Читать книгу Истина и душа. Философско-психологическое учение П.Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями - Николай Ильин - Страница 3

«Понять Канта значит выйти за его пределы» [8: VI]. Эти слова маститого неокантианца Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) не означают, конечно, что мы лучше поймем Канта, глядя на его учение как бы извне, со стороны. Поступая так, мы, скорее всего, ничего не поймем в его взглядах. Напротив, мы должны сначала углубиться в учение Канта и открыть его скрытый потенциал, который и выведет нас за пределы, достигнутые автором.

Но и этим сказано еще не все. Потенциал определенной философской концепции постигается нами тем яснее, чем очевиднее становятся для нас ее недостатки. Только надо помнить о том, что недостаток недостатку рознь. Есть недостатки, которые лежат на поверхности, так что их опознание, не составляя особого труда, в то же время и не является каким-то важным открытием. Так, у Астафьева нетрудно заметить недооценку логического мышления, его значения в «экономии душевной жизни» сравнительно со значением чувства и воли. В определенной степени мы имеем здесь дело с наследием славянофильского «антирационализма», о несостоятельности которого мне уже приходилось говорить прежде [1: 95–125]. Недопустимо игнорировать этот дефект в сочинениях Астафьева; однако нет оснований и преувеличивать его влияние, тем более, что Астафьев не был последовательным (или фанатичным) «антирационалистом», а в ряде работ и вовсе сбрасывал его путы (например, раскрывая связь мысли с понятием; см. главу 8).

А если подойти к вопросу об «антирационализме» Астафьева основательнее, то станет ясно: он совершенно справедливо считал, что первичным проявлением жизни субъекта является не акт мышления, а чувство усилия. Но он был неправ, перенося это вполне верное убеждением на все этапы развития субъекта, не замечая (а точнее, далеко не всегда отмечая достаточно ясно), что на высших ступенях развития акт мышления не менее значим, чем чувство усилия, что здесь чувством и волей обладает уже не просто субъект, а мыслящий субъект. Таким образом, отмеченный недостаток является, в случае Астафьева, продолжением достоинств его взгляда на первичное выражение субъективности. Понять это, повторяю, весьма важно, даже принципиально важно, но ничего революционного с точки зрения философии и психологии выявление этого обстоятельства еще не содержит.

Но есть в учении П. Е. Астафьева и недостаток иного рода, недостаток, опознание которого требует углубленного взгляда на это учение; а такой взгляд, в свою очередь, приближает нас к пониманию необходимости радикального переворота в метафизике. Попытаюсь уже сейчас дать самое общее представление об этом перевороте, наметить для читателя ту перспективу, которая открывается при углубленном и всестороннем изучении творчества одного из самых оригинальных русских мыслителей.

Как выразить, не входя в детали, главное дело, которое совершил Астафьев? Фактически он воплотил в развернутое философско-психологическое учение мысль Гоголя о том, что истинная мудрость состоит «в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же ключом отопрешь души всех» [9: 67]. Найдя этот ключ в понятии «ведомой себе воли» как сущности внутренней жизни, Астафьев получил целый ряд замечательных результатов. Он предложил глубоко оригинальную идею субъекта как целостного жизненного акта (см. главу 11). Он сумел если не раскрыть до конца, то приоткрыть великую тайну свободы воли (см. главу 7), тайну, полное раскрытие которой вообще вряд ли возможно. Он постиг самую суть любви как своего рода жертвенного эгоизма (см. главу 6). Ему принадлежат и другие, философски, психологически и религиозно значимые достижения, о которых пойдет речь ниже.

Но своим самым важным достижением Астафьев считал не тот или иной частный результат, а обоснование идеи, согласно которой только внутренний опыт может (и потому должен) стать фундаментом общечеловеческого мировоззрения. Эту мысль Астафьев повторяет особенно настойчиво, с наивысшим пафосом, со страстной убежденностью, выдвигая в ее пользу все новые и новые аргументы (главные из них см. в главе 10). И разве она того не заслуживает? Разве не замечательно иметь мировоззрение, которое для каждого человека является его личным мировоззрением (поскольку имеет в основе его собственный внутренний опыт) и одновременно разделяется всеми другими людьми, служит их взаимопониманию и предотвращает все серьезные «идейные» разногласия?

Фундамент такого мировоззрения Астафьев закладывает в своих философско-психологических работах, увенчанных книгой «Вера и знание в единстве мировоззрения», которая увидела свет незадолго до смерти автора [10]. Но в последние годы жизни он особенно активно выступает и как публицист, причем публицист с философским образом мыслей. И в этой философской публицистике, как нам предстоит убедиться, отчетливо выходит на первый план понятие народности, или национальности [11]. Понятие, которое в философско-психологическом учении Астафьева отсутствует.

Как понять это отсутствие? Напрашивается предположение, что Астафьев не придавал идее народности серьезного собственно философского значения. Но мы убедимся, что такое предположение ошибочно; об этом особенно ясно свидетельствует полемика П. Е. Астафьева с К. Н. Леонтьевым (см. главу 17), где Астафьев вполне определенно признает национальное начало (или начало народности) той силой, которая творит национальную культуру, весь строй национальной жизни. В публицистике Астафьева выражена и мысль, пусть не оригинальная со времен Гегеля, но, тем не менее, принципиально важная: а именно, мысль о том, что способность русского народа к самостоятельному философскому творчеству связана с его национальным характером (см. главу 16). Но такая связь не могла бы существовать, если бы сама национальность не имела философской, даже метафизической природы, не уходила бы корнями в глубину внутреннего мира каждого человека.

Тем не менее, исследуя архитектонику внутреннего мира (см. в особенности главу 5), Астафьев (подчеркнем еще раз) не замечает в ней ничего национального, даже настойчиво подчеркивает ее сугубо «общечеловеческий» характер, уподобляясь «ценителю» архитектуры, который считает существенными лишь общие всем архитектурным стилям черты. И это нельзя не признать принципиальным недостатком его учения.

Однако этот недостаток не заводит в тупик, а отчетливо намечает направление дальнейшего развития идей Астафьева. Именно развития, поскольку «общечеловеческое» значение его идей несомненно; а точнее, не «общечеловеческое», а собственно человеческое, человеческое как таковое (так понимал суть дела и сам Астафьев (см. главу 15)). Но человечность (humanitas) человека всегда получает конкретное выражение в его национальности, или народности. А потому раскрыть потенциал философско-психологического учения Астафьева значит, в первую очередь, интегрировать национальное начало в это учение, понять народность как внутренний элемент индивидуальной человеческой души. Перефразируя Астафьева, это значит показать, что душа человека так же национальна, как она метафизична и религиозна. Только так мы поставим на действительно прочное основание убеждение Астафьева в высшей ценности души человеческой. Ценности, о которой Астафьев сказал ясно и твердо, через какие бы «смутные искания» ему ни пришлось для этого пройти.

Мы же проследим его путь, проследим с должным критическим осмыслением этого пути, – чтобы тем увереннее идти дальше.