Читать книгу Выбранные дорогами - Николай Князев - Страница 3

Сегодня исполнилось пять лет с тех пор, как я не выхожу из дома. 18 октября… Обычно я не запоминаю дат, но всегда есть исключения. Нет, я здоров – во всяком случае физически, насколько можно оставаться в порядке, не покидая помещения. У меня велотренажер для кардиотренировок и небольшая перекладина для подтягивания над дверью в спальне. И гиря на полтора пуда. Примерно сорок минут в день я вращаю педали, подтягиваюсь на турнике и тягаю гирю с целью сжечь 600 килокалорий и поддержать мышечную массу. А также периодически замеряю частоту пульса и артериальное давление посредством специального приборчика с манжетой. Профессионалы измеряют давление со стетоскопом, но я полагаю, что освоить стетоскоп было не так просто – я не был бы уверен, что снимаю показания должным образом. Аппарат же дает некую, вероятно, слишком оптимистическую, иллюзию точности. Давление непостоянно – оно колеблется от 110 на 65 до 130 на 80, но практически никогда не переваливает за критическую отметку 135 на 85 – только если я вдруг перенервничаю либо приболею – и то и другое случается нечасто – заражаться мне особенно негде – разве что на лестничной площадке, где я выбрасываю мусор. А нервничать мне тоже особенно не о чем. На всякий случай у меня лежит пачка бета-блокаторов – ей, по правде сказать, уже года три, и съедено совсем немного. После измерения давления я взвешиваюсь. При росте 180 см мне нужно поддерживать вес в районе 74 кг: если превышаю порог, то увеличиваю норму сжигания калорий и уменьшаю потребление углеводов. Для моего возраста и образа жизни я прекрасно сохранился.

Здоров ли я психически? Психическая норма – вещь тонкая, при современных методах исследования отклонений психиатры не обнаруживают отклонений разве что у самих себя, хотя, как известно, психиатр во многих случаях – потенциальный клиент собственного заведения… Но, полагаю, что и с точки зрения психиатрии я не особенно выбиваюсь. Во всяком случае, не настолько, чтобы обращаться к специалистам. Я не слышу голосов, не бьюсь головой о стены и не склонен полагать, что нахожусь под колпаком у инопланетян – чего же боле?

Продукты я раз в неделю заказываю на дом из ближайшего супермаркета. С хлебобулочными это нерационально: хлеб черствеет, а льготная доставка начинается с девятисот рублей. Поэтому насущного я выпекаю самостоятельно. Для этого прогрессом и японцами изобретена электрическая машинка: устройство перемешивает муку с водой и дрожжами, дает тесту подойти, а затем жарит продукт до хрустящей корочки. Я люблю отщипнуть корочку от свежевыпеченного хлеба – это одна из неброских радостей моего существования. Еще у меня имеется сладкая парочка: кофеварка и кофемолка; исходный материал я приобретаю без кофеина в зернах… В том, чтобы пить кофе без сахара, отмечал Флобер, есть особый шик, свидетельствующий о знакомстве с Востоком… В зернах вроде бы выходит вкуснее, хотя это, должно быть, больше самовнушение, чем факт реальной жизни. Алкоголь на дом по закону не приносят, хотя, конечно, найдется достаточное количество желающих сделать вам незаконно; однако я вполне обхожусь… Точно так же в супермаркете заказывается одежда, из которой мне необходимы лишь белье, футболки, тренировочные штаны и свитер-другой на случай перебоев в отоплении. За пять лет я единственный раз сменил шлепанцы. Стиральная машина решает вопрос личной гигиены – постирушки я устраиваю дважды в месяц, не пренебрегая глажкой, но это, разумеется, необязательно – кого может волновать моя мятая одежда? Весь процесс занимает около часа. Коммунальные платежи производятся через интернет… При наличии онлайновых библиотек, прочитать что-либо обычно можно бесплатно; если бесплатного нет, то скачиваю в электронном виде. На самый крайний случай существует опция доставки на дом.

Вас, возможно, заинтересует на какие шиши я покупаю кофемолки и скороварки – секрета здесь никакого нет: удаленная работа, программирование. Кодинг… Деньги-товар… Если вам нужен алгоритм – милости просим. Перетрем по «Скайпу» (есть еще хороший неологизм «обкашлять»), я скажу берусь, или нет. Обычно звонок ко мне случается в предпоследний день Помпеи: сроки поджимают, софт барахлит, джуниоры тупят, надо вчера… Расценки – соответствуют насущности темы и возможностям заказчика… Современный вариант Спинозы, шлифующего линзы… Иногда мне предлагают более-менее постоянное место, либо участие в проекте с перспективами. Такие предложения летят в мусор – к чему? Если поделить сумму на моей карточке на месячные расходы получится в районе тысячи – черт побери, это восемьдесят лет с гаком – неужели я проживу еще столько?

**

Если ты хочешь научиться не любить человечество – начни с себя.

Посмотри в зеркало. На свое отвисшее пузо. Если у тебя нет отвисшего пуза, сравни себя со Шварцнеггером времен «Мистера Олимпия». Ты слаб. Не сможешь выполнить мастерского норматива. Если даже и сможешь, что тебе это даст кроме проблем со здоровьем? Ты видел, что делает с участниками Тур де Франс? Вены толщиной с палец на ногах узника Аушвица. Почитай, как после Париж-Рубе – классика – 55 км по брусчатке на гоночных велосипедах – полная дистанция 259км, один отправляется в лучший мир просто от перегрузки, а другой ломает в завале позвоночник. Профессиональный велоспорт, братишка. Называется «бонк», когда не поел вовремя, и уровень глюкозы в крови падает настолько, что уже вообще ничего не соображаешь. Ощущение словно ловишь белочку мокрой простыней. Никогда не пробовал? Это тебе кажется, что есть время завязать, закодироваться, собрать волю в кулак и все будет путем. У тебя нет воли – никогда не было и никогда не будет. В противном случае ты бы не был таким неудачником.

Ты глуп. Ты не знаешь иностранных языков. Если знаешь один, то не знаешь пяти. Если знаешь пять, не знаешь четырнадцати, как Шлиман. Если знаешь четырнадцать, то ты либо больной, либо маньяк и тебе место в кунсткамере, а не среди нормальных людей… Ты не был отличником в школе. Если был, то это случилось из-за того, что зубрил, или тебя чморили родители, либо по совокупности обоих факторов. Ты не понимаешь теорию струн, а если понимаешь, то не можешь решить задачу Римана о нулях дзета-функции. Ну и что, что никто не может – это не делает тебя умнее.

Ты беден. Тебе платят гроши – и ты будешь получать их до пенсии, а на пенсии и того меньше, коли вообще доживешь. Если ты зарабатываешь больше, чем 99 процентов населения России – столько получает негр в США. Если больше, чем 99 процентов жителей США, Дерипаска с Абрамовичем смеются в голос. Тебя никто не станет любить, потому что у тебя нет денег, а если станут, значит кому-то понадобились даже твои копейки. Элитные шлюхи никогда не будут твоими. Если ты их все-таки купишь, они продадут тебя, как только представится возможность, ибо шлюхи. Всех денег ты все равно не заработаешь, а если заработаешь, то твое лицо зарастёт поросячьей мордой. Посмотри на фотографии списка «Форбса» и содрогнись, если ты еще способен содрогаться. Почитай про Рокфеллера, который шесть раз пересаживал себе чужое сердце пока наконец не сдох в возрасте 102 года…

Начни с себя. Вставая с утра, повторяй, какое ты дерьмо. Не забывай делать это, трясясь на работу в общественном транспорте. Если у тебя есть машина, продай ее, положи деньги на счет и понаблюдай, как кровно заработанное утекает из-за инфляции. Тогда ты поймешь, какая мразь банкиры и как они с правительством отсасывают друг другу, запрещая тебе быть чем-то иным, чем шестеренкой производительско-потребительского механизма. Тебя заставят жить в долг, чтобы ты крутился хомяком в колесе, обогащая власть и ее прислужников. Ты будешь дышать дымом со свалки и есть пальмовое масло под видом сливочного. Гопники у подъезда тебе вломят за то, что им так можно. Телевизор станет промывать твои мозги словно прямую кишку. Тебе запретят «Телеграм», «Твиттер» и «Амазон» и потащат на Лубянку, потому что проходил в штанах мимо митинга Навального. Если ты раскрутишься, начнешь кормиться в «Азбуке вкуса», жить на Рублевке и есть заплесневелое в Куршевеле, тебе подкинут чемодан с купюрами и посадят лет на десять, а под твой «Мерседес» подложат бомбу. Ты думаешь, можно уехать в Америку и жить там? Подожди маленько – они конфискуют твои тугрики за связь с русской мафией, а потом и доллар накроется исламской тюбетейкой…

Начни с себя – и постепенно ты поймешь, что привилегированных нет. Все несчастны – каждый по-своему: Иванов и Дерипаска, принцы и нищие, продавщицы из «Пятерочки», модели Инстаграма, космонавты и Высоцкий, Окуждава и Децл. Все вокруг продают себя и других, лгут, делают подлости, пресмыкаются и в конце пятого акта умирают – как все, ничем не лучше и не хуже. Природа сотворила всех из одной и той же обезьяны, мы выдавлены из одного тюбика.

Начни с себя – и ты избавишься от одиночества…

**

Да, я знаю ваши разговоры. “ Мир таков, каким ты его видишь… Выйди из зоны комфорта… Приложи усилия…» Газеты, телевизор, психотерапевты личностного роста, гуру-кенгуру – вся эта накипь…

Но давайте конкретный, сермяжный примерчик. Живут, скажем, двадцать мужиков. Не пьют, не курят, занимаются спортом. Двое бегают быстрее остальных. А теперь все двадцать начали прикладывать усилия. Пыхтят. Воруют друг у друга методики и диеты. Объединяются в коллективы. Ломают конкурентов. Все улучшили результаты, но все равно есть двое лучших… Колют анаболики. Одиннадцать сочиняют бумагу в антидопинговый комитет, первых двоих лишают звания. Обвиняемые говорит, что ширяются все, а наказывают только их, а им отвечают: «Это вы их заставляли, но они раскаялись и больше не будут!» Осталось восемнадцать, двое все равно впереди. Третий умирает на дистанции, седьмого хватил инсульт, стал калекой. Пятнадцатый в депрессии, прекратил тренировки… Один за другим конкуренты сходят. Наконец, на татами только А и Б. Им надо выяснить, кто же лучший. Приглашают друг друга в кафешку перетереть. А сыпет Б полоний в молочный коктейль; Б мажет А «Новичком» ручку автомобиля. А умирает через полчаса, Б через полтора месяца…

Так случится в реальной жизни, если все действительно начнут прикладывать усилия. Все могут быть первыми лишь на острове с Робинзоном пока там не очутился Пятница. Сказочка насчет усилий живет потому, что успешным слабо признать реальную причину: им повезло – с генами, с родителями, с обстоятельствами… Даже если он выиграл в лотерею, то начнет тебе заливать, что у него была стратегия, он просто хороший игрок в лотерею и в целом заслужил, потому что работал и стремился: бери с него пример и тоже выиграешь. Он начнет впаривать тебе, что слово «удача» изобрели лузеры… Само собой – слово «тупость» они тоже изобрели…

«Прими себя какой ты есть!» – говорят они. Я принимаю себя какой есть – дерьмо… Ленивый, тупой, слабый, трусливый… Я принимаю других какие они есть – не сильно лучше. И дальше?

«Поставь себе цель и стремись к ее осуществлению,» – говорят они. Какую цель? Я, возможно, могу заработать в два раза больше – но не хочу. Я хочу решить задачу Римана, но не могу. Я не способен изменить этот гребаный мир – это никому еще не удавалось – я здесь инфинитезимален, я имею смысл лишь в интеграле истории после умножения на бесконечно малую, dx… Он плох, этот мир – в нем три четверти населения страдают от голода, а четверть от обжорства; в этом мире врут и воруют, а хорошо исполненная работа – скорее исключение – но все по привычке делают вид, что ничего такого не происходит, а все мы прекрасные люди глубоко в душе. Ребята, кого вы обманываете? Зачем лжете самим себе? Если воздерживаться от называния дерьма дерьмом, оно, по-вашему, напоит окружающую атмосферу амброзией? Вам что, действительно легче считать себя героями комиксов вопреки фактам? Вы начинаете что-то блеять по поводу того, какие вы внутри хорошие, только снаружи это незаметно. «Все видят, как грешит, но никто, как кается». Он совращает детишек и кается… А потом опять совращает, и снова кается… Святой ты наш…

Вы тащите эту страну из одного несчастья в другое; вы никак не можете решить что вам собственно надо – жить по совести или как все, демократии и свободы слова, ОМОНа с Роскомнадзором, или севрюги с хреном; за тридцать лет Америка с Европой мутируют у вас из Содома с Гоморрой в сияющий город на холме, а затем обратно в Гоморру и Содом. Вы по пятому разу переименовываете улицы и переписываете гимны; вы идете за Борисом не износив сапог, которыми вчера били по почкам диссидентов и крестите то место, где недавно носили удостоверение почетного чекиста. У вас вечно великое прошлое и великое будущее, но никогда не бывает сносного настоящего… Кто это должен разгребать? Я?

**

Если учительница вызывает тебя к доске, потому что не может решить задачку из учебника по математике, значит кому-то их вас двоих в этой школе не место. Система искалечила меня там – в школе. Я был отличником, и это не имело в моих глазах никакой цены: мне легко давалось. Точнее, мое отличие имело в моих глазах отрицательную цену. Меня прогнули. Ну да – слегка… Пять часиков зевания в школе, час за домашкой… Селин утверждал, что в задний проход туго идет лишь первый сантиметр, а после как по маслу… Гинеколог, ему виднее…

Единожды прогнувшись, ты попадаешь в замкнутый круг. Презираешь тех, кто говорит, что надо учиться хорошо и ненавидишь себя за то, что учишься хорошо – но отстреливать тебя никакой Печорин не станет…

И книги – слишком много книг. Это отрава – печатное слово. Там полно свинца от литер, и его не видно. Сплошь когнитивный диссонанс – почитав Ницше, слушать Васяна с соседней парты и Марь Иванну у доски. И – молчать. Ибо говорить с Васяном и Марь Иванной за Ницше тоскливо, как осенний дождь и бесплодно, как смоковница. Все равно что пускать бомжа ляпать твой паркет грязными ботинками… Следующим кругом ты презираешь себя за то, что читаешь Ницше, и ненавидишь других за то, что они его не читают. Ты даешь томик лучшему приятелю – под предлогом обмена… «Ну как?» Он потерял. Забыл в метро. – «Извини, получилось… Не в обиде?» – «Бывает… Не бери в голову…» Они оставляют тебя в одиночестве, черт побери – эти сволочи. Они не могут решить долбаную задачку из несчастного учебника по математике, говорят: “ Мне бы твои способности!» У них ничего внутри не хлопает от лучших книг – они читают непонятно кого и неясно зачем. У меня нет способностей – я дерьмо – я такой же, как все! Вам просто лень, гады – вы притворяетесь с неизвестной мне целью, что не можете решить это фуфло… Вы притворяетесь, что вам интересна эта хрень, которую вы слушаете, что вам интересно шлепать по пухлому заду визжащих девок, отсасывать пивасик, зарабатывать бабки…

Мне не нужно ваше уважение – просто оставьте меня в покое… Я терпеть не могу случайно полученные грамоты и свои фотографии отличника на сайте школы. Я хочу промолчать, раз меня не спрашивают – решайте сами – отсидеться на задней парте, прикинуться – поговорить о футболе, черт побери – не потому, что меня сильно занимает как двадцать два бугая пихают надутую газом оболочку – просто за компанию, ребята… Тишина…

**

Я их долго не понимал – людей. Возможно, потому что они перманентно врут, и нужно некоторое время чтобы в этом разобраться. Возможно, я и сейчас их не понимаю – мне только кажется… Они как коровы – не белые и не черные – в пятнах – никогда не знаешь, на каком пятне окажешься. Раньше я думал, что белых пятен больше, теперь думаю, что больше черного, но в каждом конкретном случае предугадать довольно трудно. А жизнь, увы, составлена из конкретных случаев, не из концепций…

**

Großer Dichter и Geheimrat Гете в свое время изрекал с занудной немецкой обстоятельностью – восемь «дас» гуськом – что ругать окружающее не есть достойное занятие для возвышенной натуры; но напротив, возвышенная натура должна занимать конгениальное место. Возглавлять. «Скромны только негодники…» «Когда я имел несчастье находиться в оппозиции…”,«В Англии я был бы лордом…”, «Заслужить родиться…»

Гроссер дихтер не удосужился родиться при фюрере – лишь при курфюрстах и тайных советниках – но обязана ли возвышенная натура занимать достойное место в третьем рейхе? Или все-таки западло?

Конфуций решает обозначенную проблему ловким финтом: «В правильном государстве стыдно не иметь; в неправильном стыдно иметь…» Но вначале, господин учитель, не мешало бы доказать, что правильное государство существует в принципе – и какие вообще критерии? Оно что, государство, тебе говорит: «Извини, браток, я получилось так себе – думали, как лучше, вышло как всегда… Мама не хотела, папа не старался… Ты мне случаем не поможешь исправиться? – хотя бы в морду плюнь, только по половому органу не бей… “ А может, правильное государство – это Поднебесная: плодит нищету и дым, закрывает интернет и всех лаоваев зовет варварами? Так, конечно, шикарное рассуждение – раз я преуспел, то государство хорошее и я хороший, а если нет – то государство плохое, а я не виноват и все равно хороший. Все довольны. Недаром китайское правительство всю жизнь обожало Конфуция.

А вот еще мистер Кеннеди, мир праху: «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя, спрашивай, что ты можешь сделать для страны!» Страна мне, а я – стране… По-вашему, господин президент, мы равны? Страна может заморить меня голодом, отправить на войну, сгноить в тюрьме – а я могу это сделать для нее? Я песчинка: я одна такая на 150 миллионов вас. И вы теперь на голубом глазу заявляете, что я обязан. Простите, ребята – разве не вы меня учили в школе насчет социализма и к борьбе за дело коммунистической партии, и гнобили, если я что-то вякал против, а теперь оказывается, что все это фуфло, а коммунизм – заблуждение; а что вы мне сломали жизнь, оставили без компаса, карты, руля и ветрил – так это виноват я сам… Вы мне задуваете насчет того, что сейчас-то вы все точно знаете – нашли дурака. Тому, кто обмишурил его однажды, вторично поверит только отвергнутый природой и обществом микроцефал. Вы ведь те же самые, ребята – вы плавно отъехали из парткомов в правления акционерных обществ, а с кафедр научного атеизма на радио «Радонеж» – с одного гостелевидения на другое, просто раньше вы твердили: «Слава КПСС!», а теперь: «Иисус воскрес!» И вы мне заявляете: «ты нас сначала люби и нам верь, а потом, возможно, мы исправимся.» К чему вам исправляться, если я и так на вас работаю?

**

Принц, а вы знаете, что ваша мама – шлюха, и кувыркается в свои сорок с лишним с дядей, отравившим вашего отца? А ваша любовница Офелия – мелкая тупая соска – вся в папу – и дает вам исключительно в силу вашей должности? Приятели по университету Розенкранц с Гильденстерном – человеческий отброс, сдадут за копейки, как макулатуру в ларек. Из вашего окружения один лишь Горацио не продемонстрировал во время пьесы, что он – полная скотина; возможно еще Йорик с бесконечными шутками, который стал черепом…

Вы думали прирезать дядю, принц? Установить справедливость? Но ради справедливости надо не забыть и родительницу: если бы она не сдала Гамлета-старшего, который теперь роет кротом фундамент Эльсинора, Клавдий вряд ли начал бы заниматься заливкой яда по ушам; Гертруда должна была если не знать, то догадываться: если не прямая соучастница, то с молчаливого согласия – закрыла глазки, умыла ладошки, включила дурочку… Ваша мама – мразь, принц, но что вам остается делать? Вы ведь понимаете, что даже укокошив дядю, отправив серийную вдову в монастырь и усевшись целлюлитом на датский трон, вы абсолютно ничего не измените в краю Полониев. Ваше человеколюбие может состоять лишь в том, чтобы съехать на ПМЖ к Йорику… Пост сдал, пост принял… Выхода у вас нет; наследнику по должности назначено работать костоправом вывихнутого века – на то она и трагедия – но я? Мне же никто не запрещает жить тихо, меня не выдвигали, я могу с чистой совестью притворяться, что никто, звать никак, рюсски мал-мал не понимай, нашел зернышек поклевать, прозрачен как молодая текила… От меня не фонит… Сижу на галерке, получаю удовольствие. Чем занимаются персонажи – мне не жарко, не холодно. Конечно, в притворстве мало чего хорошего, но мимикрия – самый невинный тип лжи. Врожденный… Слиться с лепестком…

**

Я слышу тихий щелчок – вы меня кладете в умственный ящичек с надписью: «Только я хороший, остальные плохие: знаем эту песенку»… Заблуждаетесь, уважаемые – я тоже дерьмо. Мое единственное отличие состоит в том, что не питаю иллюзий. Такое непитание иллюзий есть серьезный порок само по себе – за это Господь наказал Хама. Пацан назвал алкаша алкашом; что нализался его родной папочка имеет к делу опосредованное отношение – мажор пострадал за правду. Господь ясно дал понять: есть вещи поважнее, чем корректность описания и приверженность истине. Впрочем, Всевышний отметил в другом месте: «Правда сделает вас свободными…» Если подумать, одно другому не противоречит – Хам сказал правду, Хам стал свободен, Хам получил по заслугам от людей и Главного…

Вы, господа, не разрешаете себе даже минимальной свободы – рассуждать и позволять другим это делать. Ваше первое движение – заткнуть соседу рот, как только он скажет хоть что-нибудь, над чем имеет смысл подумать. Вам дали интернет чтобы говорить спокойно – вы немедленно понасажали туда модераторов, цензоров, роботов спецслужб и платных пропагандистов. Вы задавили пространство рекламой: овощерезок, соковыжималок, компьютерных игр, любви к родине, средств для похудания, курсов пикапа, бытовой электроники и духовных скреп, больше напоминающих скреперы – чего только нет; и в голос требуете повторного промывания мозгов и закрутить гайки потверже… Родные, не пугайтесь – вам пойдут навстречу. Спасут от порнографии, антисемитизма, сексизма и мачизма, от необходимости слышать то, чего вы не понимаете, и знать то, чего вам не положено… «Стучите, и вам откроют…»

Траектория Хама начинается не с того, что он бесчестит папашу, а с момента осознания собственной гнусности, понимания истины о самом себе. «Неужели я один такой?» – вопрошает он. «Неужели один я забываю заповеди Божьи, не молюсь вовремя, вожделею жену ближнего и ее осла, страдаю избыточным весом и мастурбацией? “ И каким облегчением для хама служит то обстоятельство, что его заслуженный предок, которого все вокруг ставят ему пример, которого Господь лично выбрал из миллионов чтобы построить Ковчег и спасти каждой твари по паре (исключая хитрых и плотоядных динозавров) – что этот великий человек нализался словно дремучая свинья и валяется в шалаше в непотребном виде…

Но следом за облегчением наступает отчаяние. «Если не он, то кто?» – вопрошает Хам. – «Кто научит меня истинному пути? Кто меня просветит и наставит? Откроет мне правду? Почему вы не лучше меня, сволочи!»

**

В «Падении» Камю описывается, при сходном конечном результате, обратная эволюция. Герой, адвокат Кламанс, считает себя Д Артаньяном, а окружающих – совсем напротив. Но в один прекрасный парижский день, в процессе променада по набережной Сены, наш образцовый гражданин замечает периферийным зрением женщину, которая кидается в мутную воду под мостом Мирабо – и господин Кламанс невозмутимо идет дальше. Он не лезет в поток чтобы не простужаться. Совершенно нормальная, между прочим, реакция – я бы тоже не полез, и у меня пудовая отмазка: я скверно плаваю. Да и вообще… Спасение утопающих – дело не боярское – на то есть профессионалы… Но героя Камю подобное мелкое обстоятельство совершенно раздавило и подкосило, ему настал Zusammenbruch, он сдулся как резиновая женщина, осознав, что он такой же хлам… В результате товарищ бежит в толерастические Нидерланды, глушит шмаль по кофешопам и обращает избранных на предмет того, насколько страшно жить…

Мой же процесс можно даже, полагаю, назвать подъемом: от представления что я свинья, а остальные – ангелы, к осознанию, что гомо вообще – нечто вроде гибрида свиньи и ангела, при всей странности такого объекта с биологической точки зрения.

(Штрих – пунктиром: Верлен, пишущий нежные стихи о любви той, на которой он женится потому, что после проституток хочется невинного существа; а невинное существо оказывается в придачу несообразительным как пробка… И вот существо беременно, а под руку подворачивается Рембо – не тот, который первая кровь, но тоже супер. И они бегут с автором проалкоголенного судна и сезона в аду от невинной в Бельгию, и там между ними вышла ссора, и Верлен стреляет, из пронзенной руки кровь алым струится потоком, и «мои тюрьмы», и «мои больницы»; и Рембо завязывает с силлаботоникой, едет в Африку зарабатывать денежку и умирает в Марселе, который не Пруст, на заре славы от кишечной инфекции, оставив единственное фото для Википедии; Верлен же, poete maudit, тянет абсент из тысячи репродукций и немытого стакана. “ Такова моя теория» – сказал он: ” L homme состоит из двух существ – un cochon et un ange… ” «Свинья и ангел…»)

**

Отступая немного в сторону – то, что после Пушкина французы оказались в русской литературе под немцами, мне кажется – прискорбный факт. В Достоевском нет ничего французского, он вылитый пруссак: тяжелый, многословный, набожный, пиво под сосиски… Хотя, похоже, предпочитал чай… Чтобы все умерли, а он мог свой чай пить… Но, без сомнения, не пунша пламень голубой… Весь реализм просто и реализм социалистический – от Радищева до Солженицына – у нас не насмехаются, но клеймят, не рассказывают, но возглашают, стоят в позах и сугубо, исконно мыслят. Литература ковыляет по болоту на ходулях, подобная ходячему замку из мультфильма Миядзяки: кладбищенски смурная. Ницше, который но мнению интернета голышом фоткался в компании Лу Саломе и своего друга Пауля Ре (увы, фейк, правильный вариант: эмансипированная Лу стегает кнутом парочку, запряженную в повозку наподобие двух ослов), тщетно пытался убежать от германской серьезности – в конце концов серьезность нагнала его в образе воли к власти и утащила в сумасшедший дом… В «Антимемуарах» Мальро описывается крестный путь Фридриха в швейцарскую клинику: двое знакомых сопровождали пророка в вагоне третьего класса, неподалеку итальянская колхозница перевозила домашнюю птицу. Фридрих вел в основном тихо, но в туннеле вдруг запел… Что именно, история не сохранила – казус Вагнера? – Лоэнгрин – Парсифаль – Вотан, колыбельную? – собственное сочинение? Курица из корзинки наблюдала за картиной… Сопровождающий был родственником Мальро: европейская культура место узкое, семейное – туннель…

**

Книги – фармакология от жизни. Счастливые люди не пишут хороших книг. Они их и не читают тоже. Книги – наркотик. Подсаживаясь, приходится увеличивать дозу… Побочек, правда, меньше для физического здоровья, чем от более традиционных средств, но мозги тоже рушит на раз. Начитавшийся в большинстве случаев потерян для общества. Есть, конечно, монстры иммунитета, которым чтение безопасно – они составляют коллекции в подарочных переплетах, расставляют по полочкам, знают все ответы на все вопросы – кто виноват, что делать и почем скумбрия…

Иногда я думаю, что меня вообще тут держит: лень, трусость, мазохизм? Книжная наркомания? Или интерес к балагану?

Для чего я это пишу? Никому ведь не интересно знать, что ты думаешь – любой уверен, что думать-то он может не хуже… «Всякий недоволен своей памятью и доволен собственным умом» говорил кто-то из Лфрошфуко-Шамфор-Лабрюйеров. Не помню кто именно, но ведь это и подтверждает тезис.

**

Понемногу я пришел к идее избавления от вещей. Вещи не только решают проблемы, но и создают. Кофеварка, стиральная машина, и хлебопечка —они нужны? Хлеб можно печь и в духовке, хотя это более хлопотно. Стирать в тазу… Это дольше, но у меня 16 часов бодрствования в день, и их нужно на что-то употребить. Еще в позапрошлом веке для простейших вещей наподобие отопления, освещения и перевозки грузов требовалось неимоверное количество работы. Надо было наколоть дрова, поднять пешком на этаж, протопить печь, убрать золу… Рубахи шила белошвейка, батистовый носовой платок имело смысл украсть, чтобы потом продать, и героев Диккенса за украденный носовой платок могли вздернуть на виселице, даже если им было 13… Должно быть, поэтому раньше люди были счастливее – им, кроме happy few, немногих избранных, надо было непрерывно барахтаться просто чтобы не утонуть. Кроме прочего, в 19 веке не жили столько, как сейчас: сифилис и чахотка косили население как газонокосилка лужайку, детишки мерли как мухи от любой инфекции, забыть вздохнуть было плевым делом, и никто по такой ерунде особенно не парился – поплакали и успокоились… Лишние люди было аристократическая болезнь наподобие подагры: сейчас это демократично словно СПИД – плюнь с балкона и попадешь в лишнего человека. Когда у тебя есть пособие по безработице, бесплатная медицина, карточки на еду, работающая мама – отчего не стать лишним? Я, конечно, прекрасно сознаю, что в моей обличительно – лежачей позе нет ничего особенного – таких как я двенадцать на дюжину по три копейки в базарный день – продавливатели диванов, озиратели потолков, обличители из угла: имя нам легион… Само количество биомассы запретило индивидуальность: мы продукт конвейерного производства: читаем и слышим одно и то же про быть самим собой и проявлять инакость… Наша инакость – устроить флешмоб по стрижке кота с последующим обриванием налысо…

Вероятно, в возвращении к базовым навыкам есть некое достоинство…

Вчера я попытался заштопать носок вместо того, чтобы выкинуть и заказать новый. От мамы остался пластмассовый грибок (с тех времен, когда пластик еще именовался пластмассой), наперсток, иголка с широким ушком и нитки для штопки. Я прилежно произвел полагающиеся операции – сначала проложить нити в одном направлении, цепляя их за края носочной раны; затем изготовить подобие дерюжной ткани, последовательно пропуская нить перпендикулярно и последовательно под и над… Идеальный результат, если верить интернету, напоминает герб Хорватии. Идеала у меня, разумеется, не вышло. Я надел починенный носок, пару раз прошелся по комнате: тот немедленно порвался снова. Возможно, синтетические в принципе не предназначены к штопке, либо я где-то нарушил технологию. Взяв маникюрные ножницы, я проделал еще дырку и принялся опять. Основа, уток – новая неудача. Третья попытка вышла успешнее, но предмет одежды пришел в окончательную негодность, и я выкинул его в мусорное ведро. Остался еще один для тренировок, но я решил, что покамест с меня достаточно.

**

И все-таки: здоровый, образованный мужик, способный хорошо зарабатывать, пять лет сидит безвылазно в двухкомнатной квартире на седьмом этаже панельной девятиэтажки спального района Питера. Зачем? Что его подвигло? Какая череда событий? Который по счету айвазовский вал вынес на пустынный брег этот обломок ракушки? Что ищет он в краю родном…?

Мы обычно не понимаем мотивов собственных поступков: теория, которая складывается у нас в головах по большей части не имеет особенной связи с реальностью. Заинтересованное лицо даже может заявить, что ему «так захотелось». Но почему захотелось именно запереться на 32 квадратных метрах жилплощади со стандартными коммунальными удобствами и интернетом? Можно ли списать этот факт на проявление внутренней свободы, на которую индивидуум, согласно Сартру, обречен – либо Жан-Поль – балаболка, и слушать надо энциклопедиста Дидро, утверждавшего (см. «Жак-фаталист»), что все наши поступки вплоть до почесывания пятки, с момента Большого Взрыва вписаны в Большую книгу судеб и столь же неотвратимы, как движения светил по небосводу? Кстати, не далее, чем вчера, я приобщился посредством сети интернет к опыту некого блогера, заснувшего в ночи на пленэре. Когда его разбудил залетный жук, имярек увидел, что созвездие Ориона передвинулось относительно своего прежнего положения. Из школьной программы он знал, что Земля крутится, и потому расположение светил на небосводе меняется со временем, но до того ему как-то не приходило в голову, что учебник астрономии может иметь отношение к действительности…

Кант разграничивал – даже противопоставлял – звездное небо над головой и моральный закон внутри: “ Der bestirnte Himmel über mir, und das moralische Gesetz in mir» – но, возможно, разница не настолько велика… Кстати, это «bestirnte Himmel» – «озвездленное небо» отдает мало уместной в философском сочинении поэзией… Или только для моего русского уха, а немцу – затертый оборот?

Так вот, мое сидение в 32 квадратных метрах – результат моего произвола, либо же стечение обстоятельств места и времени; причуда, судьба, сумасшествие или рок?

**

Хорошие читатели вырастают из несчастных детей…

Мне подумалось, что любая попытка анализа должна начинаться с детства – и стал припоминать что же помню оттуда. Меня немного удивило, что в моей памяти почти не осталось моментов счастья, или хотя бы довольства: лишь унижения, в основном – глядя из моего теперешнего опыта – мнимые; моменты, когда я сказал или сделал глупость, струсил, или повел себя неподобающим образом – или просто было не по себе. Вроде ушедшего от остановки автобуса – потому что я не ускорил шаг, полагая, что подойду вовремя, а водитель решил, что я иду мимо… Из всего лета мне запомнился лишь этот пригородный автобус – дело было на каком-то асфальтовом шоссе – я возвращался из библиотеки с книгами. Был виноват шофер, или я? Почувствовал ли я, что мне указывают, насколько я плохой и как недостоин, чтобы ради меня останавливали транспортное средство? Должен ли я был размахивать конечностями, кричать дурным голосом изо рта и всячески умолять шофера чтобы тот разрешил мне сесть? Мне трудно восстановить мои тогдашние эмоции – но от этого мелкого происшествия у меня явно осталось чувство обиды не то на враждебный мир, не то на себя, ничтожностью которого так откровенно и бессердечно пренебрегают.

Ковыряясь в памяти о детстве, я неизменно нахожу лишь что-то неловкое, непорядочное, нечистое… Например, я вспоминаю рассказ моего приятеля про то, как его мама, проснувшись ночью ошибочно выпила воды из стакана, в котором покоилась вставная челюсть отца – и каков был от этого скандал поутру… Само происшествие могло бы показаться забавным, но то, что приятель рассказывает подобные вещи о своих родителях вовсе не представлялось мне чем-то достойным похвалы. У приятеля были специфические предки: они хранили в шкафу порножурнал, бывший тогда немалой редкостью. Во всяком случае, у себя дома я подобного не находил – максимум был одинокий том медицинской энциклопедии с парой мелких фотографий детородных органов для иллюстрации какой-то кожной болезни. Приятель, обнаружив издание, устроил общественный просмотр – нас было трое второклассников, мы уже могли достичь некого легкого подобия эрекции… Я в то время не мог определить страну, но мне почему-то кажется, что это были скандинавы – датчане, или шведы. Фотографии оттенка сепии повергли меня в легкий ступор – я не очень понимал, что именно дяди и тети там делают, но их поведение определенно представлялось плодом буржуазного разложения. Приятель тыкал пальцем в снабженную мощными выпуклостями даму с обильной телесной растительностью, по его мнению, дама походила на нашу классную руководительницу – сходство не казалось мне очевидным, но возражать я не стал…

Копание в детской памяти наполняет меня лишь ощущением более или менее лёгкого стыда и боли. Это, конечно, странно – неужели я ни разу не был доволен жизнью? Сама прерывистость пунктира унижений, дурных поступков и угрызений совести, порой за пустяки, по поводу которых нормальный человек вовсе не раздирает себе одежд, говорит мне, что в моем восприятии мира что-то не так. Я, например, слышал рассказ одного гражданина без комплексов про то, как они в количестве эн человек пошли в ресторан – каждый понадеялся, что у остальных достаточно ресурсов для оплаты счета. Рассказчик, который зарабатывал преподаванием не то кун-фу, не то у-шу, с удовольствием описывал, как они драпали от разъяренного персонала. Я вполне сочувствую разъярению персонала – за съеденное и выпитое вычтут с них… Я также понимаю психически здорового гражданина, которому происшедшее кажется скорее милой шуткой, чем проявлением более свинской, чем ангельской природы гомо сапиенса – особенно принимая во внимание что поимка ему лично вряд ли грозила ввиду неплохой физической подготовки – но не думаю, что мне бы доставило удовольствие рассказывать подобный эпизод, случись он со мной.

Моя память очень несовершенна – я удивляюсь, что при стольких дырявых нейронах без проблем читаю на нескольких иностранных языках и демонстрирую, судя по тесту в интернете, словарный запас, недоступный подавляющему большинству опрошенных… Словарный запас неудивителен при количестве проглоченных мной печатных знаков – но языки так просто в черепную коробку не залезают… Вероятно, память удерживает то, что мне нужно, но отбираю нужное не я. Я бы с большим удовольствием запоминал, к примеру, математические формулы – но их я помню обычно лишь тогда, когда могу вывести сам. В таких обстоятельствах, вовсе не странно, что прошлое представляется мне пунктирным, но почему там до определенного времени живет лишь негатив?

**

Книги были разрывом в цепи – они были нейтральны. В них не было позитива или негатива – только тихая красота гербария. Недаром книга, подобие растения, снабжена листами… Кстати, по-французски страница – «паж». Шамфор упоминает, что владелец театра, куда придворные мальчики проходили бесплатно, жаловался: «заметьте, что множество страниц – это том». Кто его знает, почему мне из пухлого томика Шамфора запомнились лишь несколько анекдотов – этот в том числе… И еще один, про девочку из хорошей семьи, удивлявшуюся, что у служанки, как и у нее, пять пальцев… Написав фразу, я нашел – для сверки – точную цитату в интернете и перечитал несколько страниц. Французы из Национальной библиотеки, слава Богу, роскошно сканируют старые издания, а не гонят с опечатками в стандартный текстовой файл, как жмоты из «Проекта Гутенберг»… Кое-что из этих десяти страниц я смутно помнил, а в остальном не обнаружил ничего для себя нового… Одно утверждение – что любое общепринятое мнение является глупостью именно в силу того, что его поддерживает большинство – я даже выписал в свое время в предназначенный для цитат блокнотик – теперь оно представляется мне банальностью (кстати, именно эту цитату из Шамфора я позднее обнаружил и у Флобера). Если бы я сегодня увидел эти слова впервые, то не обратил бы на них внимания. Возможно, прочитанное запоминается лишь однажды – все, что я уже знаю, или то, чего я еще не понимаю, просто проскальзывает мимо сознания, не оставляя в нем борозды…

Книги при удачном стечении обстоятельств вводили меня в легкое оцепенение свойственное, вероятно, меломану при сто восемнадцатом прослушивании Walkuerenritt, или курильщику опиума в обществе своей трубки. Фраза Диккенса или Киплинга могла сделать мой день. «It was the best of times, it was the worst of times…» или «For the race is run by one and one and never by two and two.» Или «Then look around, and choose thy ground, and have thy rest…» – это уже Байрон.

Как-то, в еще добайроновские времена, я зачитал отцу казавшийся мне особенно смешным отрывок из Джанни Родари. Тот не разделил моего энтузиазма – он, не поднимаясь с дивана, назвал отрывок глупостью. Думаю, он мог бы проявить немного больше педагогического такта по отношению к шестилетнему… С тех пор мои чтения стали моим персональным пороком – я почти утратил привычку с кем-либо их обсуждать…

**

Тому, кто лично не сталкивался с опытом наркотического чтения, полагаю, тяжело его себе представить. Меня чисто умозрительно привлекают и иные формы опьянения: алкоголем, опиумом, дельта-тетрагидроканнабинолом, или лизергиновой кислотой – но я не знаю их о щ у щ е н и й. Спиртное действует на мой организм лишь угнетающе, незаконных средств я никогда не пробовал, но неизменно интересовался старателями органики: Де Квинси, Бодлер, Уоллес, Венечка Ерофеев, Баян Ширянов, малолетняя героинщица Кристина Ф. с вокзала Зоо в Берлине… И просто тихие алкаши наподобие Ремарка… Их описания опьянений неконкретны и размыты: «я просто почувствовал себя хорошо», «меня словно ударили доской по затылку»… Свидетельства сводятся в основном к констатации сопутствующих обстоятельств: «сварили винт», «вмазался», «украл», «постоянно чешется», «и немедленно выпил», «спрятал между труб». Яснее всего в описаниях выходят боль, деградация и обреченность: можно подумать, что люди связываются с искусственным раем лишь для того, чтобы как можно скорее оказаться во вполне естественной преисподней, откуда нет спасения. Наркоманка из Зоо, сбежавшая от зависимости на 20 лет спокойно говорит, что героин никого не выпускает, и она на каком-то повороте судьбы, влюбившись в товарища по несчастью, снова взяла в руки шприц. Уоллес лезет в петлю после отказа от антидепрессантов… Пользователь ясно помнит лишь моменты страдания – ломку, посаженную печень, вздутый водянкой живот, комнату с замызганным матрацем… Последствия… Само опьянение – это пустота, цезура, промежуток. Море спокойствия в архипелаге боли. Но наркотик – общая причина и моря, и архипелага.

Возможно, мне только казалось, что чтением я убегал от страдания, а не порождал его? Не напоминает ли на самом деле книжный лист зазубренную ладонь каннабиса?

**

Я пытаюсь вспомнить родителей, и понимаю, что на самом деле знаю о них чрезвычайно мало. Я не знаю о них и тысячной доли того, что знаю о себе. Макака в зоопарке имеет примерно такое же представление о тех, кто ее кормит и чистит ее клетку: те рядом, но принадлежат к некой параллельной реальности. Они – хозяева… Люди, конечно, могут быть привязаны к зверьку, но всегда останутся инородными объектами в его мире.

Глядя назад, мне кажется, что отец временами пытался пошатнуть разделявшую нас стену отчуждения. К примеру, он пару раз водил меня играть в футбол на баскетбольную площадку. Площадка принадлежала соседнему ПТУ, официально вход был на проржавевшем висячем замке, но желающий проникал внутрь через дыру в металлической сетке ограждения. Надо было закатить мяч в промежуток между двумя стойками забора – один держал оборону, второй старался обмануть его финтами, после роли менялись. Бессмысленность этого занятия меня утомляла, хотя я и не был слабаком. Мама, обеспокоенная моими частыми простудами, записала меня в секцию – два или три раза в неделю я делал разминку, а потом мы начинали что-нибудь вроде стометровок, или прыжков в длину, или кросса. В конце занятия полагался круг-другой трусцой по стадиону… Через несколько лет занятий в любую погоду я действительно избавился от частых насморков и ангин: более того, я мог пробежать кросс лучше всех в школе. Но спорт меня не привлекал: отсутствие по большому счету амбиций и трудолюбия соединялись во мне с опасениями навредить организму чересчур усердными тренировками – к университету я забросил атлетику окончательно. Тем не менее, привычка к регулярным упражнениям осталась: без часа-другого в неделю бега, велосипеда или тренажеров я чувствую себя заметно хуже, и хотя ни в одном виде спорта не поднимался выше результатов первого разряда, само ощущение, что я могу обогнать в беге или на велосипеде 99 человек из взятых наугад ста придает мне дополнительную степень уверенности в себе.

**

Прискорбная черта нашего времени – почти повсеместное отсутствие стиля. Что неудивительно, ибо стиль суть – индивидуальность, в крайнем случае – школа; он – отличие, а в эпоху торжества массы любое отличие наказуемо. Стиль вырождается даже в музее, где его топчут копыта экскурсионных групп – то, как выглядят теперь окрестности Лувра – это тихий мелкобуржуазный ужас: пожалуй, единственное место, где реликт можно порой обнаружить – запыленные прилавки букинистических лавок: там еще можно откопать первое издание Франсуазы Саган, либо томик «Цветов зла» circa 1910 depot legal со штампиком какой-нибудь провинциальной французской библиотеки и дарственной надписью; артефакты, малопонятно каким историческим пылесосом закинутые в страну постперестройки времен постмодерна и торжества постправды, и все еще хранящие смутное «нечто» отдельности, непохожести, начисто утерянное, к примеру, в голливудских фильмах или сериях фэнтези про попаданок. Современные книги внутри выглядят так же одинаково, как современные автомобили или смартфоны: они разнятся лишь торговой маркой, да и сами эмблемы обманчивы: когда «Мерседес» не стесняется ставить на свои авто моторы от купленного им «Рено», а почти вся начинка «Порше» состоит из продукции «Фольксвагена»… Как из ценовой категории машины можно почти точно угадать ее размеры, набор опций и время разгона до «сотни», так из заглавия голливудского фильма можно определить его сюжет: я перестал ходить в кино после того, как научился произносить ударную реплику за две секунды до ее произнесения – когда персонаж держит паузу. Точно так же и теперешние книги – создается ощущение, что их клепают на конвейере – они одинаковы вплоть до опечаток и ляпов: греки в них обыкновенно носят римские тоги, а героиня либо обретает любовь, если это стандартный женский роман, либо после многочисленных перепихов пребывает в депрессии от невозможности высокое чувство обрести (и тогда это «серьезная литература»); герой же неизменно пьет и сношается, а в свободное время попадает в психушку. Вариант: изложение «Википедии». Вариант: нечто душеспасительное с парой постельных сцен. Вариант…

Серега, мой одноклассник, как-то поделился мыслью, что его утомляют сочинения, в которых нет автомобиля – полагаю, его литературные вкусы не отличались изысканностью, он с надрывом цитировал стих некой дамы, и был очень удивлен, когда я предсказал ему последнюю строчку четверостишия, отталкиваясь от трех услышанных – ему было непросто поверить, что я подобное если и читал, то разве по ошибке… Так вот, Серега, не умевший существовать вне современности, под конец 90-х вышел из окна собственной квартиры имея в виду никогда больше туда (как в квартиру, так и в современность) не возвращаться… Возможно, то что я еще жив – следствие моего неумения жить в теперешнем: я неизменно относился с подозрением к текстам, на которые авторские права еще не истекли. Французы времен империи были мне гораздо ближе, чем покорители космоса. Вероятно, они так и остаются мне ближе – я их в чем-то лучше понимаю, чем современников; они уже ничем не способны разочаровать?

**

Я узнал, что отец изменяет маме, будучи в девятом классе. Невовремя вернулся… Они были так заняты, что сразу меня не услышали: кроме прочего, на проигрывателе, включенном погромче, крутилась добытая на черном рынке пластинка «Роллинг стоунз» – возможно, из-за желания не привлекать внимания соседей – в советских дома массовой постройки 70-х годов экономили на звукоизоляции. Партнерша не была красива на мой вкус – неуклюжий полустертый макияж, дряблый живот, развернутые буквой Х ноги с красными коленями: просто голая женщина. На вид лет 35. Без особых признаков – как врач в поликлинике – но неодетая. Мне казалось, я отвлек ее от дела – она смотрела на меня скорее с раздражением, чем со стыдом – словно я лез во что-то, что меня не касалось и вообще вел себя бестактно.

– Выйди вон, Константин! – сказал отец. – И закрой дверь.

Я пошел на кухню и поставил чайник на плиту. За прикрытой дверью говорили вполголоса – слов было не разобрать. Вода вскипела, чайник начал посвистывать. Я сел за кухонный стол лицом к окну и начал пить чай с сушками. Потом хлопнула входная дверь – дама ушла. Подошел, шлепая домашними туфлями, отец, сел на табуретку напротив. Он сидел, в обвисших трениках и майке, нелепо сгорбившись на табуретке, сложив на коленях узловатые руки – тесно заставленная кухня в шесть квадратных метров вынуждает к нелепым позам.

– Понимаешь, – сказал он. – Жизнь – не такая простая штука…

Что жизнь не такая простая, я знал достаточно давно. Для меня, во всяком случае. Но мне казалось, что я – скорее исключение из правила, а в целом люди твердо понимают, что надо делать, и что не надо – и вообще взрослым виднее.

– Ты уйдешь? – спросил я.

– Это не так просто… – Он не стал развивать мысль о том, в чем именно заключались сложности.

– Не так все просто, – повторил он еще раз, и сделал неопределенный жест, насколько позволяло расстояние до стенки. – Ты лучше ничего не говори маме, а? Я, разумеется, не могу настаивать… И мне не хотелось бы пытаться тебя подкупать. Но… Обещаешь?

– Хорошо – сказал я. – Разбирайтесь сами. Это вообще-то не мое дело.

– Ну и ладно, договорились… – сказал он.

Припоминая, я сказал бы, что у каждого из них – у отца и у мамы, имелась как бы собственная оболочка. Возможно, единственное между ними общее был я, и они не могли меня толком поделить на сферы влияния. Сравнив дату в свидетельстве об их браке с датой моего рождения, я понял, что скорее всего послужил дополнительным стимулом для несколько поспешного союза – оба, по обычному заблуждению пар полагали, что расхождения в характерах и интересах со временем сгладятся – но разногласия – подобно трещине на лобовом стекле с годами лишь ветвятся и множатся – пока ветровое стекло не начинает напоминать паутину и его не приходится менять. Они не читали «Любовь Сванна» (в их время бывшую, впрочем, библиографической редкостью) и не учитывали, что люди имеют привычку жениться на тех, кто совсем не в их вкусе…

Отец, инженер-электронщик, работал в «ящике» – одной из многочисленных питерских контор, завязанных на армию. Надо сказать, укрепление обороноспособности родины не казалось никому в Ленинграде чем-то необычным – чуть ли не половина городского населения занималась чем-нибудь ультрасекретным: НИИ и НПО с многобуквенными аббревиатурами стояли на любом углу, порой занимая целые кварталы, допуск давали за любой чих. На дому отец подрабатывал, ремонтируя телевизоры и прочие набитые электроникой изделия, стол в углу его с матерью комнаты был без всякого видимого порядка усеян транзисторами, радиолампами, сопротивлениями, обмотанными медной проволокой ферритовыми сердечниками, цилиндриками припоя, кусачками, пинцетами и паяльниками; над мелочевкой на полке громоздились генератор, осциллограф и источники питания. Еще одно увлечение отца, подержанный «Москвич 412», был скорее предметом культа, чем средством передвижения – даже официальный термин для обозначения владельца «автолюбитель» как бы настаивал на отличии взаимосвязи гражданина и техники от тривиального «сел-завел-поехал», подразумевая некую интимную, душевную, и – не исключено – в чем-то даже эротическую связь человека с машиной, симбиоз – они вместе составляли скорее не кентавра, но некого киборга, подобие только-только появившегося «Терминатора», с той только разницей, что в персонаже Шварцнеггера механизм находился внутри человека, а в советском автомобиле оный располагался снаружи. Полагаю, отец любил средство передвижения больше, чем маму: в семье он был Сергеев-первый, «Москвич» – Сергеев-второй, мама – номер третий, а я – четвертый. Папа склонялся к педантизму и перфекционизму, хотя об этом нелегко было догадаться, глядя на заваленный радиодеталями стол; в моем предке была некая ригидность убеждений и привычек – возможно поэтому он и держался за давно исчерпавший себя брак, в лице партнера по которому не находил понимания. Строгий рационалист и агностик, твердо веривший в невозможность потусторонних сил, что бы они из себя не представляли, он отрицал любую трансцендентность и дуализм: Будды, чупакабры, Магомета с Исусом, духа саентологии; мама тайком от него листала руководства по полулегальному дзену, блекло отпечатанные пятым экземпляром на раздолбанной машинке, зарегистрированной в КГБ, либо же воспроизведённые с пленки на маленьких (в целях экономии) листах фотобумаги – для чтения приходилось либо сильно напрягать глаза, либо пользоваться лупой. Отец, перемножавший в уме четырехзначные числа и имевший разряд по шахматам, неизменно пускался в сарказмы во время поездок, когда мамина неспособность читать карту и определять стороны света проявлялась во всей красе. Ее непонимание принципов домашней электропроводки – замена предохранителя, фазы и проч. – вызывало у него подозрения в саботаже и в желании свалить на него добавочную работу по дому. Он читал мемуары времен первой мировой и знал почти наизусть характеристики английских дредноутов и немецких броненосцев; она держала на ночном столике Валентина Пикуля и «Проклятых королей» Дрюона. По большому счету, им не о чем было говорить – если включить туда же меня, к девятому классу залезавшего (мало что там понимая) в Канта, Ибсена, Платона – в доме царили хронический раздрай интересов и перманентное отсутствие общих тем для разговоров. «Уроки выучил?» – спрашивала мама. «Почти!» – отзывался я. «Ужинать,» – говорила она. – «Достала сегодня кур не очень страшных – час стояла… На три дня хватит – бульон, и потушу с черносливом и рисом…» Курица с черносливом и чье-то стояние в очередях абсолютно не интересовали остальную часть ячейки общества. По опыту зная общее безразличие к теме, отец даже не пытался описывать катарсисы охоты на прокладку блока цилиндров. Я не начинал развивать тему обнаруженной мной преемственности между Вольтером и Бернардом Шоу – предки толком не читали ни того, ни другого. За едой, как правило, царила нарушаемая лишь жеванием тишина. Доев, я шел в свою комнату, ложился на кровать и углублялся в очередной библиотечный том: моя недельная норма составляла 3—4 штуки, в каникулы – 5—6; отец садился за паяльник, мама мыла посуду, потом включала телевизор, по которому отец смотрел лишь футбол, а я вообще почти ничего не смотрел…

**

Мои последние школьные годы совпали с разгулом горбачевской перестройки. Ее положительным моментом на мой взгляд было разве что облегчение доступа к запрещенным ранее изданиям, в остальном я не видел никаких преимуществ в смене шила социализма на мыло свободного рынка – к тому времени я твердо усвоил, что люди умирают и несчастны при любом общественном строе. Менять принципы собственности и основы государственного устройства было «их» дело – не мое. Рыба ничего не может сделать с плотиной, которой перегородят реку – она может только приспособиться к переменам экологии, или всплыть кверху брюхом. Из периода мне запомнились в основном сочные – по недавно дозволенному Фрейду – оговорки, наподобие: «Всех противников демократии будем расстреливать на месте», «Хотели как лучше, получилось как всегда», или «Жить будем плохо, но недолго». Мир делился на массу и одиночек. Масса производила себе власть, которую заслуживала – главным образом демагогов, воров, бандитов и насильников – хотя иногда встречались и просто фанатики; одиночкам оставалось лишь держаться от всего этого дурдома по возможности подальше и находить себе какую-нибудь тихую наркотическую нишу: «Pour n’être pas les esclaves martyrisés du Temps, enivrez-vous; enivrez-vous sans cesse! De vin, de poésie ou de vertu, à votre guise! ” – чтобы не стать замученными Временем рабами, опьяняйтесь. Вином, поэзией или добродетелью – выбор за вами…

**

Я, как и обещал, ничего не сказал по поводу папиной любовницы маме, но та обо всем узнала сама – сохранение подобных вещей в тайне требует квалификации Джеймса Бонда во вражеском тылу; женщины чувствуют соперницу внутренностями – где-то в районе живота – а когда подозрение уже укоренилось, любая мелочь – скомканный билет на электричку в кармане предназначенных к химчистке брюк, недостаток клубничного шампуня в упаковке, лобковые волосы блондинки (или наоборот, брюнетки) в ванной, невовремя задернутые шторы, презервативы в портфеле, произнесенное во сне имя «Светочка», или наоборот, «Лидочка» – грозит провалом и переводит догадку в стадию лобовой атаки: «Я все знаю, лучше признайся» – за котрой следует смущение, исповедь, покаяние и пенитенция… Мужику нужны железные нервы, для того, чтобы сообщить разгневанной супруге, что «Лидочка» – это LiD, дейтерид лития-6, необходимый компонент термоядерного боеприпаса… Разумеется, со мной не делились деталями – собственно скандалы и разбирательства имели место преимущественно в мое отсутствие, до меня доходили лишь далекие отзвуки грозы и ее зарницы, я видел маму с покрасневшими глазами и отца, ожесточенно уткнувшегося в свои радиодетали над густым канифольным дымом в свете настольной лампы.

В конце концов родители разошлись. Мама нашла себе спутника жизни в Москве. Папа съехался с Алевтиной, и это была уже другая женщина, не та, которую я видел у нас. Иногда я бывал у них дома – из-за семейных праздников, либо по делам. К тому времени я учился в университете, а отец связался с фирмочкой по импорту и частично переделке под отечественные стандарты видеомагнитофонов, ксероксов и прочего хайтека. Роль отца в организации была скорее технической: закупкой, сбытом, улаживанием дел с таможней и рэкетом занимались другие люди, собственно и получавшие основную прибыль, но на фоне быстро нищавшей публики тогдашнему положению родителя можно было лишь позавидовать. Он приобрел жилплощадь в центре и сменил «Москвич» на подержанный «Пассат» Фольксвагена. Я тоже прирабатывал в отцовской конторе – писал драйверы, переводил с английского документацию, набивал таблицы.

Как-то, заявившись к отцу с бумагами, я застал Алевтину одну. Она была что называется «эффектная» – сам термин подразумевает некое savoir vivre и определённую степень пикантности, потасканности и стервозности – не думаю, что отец в качестве советского инженера ее устроил бы, но слова «малое предприятие», «иномарка», «валюта» имели в те времена притягательную силу – так наэлектризованная расческа подбирает клочки ваты со стола. Оденьте самца в добротный костюм, снабдите репликой «Ролекса», если на настоящий не хватает (оба, конечно, будут сделаны в том же самом Китае, но на аутентичном будет настоящая, а не фальшивая этикета «swiss made»), поставьте его рядом с люксовым изделием автопрома, либо посадите за столик облюбованного мафией ресторана: желанность экземпляра для противоположного пола возрастет в геометрической прогрессии. Не то, что женщины хотят продаться – во всяком случае, они (кроме самых прожженных экземпляров, которым по жизни никакой миллионер не светит в силу кристальной ясности их намерений) никогда так это не формулируют – даже (и особенно) для себя. Женщинам искренне нравится аура богатства, его запах, возможность швырнуть в морду халдея пачкой хрустких купюр в обмен на что-то вкусное, яркое, вычурное, завидное другим: в самой очевидности превосходства лаптя пятисотевровых банкнот над мятой тысячерублевкой нищука есть для них что-то неодолимо привлекательное. Они влюбляются в носителя тугого кошелька как в обладателя мощного gluteus maximus или pectoralis major, симметричного лица, гладкой кожи, тестостеронового подбородка – и делают это от всей души, с упоением и самозабвенно – в противном случае, кого бы они могли обмануть. Богатый получает не просто физическую близость – он обретает восхищение (возможно, наигранное, ведь еще Цицерон писал: «Хоть ты завоюй полмира, супруга все равно будет считать тебя ослом») своим богатством и щедростью, как культурист имеет в активе экстаз официантки Макдональдса, а моложавый профессор – подмокшее белье близорукой студентки. Женщина обожает быть слабее своей лошади… Конечно, мой отец был лишь пародией на миллионера, но и Алевтина была лишь репликой роскошной штучки («цыпочки», по определению одного моего разбогатевшего приятеля) – ей не хватало размашистости, шика в швырянии деньгами, безбашенности – да и швырять-то было особенно нечего.

«Костя,» – сказала она. – «Здравствуй. Проходи. У тебя что, бумаги? Оставь там.» – она показала куда-то в направлении открытого секретера.

– Здравствуйте!

– Давай уже на ты – я тебе сколько раз говорила…

– Извините, мне проще на «вы».

– Ну, как знаешь… Чай или кофе?

– Чаю, пожалуйста.

Она отвернулась к шкафу чтобы достать печенье – я смотрел на покатую линию ее плеч под синтетическим свитером с узором в виде чешуек китайского дракона. Посередине чешуйки прекращались, уступая место флоральному орнаменту, а к нижней части появлялись снова, чтобы окончательно раствориться в орнаменте, дав место темно-зеленой резинке. Под резинкой начиналась каштановая юбка, а завершающим аккордом были леггинсы – они же, полагаю, лосины агрессивно-бордовой расцветки и шлепанцы, желтые и мохнатые как два шмеля.

– Костя, – сказала она, не оборачиваясь, – я хотела спросить… У тебя есть девушка?

– Нет.

– Почему?

– Девушки меня не любят.

– Неправда, – сказала она. – Ты видный парень.

Отсутствие внимания ко мне со стороны девушек действительно было неправдой. Сказать, что они вешались на меня пачками, было бы преувеличением, но почти всегда существовала одна-другая, делавшая – без какой-либо провокации с моей стороны – комплименты или намеки, иной раз достаточно прозрачные. Началось это с восьмого класса, где длинномерная, нескладная деваха по пять раз на дню оборачивалась из-за своей парты чтобы на меня посмотреть. У меня завязалась с ней та червивая псевдодружба, которая для одного состоит в желании большего, а для другого – в вежливом разрешении с собой общаться, раз противоположная сторона так уж настаивает на общении. Я одалживал ей книжки – не знаю, действительно ли она их читала – полагаю, я интересовал ее заметно сильнее, чем печатная продукция. То, что я вообще (кроме пары отчетливых глупостей) не помню, о чем она мне говорила, может интерпретироваться как результат того, что она не сообщала ничего для меня интересного. Вскоре она начала нарушать отведенное ей в наших отношениях пространство и прислала мне записку, в которой просила что-то вроде свидания – я ничего ей не ответил, на свидание не явился, а записку сжег. Позднее она никогда не заводила речь об этом инциденте, так что ее записка осталась для меня в нечеткой категории чего-то то ли существовавшего, то ли нет – словно этот листок бумаги из школьной тетради с ее крупным, невыразительным почерком мне лишь привиделся. После восьмого класса я перешел в другую школу, и наши встречи прекратились. Я встретил ее случайно лет через десять – она к тому времени успела выйти замуж, родить дочку, развестись и выйти замуж вторично за мелкой руки бизнесмена; однако опыт не удержал ее от попыток возобновить свои школьные игры в Онегина с Татьяной. К тому моменту она знала о жизни (если речь шла не об абстрактной книжной премудрости) куда больше, чем я. Во всяком случае, она твердо знала, чего хотела, и не стеснялась добиваться желаемого – умение, которое я так никогда и не приобрел, и вряд ли приобрету. Заводить шашни с замужней женщиной, к которой я ничего не чувствовал кроме легкого плотского влечения (она осталась худой и высокой, но уже не была таким набором костей, как в 15 лет, ее бритые подмышки вызывали у меня известного рода напряжение), и которой я представлялся совсем не тем, чем казался сам себе – было явным перебором – я снова уполз от нее, как улитка в раковину. Дурацкий акт сожжения (словно недостаточно было просто порвать и выбросить листок, если уж меня так беспокоила ее репутация – что вообще смешно) свидетельство – на мой теперешний взгляд – нечистой совести бывшего восьмиклассника. Тогдашний «я» настоятельно желал удалить из сознания все, что противоречило фальшивой официальной версии: «мы с N приятели – не более того».

Опыт двусмысленности подобной «дружбы» оказался для меня столь малоприятен, что в дальнейшем я склонялся к тому, чтобы вообще не связываться с женщинами, начинавшими первыми проявлять ко мне интерес, не пропуская ближе, отсекать на дальних подступах. В таком образе действий можно при некотором напряжении внутреннего уха услышать мотивы альтруизма – словно я хотел уберечь их от разочарования; полагаю, однако, что в основе лежал страх перед женской стихией, требовавшей от меня большего, чем я хотел и решался дать.

Вообще, страх играл чрезмерную роль в моей тогдашней жизни: я не сказал бы, что был слишком пуглив, что ужас перед осами, змеями, высотой или покойниками был во мне особенно силен… Скорее, я был (и в значительной степени остаюсь) попросту излишне нервным экземпляром, с обостренной чувствительностью и мнительностью – мне хочется верить, что это обычная черта невротика. Страх рождался скорее от непонимания чужой реакции на мои действия, я не мог уверенно предугадать что можно, а что нельзя в той или иной ситуации. Зачастую мне трудно было понять, что именно от меня хотят услышать, поэтому я предпочитал так или иначе молчать – иногда достаточно многословно (я редко лезу в карман за словом и при желании могу поддерживать разговор в почти любой компании); я находился в постоянном напряжении от того, что совершу бестактность, что меня не примут таким, какой я на самом деле, что я кого-то шокирую… «Излить душу» перед кем-либо было для меня – при всей моей нездоровой склонности к самоанализу – совершенно немыслимым делом.

Однако, вернемся к девушкам. На начальных курсах университета, я ездил в каникулы прирабатывать на Север. Место представляло из себя специализировавшийся на первобытной лесозаготовке поселок у заваленной плавником реки: пейзаж напоминал декорации «Безумного Макса» в таежной адаптации; комары лютовали как косяк амазонских пираний, их не пугала никакая ДЭТА. Автохтонное население состояло в своем большинстве из бывших зеков (если таковые вообще бывают бывшими); потребление алкоголя per capita и индекс самоубийств во время девятимесячной как беременность зимы били все мыслимые рекорды.

Я встретил прекрасную даму, когда шел к объекту от общежития, где нас разместили, по немощеной улице. Она, улыбаясь и глядя мне в глаза, двигалась встречным курсом – не сворачивая и не отводя взгляда – сближение напоминало сцену из фильма о Второй Мировой, в котором «Лавочкин» и «Мессершмитт» яростно стрекочут пулеметами, а на экране попеременно мелькают сведенные судорогой лица пилотов. За пару метров до коллизии – дрожащий за свою гестаповскую шкуру фашист – я резко нырнул в сторону и прибавил шагу. Смотреть назад я не стал, поэтому не знаю, обернулась ли она вдогонку. Что общего могло быть у питерского студента и юной жительницы зэковского поселка? Зачем я вообще был ей нужен? Почему среди трех десятков парней она выбрала именно наименее из всех приспособленного к тому, чтобы завалить ее на сене, задрав выше груди платье, и дать постонать от удовольствия – не собиралась же она говорить со мной о Сартре? Не думала же она, что я увезу ее в Питер и на ней женюсь?

Мне трудно сказать, что в моей внешности обманывало женщин относительно моей истинной сущности беглеца от жизни и книжного наркомана. С того времени, когда смартфоны и соцсети были еще чумой грядущего, осталось не так много моих изображений. Я был неплохо сложен, и занятия спортом, при небольшом весе, вероятно, давали мне некую легкость перемещения в пространстве; мне, в частности, легко удавалось удерживать равновесие – моим развлечением было стоять в вагоне метро ни за что не держась и рывком на пределе легких пробегать вверх стометровку питерского эскалатора. Но физиономия, при достаточной правильности пропорций, не представляла из себя ничего особенного, кроме, разве что, повышенной нервозности, настороженности перед объективом. Возможно, фотография не передает типичного выражения… Возможно, привычка думать просвечивает как свет настольной лампы из-за штор… Почему-то, люди, меня не знавшие, были склонны приписывать мне солидный донжуанский список: d’ogni grado, d’ogni forma, d’ogni età… – в этом не было ничего похожего на истину, но я либо вежливо отнекивался, если приписывающее лицо было дамой, либо многозначительно хмыкал, если утверждавший был одного со мной пола.

Видимо, небольшой и по сути постыдный эпизод в таежном посёлке символичен: я почти неизменно видел в интересующейся мной (и, соответственно заинтересованной в возможном сексе со мной) женщине «чужую» – личность, с которой у меня очень мало общего; но этот инородный – почти инопланетный – организм, снабженный малопонятной для меня психикой, ошибочно признавал во мне «своего» – того, кто может ему помочь в достижении его, организма, целей и желаний.

Конечно, мои знакомые по университету не были дочерями воров в законе, я даже делал пару попыток сближения с теми, кто, как мне казалось, был способен признать меня как я есть: обычно они на сближение охотно шли, но в какой-то момент, рано или поздно, в них проскакивало желание маленькой зэчки быть заваленной с раздвинутыми ногами и задранным по горло платьем – со мной, или с кем-нибудь другим – и это меня отпугивало.

Во мне не было страха физической близости – из просмотра появившихся тогда в видеосалонах порнографических фильмов я вынес скорее положительную идею о плотской любви, когда та случается по обоюдному согласию и к удовольствию обоих сторон. У меня также не было проблем с потенцией, я, как почти любой одинокий подросток, регулярно занимался самоудовлетворением. Но желание женщины видеть во мне самца, а не только личность немедленно вызывало во мне подозрение, что во мне хотят видеть исключительно самца; что мной хотят – пользоваться…

Само собой, объяснять сожительнице отца все эти психологические нюансы, которых я сам тогда толком не осознавал, и из которых она бы вынесла единственное логичное заключение что я какой-то больной на голову, совершенно не входило в мои планы, и я прикинулся шлангом.

– Ну, возможно, не нашел еще ту, которая мне бы подошла.

– Так и поискал бы…

Она повернулась ко мне и слегка прищурилась.

– А стоит оно того? – спросил я.

– All you need is love, – процитировала она Джона Леннона.

– But all you get is shit, – возразил я.

Похоже, мое упрямство начало ее раздражать.

– Смотри, будешь слишком разборчивым – окажешься один-одинешенек.

Здесь она угадала…

**

Впервые я услышал о Дзете Римана в курсе теории функций комплексного переменного. Математики бывают двух сортов: геометры и алгебраисты. Для алгебраиста мир состоит из знаков, для геометра – из фигур; первый обожает порядок, хороший преферансист, зачастую обладает фотографической памятью; второй – более интуитивен, временами (а то и постоянно) делает ошибки в счете, и стремится при первой возможности набросать график или картинку. Само собой, чистый тип достаточно редок, большинство сочетают оба начала в той или иной пропорции. Лично я всегда питал склонность к геометрии, к тому, что можно вообразить в пространстве. Вероятно поэтому, комплексная переменная, живущая на плоскости, среди линий ветвления и особых точек, была мне как-то особенно близка и понятна. Хотя идея приписать квадратному корню из минус единицы некое обособленное существование могла зародиться только в шизоидном рассудке алгебраиста, именно геометры догадались, что выходя с линии обычных чисел на комплексную плоскость, мы пускаемся с побережья в океан, а там – если уметь строить корабли – можно забраться очень далеко – путь между континентами пролегает по воде.

Сама дзета появилась в математике до Римана: недлинная строчка математических символов, которой ее можно описать, была известна еще Эйлеру. Петербургский швейцарец указал на связь этой функции с теорией чисел – почти очевидное равенство, еще полстрочки символов, выражение, в котором фигурируют одни простые. У Эйлера дзета влачила блеклую жизнь: уныло убывая до константы на вещественной оси, она стремилась к бесконечности в точке 1, а для значений аргумента меньше одного попросту не имела смысла. Тем не менее, свойства дзеты позволяли элегантное альтернативное доказательство известного еще древним грекам факта бесконечности числа простых чисел, и даже некоторое усиление этого утверждения. В 1859 году Риман опубликовал головокружительной лаконичности работу, сделавшую из Золушки принцессу: вывод функции в комплексную плоскость позволял, кроме пары сочных заявлений наподобие того, что «расходящаяся сумма 1+2+3+4+… в некотором роде равна -1/12», строго оценить количество простых в заданном интервале (для наведения окончательной строгости потребовалось еще полвека – лишь к концу этого отрезка торопливо изложенные (он умер в 40 лет от чахотки) идеи Римана проложили дорогу). Из выкладок следовала особая роль вертикальной прямой с абсциссой ½: все неочевидные нули дзеты должны были либо лежать точно на этой прямой, либо встречаться симметричными парами. Прикинув положение первого пятка, маэстро предположил, что с половины нули не уходят вообще. За истекшие полтора столетия, несмотря на серьезные усилия крупных и не очень математиков, предположение не было ни доказано, ни опровергнуто. С появлением компьютеров, счет найденным нулям идет на миллиарды: ни одного исключения не нашли, и очень мало кто верит, что подобное вообще когда-либо появится. Доказательства, однако, нет. Сложность заключается в том, что игры с простыми числами бесследно не проходят: дзета в районе пресловутой прямой ведет себя очень сложным образом, и чем дальше от нуля, тем более она бестолкова и непредсказуема.

Сама по себе функция Римана целиком, полностью и окончательно бесполезна для народного хозяйства: свойства простых используются разве что в криптографии, да и то, должно быть, в основном по увлеченности математиков, которым очень хочется хоть куда-то пристроить отнявшие у них столько сил построения об операции деления целых чисел с остатком: природа почти нигде и никого не делит нацело – она слишком для этого умна; поиск доказательства гипотезы – одно из мало осмысленных человеческих увлечений наподобие выращивания рекордного кабачка, либо бега на результат при наличии лошадей, поездов и самолетов.

**

Я занялся наукой скорее от безразличия, чем по привязанности: учителя утверждали, что у меня способности, родители настояли на моем переходе в школу с углубленным изучением физики и математики, а оттуда, после двух лет интенсивной дрессуры, матмех был делом чистой инерции. В жизни надо чем-то заниматься, чтобы жить – писать формулы мне казалось менее тоскливым занятием, чем торговать холодильниками. Хотя я уже не был отличником – принцип минимального усилия был в университете недостаточен – успевал я все равно хорошо.

В университете я в основном и выучил свои иностранные языки: это открыло мне возможность иного (хотя и не лучшего) взгляда. Советская идеология представляла собой набор догм, шизофреничность которых в 80-е была очевидна всем, включая ответственных за их насаждение – и ответственным она была видна, в силу их более глубокой информированности, даже яснее, чем гражданину с улицы. Однако я не находил альтернативы и по ту сторону железного занавеса: люди, которым я доверял: Камю, Кафка, Джойс, Оруэлл, Сэлинджер.. – в голос твердили, что мир жесток, абсурден и суров – существует там общество потребления, или нет.

Между тем, процесс разложения шел своим чередом: население стремительно нищало откуда-то вдруг появились голодные, бездомные, беспризорные, малолетние проститутки, наркоманы, банды рэкетиров, быки в цепях, штанах от «Адидаса», в малиновых пиджаках…

К концу моего обучения университетские преподаватели один за другим стали перекочевывать на валютные пастбища или уходить в бизнес – уровень падал на глазах. В таких условиях связывать жизнь с университетской карьерой казалось мне делом достаточно бесперспективным; не чувствуя никакой склонности к ведению бизнеса, я окончательно склонился к ремеслу программиста.

**

Меня довольно долго занимал вопрос о том, какой уровень неравенства нужен обществу для оптимального функционирования. Социализм рассчитывался на чересчур разумного (или слишком внушаемого) индивидуума, каналы для жажды власти и богатства были чересчур извилисты, идеологический гнет совершенно беспардонен – строй в целом был недостаточно гуманным. Термин «гуманизм», надо сказать, всегда представлялся мне нечетким, как большинство терминов наук об обществе, но суть, как я понимаю, состоит в том, чтобы не требовать от гомо слишком много, по преимуществу хвалить ближнего (как и себя самого) и в меру, без эксцессов, его, ближнего, использовать. Жить и давать другим. (Мое существование, замечу, антигуманно – я не живу сам и обвиняю других, в том, что они не следуют моему примеру…). Но официально запрещать человеку честолюбие, эгоизм, похоть, лень – вплоть до стремления к истине – то, чем социализм упорно занимался – по большому счету именно антигуманно; неудивительно, что советский человек не выдержал разрыва теории с действительностью. Капитал, на первый взгляд, более гибок – он не так зажимает человеческое животное: хочешь драть шкуру с соседа – если в рамках, то пожалуйста; проституция: нехорошо, конечно, но также в целом можно (официальное разрешение зависит, правда, от страны); БДСМ – да занимайся на здоровье, только малолетних не трогай; тебе можно в большой степени быть свиньей при сохранении внешнего благообразия, и другим не позволяется тыкать тебе твоим свинством в рыло в обмен на то, что никто особенно не тычет в рыло и их тоже. Но давая свинству волю, мы получаем в конечном итоге заведение, где контингент валяется в грязи и идет под нож мяснику… В лучшем случае, научно организованный мясокомбинат, где парнокопытных стимулируют радоваться жизни поп-музыкой и телевизором чтобы не снижались привесы…