Читать книгу Между избранными и изгоями - Николай Геннадьевич Буров - Страница 5

Больше века назад душа Виолетты Треуголкиной была неотъемлемой частью девушки Евдиньи. В те давние времена люди жили совсем по-другому, так как иначе воспринимали многое: жизненные события, отношения, окружающий мир, пищу… Человек был намного сильнее связан с природой. В той реальности не было электричества, автомобилей, телефонов… Люди передвигались пешком и на лошадях, верхом, на телегах или в каретах; освещали помещение, зажигая сальные или восковые свечи, часто заходили в гости друг к другу без предупреждения… Информация о тех событиях соответствовала той энергетике и шла в другом формате.

Восемнадцатилетняя Евдинья была единственной дочерью купца Образцова. По определенным причинам к девице на выданье свататься никто не спешил. А в деревне, где она родилась, уже девки намного моложе ее удачно замуж выходили.

– Во всем твой буйный нрав да острый язык виноват. Больно уж ты умная и строптивая. В жены-то берут кротких и ласковых. Никакому хозяину бешеная коза во дворе, а, тем паче, в доме – не нужна! – сокрушался отец Егор Агапович.

– Я тебе говорила! Сызмальства всем ее прихотям потакал: все гувернанток нанимал, обучал, слишком умную дочку растил. Что хотел, то и получил… – во время разговора подливала масла в огонь его жена и мать Евдиньи Клавдия Герасимовна.

– Батюшка, а я замуж не спешу. Зачем за дураков да слабовольных замуж выходить? Я же наследница твоя, единственная!

– Помолчи и мать с отцом послушай, как себя на людях вести надобно. И нам не перечь. Тем паче на людях. На ярмарке-то в прошлом месяце торговаться да спорить с купцами вместо меня вздумала.

– Егорушка, да что же ты энту ярмарку ей всю жизнь вспоминать будешь? Иди к себе в спальню, красавица моя, а то они поедом тебя съедят и снова ужина лишат. Голодная опять спать ляжешь, упрямица, – заступилась за внучку теща Домна Кселефонтьевна.

В последние два года такие разговоры и споры практически каждый день велись, если, конечно, Егор Агапович не в отъезде был.

"Евдинья, Евдинья!" – послышался женский голос с улицы и Евдинья, как птица, проворно выпорхнула за ворота.

На дороге у калитки, сняв с плеча коромысло и поставив ведра с водой на землю, ждала девушку бездетная молодая вдова Мария Николаевна.

– Евдинья, что мне сейчас бабы у колодца поведали, – возбужденно заговорила Мария и пересказала только что услышанную странную историю.

Якобы год назад прошел слух, что в округе появились сомнительные сваты. К богатым людям, у кого дочери на выданье, эти сваты приезжают откуда-то издалека. Говорят, что наслышаны про невесту, о ее красоте, уме, сноровке – всем разное говорят. Сватаются, назначают день свадьбы и хороший выкуп за невесту обещают. Жених, говорят, красавец: чернобровый, стройный, высокий. Богатые семьи настаивают, чтоб свадьбу у них сыграли, ну, чтоб невеста со всеми попрощалась, так как увезут они ее далеко-далече, и приезжать она будет изредка. Сваты не противятся, соглашаются и денег оставляют, чтоб родители невесты хорошо к свадьбе приготовились. Приезжают сваты в день свадьбы, пьют, гуляют, веселятся и в ночь невесту увозят. Сначала родственники невесты на оставленный адрес письма пишут – а от невесты ни слуху ни духу. Затем родители едут их разыскивать, но ни дочери, ни тех людей найти не могут.

– Вот что творится-то, милая, пропадают богатые невесты и найти их не могут. Я как это узнала – сразу к тебе!

– Ты, Мария, женщина с виду умная, а глупых деревенских баб слушаешь. Им бы все небылицы разносить да в страхе жить, и ты туда же, – резко оборвала разговор Евдинья, попрощалась и ушла. А на душе неспокойно стало, ночью долго заснуть не могла. Все крутился в голове рассказ Марии о странных сватах.

День за днем и месяц пролетел, Евдинья уже про рассказ о загадочных сватах и не вспоминала. Егор Агапович уехал на ярмарку, мать хозяйством во дворе руководит, Домна Кселефонтьевна с девкой Марфой по дому хозяйничает, а Евдинья книги умные читает, те, что батюшка из города привез. День за днем, вот наконец-то и вернулся с торгов Егор Агапович. И привез для Евдиньи ни одну-две книги, а пять.

– Какой-то отец чересчур веселый возвернулся, хоть и трезвый. Хохочет, всем подарки раздает… – подумала Евдинья.

За ужином выпил Егор Агапович и говорит:

– Дина, дочка, мужа я тебе сыскал – хорошего! Смотрин не будет! Сразу свататься приедут. Вдовец он и ребенок у него без матери растет. Чуть старше тебя возрастом будет. Да не бойся, лет на пять, не больше.

– Ой, батюшка, а вдруг он мне не понравится? Как же так – без смотрин-то?

– Евдинья! – вмешалась Клавдия Герасимовна, – на смотринах невесту смотрят, а не жениха!

– А невеста жениха смотрит!

– Евдинья, доченька, да понравится он тебе, мужик-то видный. Рода, как и ты, купеческого. Гляди, не учуди чего. Прикинься ласковой да покладистой, а замуж выйдешь – тогда и нрав покажешь. Потом он пусть с тобой сам разбирается, – засмеялся отец, встал, обнял Евдинью и по спине похлопал ладонью, вроде как для успокоения.

Через неделю сваты пожаловали: "Хлеб да соль… Ваш товар – наш купец…"

Не любила Евдинья все эти обряды да присказки, не нравились они ей почему-то. А девицы, с кем она общалась, наоборот, были готовы только про всякие сватовства да смотрины целыми днями судачить.

Во время сватовства вела себя Евдинья, как батюшка велел: кротко, тихо, слова не промолвила. Мать настаивала, чтобы она платье новое, красное надела, а Евдинья заупрямилась, синее надела, в котором на всех смотринах раньше была.

С покорной улыбкой, в грустном синем платье молча ела и ни на кого не глядела за столом Евдинья. Застолье разгулялось, сваты разговорчивые оказались: шутки, прибаутки да присказки и вино да водка рекой полились…

Выбрала Евдинья момент и незаметно три раза подмигнула бабушке. Мол, позови меня, чтобы я из-за стола вышла, поговорить надо.

– Горькую не пью: возраст не тот; покоя хочется, пойду, прилягу. Евдинья, проводи меня, – повелительным тоном сказала Домна Кселефонтьевна.

– Мать, что с тобой? Побудь еще с гостями-то. С родней будущей познакомься, – озадаченно заговорил Егор Агапович. Озадаченно от того, что заподозрил: "Теща-то моя с дочуркой никак неладное что-то задумали?"

– Егорушка, вы разговоры все говорите, а я-то старая уже, устала. Как представлю, что Дина скоро уедет – так плакать хочется. Вот и хочу, чтоб она со мной хоть лишнюю минутку побыла, – теща догадалась, что зять-то озадачился, и попыталась его успокоить.

Как вошла Евдинья в бабушкину спальню, сразу затараторила:

– Баба, я как жениха увидела – так сразу сердце в пятки ушло. Не хочу я за него замуж!

– Дуреха ты, Евдинья! Я такой же была. Как деда твоего увидела – сердце тоже в пятки ушло, так со всеми бывает. Жених-то видный: чернобровый, стройный, высокий…

– Да не очень-то он высокий. Ну, чуть выше меня… – начала спорить Евдинья и резко замолчала, потом прошептала: "Чернобровый, стройный, высокий… А не те ли это сваты?"

С полминуты подумала и взволновано заговорила:

– Баба, ты вот что… Вели Прохору, конюху, приготовить мне Гнедую… Пусть кобылу оседлает и отведет за колодец, к березе. А там меня ждет!

– А сколько ждать-то?

– Сколько надо, столько пусть и ждет. Пока не приду – пусть ждет. Хоть всю ночь. Да, потом Марфе скажи, чтобы приготовила мой костюм для верховой езды. Пусть на кровать мне положит и про сапоги не забудет: те старые, в которых я на коне езжу. Да все тихо сделайте, чтоб никто не знал. А ты не помнишь, откуда сваты приехали?

– Говаривали, из соседней губернии. Доченька, а какой такой костюм-то?

– Да рубаха батюшкина, толстая, и его штаны старые, Марфа все знает. Ой, бабушка, хорошо, если я ошиблась. Помолись за меня… Я побежала за стол, утром тебе все расскажу…

Вернулась Евдинья за стол. Гости шумели, веселились, а она улыбалась и молча думы думала: "Как да что проверить-то…"

Спорили да рассуждали и сговорились на том, что свадьбу в доме у невесты сыграют. Потом молодые у жениха на родине повенчаются. Смеркалось на улице, когда сваты в дорогу засобирались. Как говорится – пора и честь знать…

Уехали сваты, а батюшка Евдинью на двор позвал, поговорить: "Как тебе жених?.. Понравилась ли родня будущая?" – расспрашивал дочку хмельной Егор Агапович.

Евдинья сказала, что, вроде бы, все понравилось, но страшновато замуж-то за незнакомого парня выходить…

Глубоко за полночь Евдинья на цыпочках, тихонько, как мышка, по дому пробежала и, когда убедилась, что все спят, проскочила в кухню. С печи прихватила сдобный каравай, завернула его в полотенце и нож самый острый выбрала. С ножом и караваем в руках вернулась в комнату и положила все в суму, которую через плечо надевают. Переоделась в "костюм для верховой езды", суму через плечо перекинула, быстро ноги портянками обмотала, натянула сапоги и бегом к березе, что за колодцем растет.

Прохор прислонился спиной к дереву и заснул. Гнедая кобыла почуяла, что кто-то приближается, недовольно зафыркала, начала на месте топтаться и разбудила конюха.

– Барышня, ты куда же в ночь-то собралась? – полюбопытствовал Прохор, увидев Евдинью.

– Ты беги домой да спать ложись, Прохор. С утра, как спросят что-то про меня, сказывай: ничего не видел. А то, может, я к полудню уже вернусь. Если батюшка строжиться будет, скажи, что я тебе велела кобылу к березе привести и привязать, а меня не ждать и никому ничего не говорить. Скажи, якобы подумал, что я прокатиться решила… Освежиться после сватовства. А что куда и во сколько, знать не знаешь, а то батюшка тебя накажет. Ну, все, беги. Спасибо тебе за помощь… Да еще, Прохор, а сваты в какую сторону поехали? Ты слышал?

Прохор молча махнул рукой в сторону леса. Потом схватил кобылу за узды, чтобы Евдинья не уехала, и спросил:

– Барышня, да ты никак бежать вздумала? От замужества текать?

– Дурень! Да куда мне текать-то? Узнать мне кое-что надобно, но так, чтоб батя не знал, вот и все! Иди уже домой! Да завтра все скажи, как я велела. Ну, прощай, Прохор, некогда мне с тобой больше говорить, – ответила Евдинья; сапогами стукнула лошадь по животу и поскакала по дороге, что вела не в город, а в лес.

Вот уже рассвет, а Евдинья все скакала и усталости не чувствовала. Останавливалась иногда, ложилась на дорогу и слушала: не слышно ли конского топота. Не догнала ли она сватов? Ничего не слышала… Гнедая уже выдохлась совсем, и солнце сильно припекало, стало быть, скоро время к полудню, а сватов все никак не догнать. Евдинья спешилась у моста через реку, Гнедую разнуздала, свела к реке, напоила и отпустила отдохнуть, травку пощипать.

"Ни сна, ни отдыха не хочу, – сама себе удивлялась Евдинья. – Но лошади надо отдохнуть. Гнедая – кобыла молодая и дюже выносливая: за свою жизнь первый раз такую вижу. Если пару часов ей не дам отдохнуть – падет лошадь… Неужто, за столько времени я нагнать сватов не смогла?.. Они же пьяные были, а, может, делали вид, что пьяные? А, может, Прохор перепутал чего и, с перепугу, мне не в ту сторону рукой показал?.."

Засомневалась Евдинья и увидела, как на телеге, запряженной старой клячей, мужик с бабой да с малым дитем мост переезжают. Обрадовался мужик, увидев Евдинью, и закричал:

– Девонька, милая, до Воронежа-то еще сколько ехать? Может, подскажешь…?

Баба на телеге с опаской смотрела то на своего мужика, то на простоволосую девку в мужской одежде, с сумой через плечо…

"Негоже перед чужими мужиками волосы-то распускать", – подумала Евдинья, достала из кармана штанов платок и, повязав голову, заговорила:

– Два дня пути. К вечеру большую деревню будете проезжать, там на ночлег попроситесь. А то придется в лесу с дитем ночевать.

– Весь народ честной в поле работает – на дорогах никого. А ты куда путь держишь? – снова заговорил мужик, переехал мост и спрыгнул с телеги. За ним и баба его с дитем тоже слезла, видно, ноги затекли.

– А по дороге двенадцать мужиков верхом на конях не встречали? – спросила Евдинья.

– Как же, как же – часа два назад проехали. В аккурат двенадцать человек: я пересчитал. Считать-то меня бабка моя сызмальства научила. Она не из простых была, да замуж за моего деда вышла, любила…

– Меня Евдинья зовут, – поклонилась Евдинья мужику и бабе.

Познакомились, разговорились и Евдинья выяснила, что двенадцать всадников, он встретил в аккурат на развилке трех дорог. И видел, как они свернули на дорогу, что в другую губернию ведет.

Девушка в путь засобиралась, поклонилась мужику и бабе.

Евдинья-то думала, что баба немая и вдруг она заговорила: да так, что не остановить:

– Там, если по той дороге версту или две проехать, тропинка влево уходит. Она идет через лес, полдня езды – и приедешь снова на дорогу. А там уж другая губерния. По большой-то дороге день пути вокруг выходит. По той тропинке на телеге не проехать, только верхом. Может и зря я тебе девица про тропинку поведала? Тропа-то энта тоже раньше большой дорогой была. Лихие люди там озорничать начали и никто ездить не стал. Ты, Евдинья, если шум какой услышишь – в лесу спрячься, пережди.

Баба посмотрела на своего мужика и добавила:

– Пошто очи-то на меня пялишь? Я же с этих краев, забыл что ли. На той дороге брат мой старшой пропал. Вот я про энту тропу и ведаю…

– А пошто ты раньше-то молчала? Всегда ты, Нюрка, скрытная да нелюдимая… – начал браниться мужик.

Евдинья не стала слушать семейный спор, а обуздала Гнедую и поехала через мост. После развилки, через полторы версты, съехала она на тропу, по которой не только телега не проедет, но и верхом быстро не проскакать. Смеркалось уже, когда тропинка совсем узкая стала, что и лошадь не пройдет. Спешилась Евдинья, развернула лошадь в обратную сторону, сняла узду и седло с Гнедой и оставила на земле. Похлопала ладонью по шее лошадь, а затем обняла за шею и, прощаясь, сказала: "Домой иди, да к людям не подходи, а я дальше пойду".

Лошадь стояла и идти никуда не собиралась. Евдинья взяла с земли прут, хлестанула Гнедую по корпусу и прикрикнула: "Пошла… Домой пошла". Лошадь недовольно фыркнула и медленно направилась в обратную сторону.

Дошла Евдинья по тропинке до ручья, прильнула к нему, напилась. Комаров да мошкары у воды – тьма тьмущая. Проголодалась девица и достала из сумы каравай. Отламывала куски хлеба, жевала, от гнуса противного рукавом обмахивалась, черпала ладонью воду, запивала и все размышляла: "Коли сваты нормальные, что батюшки скажу? А если разбойники – что тогда…?"

Похолодало ночью в лесу и затрясло девушку от холода, да так, что комариные укусы уже не чуяла. Она вроде бы поела, а сил-то не прибавилось. Вышла Евдинья на дорогу и пока шла по ней, искала место, чтоб заночевать. Ночь темная, луны не видно, где-то далеко, кажется, волки завыли, филин громко ухает: "Уху, уху"… От страху кажется или правда волки воют?..

Увидела Евдинья дуб раскидистый, а в нем – дупло большое, залезла туда и уснула.

Проснулась она, а вокруг светло, птички поют. Затекли руки ноги, все тело болит. Шла Евдинья по дороге, отламывала каравай: и по кусочку, по кусочку весь хлеб к полудню съела.

Остановилась девушка на пересечении двух дорог и дальше куда идти – не знает. Легла на дорогу, прильнула ухом к земле и услышала: конский топот приближается. Спряталась в кусты и ждет. Всадники на конях вихрем мимо пронеслись, а на развилке вправо свернули. Так быстро проскакали, что Евдинья их даже сосчитать не успела, но жениха своего чернобрового она сразу узнала. Вылезла из кустов, отряхнулась и пока колючки с рубахи да штанов отрывала, рассуждала: "Сваты-то, видно, куда-то еще по делам заезжали, вовремя я на землю легла, послушала…»

Приободрилась Евдинья и направилась вслед за всадниками. К вечеру снова дорогу заброшенную, травой да кустами заросшую, по левую сторону увидела. Подумала: "Может свернуть? Снова путь срежу…" Заманчивой ей эта мысль показалась, и внутри как будто кто-то подталкивал: "Сворачивай, авось, так быстрее получится. Одну ночь в лесу переночевала – еще переночуешь… Что испугалась?.."

В лесу быстро стемнело; снова нашла Евдинья дуб огромный разлапистый, но дупла в нем не было. Забралась она повыше на дерево, вытащила из сумы веревку да привязала себя к стволу, так и уснула. Проснулась под утро от холода, снова руки-ноги затекли, и сил куда-то идти уже не было. Но не оставаться же в лесу: тропинка совсем заросла, и шла Евдинья куда глаза глядят. Ягоды рвала и ела, пока шла, зайцев да лисиц много раз видела, а волков не встречала. Не заметила, как опять стемнело. Старый тополь увидела, забралась на него, как и до этого, обвязала ствол и себя веревкой, так и уснула. Проснулась – а уже светло, все тело болело, сбилась с пути, во времени потерялась; а все шла и шла Евдинья, и сама не знала, где находится и куда идет. Уже не помнила, сколько дней в пути…

Вышла на большую дорогу и темнота расступилась, засияла луна полная, и увидела Евдинья дымок над лесом, в ту сторону и пошла. Дошла до забора, в щель посмотрела: дом стоит огромный, конюшня, сарайки… Пошла вокруг забора, нашла выломанную дыру и пролезла в нее. Вокруг тишина: каждый шорох слышно. Ползком проползла до крыльца: кажись, никого нет… Дверь приоткрыта. Потихоньку вошла Евдинья в первую комнату: на стене много одежды весит – теплая, зимняя, сапоги стоят разного размера, на лавочке старушка дремлет.

Подошла Евдинья к ней и до плеча дотронулась:

– Бабушка, подскажите, кто живет-то здесь…

Вытаращила старуха на девицу глаза, лицо руками трет и шепотом спрашивает:

– Откуда ты взялась-то, девица? Они же, как тебя увидят, убьют. Да не бывать этому, текай быстрее отсюда…

– Не для того я путь такой проделала, чтоб бежать. Двенадцать мужиков, что свататься ездят, здесь живут? – тоже шепотом, но упрямо и уверено проговорила Евдинья.

Бабка молчала да глазами хлопала.

"Коли старушка шепотом говорит, значит, в доме еще кто-то есть", – подумала Евдинья и тихонько начала ее расспрашивать:

– Кто эти люди, бабушка? Пока не узнаю – никуда не пойду. Мне знать надобно, ведь они ко мне свататься приезжали. В доме еще кто-то есть?

– Нету никого. Уехали они все. Только однорукий конюх в конюшне живет. В дом ему не велено заходить. Пойдем, тебе дом покажу, сама все поймешь.

В первой комнате стояли стол и лавки, большая печь, дрова да разная кухонная утварь. Вторая комната была намного больше: столы и лавки вдоль стен, на столах канделябры со свечами, а на стенах картины висят.

– Жрут они здесь и веселятся, – тихо сказала старушка и открыла дверь в следующую комнату. Оттуда навозом завоняло. В углу, у окна, стол стоит, на нем нож лежит. Под столом ворох белья, а посередине комнаты стоит огромная чурка, в ней топор воткнут. Молча прошли. Следующая комната была как кладовая царицы: вся уставлена сундуками и по стенам платья да наряды женские весели. На стенах следующей комнаты висели ружья и всевозможные ножи, сабли, кинжалы и на полу стояло несколько сундучков. Дальше прошли, в следующей комнате стояло десять кроватей: над спинкой каждой кровати на стене висела мужская одежда. В седьмой комнате стоял стол, пара стульев и две кровати, а стены были коврами да мужской одеждой завешаны.

– Вот здесь их атаман почивает, – сказала старушка, указав пальцем на дальнюю кровать.

– Накорми меня, бабушка, я ведь не знаю, сколько времени в лесу пробыла, – попросила Евдинья.

Вернулись в первую комнату. Старушка поставила перед ней тарелку с кашей и ломоть хлеба. Евдинья пока ела, рассказала, как сюда попала. Когда старушка налила себе и ей горячий травяной отвар, Евдинья начала ее расспрашивать.

Выяснила, что не напрасно слухи о странных сватах по краю гуляют. Один человек у них за главного – атаман, и слушаются его остальные одиннадцать беспрекословно. Старушка попала сюда очень давно, сама уже не помнила, сколько лет назад.

Была она когда-то в няньках у дочки помещика. Жена у него рано померла, и девочка любила няньку как мать родную. Когда девицу замуж выдавали, заартачилась она: "Без няньки не поеду!.." Взяли с собой няньку: она тогда не такая старая была, как сейчас. Когда в этот дом приехали, невесте голову отрубили и свиньями скормили. "Эта баба не молодая уже – бежать побоится, – сказал тогда атаман. – Пусть живет, будет нам жрать готовить да стирать". С тех пор старуха и живет у них в услужении: еду готовит, печь топит, стирает, прибирает…

– Ох, и страху я натерпелась поначалу. А теперь, как невесту привозят, я им стол накрою и сама за печкой прячусь, чтоб не слышать и не видеть ничего, – закончила свой рассказ старушка.

От усталости, тепла и еды Евдинья прямо на лавке задремала.

– Евдинья, Евдинья, девица, просыпайся. Едут, едут они… Слышишь: колокольчики звенят – значит, невесту везут. По что ж я, дура старая, тебя раньше-то не выпроводила? Ой, че будет-то? Прячься, прячься быстрее. Они близко уже, подъезжают, – разбудила Евдинью старуха и забегала по комнате взад – вперед.

– А куда мне спрятаться-то, бабушка?

– Хоть куда! Иначе убьют они тебя. В одежду заройся али под кровать какую залезь. Беги, беги…

Спросонья Евдинья не сразу сообразила от кого и куда прятаться-то… А лошадь, звеня бубенцами, уже во двор въехала. Послышались голоса да хохот. Забежала Евдинья в другую комнату, а там-то одни столы да лавки, и спрятаться негде. В следующую забежала, зарылась в белье грязном, что под столом валялось.

– Стол накрывай, старуха ленивая… – услышала Евдинья голос и поняла, что это атаман на бабушку орет. Голос она этот сразу узнала: хрипловатый, тонкий, на женский похож, словно осипший. Вспомнила и человека, чей голос-то был: среднего роста, в преклонном возрасте… Она еще сперва подумала, что это батька жениха… Все сваты и сам жених заискивающе на него поглядывали: мол, так все, как должно быть, или нет? Он еще во время сватовства у Евдиньи подозрения нехорошие вызвал…

Началась гулянка; зашумели, загалдели разбойники, разговаривают, хохочут, а иногда слышно тонкий девичий смех. Пьют и пьют, хохочут да снова: "Давайте, братцы, выпьем…"

Лежит Евдинья в грязной вонючей куче белья, ни жива ни мертва, от страха дышать боится. Так пролежала она неизвестно сколько времени. То ругала себя, то батюшку, Егора Агаповича; то Бога молила помочь, то Ангела-хранителя просила вызволить ее из этого треклятого дома… Так в бреду и задремала. Проснулась, когда услышала, как вся компания вместе с невестой вошла в комнату.

– Раздевайся сама, да аккуратно: смотри платье не порви, дуреха. Все украшения снимай да в энту коробку складывай… – просипел голос атамана.

Евдинья потихоньку раздвинула белье, чтоб хоть одним глазом посмотреть – что делается-то? Мужики еле на ногах стояли, все сильно пьяные были. Невеста тоже пьяная, уже раздевалась и плакала, не понимая, что происходит.

С одного пальца кольцо никак снять не могла. Мужик, что на сватовстве старшим братом жениха назвался, схватил невесту, положил руку на чурку рядом с топором и одним взмахом кинжала отсек пальчик. Палец вместе с кольцом отлетел прям в кучу белья, где Евдинья спряталась. Пошарила Евдинья и сразу нащупала пальчик, быстро сняла с него кольцо, а палец положила поближе к краю белья. Невеста во весь голос, как только могла, орала, пощады просила…

– Харитон! – заорал атаман. – Найди кольцо.

Мужик с кинжалом, шатаясь, подошел к столу, нагнулся, пошарил рукою по тряпкам, нащупал палец. Достал – а кольца на нем нету.

– Атаман, да я завтра с утра найду, ей Богу, найду, – еле ворочая языком, прорычал Харитон.

– Хорошо. Кузьма и Балька, давайте заканчивайте уже да спать пойдем.

Невеста голая, кровью вымазанная, рыдает и окровавленную руку к себе прижимает и как рванулась бежать из комнаты, но у двери ее схватили два мужика. Один, что на татарина похож, ловко из чурки топор поддел, а второй голову девушки к чурке прижал. Ах! Взмах топора и от первого же удара покатилась голова… Эти же мужики и с телом быстро разделались. Один прикладывал, другой на куски рубил: руки, ноги, туловище…

Жених с маленьким мужиком быстро открыли подпол, оттуда свиное хрюканье послышалось: шумели голодные свиньи. Покидали куски человеческие в подпол и закрыли его. Вернулись разбойники за стол, выпили и обратно через комнату, где пряталась Евдинья, спать ушли.

Евдинья лежала в оцепенении и пошевелиться не могла от увиденного ужаса, от зверства нечеловеческого…

Она даже не заметила, как через пару часов в спальню к разбойникам прошмыгнула старуха и вернулась к ней с одеждой в руках: "Вылазь, девонька. Глянь-ка, я тебе платья атамана принесла". Вылезла Евдинья из белья, а старуха ее раздевать давай да приговаривать: "Быстрее, быстрее, девонька, они до рассвета проспят, да так, что из пушки не разбудишь… Одевай одежду атамана, да вот шапку его одевай, волосы-то под ворот спрячь… Сапоги его одевай… На-ка суму свою одень, авось, пригодится… Твою одежду-то я в печи сожгу… Быстрее, быстрее, девонька… Коли чего заподозрят – мне-то уж не жить, а ты-то – молодая…"