Читать книгу Последнее письмо поэта - Алексей Макеев, Николай Леонов - Страница 4

В то же самое время, когда Лев Гуров, Станислав Крячко и Петр Николаевич Орлов проводили в генеральском кабинете первое оперативное совещание по «делу Арзамасцева», в небольшой подсобке книжного магазинчика на Грузинском Валу состоялся еще один примечательный разговор.

Собеседников было двое, и для одного из них, высокого щеголеватого мужчины средних лет с короткой стрижкой, английский язык, на котором велся разговор, явно был родным. Второй выглядел помоложе и попроще, а произношение и некоторая неуклюжесть в строении фраз выдавали в нем нашего соотечественника. И еще что-то неуловимое в его внешности и манере поведения натолкнуло бы опытного человека, тем более профессионала уровня Льва Гурова, на мысль: этот из блатных. Не из «пехоты», нет. Хороший средний уровень.

А то, что английский неплохо знает, особо удивлять не должно. Далеко не все российские мафиози – тупые скоты с одной извилиной.

– Вчерашний прокол не может быть дурацким совпадением! – возбужденно говорил второй, и было ясно, что он оправдывается. – Тут, скорее всего, трюк. Почему только половина? В записке Арзамасцева речь шла о целом документе, не так ли? А теперь этот уголовник набивает себе цену, он хочет вас кинуть, понимаете вы это, лорд? Пользуется тем, что проверить правдивость его слов мы не можем! Арзамасцева теперь не расспросишь… Стоило ли торопиться? Зачем вам вообще понадобились такие крайние решения? Мы так не договаривались. Или мое слово здесь вообще ничего не значит?

– Нас кинуть, – холодно поправил его «англичанин». – Нас, а не «вас», мы в одной лодке. Забыли, сколько денег мы уже выплатили вам? Среди порядочных людей авансы принято отрабатывать. А непорядочных людей принято воспитывать. Не стесняясь в средствах. Еще раз: я ведь плачу вам хорошие деньги, не так ли? И если до вас еще не дошло, то поясню: плачу я их не только за то, чтобы вы делали свое дело, согласно нашим предварительным договоренностям, но и за то, чтобы вы не проявляли излишнего и неуместного любопытства. Не забывайте, Павел, кто здесь главный. Помните, что вы второе лицо лишь номинально, вас за этим и нанимали. Для вывески. Для обеспечения безопасности нашего предприятия. Для связи с вашими гм-м… знакомыми в определенных сферах. Но не более! Что, зачем и для каких целей понадобилось мне и моим гм-м… коллегам и заказчикам, вас совершенно не касается. Есть хорошее правило: «Меньше знаешь – крепче спишь!» А вот если знаешь больше, чем тебе положено, особенно в таких делах, как наше, то появляется солидный шанс уснуть совсем крепко. Навеки. Замечу, кстати, что этого, как вы изволили выразиться, уголовника мы наняли с вашей подачи.

– И что с того? Настоящие профессионалы продаются. Но не перепродаются. Особенно профессионалы такого… э-э… профиля.

– Верно, только с одним уточнением. В цивилизованных странах. А в вашей проклятой России возможно все. Ненавижу эту страну. Хоть третий год сижу здесь, как проклятый, не могу ее понять.

– Если бы только вы, – криво усмехнулся его собеседник. – Третий год, говорите? Э-хе-хе… Я вот тут родился тридцать с лишним лет тому назад, каких только дорожек не топтал, пять лет у хозяина чалился, а это те еще университеты с академиями. И то никак привыкнуть не могу. Какое тут, к лешему, понимание!

Что верно, то верно. В России многое, если не все, делается сдуру, словно по пьяни, как бы само собой. На халяву. Дворцовые перевороты, реформы и революции, стройки и перестройки, репрессии и реабилитации, приватизации и деприватизации… Особенность национального характера! Раз уж даже Федор Иванович Тютчев свою родину «умом понять» не мог, то куда там нам, грешным! И тем более какой спрос может быть с западных обывателей? Ведь в массе своей они до сей поры уверены, что Россия – дикая страна, где в городах не встретишь домов выше двух этажей, а по заснеженным улицам шляются медведи и толпы нищих. А хоть бы и не к обывателям это относилось, а к более серьезным людям со специфическими интересами. Какой тут третий год! Тут жизни не хватит. Оттого-то и попадают западные варяги впросак. Кстати, «варяги» очень похожи на «ворюги». Коими, заметим, варяги и были.

– Этот его трюк, если это действительно трюк, не должен был сработать, – задумчиво произнес «англичанин».

Потом помолчал и добавил:

– А вот, однако же… Сработал. Почему? Я вижу только одно объяснение.

– Догадываюсь, какое.

– Держите свои догадки при себе. Даже в разговоре со мной. Я вот держу. Очень рекомендую брать с меня пример. Жадность плохо сочетается с осторожностью, а она вам необходима. Не зарывайтесь!

– Да не боюсь я никого! Я и сам у хозяина в гостях побывал.

– Ну? В самом деле? Так-таки никого? Это вы, Бульдозер, зря. Иных стоит бояться. Опасаться, по крайней мере. Меня, например…

– Расспросить бы его, – с тоской выговорил наш соотечественник с весьма оригинальной кличкой Бульдозер. – С надлежащей… э-э… настойчивостью.

«Англичанин» поднял на собеседника тяжелый взгляд.

– Это было бы замечательно! – не скрывая сарказма, сказал он. – В том, однако, случае, если расспрашивать будем мы. А если кто-нибудь другой? С надлежащей настойчивостью?.. Тогда как? В каком мы можем оказаться положении, это вы представляете? Бог мой, пока лишь чистые убытки… Пять тысяч евро – это же не шутка… Когда назначена встреча?

– Он отзвонился вчера вечером. Контрольный звонок сегодня, в шесть, я думал…

– А вот этого не надо. Не думайте. Не для вас занятие. Отложите встречу на… Скажем, послезавтра. А еще лучше на четверг. Запись нашего с вами разговора, – он кивнул на диктофон, совершенно открыто лежавший на столе, – пойдет моим, скажем так, коллегам и спонсорам. В Женеву. У них должно быть время, чтобы просчитать изменившуюся ситуацию.

Тот, кого «англичанин» именовал Павлом, посмотрел на диктофон с кривоватой усмешкой. Ему явно не нравилось, что их разговор писали. И говорить на чужом языке, с трудом подбирая слова, когда знаешь, что собеседник прекрасно владеет русским, ему тоже было против шерсти. Но что поделаешь! «Коллеги и спонсоры» в Женеве изучением русского языка в свое время не озаботились.

– Значит, в четверг. Ближе к вечеру. Здесь он появиться не должен. Где встречаться – решите сами. Как станете подстраховываться – тоже. Но завтра доложите мне, что вы напридумывали. Он знает вас в лицо?

– Нет. Переговоры и постановка задания шли через…

– Избавьте меня от подробностей! – Некоторое время «англичанин» задумчиво молчал. – Что ж, тогда все в порядке, – уверенным тоном сказал он наконец. – Раз не знает. Все хорошо. Не о чем беспокоиться.

Это он врал. Все было из рук вон как плохо и вот-вот собиралось становиться еще хуже. Оснований для беспокойства хватало с избытком…

…Узнав, что Геннадий Вячеславович покинул этот мир, Лев не особенно опечалился: как уже было сказано, к досаде на «недоработку» у Гурова примешивались личные мотивы, – уж очень не нравился ему господин Салманов.

«Этому типусу и после смерти теплое местечко гарантировано, – думал Лев. – Теплее некуда: сковородки шкворчат, смола в котлах булькает… Обслуживающий персонал сплошь с рогами. Но что это Петр шарадами говорить принялся? Что значит выражение „с отбытием ему помогли“? Было там убийство или нет?»

– Петр Николаевич, скажи на милость, как понимать твои слова? – словно подслушав мысли друга, спросил Станислав. – «Убийством в прямом смысле слова назвать нельзя…» А как можно?

– Браком в нелегкой бандитской работе, – совершенно серьезно ответил генерал. – Убийство, конечно. Но неумышленное, а по неосторожности. Причем доказать в суде, что это убийство, будет нелегко. Если вообще возможно. Я еще не решил, будем мы возбуждать дело или спустим на тормозах. Труп Салманова обнаружила соседка по лестничной площадке в четырнадцать тридцать второго января. Она у него убиралась и готовила ему. Вроде как приходящая домработница. Геннадий Вячеславович, чтоб вы знали, два года тому назад овдовел, детей у него не было. Забегая вперед: как Салманов остался единственным более или менее близким родственником Аркадия Арзамасцева, так и Аркадий – единственным близким родственником Салманова. Такая вот мрачноватая ирония судьбы.

«Ничего себе ирония, – усмехнулся про себя Лев. – Племянник не стал долго тянуть со сборами. Бросился догонять любимого дядюшку».

– Геннадий Вячеславович отличался редкой пунктуальностью и, по мнению соседки, просто обязан был быть дома. Но на настойчивые звонки соседки не открывал. Замок у него не английский, а шведский, ригельный, сам такой защелкнуться не может. Соседка увидела, что дверь незаперта, оставалась там маленькая щелка. Она перепугалась: не случилось ли чего. Салманов ведь был сердечником. Толкнула, вошла…

– И натурально обнаружила, что случилось… – закончил Крячко.

– Труп она обнаружила, – продолжил Петр Николаевич, – а ты, Станислав, не перебивай начальство. Вызвала «Скорую». Милицию тоже вызвала, на всякий случай. И правильно сделала. Медики определили, что смерть наступила около десяти утра. Причина – острая сердечно-сосудистая недостаточность.

– Замечательная причина! – с иронией произнес Гуров. – Это медики просто молодцы, тут уж точно не ошибешься. Все там будем, и, что характерно, именно по этой причине. Вопрос в том, что оную недостаточность вызывает.

– Вот-вот! – кивнул генерал. – Вызвал ее спазм коронарных сосудов с последующим обширным инфарктом миокарда.

– Земля ему прахом, в смысле – пухом, – сказал Крячко. (Многозначительная, однако, оговорочка… Прямо по Фрейду.) – Но при чем тут некие гипотетические бандиты? Вполне рядовая смерть. Я помню, он еще тогда, три года назад, на сердце жаловался. И вовсе не симулировал. Таблетки разные горстями лопал.

– При том, что наши коллеги, вызванные соседкой, оказались людьми грамотными, добросовестными, труп осмотрели как следует. И обнаружили на обеих кистях трупа совсем свежие точечные ожоги. Словно сигареткой прижигали Геннадия Вячеславовича. В квартире явственно пахло табачным дымом, меж тем как Салманов не курил. А хоть бы и курил, не мазохист же он, чтобы самому себе сигаретой в руку тыкать. Еще интересный момент: он сидел в кресле, но поза была совершенно неестественная. Точно его что-то или кто-то насильно удерживал. На что это похоже?

– На то, что его пытали, – кивнул Гуров. – Только вот доказать это… Но нам-то понятно, откуда здесь ноги растут. Сигареткой, значит, прижигали… Н-да-а…

– Вот! Законопослушные граждане такими развлечениями не балуются, поэтому я и называю визитеров бандитами. Вопросы типа: почему он их впустил и куда они потом делись, считаю на данном этапе работы несущественными. Почти уверен, что они не хотели его смерти, желали просто… э-э… откровенного разговора. Перепугались того, что натворили. Или что-то их спугнуло. Поэтому быстренько смылись, не стали обыскивать труп и квартиру в поисках ключа, дверь за собой не заперли. Преступники, как вам известно, тоже всякие бывают. Далеко не все – хладнокровные убийцы.

– Почему множественное число? – поинтересовался придирающийся ко всему Станислав. – Может, там один человек был.

– Может, – покладисто согласился генерал Орлов. – А может, десяток. Нам это пока опять-таки без разницы. Важно, что мое предположение тебя не удивило. И правильно. Потому что это наиболее логичное предположение. Допрыгался Геннадий Вячеславович. Мне, скажу откровенно, не слишком его жаль. Редкостная была гнида.

«Вот так вот! Мы все чего-то ждем, а в конце каждого ждет деревянный ящик, – невесело подумал Лев Иванович. – Хотя образ жизни и занятия Салманова предполагали что-то подобное в конце, тут Петр прав. Сколько веревочке ни виться…»

Орлов провел третий отрезок, соединивший концы первых двух.

– Это – смерть Салманова. Точнее, убийство Салманова, как мы договорились считать. Вот теперь мы имеем тот самый треугольник, который почему-то так напугал пана Крячко. Простейшая геометрическая фигура.

– Откуда у тебя уверенность, что смерть Салманова связана с убийством его племянника и документом? – вскинулся Станислав. – Совпадения ты не допускаешь?

Теперь переглянулись уже генерал Орлов с Гуровым. Обменялись понимающими усмешками. Нет, в каком-то смысле Крячко неисправим, и упрямства у него – любому ишаку обзавидоваться!

– Ты шестой десяток разменял, а ума не нажил, – укоризненно сказал Гуров. – Помилуй, какие тут могут быть совпадения? Совпадения, как правило, тщательно готовятся. И, откровенно говоря, я давно отучен верить в совпадения. Чем Геннадий Вячеславович Салманов зарабатывал на черствый такой бутербродик с черной икоркой, напомнить тебе? Коллекционированием, скупкой и перепродажей антиквариата. И вот, через пять дней после его не совсем, как мы полагаем, естественной смерти, убивают его племянника. Нетрадиционным способом. И всплывает обрывок письма Лермонтова. В руке того же племянника. Это надо крепко об асфальт головушкой приложиться, чтобы не связать такие факты.

– Обидеть подчиненного – дело нехитрое, а вас тут двое начальников на меня, сиротинушку! – с театральным жестом воскликнул Крячко и тут же рассмеялся. – Ладно, убедили. Что практически следует из ваших рассуждений и геометрических построений, господин генерал? Нет, что треугольничком придется заниматься нам со Львом, – это до меня уже дошло. Мотивы твоего решения мне тоже понятны. Не совсем понятно, как за это дело ухватиться и с чего конкретно начинать. Раз уж ты, Петр, все так замечательно продумал, поделись соображениями. Не слышу ценных руководящих указаний.

– И не услышишь, – усмехнулся Орлов. – Кроме единственного. Позволю себе процитировать твоего непосредственного начальника: «Думать надо. Я не доктор, у меня готовых рецептов нет».

– Кстати, – заметил Гуров, – я эту примечательную фразу впервые от тебя, Петр, услышал, лет двадцать пять тому назад. Ты еще подполковником был, а я, соответственно, сопливым старшим лейтенантом.

– Надо же, как время-то летит! – снова усмехнулся генерал. – Думайте! Соображения у меня лишь самые общие. Смысл их прост: там, внутри треугольника, находятся решения по всем трем его сторонам. Значит? Стоит взломать одну из сторон, наш треугольник рассыпается. И сразу мы все в белом!

– Легко сказать! – недовольно проворчал Крячко. – Петр, попросил бы Верочку кофе организовать. С печенюшками. Мы же знаем, что она тебе из дома постоянно всякие вкусности таскает. Я сегодня толком не позавтракал.

– Пожалуй, – согласился Орлов. – И птицу пора кормить. Капитан Флинт по часам питаться приучен. В книжке про канареек написано, что птичкам четкий режим питания для здоровья полезен.

– У меня что-то аппетита нет, – сказал Гуров. – Как вспомню фотографию бедолаги Арзамасцева… Знаешь, Стас, Петр прав: не дело, когда по Москве спокойно разгуливает человек, который убивает, да еще и таким изуверским образом.

– Да не спорю я, – кивнул Крячко. – Займемся мы этим изобретателем, такова наша доля сыскарская. А что до аппетита, так он у меня всегда хороший. Люблю, грешным делом, вкусную еду. Хотя… Как подумаешь, куда все это потом девается и во что превращается…

Генерал и Гуров рассмеялись. Станислав был в своем амплуа, Крячко славился в управлении как любитель похохмить. Это среди сыщиков ценится: помогает отвлечься и снять напряжение.

– Могу подбросить еще одну мыслишку, – сказал генерал Орлов через десять минут, отставив в сторону исходящую ароматным парком чашку с «Арабикой». – Зададимся вопросом: откуда может всплыть некий документ, написанный лермонтовским почерком? Неизвестный ранее документ. Письмо. Скорее всего, из мест, как-то связанных с жизнью поэта, а таких немного. Питер, Москва, Тарханы, Северный Кавказ. Так вот, советую провести анализ глубиной примерно в год – не случилось ли чего в этих местах такого, что как-то могло быть связано с пропажей или обнаружением подобного документа? Не было ли подозрительного криминала? Может, где-то архив ограбили. Или подожгли. Или… Много чего может быть «или». Используйте базу данных нашего управления, к нам сведения со всей России стекаются. Задействуйте Лисицына и его команду. Вот подсказывает мне интуиция, что две эти смерти – дяди и племянника – не первые в ряду смертей, связанных с письмом. Слишком уж добыча соблазнительная: спрятать легко, весу никакого, а стоит дороже бриллиантов. И вывезти за бугор в отличие от бриллиантов не в пример проще. Тот, кто владеет такой ценностью, должен быть предельно осторожен.

– Согласен, мысль отличная, – вслух сказал Гуров, а про себя подумал, что им с Крячко еще учиться и учиться у Орлова точности и цепкости аналитического мышления.

* * *

Сергей Павлович Осинцев, известный среди блатных под напрашивающимся погонялом Оса, умирал.

Осинцев знал, что умирает. За три месяца, проведенных им то на койке в палате Четвертой московской клинической больницы, то в реанимации той же клиники, он уже почти смирился с тем, что ему не выкарабкаться. Смерти Сергей не слишком боялся, в загробную жизнь и воздаяние за грехи, которых на нем висело, как на Жучке блох, не верил совершенно. Досадно, конечно, уходить так рано, ведь только-только тридцать пять исполнилось, но раз уж так легла масть…

Нет, Сергей Осинцев не мог пожаловаться на свой организм: он сопротивлялся костлявой старухе изо всех сил, на пределе возможностей. И медики старались, делали, что могли. Одно время, недели две назад, даже появилась надежда, что дело пошло на поправку. Но нет, сразу после Нового года Сергей вновь, уже в пятый раз, оказался в палате интенсивной терапии. В реанимации. Откуда, как известно, две дорожки: одна в обычную палату, а другая…

Ясно, куда.

Такое часто бывает, когда причина болезни – проникающие в брюшную полость ножевые ранения с последующим воспалением брюшины и гнойным перитонитом. Холмики и впадины: раненому то становится чуть лучше, то он вновь скатывается вниз, на грань гибели. Только вот каждый следующий раз холмик становится все ниже, а впадина все глубже. Та самая грань приближается, и нет никакой возможности затормозить скольжение к ней. Счастливы те, кто впадает в беспамятство, не чувствуют боли, не ощущают ледяного дыхания скорого конца. Только Сергею и здесь не повезло, Осинцев все время оставался в сознании.

И врачи, и сам Осинцев понимали: шестого попадания в реанимацию ему не перенести. Оттуда он отправится прямиком в больничный морг.

Нет, не близость неизбежной смерти доводила Сергея до исступления в бесконечные бессонные часы, не страх и не жалость к себе. И даже не боль, с которой он сжился, заставляла Осу до хруста и судороги челюстей сжимать зубы, чтобы не заорать в голос.

Его мучило то, что он не сможет отомстить, бесило осознание чудовищной несправедливости и предательства, жертвой которых он стал. И собственной глупой наивности. Ох, как неприятно в преддверии смерти ощущать себя лопоухим дурачком, жалким фраером, которого развели, точно мелкую сявку. И списали двумя ударами финки в бок.

Жаль, что не дорезали. Прямо тогда. Чего проще: чиркнули бы перышком по горлу, и всего делов. Если бы он совершил такую подлость, то так бы и сделал. Нет, решили, видать, что он спекся с тех двух ударов. Руки пачкать не захотели. Тоже ведь нелегко своего резать. Ни за что резать, только чтобы нажиться, кусок изо рта вырвать. Самый поганый мент, вертухай гнусный, и то так не поступит. Хороши оказались московские блатные, нечего сказать. Гаже любой свиньи.

Правильно, вообще говоря, решили. Один шанс на сто у него был остаться в живых после такого угощения. А вот поди ж ты… Остался. Ненадолго, правда.

И зачем остался? Чтобы весь этот жалкий довесок, который не сегодня-завтра завершится, так страдать, вспоминая о своей глупости и чужой подлости?

Но как же так?! Он, Оса, всегда жил по понятиям, всегда строго исполнял блатные законы, главный из которых гласит: не крысятничай! Не делай подлянку своим!

А с ним как обошлись?! И кто обошелся! Это что же получается: полный беспредел, все понятия прахом пошли, даже своим, с кем рядом на шконках лежали, даже им доверять нельзя?! Тогда действительно лучше смерть, чем такая жизнь. Вот только рассчитаться бы кое с кем, наказать иуд. Да ведь как накажешь, если не то что на ноги встать, а рукой пошевелить еле-еле можешь, даже глаза поворачиваются вроде как со скрипом? Плюс к тому липкий холодный пот и страшная слабость…

Он лежал на спине – три месяца только на спине, не повернуться, – и смотрел незрячим взглядом в белый больничный потолок. Ему виделась громадная вырубка в сибирской тайге. А посередине вырубки большущий квадрат, огороженный глухим бетонным забором в два человеческих роста. Поверх забора пущена спираль колючей проволоки нового образца, «бритвочка». По углам квадрата – четыре вышки. С каждой стороны периметра – прожекторные мачты. Приглушенный лай собак. ИТК строгого режима номер 130/11. Там, на зоне, он сошелся с Колей Зиминым. С Зимой.

Нет, не сказать, что они были кореша не разлей вода. И все же… В одном бараке жили, в одних мехмастерских работали; зона была «красная», и отрицаловка в ней не приветствовалась. Так пять лет. Зима откинулся на три месяца раньше Сергея, четыре года с того дня прошло.

А когда откидывался, сказал Осе, что непременно вернется в Москву, хотя бы и по нелегалке. Назло Юрию Михайловичу Лужкову. Он москвичом был, Зима. Из солнцевской братвы. Приглашал в гости.

Тогда Оса только посмеялся про себя такому приглашению: на что ему столица? Нет, дома, на юге, проще, сытнее и спокойнее, да и ментовня не такая озверевшая.

Но жизнь – штука непредсказуемая, очень по-разному она порой оборачивается. Когда три с половиной месяца назад Сергей Осинцев оказался в Москве, первое, что пришло ему в голову, – найти Зимина. Оса сам загнал себя в тупик, злость на Кайлинского сыграла с ним плохую шутку, да еще водка проклятая… Сорвался он тогда, ох как сорвался! Сам себе подгадил. Москва – суровый город, она, как известно, бьет с носка и слезам не верит. Чужаку в столице плохо и неуютно, особенно с таким прошлым, как у Осинцева. Нет, документы у него были чистые, не подкопаешься, но и с такими становиться в столице на учет лучше не стоит!

За последние два «эпизода» Оса не особенно волновался: пока еще менты встанут на след… Если встанут! В родной город он возвращаться не собирался, а вычислить его в столице да связать случившееся неделю тому назад в Кислогорске с ним, Осинцевым… Это уж нужно, чтобы совсем не повезло. Плохо было другое!

Дурацкая сложилась ситуация: впервые в жизни у него появился шанс действительно выиграть по-крупному, сорвать хороший куш. Дураком Осинцев не был, догадывался, что волею судьбы у него в руках оказалось нечто необычайно ценное. И вот он сам, в прямом смысле слова теми же руками, перекрыл себе все дороги. Не сдержался. Откровенно психанул, когда понял, что его хотят надуть, кинуть, как несмышленыша.