Читать книгу Нойда-колдун из Порозера - Николай Карпин - Страница 3

…так обозвал я начальные страницы этого странного собрания разнородных записей. Первые листы были плотно исписаны с обеих сторон округлым убористым почерком.

«Своего отца я мало помню, – писал Мирослав. – Знаю, что воевал. У него есть медали, орден. У моих дружков родители тоже воевали и имели награды. Тайком от родителей я таскал их во двор и в детский сад, но отец не ругался, даже когда я потерял несколько. Мы с ребятами хвастались друг перед другом, сравнивали, у кого их больше.

Как-то маму положили в больницу, и мы с отцом жили вдвоём. Ночью он пришёл ко мне в комнату и стал будить. Когда я открыл глаза, увидел, что отец сильными руками прижимает к груди двустволку. Мне он протянул кинжал с наборной ручкой. Я видел, как однажды этим кинжалом отец зарезал нашу старую корову Марту, когда та перестала давать молоко. Помню, я крепко-крепко сжал ладонями твёрдую рукоять. В ту минуту кинжал казался мне мечом, которым я буду отсекать головы Змею Горынычу, если он посмеет залететь в мою комнату. Отец тем временем с ружьём обходил тёмные углы нашей квартиры, сквозь чёрные окна высматривая на улице врага. Я не боялся никого, потому что знал: папа защитит меня. На фронте он служил разведчиком. Правда, совсем не рассказывал про войну, а мне так хотелось послушать его!

А ещё мой отец убил медведя. Я тогда был маленьким и не помнил этого. Соседи рассказали. Они восхищались отцом, говорили, что он отличный охотник. Как же я был горд!..

Запомнилось, как папа рассказывал сказки и легенды. Он говорил, что в наших местах давным-давно жили старик со старухой и было у них три дочери, которых они никак не могли выдать замуж. Однажды за дверью своей избушки они услышали карканье, открыли – ворон, обернувшись человеком, сосватал у них одну дочь. Следующим женихом оказался тюлень, последнюю дочь взял в жёны северный олень Мяндаш. Прошло время, старики совсем состарились и стали думать, с кем из дочерей им доживать старость. Когда пришли к первой, то увидели, что она без глаза: муж-ворон выклевал его. Испугались родители, пошли ко второй дочери, жившей с тюленем. У той оказалась отгрызена рука. Лишь дочь, жившая с оленем, была счастлива. Входя каждый раз в избушку, он превращался в человека – ласкового и заботливого мужа. Старики остались жить у Мяндаша. Всё шло хорошо, но однажды жадная старуха-мать возмутилась обычаями, которым следовала её дочь: та каждую ночь выбрасывала оленьи шкуры, на которых спали маленькие дети Мяндаша и стелила свежие. Дочь послушала мать и, просушив, постлала детям старую шкуру. Вернувшийся Мяндаш не смог обернуться человеком и ушёл в тундру. С тех пор бродит он между землёй и солнцем, никого к себе не подпуская…

Отец упоминал о сказочной стране Пяйвёля, и после его рассказов мне страстно хотелось попасть туда.

А дальше – это случилось ранней весной – поселковый кузнец дядя Серёжа Крымов на плечах внёс в дом моего сильного, смелого папу и уложил на пол в прихожей. Мама тогда опять болела и лежала в больнице, но уже в петрозаводской. Мне казалось, что папа просто спит. Он лежал распластанный на спине, потом тихонько выдохнул весь воздух и больше не дышал. Собрались соседи. Я спрашивал у них, почему мой папа не дышит.

– У него остановилось сердце, – шёпотом отвечали они.

Я недоумевал: как остановилось? Как сломанный будильник, стоящий на комоде?

Дядя Серёжа вывел меня на крыльцо. На улице к тому времени стемнело. Мы стояли и смотрели на яркие звёзды, усыпавшие чёрное небо. Наконец, приехала «скорая помощь» и увезла отца.

– Почему мой папа так быстро умер? – спросил я у дяди Серёжи.

– Фронтовики, воевавшие на передовой, долго не живут, – сурово ответил он.

В это время с неба упала звезда. Дядя Серёжа сказал:

– Закатилась звезда твоего отца.

Меня осенило:

– Значит, если отыскать ту упавшую звезду, папа вернётся домой?

Кузнец обнял меня, рука его была тяжёлой:

– Для этого надо попасть в сказку. Только никто из живых людей не нашёл туда вход.

– А если далеко-далеко пойти, можно отыскать дорогу в сказку? – не сдавался я.

– Сказки выдумали люди, – задумчиво произнёс кузнец.

Мимо крыльца проковылял старик Алуферов. Он будто бы расслышал последние слова дяди Серёжи, потому что презрительно фыркнул носом, и, не проронив и слова, даже не поздоровавшись, исчез в темноте.

Папы не стало, и я вдруг почувствовал, что повзрослел. Мне даже надоело ходить в детский сад, а захотелось учиться в школе. Так что первого сентября я взял дома книгу со зверями и птицами на обложке и направился туда. Школа у нас неподалеку. Знакомые поселковые ребята толпились на дворе. Завидев меня с учебником по зоологии под мышкой, они долго потешались. Потом объяснили, что меня в школу примут только на следующий год, и выпроводили в детский сад.

На другой год я, действительно, стал первоклассником. Учился хорошо, и Анна Ивановна, учительница начальных классов, закрепила за мной Нику – соседку по парте, чтобы я помогал ей решать задачи по арифметике. Мне нравилась Ника, особенно её рыжие косы. Так хотелось подёргать за них, но я побаивался. Смелая и сильная Ника могла сдачи дать. Всё равно я согласился помогать ей. После школьных занятий, приходил к ней домой, и мы вместе решали задачи. Сделав уроки, Ника предлагала играть в дочки-матери, а я – в машинки, но у Ники их не было. Приходилось терпеть. Среди прочих игрушек Ника хранила меховой мешочек, а в нём – что-то. Украдкой от Ники я ощупывал тот таинственный предмет, сквозь толщу шкурки пытался определить, что бы это могло быть, но заглянуть внутрь без разрешения не решался. Однажды под большим секретом Ника развязала мешочек и извлекла из него золотую чашу с загнутым книзу ободком.

– Где ты её взяла? – спросил я.

– — Не знаю, – ответила Ника и больше никогда при мне не доставала тот мешочек.

Зато она любила возиться со своей любимой куклой, у которой были длинные волосы. Пеленала её, укладывала в маленькую кроватку, и кукла закрывала глаза. В ту минуту она казалась мне живой. Шёпотом, чтобы не разбудить куклу-дочку, Ника просила меня принести воды, дров – она собиралась «готовить еду». Я соглашался. Уходил на кухню, топал там ногами, открывал-закрывал дверцу кухонной плиты, понарошку затапливал её. Ника умоляла не шуметь («Разбудишь дочку!»), ставила на крашеный табурет алюминиевые тарелочки, чашечки, и мы «обедали».

Потом я с мамой переехал в соседний поселок, и с конопатой Никой больше не встречался. Из города к нам стал приезжать дядя Илья, мамин родной брат, помогал по хозяйству.

Однажды на летних каникулах я пошёл на рыбалку. Мы, местные, все как один заядлые рыбаки. Удил с моста, что перекинут на песчаный остров. Рыба хорошо клевала, но, как назло, закончились червяки, и я стал цеплять на крючок рыбий глаз. Мы с ребятами часто так делали – окуни неплохо клюют на глаз. Вернувшись с рыбалки, я решил похвастать перед дядей уловом. Гордо выложил пойманных рыбок на траву. Дядя окинул их взглядом и весело рассмеялся.

«И что тут смешного?» – недоумевал я про себя.

– Кто же тебя научил безглазую рыбу ловить? – серьёзно спросил дядя.

Я даже растерялся. Пытался, как мог, объяснить горожанину, что выловленная рыба была с глазами, но дядя не слушал и всё подтрунивал надо мной. В конце концов я не на шутку рассердился.

– Шучу, шучу, – он примирительно похлопал меня по плечу.

Я-то, как никто другой, знал, мой дядя совсем не злой человек. Он, как мой отец, был на фронте, а фронтовики – справедливые люди.

Когда дядя Илья уезжал, мы с ним переписывались. Писать письма я сразу полюбил… А потом и сочинять рассказы. Мне нравилось излагать мысли на бумаге, а потом представлять лицо дяди, читающего мои строки, будто у нас двоих был свой секрет, ведь написать можно то, что непросто сказать вслух.

***

Одно событие из жизни Мирослава сумбурно сменяло другое. Дальше он в красках расписывал зимние мальчишечьи забавы. И я вдруг увлёкся. Влившись в поток чужой жизни, память окунула меня в далёкие годы моего детства…

Помню, как забросив дома лыжи, мальчишками мы бродили по высокому весеннему насту, словно по земле. Ледяная корка, образовавшаяся от дневного тепла и крепких ночных морозцев, к утру оказывалась настолько прочной, что соседский Стёпка Колтан ранним утром гонял по ней на своём «Ковровце»2, и мы, ребятня, завидуя ему, преследовали на велосипедах, рано достанных после карельской зимы.

Ближе к полудню пригретый солнцем наст начинал сдавать под колёсами. Откинув технику, запинаясь ногами и глубоко проваливаясь в снег, мы шагали по белому покрову и, словно подкошенные, падали ничком на веселье остальным.

На снежной пороше, выпавшей поверх толстой ледяной корки, ранним утром мы учились отличать отпечатки звериных лап: выверенные, след в след, волчьи от бестолковых собачьих. Терпеливо распутывали на снегу цепочку аккуратных шажков лисицы, пытаясь понять, чем она занималась. Вот тут, замечали мы, лиса поймала пленённую ледяной коркой куропатку и распотрошила её. На разыгравшуюся в ночи лесную драму указывала круглая лунка в насте, откуда пыталась вылететь птица, разлетевшиеся вокруг перья, капельки вмёрзшей в снег почти чёрной крови. Мы сами на время делались охотниками, примечая натоптанные звериные тропы, учились ставить петли на зайцев. Путешествуя без лыж по снежным просторам, взбирались на подвернувшуюся крутую сопку, чтобы взглянуть с неё на открывшуюся даль. Я тянулся на цыпочках во весь рост. Хотелось сделаться хоть чуточку выше, чтобы заглянуть ещё дальше. Расплывающийся горизонт манил неизвестностью, обещал приключения, притягивая к себе магнитом. В ту минуту я думал: «Путешественники – самые счастливые на свете люди!»

***

Наконец, пелена моих воспоминаний отступила, и я вновь стал перелистывать пожелтевшие страницы найденной в траве тетради. Неловкое движение – и у моих ног оказались выпавшие листки. Что это? Похоже на письма. Уже не мучаясь сомнениями, прилично ли читать чужую переписку, я подхватил их и углубился в чтение. Кому они адресованы? В моей голове всплыли лица шахматистов. Кто, кроме них, мог написать письма? Мой взгляд перескакивал с одного листа на другой. Временами мне казалось, что те двое просто дурачились бумаге! Другого слова не подберу. Если мыслить логически, описываемые события, разумеется, не могли случиться ни под каким предлогом. Может, на склоне лет эти двое таким образом тешили свою фантазию?

Многие листы из переписки, судя по проставленной на них нумерации, отсутствовали. Я читал страницу за страницей, разбирая словесные нагромождения и винегрет из событий, и незаметно эта фантасмагория поглотила меня. Как любителю всего необычного, мне вдруг вздумалось заполнить пробелы в переписке, подыграть чьему-то дурашливому замыслу. В уме я уже прикидывал, как поступить с тем или иным персонажем.

Вчитываясь в записи, я, сам то не сразу осознав, мысленно проник в некое помещение. Внутренним взором осмотрелся. Комната, хорошо освещённая мягким светом лампы, заключённой в абажур из жёлтой материи с кисточками по краям, показалась мне довольно большой. Слева от входной двери возвышалась почти до потолка выкрашенная серебрянкой круглая печь. За печкой в углу – массивный книжный шкаф. У глухой стены – аккуратно застеленная широкая металлическая кровать с никелированными спинками. Такие теперь не выпускают. Возле широкого сдвоенного окна – диван с четырьмя набивными подушками. Рядом, в углу, почти под потолком, – картина «Охотники на привале». Под нею на тумбочке красуется новенькая радиола «Балтика». Сумерки за окном, прикрытым занавесками из ажурного тюля, давно превратились в ночную тьму. Промокший, озябший мальчик только что вернулся с улицы. Его тёмно-русые волосы на затылке взъерошены. Должно быть, от шапки. Навозившись с приятелями в снегу, он отогревается, сидя на полу возле печи, сушит на руках свои промокшие чулки, шерстяные носки. Рядом стоят подшитые старенькие валенки. В печи весело потрескивают разгоревшиеся сухие поленья. Из открытой дверки пышет жаром. Согревшись, мальчик усаживается за овальный стол посредине комнаты, берёт ручку и, обмакнув перо в чернильницу, на разлинованном листке бумаги что-то пишет…

Я мысленно заглянул ему через плечо. Это письмо дяде! Мирослав пишет, что говорил со стариком Алуферовым. Я вспомнил, откуда мне знакома эта фамилия – из дневника. Значит, дяде тоже известен Алуферов. Мальчишеская рука неторопливо выводит строчку за строчкой. Теперь понимаю: дядя и старик работали в одной школе учителями. Правда, с тех пор прошло много времени. А нынче Алуферов сильно изменился – его нередко видят в поселке пьяненьким. И тогда он разговаривает сам с собой, бормочет под нос непонятные слова и даже грозит кому-то кулаком. Странное слово вдруг появилось на тетрадном листе. Им называли старика в посёлке. Мирослав написал: