли рано и повели меня в штаб. Там сидели офицеры в какой-то черной форме и с непонятными знаками различия. Здесь же были какие-то люди в белых халатах. Мне намазали пальцы черной краской, откатали на бумагу, сфотографировали и отвели в барак.

Вечером вызвал офицер, представился капитаном Зумбольтом, дал закурить, я затянулся, дрянь такая, не то что наша махорка, но промолчал, он спрашивает, где я родился, учился, где живут родственники, поговорили о планах моих – что я хотел бы делать, чтобы быть полезным Рейху? Я отвечал, что давно хотел перейти на их сторону. Просто не было возможности и желаю служить верой и правдой великой Германии. Он потрепал меня по щеке, а затем внезапно ударил прямо в лицо кулаком. Я упал, он подошел и ударил сапогом в живот. Меня скрючило от боли, я хватал воздух ртом, кровь шла из разбитого носа, болели ребра. Зумбольт поднял меня, усадил на табурет и сказал, что не верит ни одному моему слову. Меня заслали чекисты, и если я не признаюсь в этом, расстреляют.

Я ошеломленно соображал, что ответить. Вот это поворот, там свои расстреляют, тут тоже пуля. Наверное, у меня в глазах был написан страх, потому что Зумбольт налил воды дал мне выпить и продолжил – я должен доказать на деле, что готов служить Рейху. Ты пойдешь сейчас в барак к пленным и будешь смотреть, как они оценивают плен, кто лидеры, коммунисты, евреи, о чем говорят, что планируют и сообщать немедленно ему обо всех подозрительных. Тем более подписку о сотрудничестве ты уже подписал. Плохо будешь работать – расстреляем, хорошо – подумаем о твоей судьбе.

Меня доставили под конвоем в лагерь, где содержались пленные. Представили какому-то старшему по бараку и велели определить на работу с завтрашнего дня.

Утром после подъема меня привели на плац, поставили в строй, посчитали по головам и повернув направо повели на работу. Мы чистили территорию лагеря, копали ямы для умерших и казненных, ремонтировали ограждения лагеря, убирали в бараках. Так было каждый день. Вечерами измученные и голодные, собирались кучками и обсуждали, что же будет дальше. Я, помня наказ Зумбольта, все запоминал, кто что говорил, как реагировали пленные на содержание в лагере, кто лидер, нет ли евреев, коммунистов, не готовят ли побег.