Читать книгу История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Закавказье. Том 2 - Н. Ф. Дубровин, Николай Федорович Дубровин - Страница 3

Религия абхазцев и их суеверие. Праздники. Джигитовка и народные игры. Пляски абазин. Народные суеверия и легенды. Гадальщицы, ворожеи и знахарки. Колдуны, ведьмы и водяные

Все народонаселение абхазского племени, в религиозном отношении, делится на три части: православных христиан, магометан и язычников, или людей, не исповедующих никакой религии, а поклоняющихся божествам, ими самими созданным. Абазинцы, по соседству с черкесами, приняли магометанскую веру, отправляют пять молитв, имеют мулл, но в то же время сохранили у себя и некоторые языческие обряды. Последних придерживались особенно баракаевцы, которые позднее других приняли магометанскую религию. Они ели свинину, не исполняли в точности обрядов магометанства и не имели о своей вере точного понятия. Редко раздавался у абазин голос муллы, призывавшего к молитве, а в Медовее он и никогда не был слышен.

Абазин – христианин по множеству сохранившихся в народе христианских догматов; магометанин для вида; язычник – как суевер и невежда. Он обожает некоторые деревья, скалы, рощи и леса, называя их анаскараным (заповедными). Жители горной Абазии богаты разными именами богов, между которыми разделили огонь, воду, скот, оружие и проч. Они поклоняются и приносят жертвы тем же самым богам, которым поклонялись черкесы, и даже сохранили им черкесские имена.

У жителей собственно Абхазии точно так же остались следы верований всех народов, господствовавших над их страной. Различные, и часто противоположные, учения о вере образовали в понятии абхазца странное, смешанное и темное представление о святости его верования, и оттого между абхазцами нет ни одной религии, которая сохранила бы свою чистоту. Как христианин, так и магометанин одинаково исполняют только наружные обряды своей религии, да и те в искаженном виде; в сущность своей религии ни один абхазец никогда не считал нужным заглядывать.

Абхазцы составляют одно из древнейших кавказских племен. Основываясь на свидетельстве самых древних писателей, можно заключить, что племя это никогда не оставляло своей родины, лежащей вдоль восточного берега Черного моря. Как и все народы, в первое время своего существования они были язычниками, поклонялись деревьям и лесам, которых принимали за богов: вообще обожали природу.

Впоследствии, по сказанию одних, ев. апостол Андрей Первозванный, а по другим, и более точным, сведениям – византийский император Юстиниан распространил в Абхазии христианское учение.

Покорив Абхазию, в 550 году н. э., Юстиниан построил Пицундский храм, во имя Божией Матери, и поставил духовенство. Христианство стало распространяться постепенно между абхазцами и было причиной продолжительной войны византийского императора с Сассанидами, кончившейся поражением последних. В конце VI столетия Абхазия, находясь под покровительством греков, пользовалась некоторой самостоятельностью и управлялась своими туземными владетелями, которые, сделавшись наследственными, присвоили себе царский титул. В X веке Абхазия подпадает под власть Грузии, которая с тех пор стала называться царством Карталипо-Абхазским, а католикос – глава духовенства Грузии – именовался католикосом Абхазии и всей Грузии. При распадении Грузинского царства, в XIV столетии, Абхазия отделилась от Грузии; церковью ее управлял независимый католикос, имевший пребывание в Пицундском монастыре.

В Драндах существовало особое епископство, и вся Абхазия была усеяна церквами, развалины которых встречаются на каждом шагу[4].

С падением генуэзских и византийских колоний на восточном берегу Черного моря Абхазия подпала под власть турок, распространивших в ней магометанское учение.

При всех усилиях турки не могли совершенно изгладить из памяти народа воспоминание христианства, но магометанская религия в крае, хотя и не имела значительного успеха, все-таки поколебала христианство.

Православную веру теперь исповедуют все члены владетельного дома, за исключением одного бедного и небольшого семейства, живущего в Пицундском округе и придерживающегося исламизма. Между дворянами седьмая или восьмая часть христиане, а остальные магометане. Из крестьян пятая часть христиан, пятая магометан, а три пятых язычники. Из этого видно, что магометанское учение, в свою очередь, не нашло много ревностных последователей и господствующею религиею в стране все-таки осталось язычество, к которому принадлежит и теперь большая часть народонаселения.

Как правила христианской религии плохо исполняются туземцами, так же точно исполняется ими и Коран Магомеда. Редко абхазец ходит в православную церковь, а еще реже показывается в мечети. Абхазец-христианин не считает грехом подкараулить, где-нибудь в скрытном месте, и убить человека из-за пустой мести, по нескольку лет не быть на исповеди и у святого причастия и есть постное только при недостатке скоромного. С другой стороны, абхазец-магометанин ест с большим аппетитом свинину, пьет вино, не соблюдает постов, не терпит многоженства, но зато позволяет себе менять жен при каждом удобном случае и, наконец, совершает намаз тогда, когда ему нравится, а больше всего тогда, когда находится в обществе уважаемого им турка. В таком магометанстве нетрудно заметить следы христианства, с примесью язычества. Абхазцы-мусульмане плохие последователи пророка; между ними нет ни одного, кто бы знал, в чем заключается учение Магомеда. Большинство не знает, кто такой был Магомед – и, исполняя только внешние обряды религии, магометане, в сущности, те же язычники.

Магометанин видит в Коране скорее средство к отысканию украденного коня, чем наставления и правила к безукоризненной жизни. Муллы не заботились о духовном образовании своих прихожан, а исключительно занимались разбором тяжб и споров, удачно пользуясь суеверием тяжущихся. Они успели убедить народ, что мулле стоит только заглянуть в премудрую книгу пророка, и он, не запинаясь, расскажет по ней прошедшее и будущее. Народ безусловно верил такой силе и могуществу своих духовных пастырей.

Один из очевидцев рассказывает случай такого суеверия, бывший среди жителей горной Абазии. Пользуясь темнотой и ненастной ночью, горец увел у своего соседа коня. Хозяин, вставши рано утром и не найдя в конюшне лучшего своего коня, отправился к мулле, с полною уверенностью, что последний, посмотрев в священную книгу, укажет вора, тем более что подобное происшествие должно быть непременно записано в книге, так как конь его не какая-нибудь кляча. Мулла долго отговаривался, но настойчивые просьбы просителя и подарок, несколько баранов, заставили его уступить. Собрав к себе всех жителей аула, мулла раскрыл Коран, скороговоркой прочел из него две или три главы и обратился к народу.

– Вот что говорит пророк, – начал он. – Впрочем, не хочу называть по имени вора, чтобы не возжечь вражды и баранты… советовал бы ему в следующую ночь привести коня на место… или завтра скажу его имя…

Обещание муллы открыть на следующий день имя вора сильно подействовало на суеверное воображение последнего. С наступлением утра украденный конь стоял у сакли своего хозяина.

Обрадованный горец бросился благодарить муллу.

– Недаром я подарил тебе семь баранов: ты возвратил мне коня!

– Ох, правда, – сказал мулла, – но бараны твои…

– Что мои бараны?..

– Их украли, а с ними и пару коней…

– Украли?.. Давай книгу… посмотрим, кто этот…

– И книгу украли! – сказал со вздохом мулла.

Действительно, вор, возвратив коня хозяину, обокрал муллу, а чтобы тот не прочитал имени его в премудрой книге пророка, захватил с собою и Коран, а потом бросил его с камнем в реку.

Абхазцы до такой степени безразлично и равнодушно относятся к религии, что она ни в каком отношении не налагает различия между жителями. В одном и том же семействе можно встретить весьма часто и христианина, и магометанина, живущих между собою в совершенном согласии. Мусульманин не чуждается брака с христианкой, и после того каждый сохраняет свою религию. Во многих семействах часть детей следует христианскому учению, другая магометанскому, без всяких семейных раздоров.

Учение пророка, приняв политическое направление, успело достигнуть того, что исповедание мусульманской религии сделалось как бы отличительным признаком высшего класса людей. Многие, без всякого убеждения, а из одного желания не отделяться от порядочных людей, принимали магометанскую веру. Даже члены владетельного дома, исповедующие православную религию, открыто присвоили себе магометанские имена. Христианские же имена в народе были также мало известны. Такое тесное сближение двух противоположных религий, во избежание соблазна и разных недоразумений, заставило христиан и магометан праздновать вместе Рождество Христово, Пасху, Духов день, совершать Байрам, поститься в Рамазан и Великий пост. Без различия вероисповедания все жители Пицундского округа, питая особое уважение к тамошнему храму, Лыдзаа-пых (то есть святыня Лыдзаа), избрали из своей среды одного пожилого в должность старосты при Пицундском храме. В обязанности его входило содержать в чистоте ограду и самую церковь, наблюдать за иконами, книгами, находившимися в храме, и вместе с тем, в случае надобности, приводить жителей к присяге.

Абхазцы всех трех исповеданий признают Всевышнего, как Бога богов, но, кроме того, поклоняются божествам всех стихий, лесов и полей. По понятиям их, божества созданы Всевышним для покровительства людям только на земле, и потому туземцы в одинаковой степени уважают священные леса, боятся не на шутку горных и лесных духов, благосклонность которых, по старой привычке, снискивают жертвами, приносимыми тайком, так как это запрещается им духовенством.

В случае беды туземец обращает свои мольбы к некоторым скалам, к святым деревьям, а к шайтану питает непреодолимый детский страх. Все это, конечно, происходит от незнания догматов религии, а более по недостатку образования. Христиане и магометане, за исключением весьма немногих, проникнуты языческим суеверием, но считают крест лучшим предохранением от всяких невзгод и имеют самое шаткое и искаженное понятие о Боге. Точно такая же сбивчивость понятий о религии существует и между язычниками. Так что, вообще говоря, вся Абхазия поклоняется некоторым божествам, совершает языческие обряды и жертвоприношения.

Божества эти, по понятию абхазцев, не имеют определенных образов и форм, но им необходимо приносить жертвы для испрошения покровительства. Они поклоняются наковальне, приносят ей в жертву козлов, кур и восковые свечи; присяга при наковальне, или заклинание ее, считаются самыми сильными и ненарушимыми. Народ сохраняет суеверный страх к кузнецам и уверен, что они имеют сношение с нечистым. У абхазцев существуют особые молитвы, обращенные к наковальне.

К развалинам церквей питают глубокое уважение и во всех нуждах прибегают к ним с молитвами и жертвоприношениями.

Так, в 22 верстах от Сухум-Кале и в 7 верстах от восточного берега Черного моря, в селении Дранды, есть древний генуэзский храм, пользующийся особым уважением народа. Другой такой же храм находится в деревне Иллорах.

Окрестные жители селения Дранды часто посещают развалины храма. Они приносят туда все найденное ими: подкову, гвоздь, ремешок, тряпочку и проч. Часто у дверей храма видны зажженные маленькие восковые свечи. Появится ли между овцами болезнь – абхазец приводит к храму ягненка, режет его на паперти и возвращается домой, с полным убеждением, что будет избавлен от болезни, посетившей его стадо. Лишится ли внезапно молока женщина, кормившая грудью ребенка, – она спешит перед захождением солнца в храм, садится посредине его и обливает там свои груди водою из маленького глиняного кувшина, произнося про себя какие-то слова.

По уверению абхазцев, бывали случаи, что молоко возвращалось к просящей.

Таким образом, несмотря на отсутствие верования, абхазец-христианин не лишен религиозного суеверия.

В деревне Иллорах, составлявшей прежде центр всего христианского населения в Абхазии, существует храм, по преданию построенный еще в IV веке и богатый древними иконами.

По рассказам туземцев, в храме этом, от времени до времени, совершается чудо святого великомученика и победоносца Георгия, которого икона находится в церкви.

В день 10 ноября, посвященный памяти святого воина, чтимого даже всеми туземцами и нехристианского исповедания, перед началом утрени появлялся, в прежнее время, в церковной ограде священный бык с золотыми рогами.

Запертая церковная ограда охранялась стражей, и откуда появляется бык – абхазцы объяснить не могут.

По окончании церковной службы, с благословения священника, бык этот закалывался, и куски его мяса раздавались богомольцам, собиравшимся сюда не только со всех мест Абхазии, но и из Мингрелии и Имеретин. Рассказывают, что мясо это никогда не портилось и было спасительно от всякого рода болезней. Появление быка служило предзнаменованием спокойствия, хорошего урожая и вообще счастья в будущем году, и потому этот день праздновался с торжеством и уважением. Но если бык не являлся, то народ расходился в унынии, в ожидании несчастья в будущем, и день 10 ноября проходил для абхазца незаметным. В последнее время что-то не слышно о появлении быка.

Прежде он появлялся каждый год, потом стал показываться реже, через три года, и наконец, в ближайшее к нам время, появился в 1851 году; с тех пор абхазцы напрасно ожидают его прихода.

Суеверие и языческие обряды проявляются и во всех праздниках, где жертвоприношения, как главный догмат религии, составляют непременную принадлежность.

Так, накануне Рождества Христова, в селениях, смежных с Са-мурзаканью, в Абживском округе, совершается обряд гоутану (слово, взятое из мингрельского языка, где прежде также существовал этот обряд, и означающее безрассветный или дорассветный)[5].

В каждом семействе режут кур, по числу душ обоего пола, и пекут по четыре кваквари — небольшие булочки, начиненные сыром, на каждого отдельного члена семейства. Прежде чем пропоет первый петух ночью, пища должна быть готова: булки испечены, а куры изжарены. С первым криком петуха все семейство встает: хозяйка ставит на стол чашки и в каждую кладет по одной цельной курице и по четыре булочки. К чашке прилепляют восковую свечу, а перед нею ставят, в особой посуде, раскаленные уголья. Все члены семейства становятся вокруг стола на колени, каждый против своей чашки, а старший из присутствующих, сняв шапку, бросает ладан на уголья и просит, чтобы Всевышний избавил все его семейство от поноса, чтобы у всех желудки были в надлежащей исправности. После молитвы присутствующие встают и, повернувшись направо кругом, кланяются на восток, садятся за стол и принимаются за кушанья. Обряд должен кончиться непременно до рассвета; все остатки от кушанья сжигаются.

Вечером, накануне Нового года, все кузнецы и слесаря приносят жертву богу Шасшу-Абж-Ныха (семь святых), которого абхазец представляет себе в семи лицах и считает богом кузнецов и всех искусств, при которых действует молот и наковальня.

С наступлением этого вечера каждый кузнец режет рогатую скотину, а жена его по одному петуху для каждого члена семейства и приготовляет тесто для пирога из пшеничной муки с сырною начинкою. Мясо варят, петухов жарят на вертелах, а пирог пекут. Сложив весь свой инструмент в кузнице около наковальни и принесши приготовленную пищу, кузнец созывает все свое семейство, которое становится на колени, а кузнец, сняв шапку, зажигает восковую свечу и, бросая ладан на уголья, просит своего покровителя ниспослать ему и его семейству здоровье и долголетие. Затем отрезает по кусочку от печенки и сердца зарезанной скотины, от петухов и пирога и сжигает все это на угольях; потом отрезает от тех же частей по нескольку кусочков и передает по одному каждому члену семейства, которые съедают их и запивают тремя глотками вина. Окончив эту церемонию, пищу переносят из кузницы в дом, кузнец приглашает своих соседей и открывает пир во славу Шасшу.

В селениях смежных с Самурзаканью, в Абживском округе, в это же время совершается обряд каланда, почти тождественный с гоутану.

После ужина, накануне Нового года, в каждом семействе пекут большой четырехугольный пирог, начиненный сыром. С первым пением петухов пирог кладут на большую доску, прилепляют к ней зажженную восковую свечу и ставят жаровню с углями. Члены семейства становятся на колени вокруг пирога, и старший в семействе, бросив ладан на уголья, просит у Каланды счастья и всякого блага семейству. Пирог едят, а остаток его сжигают, наблюдая особенно за тем, чтобы обряд этот кончился непременно до рассвета.

В самый день Нового года во всей Абхазии исполняют обряд гуиыхва (сердечная молитва); в каждом семействе пекут, по числу членов семейства, булочки, с вложенными в них сваренными и очищенными яйцами. Старший в семействе подносит такую булочку к груди каждого члена семейства и просит Бога избавить его от сердечных болезней. После этого каждый ест свою булку.

В этот день младшие поздравляют старших и дарят им убитого дрозда, стараясь во время охоты снять ему пулей голову, чтобы тем показать свою меткость в стрельбе. Поздравляющие получают подарок.

Девушки-невесты обыкновенно в первый день Великого поста не едят в течение целого дня и с большим секретом приготовляют из гоми или муки тесто, для четырех небольших конусообразных постных хлебов. При закате солнца они варят тесто, а когда стемнеет, то приготовленный хлеб кладут в чашку и отправляются к женщине-соседке, недавно вышедшей замуж и заранее предупрежденной о таком посещении. Женщина принимает девушек в особом строении и, когда все соберутся, ставит их полукругом на колени, причем каждая держит перед собою открытую чашку с хлебом. Хозяйка же, став перед ними, просит хороших женихов: для девушки высшего сословия, или дворянки, человека красивого, умного, храброго и гостеприимного, а для девушки низшего сословия – молодого, пригожего, хорошего хозяина и гостеприимного. Хозяйка заклинает, чтобы суженый явился девушкам во сне, разламывает по одному хлебу и дает покушать. Девушки встают и, расходясь по домам, уносят с собою остальные хлебы, которые, ложась спать, кладут под подушку. Они верят безусловно, что, проснувшись на другой день и разломав секретно спрятанные хлебы, девушка найдет в них волосы такого цвета, какие будут у суженого. Насколько ожидания их оправдываются и находят ли они в хлебах волосы – решить трудно; но если вы спросите о том у замужней абхазской женщины, то она вас уверит, что сама делала это и убедилась на опыте в непогрешимости такого гаданья.

С наступлением весны жители горной Абазии праздновали маныч-чекан, или праздник первого цветка. В этот день все народонаселение сосредоточивалось преимущественно в трех аулах: Там-агу, Агдера и Рыдца, предпочитаемых всем другим аулам, потому что они окружены были лучшими заповедными рощами.

В полночь, накануне праздника, с песнями и стрельбою, девушки под предводительством старух отправлялись искать пятилиственник, а молодые люди рассыпались по окружным курганам и искали клады. По народному представлению, клад составляет кубышка, наполненная сокровищами. С первыми лучами солнца, с музыкой, пением и особой церемонией, все возвращались в аул, сакли которого убраны были зеленью и цветами. Впереди всех старый джигит, повитый дубовым венком, ехал верхом на олене, обреченном на жертву Мизитху – богу лесов. За ним следовала толпа народа, и каждая девушка должна была принести с собою на площадь аула или цветок, или ветку и сложить ее у подножия камня, на котором будет принесена жертва Мизитху. Достигнув камня и сложив перед ним свои приношения, девушки становились по левую его сторону, мужчины отходили к саклям, а старый джигит, прося обилия плодов в лесу, ловким ударом кинжала отделял голову от туловища жертвы. Если операция бывала удачна, то в то же мгновение раздавались выстрелы и крики радости, но если голова не была отделена одним ударом, то народ считал, что жертва эта неприятна Мизитху.

Вслед за выстрелами появлялись конные джигиты и шесты, с надетыми на них папахами, которые и расставлялись в разных местах площади. Выстрел жреца служил сигналом для начала игр. Джигитовка и бросание палок составляли главную забаву абазин. Ни один праздник, ни одно торжество в горах не обходились без этих забав. Каждый удачный выстрел или удар брошенной палки давал право на получение цветка, положенного у подножия камня, и приобретение подруги, обязанной плясать с отличившимся весь вечер.

Главнейшая и наиболее употребительная пляска между абазинками была альзани — род лезгинки, исполняемой ими с удивительной грацией, жаром и негой. Мужчины почти никогда не участвовали в этом танце. На такой подвиг решались только люди или очень ловкие, или влюбленные, чтобы протанцевать с предметом своей страсти. Зато мужчины танцевали джигитку — танец, в котором один из участников платил жизнью или серьезною раной. В танце этом главнейшую роль играли кинжал, винтовка и руки; ноги же тут дело второстепенное. Друзья или люди, не враждебные друг другу, никогда не танцевали джигитки, но всегда принимали в ней участие лица, желающие отплатить старую обиду или похвастать удалью и молодечеством. Не было в горах такого зрелища, которое бы собирало столько любопытных, сколько собирало на арену известие о начале джигитки или, лучше сказать, травли.

Два соперника или танцора, положив руки на кинжалы и закрыв голову башлыком, отмеривали между собой двенадцать шагов расстояния. Под такт протяжной песни зрителей танцующие, притоптывая и приседая, сходились между собою. Едва только оставался между ними один шаг расстояния, как песня зрителей ускорялась, и борцы, притопнув, с гиком делали три крутых поворота, стремительно обнажив кинжалы. Здесь удар мог быть нанесен только в шею или спину; а так как плясуны делали повороты в одно и то же мгновение, часто с одинаковым искусством владея оружием, то первая половина джигитки кончалась или ничем, или легкой царапиной. Затем зрители очищали арену, чертили на земле большой круг, в который вводили, с завязанными глазами, плясунов, вооруженных винтовками, а сами, под мерный напев той же песни, ложились за камни. В этом случае иногда случались чрезвычайно забавные сцены. Противники, обязанные бить ногами такт песни, преследовали друг друга, стараясь по топоту и шороху угадать место другого. Иногда они сталкивались и, при громком смехе зрителей, падали. Тогда каждый из них спешил подняться и уйти, чтобы не попасть под дуло винтовки, и снова попадал под ноги противника. «Но бывают и такие случаи, которые кончаются для обоих плясунов последним пируэтом смерти. Бывали примеры, что пляшущие в одно и то же мгновение сходились, уставив друг в друга в упор винтовки, и падали, обагренные кровью».

В этой пляске высказалась вся дикая удаль абазинского племени – и редкий праздник обходился без резни. Из других забав и народных игр можно упомянуть о карточной игре, значительно распространенной между абазинами, и кефаль-кешь — игре рыбьими головками. Двое играющих садились на пол сакли, аршинах в двух друг от друга, и поочередно бросали вверх горсть рыбьих головок; на чьей стороне оказывалось более головок, обращенных носиком к играющему, тот и победитель.

Абазины не имели своей песни, несмотря на то что по природе принадлежат к страстным любителям пения; песни в Абазии все кабардинские. Жители собственно Абхазии не имеют ни характерных игр, ни разнообразных танцев. Танец их однообразен, дик и наводит уныние; в нем нет ни ловкости, ни грации: попрыгав немного, танцующий становится на носки – вот и все видоизменение движений. Хлопанье в ладоши заменяет туземцу музыку и сопровождается иногда грустным и диким гиканьем.

Народные песни и напевы абхазцев также не разнообразны, а, напротив того, бедны и однообразны. Они обыкновенно состоят в импровизированном прославлении удальства, набегов и морских разбоев их предков, в воспевании храбрости и могущества кого-либо из живущих соотечественников. За импровизацией оратора другие припевают однотонным голосом: «Ора, ора, орари, ора!» Слова эти, не имея никакого отношения к песне, в переводе означают: лес, леса, все лес и лес, характеризуя тем абхазца дикого, выросшего среди лесов и никогда их не забывающего. Импровизаторы были в большом почете, особенно у жителей горной Абазии. С именем импровизатора – погливана — у абазин соединялось почетное звание фигляра, плясуна и зачастую ловкого плута. Погливан – это странствующий бард, готовый за деньги воспевать доблести каждого, потешить толпу фокусом или замысловатой сказкой. Ни один пир в горах не обходился без странствующих импровизаторов, которым на пиршестве предоставлялось самое почетное место: оно принадлежит им по праву, потому что они, по умственным способностям, стояли неизмеримо выше своих диких собратьев.

В то время, когда танцы в полном разгаре, импровизатору стоило только ударить по струнам своего инструмента, как, с последним звуком его струны, смолкали смех и говор, прекращались танцы и водворялась тишина. Бросив торжественный взгляд на присутствующих, импровизатор начинал свой рассказ о геройских подвигах одного из предков хозяина. Не щадя своего красноречия, он рассыпал похвалы и преувеличивал славу воспеваемого.

«Если кто-нибудь из слушателей, – говорит Савинов, – в минуту его импровизации швырнет абаз в шапку барда – бард, не изменяя плана своей повести, сумеет вклеить туда подвиги и щедрого или его отца и прадедов. Случается так, что собеседники, желая потешить свое самолюбие, наперебой спешат осеребрить кабардинку импровизатора, и импровизация превращается тогда в целую историю Абазии…»

Кроме импровизации, погливаны странствуют иногда целыми труппами и потешают народ комедиями, содержание которых основано на каком-нибудь историческом событии.

В день празднования православными христианами Св. Пасхи все абхазцы, без различия вероисповедания и сословий, имеют один общий праздник – Амшап, что значит предшествующий день.

Приготовляясь к празднику, красят яйца, а в самый день его каждый хозяин режет скотину и приготовленною пищею как бы разговляется.

На второй день туземцы совершают поминки и вместе с тем приносят друг другу поздравления, с пожеланием провести счастливо наступающее время.

Жители Абазии считали день Св. Пасхи также великим праздником и старались разузнать, когда праздновали его их враги – русские. Если же сведений этих добыть было неоткуда, то празднование совершалось в начале апреля.

За шестнадцать дней до наступления праздника туземцы заговлялись и постились: не ели баранины и не пили вина. Нравственная чистота, во все это время, сохранялась в полном религиозном значении.

За три дня до праздника совершался обряд покаяния. Весь аул, поднявшись ночью, какова бы она ни была, отправлялся за своим старшиною в лес, к священному дубу. По прочтении молитвы Сыну Марии старшина накидывал себе на голову бурку, чтобы не видеть подходящих к нему. Сначала подходили женщины, и, поцеловав кинжал отца, мужа или брата, каждая подходившая вонзала его в священный дуб.

– Помолись Сыну Марии, – говорил старшина, – попроси отпущения грехов твоих и скажи верно и не ложно, что тяготит твою душу.

Кающаяся молилась, целовала дуб и становилась лицом к старшине.

– Кинжал, который я принесла, – произносила она, – пусть найдет ножны в моем сердце, если я солгу перед Сыном Марии.

Затем начиналась исповедь, в которой девушки не принимали участия, потому что горцы не предполагают у девушек особенных грехов. За женщинами подходили к старшине мужчины, по очереди, старшие впереди.

По окончании исповеди все селение тянулось к сакле старшины, где каждый получал по кусочку священного воска.

Вечером, накануне праздника, вдоль ручья или речки, протекающей мимо аула, молодые люди раскладывали костры, старики чистили оружие и, развесив его на гвоздиках, стругали палочки, на которые в день праздника надевался, по обычаю, у входа сакли годовой пасхальный венок.

В это время девушки и молодые замужние женщины исполняли обряд отдания старого воска.

Собравшись попарно, девушки отправлялись к речке, напевая особую на этот случай песню:

Сплюснутый в маленькие и легкие лепешки, воск бросался в реку; каждая из девушек следила за своим воском, и чей дольше продержится на воде, ту ожидало большее благополучие.

В ночь накануне праздника спали только одни старики; молодежь красила яйца, чистила винтовки, мыла стволы и чадры и с нетерпением ожидала выстрела главы селения – начала праздника.

Но вот с порога сакли старшины раздался давно ожидаемый выстрел, за ним второй, третий – и аул огласился выстрелами, производимыми в каждой сакле. Народ толпою спешил на площадь к небольшому столбику, с воткнутой в него вертикально иглой. Девушки, закрывшись чадрами, по знаку старшины составляли ряд по одну сторону столба, молодые горцы – по другую. Одна старуха с корзиною обходила всех девушек, и каждая из них опускала в нее яйцо с заметкою, по которой можно было потом узнать его владелицу. Корзина оставалась у подножия столба; старшина брал одно яйцо и втыкал его на шпильку.

– Удар на поцелуй! – говорил он, отходя в сторону.

Желающий испытать удовольствие поцелуя отступал шагов на сто от цели и производил выстрел; промах в этом случае навлекал на стрелявшего общее посмеяние. Песни, пляски, джигитовка следовали за стрельбой и продолжались три дня.

Кроме того, в Абхазии почти всегда в первый день Пасхи, у христиан после обедни, а у магометан и язычников рано утром, совершается в каждом семействе жертвоприношение в честь ев. Георгия Победоносца.

Св. Георгий пользуется особым почтением между всеми абхазцами, какого бы вероисповедания они ни были. У каждого хозяина есть в стаде лучшая корова, с обрезанным ухом, и сохраняется отдельно самый большой кувшин, наполненный чистым красным виноградным соком. Вино это и приплод от коровы назначаются для жертвоприношения св. Георгию. Если посвященная корова отелится бычком, то он идет в жертву, а если телочкою, тогда для жертвы откармливают барашка.

В день жертвоприношения все семейство выходит на крыльцо и становится на колени, лицом к востоку. Перед ним ставят животное, назначенное на заклание. Мужчины снимают шапки, и все присутствующие благоговейно складывают на груди руки. Старший член семейства подходит к жертве и берет ее за уши.

– Святый великий Георгий Иллорский! – говорит он при этом. – Приношу тебе определенную моими предками жертву; не оставь меня и мое семейство своим покровительством, дай нам здоровья и долголетия, удали от нас всякие недуги в настоящее и будущее время, сохрани нас от злых духов и от дурных глаз; не оставь также своим покровительством отсутствующих наших родных и друзей и всех тех, кого мы любим!

– Аминь! – отвечают остальные члены семейства, встают и кланяются к востоку, не делая при этом крестного знамения, хотя бы то были христиане.

Зарезав животное, варят мясо, приготовляют восковую свечу и пирог из пшеничной муки, начиненный сыром. Читавший молитву идет в таран — сарай, где сохраняется вино, – и открывает там посвященный кувшин вина.

Туда же приносят вареное мясо и пирог, кладут около кувшина, зажигают свечу, прилепляют ее к горлу кувшина и приносят ладан и горячие уголья. Все семейство становится опять на колени, лицом к востоку, и притом так, чтобы кувшин с вином находился перед ними. На горячие уголья старший в семье бросает ладан и читает снова ту же молитву, на которую всегда домочадцы отвечают словом аминь.

Распорядитель обряда отрезает от сердца и печени животного, а также от пирога по кусочку, мочит их в вине и сжигает на угольях. Затем отрезает от тех же частей столько кусков, сколько присутствующих членов семейства, дает их каждому съесть и запить вином из кувшина. После того все встают, кланяются на восток, выносят все из тарана в саклю, где садятся за стол и пируют, приглашая на праздник своих соседей, если у них не было в этот день жертвоприношения.

Кто не мог исполнить этот обряд в первый день Пасхи, тот исполняет его в один из воскресных дней, в течение лета, только не в пост.

Абазины сливали день св. Георгия со днем пророка Илии в один праздник.

Последнему воздавали почти одинаковые почести с богом грома – а в честь св. Георгия посвящался белый конь, который сжигался на костре при ружейных выстрелах и пении молодых джигитов. В этот день молодым лошадям выжигали тавро.

Абхазцы всех исповеданий верят в народную молву, что солгавший перед иконою великомученика Георгия и пред иконами монастырей Пицундского и Иллорского не избегнет наказания, и на этом, как увидим ниже, основана присяга и клятва, произносимая в важных случаях.

Троицын день в горах был праздником женщин. Покупавшись в реке и обмывшись, женщины и девушки, украшенные венками из диких роз, обходили сакли и приглашали мужчин на праздник. Каждый приглашенный брал с собою подарок: шелковую тесьму, ленту, позумент или бусы.

Абазины праздновали день, подходящий к нашему Иванову дню. На этот день женщины расходились с мужчинами и гадали. Отправившись в ближайший лес, до заката солнца, молодая девушка громко произносила там имя своего возлюбленного. Если эхо прозвучит дробно, то не быть ей женою любимого, а если оно отзовется ровно, то заветное желание ее исполнится.

На другой день праздника совершалась, в память святого, общая молитва, и каждый хозяин делал глиною на дверях своей сакли знамение креста, с троекратным произношением имени Ивана, которого горцы считают охранителем дома и подателем здоровья всем живущим в нем.

В народе укоренилось бесчисленное множество суеверий и предрассудков, неразрывных с понятиями людей невежественных, грубых и диких.

Гонит ли пастух свое стадо на лето в горы или спускает их оттуда осенью – он, по народному обычаю, приносит жертву Афы (бог грома, молнии и вообще всех атмосферических явлений), закалывает барана, прося бога предохранить его стада от громового истребления. Мясо принесенной жертвы употребляет-с я в пищу лицом, приносившим жертву. Случится ли в Абхазии засуха – народ обращается с просьбою к девушкам добыть им дождя. Одевшись в лучшие свои платья и разделившись на три части, девушки идут тогда к речке, где одна часть устраивает из ветвей плот, другая подносит к плоту сухую солому, а третья занимается приготовлением куклы в виде женщины. Затем приводят ишака, покрывают его белою простыней и сажают на него куклу. Одна из присутствующих берет за повод узды, две становятся с боков ишака для поддерживания куклы, а остальные, разделившись на две части, становятся по обе стороны ишака и в таком виде ведут его к плоту.

– Воды дашь! воды дашь! – поют они хором. – Воду дождевую, маргаритку красную, сын владыки (или владетеля) жаждет немного воды, немного воды. (Дзивау дзывава, дзири ква ква, мыкрылд апш ах, и па дыдзыш-войт дзы-хучик, дзы-чучик.)

У плота снимают с ишака куклу, сажают ее на плот, зажигают на нем солому и в таком виде пускают его по течению воды. Потом заставляют ишака выкупаться в той же речке, и как он всегда противится этому, то девушки вгоняют его хлыстами. Переплыв реку и выйдя на противоположный берег, ишак почти всегда начинает реветь, что принимается за хороший признак, и девушки уверяют себя, что дождь непременно будет, и, радостно возвращаясь домой, поют народные песни.

Проходит несколько дней: все ждут дождя как милости, но засуха стоит по-прежнему и жжет все окружающее. Тогда абхазцу ничего более не остается делать, как обратиться с просьбою к богу Афы.

Крестьяне толпою отправляются к помещику, просят его принести жертву Афы и выпросить у него дождя. Помещик берет из своего стада двух быков, назначает день и место жертвоприношения, а каждый крестьянин приносит туда с собою гоми (пшено), свежий сыр и кувшин вина.

К обряду допускаются только мужчины и для жертвоприношения стараются выбрать место поживописнее, где-нибудь над водою. К рогам жертвы привязывают веревку, конец которой берет один из стариков и, сняв шапку, произносит молитву.

– О повелитель грома, молнии и дождя! – говорит он. – Сжалься над нами, бедными: наши посевы засохли, трава выгорела; скот издыхает без корма, и нам самим угрожает голодная смерть. Повели скопиться дождевым тучам; повели грому загреметь, молнии засверкать и пошли обильный дождь для спасения погибающего народа.

Словом аминь присутствующие заключают молитву. Животное закалывают, и мясо его варят; из гоми и сыра приготовляют крутую кашу, которую абхазцы употребляют вместо хлеба. Сваренное мясо кладут на плетни, служащие вместо столов, читают еще раз ту же молитву и затем, расположившись под тенью дерев, пируют, воспевая при этом в честь Афы песнь, известную под именем Анчва-рышва (песня богини).

– Все, чем мы наслаждаемся, – говорит один из стариков пирующего общества, – есть благодать Господня, и мы должны благодарить его за это.

Эти слова служат сигналом для начала песни.

– Боже великий, милосердый! (Анчва дауква злыпха ххаура), – произносит тогда запевала.

Во всех куплетах этой песни запевала обращает свои хвалебные слова к Всевышнему Создателю.

– О ты, который с громом с неба спускаешься, – говорит он, – и с молнией на небо подымаешься, которому известно число песка на дне морском и т. п., – и затем оканчивает каждый куплет словом ах-дау (владыко, великий Господи!).

Все присутствующие разделяются на два хора и повторяют по очереди, и непременно три раза, каждый куплет песни, пропетый запевалою.

Вера в могущество Афы породила между абхазцами особые обряды при погребении человека, убитого громом. В этом случае родственники не должны плакать из боязни рассердить Афы, ибо тогда он непременно поразит всех присутствующих одним разом. Семейство убитого тотчас после случившегося происшествия собирает всю деревню без различия пола и устраивает на четырех столбах довольно высокую вышку; потом кладут убитого в гроб и поднимают на устроенный помост, где он лежит до тех пор, пока не останутся одни только кости. Затем гроб с костями предают земле и потом уже совершают поминки. Суеверие это укоренилось в народе до такой степени, что без пляски и песни никто не решится поднять тело человека, убитого громом.

Если молния поразила какое-нибудь домашнее животное, то над ним совершается подобный же обряд, причем вышка становится такой высоты, чтобы на нее не могли вспрыгнуть собаки или хищные звери. Присутствующие разделяются на два хора и совершают вокруг убитого пляску с пением. Один хор поет только слово во-етла, а другой чаупар-оу, и убитую скотину поднимают на вышку, предоставляя ее в жертву хищным птицам.

Поражение молниею скотины считается хорошим признаком, и потому хозяин, в знак благодарности Богу за посещение, приносит в жертву другую скотину, но в читаемой при этом молитве просит, однако же, Господа, чтобы на будущее время он пощадил его самого и его стада от подобных поражений.

Из мяса принесенного в жертву животного приготовляют пищу, и в продолжение целого дня угощают ею собравшийся на эту церемонию народ.

Абхазец верит, что молния бьет преимущественно в дубовые деревья, и никогда в грабовые. Поэтому он тщательно уничтожает дуб, и даже с корнем, на значительное расстояние от своего жилья, а во всех строениях старается употребить в дело хотя бы немного грабового леса, который и разводит вокруг своего жилища.

Жертвоприношение в честь грома существовало и у жителей Абазии.

Одновременно с днем праздника пророка Илии, во второй половине июля месяца, абазины совершали жертвоприношение Шибле — богу грома. Сохранив одинаковое название этого бога с черкесами, абазины изменили характер и особенности празднования.

Почти у самого истока реки Агуры находится скала, известная в народе под именем Скала-Гром, где существуют развалины монастыря и храма во имя пророка Илии. За несколько дней до праздника Шибле стекалось туда множество народа, так что вся долина бывала усеяна группами приезжих. Повсюду видны были арбы с торчащими вверх оглоблями и с привязанными к ним волами и конями. Там, под арбами, девушки одевались в лучшие свои платья; здесь кувыркались ребятишки, сбивая с ног взрослых; группы мужчин и женщин покрывали долину; в одном месте старые джигиты, собравшись в кучку, спорили о достоинствах своих лошадей; в другом – выправляли оружие, чистили коней; мать таскала за волосы свое непокорное семейство, а ее дочка перемигивалась с молодым джигитом; шум и гам эхом дробились по горам. Раздавался выстрел – и все смолкало; за первым выстрелом повторялся другой – и снова все поднималось на ноги. С песнями, под звуки музыки и бубна, двигались к реке Агуры толпы горянок с кувшинами на головах, а мужчины вели своих телят и коров к возвышению, где пестро разодетый старшина, избранный жрецом и окруженный помощниками, должен был приступить к закланию жертв. Чья жертва оказывалась лучше, тот приобретал титул вызывателя грома; он первый больше и громче других имел право кричать: «Шибле! Дай дождя!» Такое лицо делалось падишахом праздника, пользовалось правом целовать любую из красавиц, пить лучшее вино, есть вкуснейшее блюдо, распоряжаться играми и сесть на лучшего коня, не разбирая, чей бы он ни был.

– Шибле! Дай дождя!.. – кричит вызыватель грома.

– Шибле, дай дождя! – вторит ему многочисленная толпа.

При звуках выстрелов и бубнов на кургане лилась кровь животных, приносимых в жертву, раскладывались костры у подножия его, развешивались котлы, варилась пища. Вызыватель грома делил пищу и вино между присутствующими, и тогда начиналось пиршество, оканчивавшееся пением, пляской и джигитовкой.

Подобно черкесам, абазины имели Тлепса — бога огня.

С приближением праздника каждый хозяин должен был собственноручно выбелить свой очаг и наносить дров.

Накануне праздника жители не должны были иметь ни одной искры в доме, залить угли в очаге, снять кремень с пистолета и винтовки и повесить свою трубку на пояс.

В полночь около сакли старшины раздавался выстрел, и весь аул высыпал на улицу.

– Где Тлепс? Где факел? – спрашивали все друг друга.

Закрытая с головы до ног в чадру, спускалась со скалы девушка с зажженным факелом. Она избиралась жрицею и составляла тайну для всех, кроме старшины и родных. Помолившись в роще Тлепсу, она приносила в аул огонь на целый год. За это девушка пользовалась правом выбрать себе жениха, кого пожелает и кто бы он ни был. Выбранный зажигал свой факел, и в это время окружающие горы освещались огнями. Жители расходились по домам и ожидали новобрачных, которые входили в каждую саклю, зажигали в ней дрова на очаге и получали калым от каждого хозяина. По выходе из последней сакли жрица поднимала свою чадру и разрешала тем загадку своей личности.

После того горцы пировали всю ночь.

Отправляясь на охоту, абхазец просит удачи и делает жертвоприношение Ажвепшаа-Абна-инчваху — богу лесов, зверей и охоты.

Партия охотников одной деревни, а иногда и целого околотка, делает складчину, покупает барана или козла и выбирает в лесу место для жертвоприношения. Церемония, с которой совершается это жертвоприношение, та же, что и богу кузнецов, с той только разницею, что каждый охотник сам бросает ладан на горящие уголья и просит лесного бога, чтобы он послал ему счастье на охоте и уделил из своих стад то животное, которое желает убить охотник.

Охота не удалась: охотник трудно верит тому, чтобы божество не услышало его просьб, а старается отыскать другую причину неудачи и вспоминает, например, что при выходе на охоту он встретился с таким-то, колдовству которого и приписывает неуспех своей охоты. Чтобы уничтожить силу колдовства, тяготеющего над ним, охотник старается достать из одежды встретившегося клочок шерсти или даже несколько волосков и, добыв их, раскладывает в лесу огонек, сжигает волоски и потом, прыгая через огонь, считает, что вся сила колдовства исчезла.

Раз в году, летом, обыкновенно в одну из суббот, вечером, только отнюдь не во время поста, пастухи приносят в жертву молочную кашу Айтару — богу, покровителю домашнего скота и хуторов. Церемониал обряда этого немногосложен. Вокруг котла, наполненного кашею, становятся все собравшиеся пастухи; старший из них просит покровителя размножить их стада и защитить от нападения хищных зверей, и потом кашу едят.

Пастухи считают этого бога особенно близким к себе и прогневить его боятся больше, чем других богов, вымышленных народом. Поэтому, если кто желает, чтобы пастух исполнил данное слово, тот заставляет его поклясться богу Айтару и тогда может быть уверен в ненарушимости слова.

Иногда богу Айтару приносят в жертву и животных. Выбрав животное и живописное место для жертвоприношения, пастухи отправляются туда вместе со своими стадами, разводят огонь и приводят нарочно откормленного для этой цели теленка. Старший по летам пастух умывает руки и нож, берет теленка, снимает шапку и читает молитву.

– Хахту (Всевышний)! – произносит он. – Приношу тебе эту жертву, по примеру моих предков, и прошу ниспослать здравие и долголетие моему семейству, ближним и дальним моим родственникам; здравие и долголетие нашему владетелю и его семейству и нашему помещику, с его семейством.

После этой молитвы жертва закалывается, и мясо опускается в котел, а произносивший молитву вторично вымывает руки.

Когда из теленка приготовлены разнородные кушанья, тогда приносят раскаленные уголья, зажигают восковую свечу, и старший, сняв шапку, повторяет снова молитву. По прочтении ее от каждой части жертвы отрезается по кусочку, все они сжигаются на угольях, и присутствующие принимаются за трапезу.

Оспа, истребляющая абхазцев в значительном числе, породила у них верование в Зус-хана – пророка Аллаха и покровителя оспы.

Имея веру в единство Бога и в будущую жизнь, все поколения и общества абхазского племени подчинены бесчисленному множеству суеверий и предрассудков.

Они верят в магическое действие и сверхъестественную силу некоторых предметов. Так, хозяин не обносит своих виноградных лоз никакою оградою и употребляет особый способ для сбережения их от чужих рук. Вообще в предохранение от воров привешивают к лозе, к скотине или к каждому другому предмету кусок железного шлака. Не каждый абхазец, и можно даже сказать, редкий из туземцев осмелится тронуть вещь, отданную под покровительство этого талисмана, угрожающего, по народному суеверию, насильственной смертью чужим рукам, которые дозволят себе коснуться его.

Горные жители Абхазии питают большое уважение к можжевельнику, собирают его и, сохраняя в каждом доме, верят, что он имеет силу прогонять нечистого и может служить самым лучшим предохранением от порчи и наговоров.

Несмотря на отчаянную храбрость и удаль джигитов, редкий абазин решится, при ложном показании, прикоснуться ртом к дулу заряженной винтовки; он твердо уверен, что в случае лжи пуля сама вскочит к нему в горло.

Горцы верят в магическое действие сплюснутой пули. Зашив ее в кусок кожи или тряпку и нося на шее, абазин верит, что она лучший защитник его от вражьего штыка и пули. Сплюснутый восковой шарик, испещренный крестами и зашитый в тряпочку, носится почти каждой молодой девушкой. Он имеет силу, по верованию народа, отражать дурной глаз и соблазнять молодых парней.

Подобно соседям своим черкесам, абхазцы признают существование различного рода духов и верят в существование духа – покровителя гор. Дух этот, по народному сказанию, обитает на седловине Главного хребта, между истоками реки Бзыбь, впадающей в Черное море, и большого Энджик-Су, впадающего в Кубань и переделанного русскими в реку Зеленчук.

На краю одного из спусков с хребта стоит не покрытая снегом гранитная скала, с виду очень похожая на высокий жертвенник. К вершине ее, составляющей площадь около трех квадратных сажен, ведут ступеньки, высеченные в граните. Посредине площадки виднеется углубление в виде котла. Проходя по какому-либо случаю мимо этой горы, каждый абхазец считает своею обязанностию подняться на ее площадку и положить в углубление какую-нибудь вещь: ножик, огниво или пулю. Пожертвования эти приносятся с целью умилостивить горного духа – иначе, говорят абхазцы, он зароет под снегом путешественника, когда тот станет спускаться, или не пошлет ему дичи, или, наконец, предаст его в руки врага. Каждый прохожий строго соблюдает правило пожертвования духу гор. Все углубление площадки до половины наполнено древними монетами, железками от стрел, съеденными ржавчиной кинжалами, стволами от пистолетов, пулями, женскими застежками и кольцами. Все это лежит, гниет и ржавеет, но ничья рука не осмелится коснуться до того, что принадлежит духу гор.

Абазины верят в существование демона и убеждены, что он способен наслаждаться семейной жизнию, обзаводиться потомством и не откажется от вкусного шашлыка и кахетинского. Понятия о демоне и духе гор смешаны у абазинов и равнозначны. По представлению народа, демон сибарит и отчаянный волокита, изнеженный безнравственной жизнью до такой степени, что в одиночной схватке устоит не против каждого джигита, но зато обладает силою усыплять тех, кто захочет до него достигнуть. Пораженный звуками дивной, неземной музыки, приближающийся к нему человек чувствует какое-то обаятельное влияние могучей силы и невольно останавливается. Ему слышится то нежный, страстный плач струны, то журчание серебристого потока, то певучий голос прекрасной женщины. Напрасно смелый джигит силится сделать тогда движение – он не может, он чувствует, как все существо его изнемогает в какой-то мечтательной неге, как чья-то нежная, мягкая рука ласкает его щеки и своим легким щекотаньем наводит сладкую дремоту.

Трудно устоять от такого искушения, но знаменитый джигит Ширар, слава которого гремела по всей Абазии, победил горного духа, и вот по какому случаю: Гих-Урсан, старшина аула, раскинутого внутри гор, на берегу одного из бесчисленных рукавов реки Киласури, полюбил в молодые годы красавицу Рити, которая соглашалась выйти за него замуж, когда он, при предстоящем набеге, возвратит ей брата, а если последний будет убит, то привезет в родной аул хотя его голову. Урсан дал клятву и отправился с друзьями на поиск к цебельдинцам. В первой схватке с ними, раненный в плечо, Урсан замертво упал между родными трупами. Очнувшись, он вспомнил то мгновение, когда слабевший от раны и помутившийся взор его остановился на убитом товарище, брате Рити, у которого враг отделил голову и, бросив ее в свой мешок, скрылся за скалами. Клятва принести если не труп, то голову убитого товарища свято соблюдалась горцами. Позор и вечное осмеяние ожидали не исполнившего клятвы.

Оттого-то горцы часто дрались с отчаянием и ложились сотнями под ударами пуль и штыков, чтобы только увезти с собою тела убитых товарищей. Не выручив головы брата своей возлюбленной, Урсану нельзя было вернуться в родной аул и приласкать на своей груди кудрявую головку Рити. С отчаяния влюбленный готов был на самоубийство, и рука его невольно скользнула за пояс, ища кинжала.

– Остановись! – прошептал кто-то над его ухом.

Урсан вздрогнул, поднял голову – перед ним стоял молодой цебельдинец, со странною, почти нечеловеческой улыбкой.

– Безумец! – сказал ему молодой человек. – Как будто в этом мире не осталось для тебя ничьей силы, которая бы воротила тебе счастие.

– Ничьей! Ничьей! – отвечал Урсан с отчаянием.

– Как? А горный дух долин наших? Зачем не призовешь его?

– Горный дух! – повторил Урсан и в припадке забытья запел песню призвания…

Протяжный и страшный хохот был ответом на этот призыв. Незнакомец откинул полу бурки – и Урсан увидел мертвую голову брата Рити.

– Вот она! – проговорил горный дух, швырнув голову на колени Урсана. – Возьми ее, – продолжал он, – но знай, что с этой минуты ты мой должник. Через тридцать лет я возьму у тебя, в свою очередь, то, что будет дорого твоему сердцу.

«Прошло тридцать счастливых лет, – рассказывал Гих-Урсан, – пролетело много времени, утекло много воды в Киласури – и я забыл мой долг горному духу… И вот две луны протекли с тех пор, как однажды, ночью, разбудил меня выстрел винтовки. Вскакиваю с войлока, кидаюсь к дверям сакли и у порога ее встречаю поцелуй жены. В ту же ночь Рити разрешилась сыном. Радость моя была выше всех радостей жизни».

Обрадованные родители выбрали своему сыну воспитателя (аталыка) и назначили день передачи новорожденного на руки аталыка. В ночь на этот день кто-то разбудил счастливого отца, который, очнувшись, увидел перед собою духа гор.

– Тридцать лет, Гих-Урсан! Время… завтра я возьму мой долг и твое сокровище!..

Сон сбылся. Едва только воспитатель вынес ребенка на крыльцо сакли, как в голубой выси облаков показался огромный черный орел. Он плыл медленно, со страшным свистом рассекая воздух своими гигантскими крыльями. С протяжным визгом описал он круг, бросился на аталыка, сбил его с ног ударом крыла и, схватив когтями малютку, быстрее ветра и вспышки пороха умчался в поднебесье.

Урсан с отчаяния бросил дом и бежал в надречные скалы искать своего сына, бежал туда, где одни только зловещие черные орлы повили свои гнезда.

«С восходом солнца, пробродив целую ночь, – рассказывал Гих-Урсан, – и ища встречи с тем, кто унес мое счастье, я садился над рекою и долго и молча вглядывался в ее быстрый бег, готовый прыгнуть в крутящийся над камнями бурун. В эти минуты, в стороне, мне часто слышался знакомый плач малютки и чей-то хохот… Тогда я, затаив дыхание и млея от душевной боли, озирался кругом; но, при первом моем движении, все смолкало окрест меня, и снова наставала могильная тишина, изредка нарушаемая ружейным выстрелом, раздававшимся в горах, да взмахом и шумом крыльев орла. Однажды плач малютки и неизбежный хохот раздались так близко от меня, что, вздрогнув, я едва не покатился в реку. Поднимаю голову… и сердце страшно и больно застонало во мне, когда глаза мои остановились на моем малютке. Он, на закраине бездны, играл цветами, а горный дух напевал ему какую-то колыбельную песню. Ветер подбрасывал розы и развевал черные пряди волос шайтана, обнажая его чудовищное и бледное лицо. Болезненный стон вырвался из груди моей; я протянул руки к видению и пополз на верх скалы, раздирая лицо, грудь об острый кремень. Но зловещий хохот демона встретил меня… и тяжелый сон заковал мои веки».

Семь дней Гих-Урсан любовался издали своим ребенком, семь раз пытался он проползти к нему, но каждый раз был усыпляем демоном. Не надеясь на свои силы, потеряв надежду достигнуть до обиталища духа гор, Гих-Урсан обратился к знаменитому джигиту Ширару, прося его спасти дитя и вступить в поединок с духом гор. Ширар согласился. Несчастный отец вручил ему шашку с крестообразным эфесом. Шашка эта, хотя и сделанная руками гяура, была страшна для шайтана.

– Мне пленный гяур рассказывал, – говорил Урсан, – что это как-то так Аллах уж устроил, что вот, видишь ли, шайтана этот крест будто огнем палит…

– Тсс… – прошептал на это джигит, – слышишь?..

На горе раздавались плач малютки и протяжная колыбельная песня горного духа. Как дикая кошка, запрыгал Ширар с утеса на утес, через стремнины и пропасти, стремясь быстро к вершине скалы. Горный дух старался нагнать сон и на Ширара, но тот, зная, что это очарование демона, вспоминал о шашке, и дремота спадала с глаз его. Закутав башлыком голову, чтобы не слышать упоительных звуков, Ширар подымался все выше и выше. Сделав еще несколько шагов, он обомлел от восторга и упоения… Перед ним стояла абазинка, легкая, как серна гор, как воздух, красивая, «как первая из жен Магометова рая; она казалась сотканною из зари и воздуха. Наряд ее был так прозрачен, что целомудренный Ширар мог бы сосчитать каждую розовую жилку на персях пери».

Храбрый джигит впился в прелести красавицы; язык онемел, он готов был поддаться обольщению, но мысль о шашке спасла его и на этот раз. Ширар бросился дальше и, в пять отчаянных прыжков, стал в нескольких шагах от горного духа. Последний схватил малютку, вытянулся во весь свой гигантский рост и, подняв его над пропастью, показывал готовность спустить туда свою жертву. Ширар остановился в недоумении; горный дух отступил от пропасти и положил малютку на прежний ковер цветов. В это время далеко внизу, под скалою, раздался отчаянный крик Гих-Урсана, придавший решимости Ширару. Пользуясь тем, что горный дух отделил свою руку от ребенка, смелый джигит с гиком и проклятием бросился на врага и, отломив рукоять от шашки, швырнул ею в демона. Скала дрогнула и пошатнулась в своем основании…

Горный дух со страшным стоном и воплем упал на дно пропасти, известной в народе под именем Пропасти больного демона (щайтаа-саи-набрик), из которой слышатся и теперь постоянные стоны и вопли…

С тех пор между абазинами существует поверье, что если новобрачные желают иметь первенцем сына, то стоит только молодым провести три ночи над этою пропастью – и желание их немедленно осуществится.

Кроме того, в Абазии есть еще гора, о которой в народе ходит легенда, одинаково напоминающая сказание о Прометее и Антихристе. Гора эта носит название Диц. Находясь неподалеку от абазинского аула Баг, гора эта, опоясанная тремя рядами скал, имеет чрезвычайно суровый и пасмурный вид. В скалах, окружающих гору, видно несколько глубоких пещер. На самом верху горы находится черное отверстие, внушающее неподдельный страх каждому туземцу.

– Худое тут место для каждого живого человека, – говорит абхазец, указывая на отверстие.

По сказанию народа, отверстие это составляет единственный выход из глубочайшей пещеры, доходящей до самого основания горы. В глубине ее лежит Дашкал, прикованный к горе семью цепями. Он явится перед кончиною мира между людьми для того, чтобы восстановить брата на брата и сына против отца. Подле Дашкала лежит огромный меч, который он силится достать, но не может, потому что время его царства еще не пришло. С досады он потрясает иногда свои цепи, и тогда горы дрожат, а земля колеблется от одного моря до другого. Когда придет его время, тогда он достанет меч, разрубит им связывающие его оковы и явится в мир губить род человеческий.

– Кто же видел Дашкала? – спрашивал один из русских путешественников.

– Как! – восклицали провожавшие его туземцы. – Да на это не решится ни один человек! Избави Аллах! Говорят, один абазинский пастух, по глупости, спустился в пещеру и, увидав Дашкала, от испуга сошел сума.

Туземцы действительно боятся горы Диц и стараются, если можно, обойти ее.

Суеверие народа обеспечило существование женщин-гадальщиц, ворожей и знахарок. Такая старуха есть в каждом ауле: она и лекарка, и сваха, и гадальщица. Они лучшие посредницы во всех горских любовных похождениях. Передать тайну юной горянки предмету ее страсти молодому наезднику; добыть травки силотворной или питья, зелья приворотного, на случай, если бы понадобилось завербовать чье-нибудь сердце, – это их дело. Гаданье этих старух, «ветхих как сорочка джигита», состоит в том, что они льют коровье масло на огонь и по цвету пламени предсказывают будущее или смотрят в чашу с чистою водою; бросают в реку стружки и наблюдают, прямо ли поплывут они или закружатся; разматывают клубок ниток, отсчитывают на нем неровности и по числу их определяют долголетие любопытных. Главную же роль в их гаданиях играют травы, зола и лучинки.

Придавая большое значение гаданию, абхазцы верят в существование колдунов, ведьм и водяных. Последние носят название дзызла и водятся в омутах, реках и особенно под мельницами.

Водяные черти, а преимущественно чертовки, в представлении народа резко отличаются от подобных же существ других стран. Абхазская дзызла имеет необыкновенно большие, висячие груди, которые она закидывает за плечи «для удобства, а может быть, и для красы». Никто из смертных не увлекался еще красотою чертовки.

«Это совсем не то, что хорошенькие имеретинские триськали или славянские хохотуньи-русалки, которые, пожалуй, и с ума сведут, и защекочут, но зато, хоть на время, дают и счастье своим любимцам, а злые, сварливые, зубастые бабы, только норовящие, как бы поймать безоружного и прямо утопить».

Народ проставляет себе эту водяную обитательницу женщиной свирепой, но глупой, имеющей нечто человеческое и по ночам сидящей над омутом и плачущей. Плач дзызлы не поэтический, а простое надувательство и желание обмануть добросердечного смертного и, поймав его, утопить.