Читать книгу Дмитрий Балашов. На плахе - Николай Коняев - Страница 5

Окуловка. 1. Возвращение в детсад № 3. Мытарства в поисках работы. 2.Мытарства в поисках себя. 3.Рассказ «Мученик». Отказ от ложного пути. 4. Новоселье в своей комнате. Второе замужество матери. Андрей Николаевич Егунов. 5. Отец и отчим. Пушкинский дом. Первая экспедиция на Терский берег. 6. Экспедиция на Печору за старыми книгами. 7. Продолжение Печорской экспедиции. 8. Переезд в Петрозаводск. 9. Открытие Варзуги

После кирилловского провала наступает самый смутный период в жизни Дмитрия Михайловича…

В начале 1952 года он ездил в Москву и переоформил распределение на Новгородскую областную культпросветшколу, которая находилась в Окуловке.

Здесь он с 14 апреля 1952 года преподавал основы советского искусства и режиссуры, сюда к нему приезжал младший брат, создавший здесь, в Окуловке, свой первый прозаический труд:

«1952-й год, Новгородская область, Окуловка, Культпросветшкола. Подглуховатая учительница, живущая в бараке, вдвоем со своей малолетней дочкой.

Мать дочери: «Будешь бегать бисичком, простудисся, заболеешь и умрешь. А как умрешь, зароют в земельку. Будешь плакать, все равно не отроют».

Эта запись Григория Михайловича Балашова достаточно точно передает атмосферу тогдашней жизни Окуловки.

Дмитрий Михайлович Балашов не задержался тогда и на Новгородчине – через два месяца, 22 июня, он вернулся в Ленинград.

1

«Моя любовь», «Сын», «Жизнь начинается с ошибок», «Жизнь и мечта»…

Это названия рассказов и повестей, в которые в начале пятидесятых пытается Дмитрий Михайлович Балашов вместить приобретенный им опыт.

И хотя критическое осмысление – «Жизнь начинается с ошибок»! – приобретенного опыта выносится в заголовок, но сам автор исправлять совершенные «ошибки» не торопиться, вернее не понимает, как их можно исправить.

Пока за «ошибки» приходится платить родным, главным образом матери.

До отъезда Дмитрия Михайловича в Кириллов, в комнате двухэтажного флигеля, стоявшего между Ковенским и Озерным переулками, Балашовы жили втроем, но теперь на двенадцати метрах прибавилось еще три жильца – вторая гражданская жена Дмитрия Михайловича Анастасия Дмитриевна Павлова и двое детей – Василий и Анна.

«Впрочем, – пишет Дмитрий Михайлович в «Автобиографии», – то ли от общей тесноты, то ли от общей бедности, но мы с соседями жили дружно. Семья татарина-дворника Мухаммеджана, не то шесть, не то восемь душ; в другой комнатке-»девушке» техперсонал детсада, опять не то шесть, не то восемь человек, и в последней – работница детсада, мамина старинная знакомая, с мужем и собакой Найдой».

Но если дворника Мухаммеджана теснота у Балашовых не пугала, то милиция забеспокоилась. Однажды пришел участковый и велел Анастасии Дмитриевне немедленно покинуть Ленинград.

Спасла непрописанную жену Дмитрия Михайловича Татьяна Николаевна Розина. Она устроила Анастасию Дмитриевну работать в детский сад в Ушково, за Зеленогорском[35].

Сам Дмитрий Михайлович бегал по Ленинграду в поисках работы.

По профессии работу найти не удавалось, и 3 сентября 1952 года Балашов устраивается лаборантом в 194-ю женскую среднюю школу им. Н.А. Некрасова, где до революции в Литейной женской гимназии училась его мать, Анна Николаевна.

Работал он здесь до 28 февраля 1953 года, а 7 апреля устроился рабочим в Московский парк Победы.

Как видно из документов[36], в 1953 году Дмитрий Михайлович прошел учебные сборы при ДОСААФ (313 часов) и получил воинскую специальность моториста.

1 октября 1953 года он увольняется из Московского парка Победы и 16 апреля 1954 года оформляется художником в производственно-техническую контору ЦПКиО им. Кирова. Впрочем, художником он был всего неделю и уже 23 апреля уволился.

Дольше – с 21 сентября 1954 года по 24 августа 1955 года – продержался он на должности руководителя театрального кружка в зеленогорском Доме пионеров.

Возраст Дмитрия Михайловича Балашова приближается уже к тридцати, у него было двое детей, но он продолжал метаться, пробуя свои силы в самых разных областях деятельности…

Период этот в жизни будущего ученого и писателя не то чтобы самый неизвестный, но наименее внятный.

2

Датировка этого периода жизни Д.М. Балашова была кропотливо составлена его братом[37], вероятно, на основе Трудовой книжки, которая отсутствует среди документов «балашовского фонда» Государственного архива новейшей политической истории Новгородской области.

Произведя несложные подсчеты, нетрудно увидеть, что в период с 22 июня 1952 года, когда Дмитрий Михайлович освободился, наконец, от положенной после получения диплома отработки, он работал до 21 сентября 1954 года всего двенадцать месяцев, а пятнадцать месяцев находился, так сказать, в свободном плавании.

Вероятно, к этим пятнадцати месяцам свободных исканий Дмитрия Михайловича и относится эпизод из воспоминаний Аллы Кторовой «Гений – парадоксов друг»…

«Как-то, когда я не слышала о нем долгое время и жила летом в маленькой деревушке под Москвой, мы встретились с ним в самых странных, неожиданных обстоятельствах.

Однажды, возвращаясь из леса, я увидела бегущих мне навстречу деревенских женщин преклонного возраста, с радостным возбуждением кричавших: «Ступайте скорее домой, к вам монашек пришел!» Чем могло грозить в те сталинские годы одно слово «монашек» тому, к кому он пришел «в гости», объяснять не следует. Прибегаю к избе, на пороге Митька в монашеской одежде, клобуке и подряснике.

Рассказываю этот эпизод только для того, чтобы дать почувствовать читателю, каков по натуре мой Митрий (он приказал мне отныне именно так его называть) был суть человек.

Прибавлю, что когда мы сели хлебать с ним какие-то невозможные «шти», он заявил, что разделит трапезу вместе со мною, но только при одном условии: деревянными ложками и только из одной «деревянной чашки». Вместо этой древнерусской посуды была использована, конечно, обычная тарелка и алюминиевые ложки».

Увы…

Путь к своей русской судьбе Дмитрий Михайлович Балашов искал вслепую, почти наугад… Он искал этот путь долго и трудно, пытаясь – гены отца-актера! – надеть на себя русскую судьбу, как сценическую одежду.

Самозабвенно начинал вдруг играть в монастырского послушника.

Он рассказывал друзьям разные небылицы, принимал позы, которые столь же далеким от русской жизни выпускникам и выпускницам «театраловедческого» факультета могли показаться русскими…

«Он пешком обошел весь Север России, – пишет Алла Кторова, – был короткое время послушником в Белозерском монастыре под Вологдой, ходил в косоворотке и смазных сапогах, а летом – босиком или в самосплетенных из лыка лаптях, ел только исконно русскую пищу: вареную и вяленую репу, огурцы, «серые», то есть пустые щи»…

Символично, что этот «мутноватый» период жизни Д.М. Балашова совпадает со столь же невнятным периодом в истории всей страны, наступившем после смерти И.В. Сталина и ознаменованном ожесточенной борьбой в кремлевских кругах, завершившейся победой Никиты Сергеевича Хрущева, попытавшегося возродить русофобский ленинский интернационализм.

И тут, казалось бы, расплывчатое и отчасти даже банальное выражение о поисках своего пути, поисках самого себя, применительно к Балашову обретает предельную конкретность.

3

Все это время Балашов ищет себя и в литературе.

Среди многочисленных набросков этого времени[38] мы видим и законченные рассказы писателя.

Таков, например, рассказ «Мученик», написанный в 1955 году…

«В 1954 году, проезжая через Киев, я побывал в пещерах Киево-Печерской лавры и был привлечен одной из надписей: «Иоанн, единственный из подвижников, ушедший в затвор в молодых годах. Часто болел, за что и назван многострадальным», – прочел я и, представив себе его жизнь, написал этот рассказ»[39].

Упоминание 1954 года в концовке рассказа «Мученик» не случайно…

7 июля 1954 года вышло Постановление ЦК КПСС об «усилении антирелигиозной пропаганды», ознаменовавшее начало новых гонений на Русскую Православную Церковь, и параллель тут очевидна.

Как очевидно и то, что рассказ, повествующий о судьбе несчастного инока, которого по приказу игумена заморили в монастырском подвале голодом, вполне мог оказаться востребованным в разрастающейся кампании шельмования Русской Православной Церкви.

Сейчас уже известны подлинные масштабы хрущевского наступления на Церковь. За время его правления число действующих храмов и монастырей сократится более чем в четыре раза. Многие православные храмы были взорваны.

Конечно, Дмитрий Михайлович только по-актерски примерял на себя монашеские одеяния, но, хотя с литературной точки зрения рассказ «Мученик» написан вполне грамотно, что-то его все-таки остановило тогда. Участвовать в хрущевской кампании шестидесятнического избиения Русской Православной Церкви, а значит и всей России, он не захотел…

И хотя ни о каком обретении себя в 1955 году еще не могло быть и речи, но нам представляется, что именно тогда был сделан Дмитрием Михайловичем верный шаг в нужном направлении.

Он сумел удержаться от искуса.

Он продолжал искать себя, и в результате нашел себя в эти годы в самом прямом значении этого слова.

Тогда, в середине пятидесятых, среди «пробования» своих сил в разных областях деятельности, действительно, отступает человек с английским именем и выдуманной фамилией, а вместо него является знакомый сейчас миллионам читателей Дмитрий Балашов…

Интересно, что именно тогда Дмитрий Михайлович Балашов начинает задумываться о работе в Пушкинском доме.

«Мы с Дмитрием Михайловичем Балашовым познакомились в пятьдесят четвертом году в Пушкинском доме, – вспоминает Юрий Константинович Бегунов. – Тогда я учился у будущего академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, который возглавлял сектор древнерусской литературы Пушкинского дома, в Академии наук. И Дмитрий Михайлович ходил в качестве слушателя на заседания этого сектора древнерусской литературы, слушал доклады и лекции, которых было немало – каждую неделю. Мы там познакомились. Он задавал вопросы.

Я уже тогда, будучи студентом старших курсов Университета, выступал с докладами, и Дмитрий Михайлович меня заметил… Мы познакомились, впоследствии – подружились. С самого начала я заметил его острый ум…

Была в нем избирательность такая… он сразу отличал плохое от хорошего – находил хорошее и хороших людей. Тяга к хорошему и к лучшему была исконной его тягой, что и помогло ему выбрать жизненный путь, найти свое место в жизни. Он был, конечно, человек выдающихся способностей, очень многих… Но весь вопрос, как приложить свои силы? Это было особенно трудно в начале: кто поможет, кто будет руководить?»

4

В 1955 году, благодаря хлопотам депутата Верховного Совета СССР Н.К. Черкасова, не позабывшего своего товарища по тюзовской сцене, его вдова, Анна Николаевна Гипси, получила со своими сыновьями 28-метровую комнату в четырехкомнатной коммуналке на улице Петра Лаврова[40].

Комната, как вспоминает Г.М. Балашов, была полутемная, и хотя здесь текло с потолка, но это была своя комната.

Тут самое время сказать о главном в характере Анны Николаевны Гипси…

Мать Дмитрия Михайловича была образцом женской кротости, терпения и жертвенности.

Без ропота терпела она, еще востроносой девочкой, когда въехавшая в ее квартиру свекровь тщательно пересчитывала ложки, доставшиеся Анне Николаевне от родителей…

Без возражений приняла она диковинную фамилию, изобретенную чудаковатым супругом-футуристом, и не сменила ее, когда муж умер.

И не ради себя, а ради сыновей, столько лет она, одаренная художница, работала воспитательницей в детском саду.

О ее отношениях с Дмитрием Михайловичем мы уже говорили.

Она всегда защищала его, и даже когда Дмитрий Михайлович вырос, он продолжал искать и находил у нее защиту и помощь.

Но доброта Анны Николаевны распространялась и на других людей.

Анна Николаевна помогала всем, кто нуждался в помощи, и – такой силой обладала эта искренняя, душевная доброта! – что, обратным ходом, она помогла и самой Анне Николаевне в поиске выхода из сложного положения, в котором к тридцатилетнему юбилею оказался ее любимый Дюка.

Как мы уже говорили, пробуя свои силы в самых разных направлениях, Дмитрий Михайлович во второй половине пятидесятых годов начал определяться со своими интересами.

Более всего привлекала его работа в Пушкинском доме…

Но, как справедливо говорит в своих воспоминаниях Ю.К. Бегунов, «весь вопрос, как приложить свои силы? Это было особенно трудно в начале: кто поможет, кто будет руководить?».

Самому Юрию Константиновичу, который начал участвовать в работе семинаров, проводимых Пушкинским домом, еще на последних курсах университета, путь в аспирантуру был открыт.

Другое дело Балашов.

«Театраловедческое» образование, да еще и семилетней выдержки не очень котировалось в Пушкинском доме. И, конечно, как всегда, существенным препятствием становился и сам характер Балашова.

«Я сразу же нашел себе учителя – Д. С. Лихачева, – вспоминает Ю.К. Бегунов. – Что касается Дмитрия Михайловича Балашова, то у него таких знакомств не было, да и характер его был не из простых. Он плохо сходился с людьми, особенно, если эти люди почему-либо были ему не симпатичны. Он слишком чисто, высоконравственно относился к людям, планку ставил высоко… И любая фальшь ему была неприятна. И соответственно, отношение с нужными людьми не налаживались…»

Положение складывалось безвыходное, и тут Балашову помог случай…

Вернее – доброта его матери, Анны Николаевны, распространявшаяся и на других людей, хотя и самой ей, и родным сыновьям и внукам в эти годы приходилось несладко.

У Николая Николаевича Васильева, брата Анны Николаевны, который умер в блокаду, был друг Андрей Николаевич Егунов. Человек этот отличался высоким образованием – он знал семь языков.

Николай Васильев и Андрей Егунов закончили Тенишевское училище, затем – филологический факультет университета и были оставлены на кафедре для подготовки к профессорскому званию.

В двадцатые годы Андрея Николаевича Егунова арестовали, он получил десять лет, отсидел весь срок, и когда перед войной освободился, в Ленинград его не пустили, и он вынужден был поселиться в Новгороде. Тем не менее ему, как редкостному специалисту по древнегреческому языку, разрешили преподавать в Ленинградском университете. В университете Андрея Николаевича ценили и сделали такое расписание, чтобы он мог и из Новгорода ездить на занятия.

Так Андрей Николаевич и ездил в Ленинград, а потом немцы захватили Новгород и угнали Егунова в Германию. Освободили его американцы, но Андрей Николаевич перешел в советскую зону и работал переводчиком в нашей армии, а когда после Победы вернулся на Родину, получил еще десять лет лагерей, которые отбывал в Средней Азии.

Освободился Андрей Николаевич Егунов, когда ему перевалило за шестьдесят… Двадцать лет своей жизни он провел в советских концлагерях, три года в немецком плену.

Освободившись, Андрей Николаевич объявил, что скоро ему умирать, и он никуда не хочет ехать, и сердобольное лагерное начальство, освободив его от надзора, отправило Егунова в дом инвалидов. Однако вместо этого Андрей Николаевич поехал к своему брату, на север, в Ухту, а затем перебрался в Ленинград.

Никаких прав на проживание в родном городе у него не было, но выручила Егунова сестра друга молодости – Анна Николаевна Гипси.

25 июня 1956 года – ей еще только должно было исполниться шестьдесят! – она вышла замуж за Андрея Николаевича, и в комнате на Петра Лаврова появился новый жилец, а у Дмитрия и Григория Балашовых – отчим.

На работу Андрей Николаевич пошел в Пушкинский дом, куда, несколько месяцев спустя устроил и своего пасынка Дмитрия. В 1957 году он становится научно-техническим сотрудником Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР.

Вначале Балашов посещал семинары Отдела древнерусской литературы, но в конечном счете не сумел установить творческого контакта с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, ибо, как писал Л.Н. Гумилев, «чисто академический стиль научного общения оказался тесноват для импульсивного, эмоционального и в лучшем смысле слова реалистичного балашовского характера».

Вскоре Дмитрий Михайлович начал посещать специальные семинары по фольклору, которые вела Анна Михайловна Астахова.

Это было его дело…

Это было – Балашов сразу понял это! – уже навсегда…

5

Мы уже говорили, что Михаил Михайлович Гипси-Хипсей не только наградил своего первенца чудовищной для русского человека фамилией, но и пристроил его – памятью о себе! – учиться «театраловедению», сделать которое специальностью Дмитрий Михайлович так и не смог, хотя и потратил на это семь лет. Зато отчим Андрей Николаевич Егунов сразу же и навсегда привел его в Пушкинский дом…[41]

И тут надо отметить, что одной только рекомендацией его дело не ограничилось. Как утверждает Г.М. Балашов, Андрей Николаевич Егунов серьезно занимался с Дмитрием «и, в частности, очень помог ему в английском, для кандидатского минимума»[42].

Отец и отчим…

Ложный, не нужный тебе путь и твой, истинный путь…

Тут есть, о чем поговорить, но сам Дмитрий Михайлович Балашов старательно обходил эти мысли.

«Я перепробовал несколько профессий, пытался уйти в рабочие (имея высшее образование, это, в то время, оказалось невозможным) и, наконец, несколько «поостыв и придя в себя», поступил в аспирантуру Пушкинского дома на фольклор, – пишет он в «Автобиографии». – Было это в 1953 году»[43].

Ошибка в дате – а ее, кстати, повторят и в Предисловии к описи № 1 фонда № 8107 Государственного архива новейшей политической истории Новгородской области! – не случайна.

Балашов как бы спрямляет свою биографию, изымая из нее четыре «мутных» года жизни…

Они не вписываются в тот Путь, по которому предстояло идти ему, путь, ведущий через фольклор к постижению тайной и сокровенной глубины русской жизни, к его романам, которые, собственно говоря, и являются не беллетристикой, а попыткой возрождения русского героического эпоса.

Фольклор Русского Севера захватил Дмитрия Михайловича. Словно в ожившую сказку погружается Балашов в северную старину…

«В Кандалакшу поезд пришел ночью…

Тишина стояла неправдоподобная. На бледно-голубом тонком небе, по всему окоему лежала широкая неяркая радужная кайма, и непонятно было, где село солнце? Где оно должно взойти?… Справа мерцал залив – будто кто-то осторожно налил жидкую луну в берега, и она стоит в них, почти не касаясь земли, – а за ним горы, прозрачные у подножья, как на старинных китайских картинах.

На пристани степенные теричанки, приглядевшись, спросили меня, кто я и откуда. Услышав ответ: – «За песнями» – помолчали. За песнями сюда ездят нечасто.

Ночь перестрадал на лавочке, хуже нет ждать! Наконец объявили посадку.

На катере, рассевшись, все начинают неторопливо разговаривать, и тут оказывается, что мои слова не забыли.

– Поди-ка к нам парень! Кого тебе нужно? Я вот знаю в Умбе-деревне Чукчину Овдотью; андель, вот песен знает-то!

– И куда тебе те песни девать будешь?

– Найду место!

– Гляди, все не увези!..

– Ты откуда сам-то, паренек, из Москвы? Из Ленинграда? Как же, знаю, деверь у меня там.

– Та спроси его, он, быват, знает?

– Ну, где знать, шутишь, не мала и деревня!

– Еще кого тебе сказать-то… Ты вот что, к Дурыниным зайди, Мефодий Петрович, запомнишь? Ну, записывай, записывай. У него и жена песельница. Только на меня не скажи!

– Да где, он тебя и не знает!

– Ты скажи, коли, на катере говорили, и все. А то теинка обидится, натакали, скажет… Да ты погоди, парень, ты не спеши сразу-то»[44]…

И еще и потому таким захватывающим было приобщение к северной старине, что уже в первой экспедиции 1957 года явственно обозначилась проблема, чрезвычайно созвучная настроениям Дмитрия Михайловича…

«Когда на исходе летнего дня 1957 года, я добрался до Чаваньги, то, едва напившись чаю, кинулся выяснять, кто здесь на родине А.М. Крюковой знает, кто еще помнит «старины» или «стихи».

В поисках я обегал пол-деревни. Все было напрасно. Вспомнили, и то с трудом, поздние стихи литературного происхождения: «Старец, временем согбенный», «Гора Афон»… Былин не знал никто. Я не верил себе, я спрашивал снова и снова. Мне называли каких-то родственниц Крюковой, ее теток или их дочерей, которые и могли бы знать…

– Где же они?!

– Да уже умерли. Все умерли теперь.

– Нынче-то забыли и не помнят тех стихов, что раньше пели! Вот Прасковья Семеновна была бы жива, так она бы тебя из синя моря повыздила, из темных лесов повывела.

– Но ведь Крюкова-то здесь же своим старинам выучилась! Это она по мужу Крюкова…

– Да знаю, знаю, как не знать! Аграфена-то Матвеевна отдана была насильно, на лодке увезли. Так отец еще за косу из подполья тянул ее, из избы волоком. Да и жила нехорошо… Нет, нынче про богатырей уже никто тебе не споет!

В тот же год мне все-таки посчастливилось застать Евдокию Дмитриевну Коневу в Варзуге, и Дарью Затеевну Березину в Умбе…. Но настоящих богатырских старин я не записал от них…»[45]

Открытие, что даже на родине самой Аграфены Матвеевны Крюковой забытыми оказались богатырские старины, удручало Дмитрия Михайловича, но с другой стороны это осознание наполняло его экспедиционную деятельность помимо чисто научного исследовательского содержания еще и высоким, столь созвучным богатырской душе Дмитрия Михайловича духовным смыслом спасения народной культуры…