Читать книгу По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья - Николай Лугинов - Страница 10

Кехсэй-Сабарах ног под собой от радости не чуял, узнав, что Кучулук вернулся от гур хана, заручившись такой огромной помощью, какая им и сниться не могла.

– Слава, слава и благодарение всемилостивому Господу Богу нашему Иисусу Христу! Значит, дошли до Него молитвы, которые возносил я денно и нощно! – повторял он восторженно. Затем вытащил из-за пазухи бережно закутанную в тряпицу золотую иконку, с которой никогда не расставался, зажег сальную свечку, опустился на колени пред Ликом Божьим и начал истово молиться, кладя земные поклоны.

У него была привычка: в подобные мгновения он высказывал вслух, излагал все свои потайные пестрые мысли, все свои думы он поверял великому образу Того, в Кого верил со всей страстью своей мужественной души. И тогда он словно очищался от скверны, на душе становилось легко и светло. Ведь бывает так: душа человеческая, подобная котлу, где варятся вперемешку и добро, и зло, превращается порой в сосуд, на дне и стенках которого густо осела всякая грязь. Поэтому время от времени надобно извергать эту грязь, очищать сосуд от скверны… А что может сравниться с тем облегчением, которое испытывает человек, чье существо освободилось от черных обид, от злых мыслей?

Но тут появился джасабыл Орды, вестник по особым поручениям гур хана, и велел Кехсэю немедля явиться к гур хану.

* * *

– Близко ли ты знал Джамуху – гур хана? – спросил Кехсэй-Сабараха повелитель кара-китаев после традиционных слов приветствия.

– Джамуху? – удивился тот, ибо не ждал такого вопроса. – Приближенным его я не был, однако нет такого человека в наших краях, кто не наслышан о бурной жизни этого неугомонного владыки.

– Я слышал: он по всем статьям был выдающимся человеком…

– Верно. Хотя внешне он от всех прочих ничем особо не отличался. Поставишь сюн на построение – его в этом строю не отметишь, если он там, не отыщешь среди других. Росту был среднего, сложения тоже среднего, ни худ, ни толст, разве что голова у него была очень большой и круглой. Но гибок и ловок, да и мускулист он был невероятно – ну, словно изюбрь, а то и барс: и плавный, и мощный! До быстрой езды был страшно охоч, всегда носился на необъезженном жеребце…

– Говорят, и язык у него был остер – дальше некуда?

– О-о, тут он равных себе не знал! Люди за ним толпами бежали, чтоб его послушать. Раскроет рот – все вмиг уши развешивают, зачаровывал, околдовывал он всех речениями своими. А уж как пел, как он пел! Такого пения никогда я больше не слыхивал!..

– Даже у нас его песни поют, ведомо ли тебе это?

– Да, знаю.

– А что же их с Чингисханом развело в разные стороны?

– Никто того в точности не ведает… Гадают про то многие, но доселе ничего не прояснилось… Я долго жил, чего только ни перевидал, но людей, подобных Джамухе, не встречал никогда. – Кехсэй поразился, как внимательно и с каким жарким интересом слушал его гур хан – завороженно, точно дитя малое. А ведь чаще всего такие люди, у которых в руках большая власть, уже теряют живость духа в старости, огонь в их глазах гаснет, ум закисает. Ибо головы у них уже забиты-перезабиты познаниями, а главное, им постоянно приходится напрягать свой ум для государственных или сложных воинских размышлений. Не то с гур ханом.

– Все же в отношениях меж двумя великими людьми всегда есть какая-то тайна, и нам ее трудно разгадать!

– Да… К примеру, я не раз бывал на военных советах, где готовились к сражениям против Чингисхана, но никогда из уст Джамухи ни единого худого слова о его бывшем друге не слышал.

– Да неужели?!

– Да, хоть и странно это. Ведь на войне принято клеймить врага, умалять его достоинства лишь для того, чтобы укрепить в своих воинах веру в победу.

– А правда ли, что Чингисхан призвал его к себе, когда тот оказался сокрушенным судьбой, когда был унижен и раздавлен?

– Да, было такое!

– Чудеса! Как в какой-то дивной легенде…

– Но Джамуха напрочь отказался, более того – сам просил смерти, говорил: «Отпусти меня!»

– О, ужас!

– Да, ужасно это было… Но было именно так!

– Поразительно… И в наше-то жалкое время родятся такие люди… – Гур хан с мальчишеской горячностью покачал седой головой, лицо его потемнело. – А вот мы, ничтожные, такую долгую жизнь прожили на этой земле, но нет в ней ни единого события, которое достойно стало бы подобной легенды…

– Ну, что вы! Да разве есть в окружающем нас мире правитель, равный и тем более превосходящий Великого гур хана своим могуществом?! Ведь от вас одного зависит судьба огромной державы.

– Эх! – Гур хан печально усмехнулся. – Какое точное слово ты вымолвил: «одного»… Действительно, я один держу в руках весь Ил кара-китаев. Один! Ты же видел вчера: нет у меня ни единого умного и толкового полководца, тюсюмяла, советника, нет достойной правой и левой руки в правлении. Я совсем одинок… И это – моя беда, бесславье мое…

– Но, гур хан, я ведь совсем иное имел в виду! – с запоздалым сожалением о нечаянно вырвавшихся словах воскликнул Кехсэй, он видел – гур хан задет за живое.

– Ладно, оставим это… А вот что: ведь и о тебе тоже есть слух, будто и тебя Чингисхан призывал к себе, сулил высокую должность, но ты отказался. Так?

– О, гур хан, как же точно вы обо всем осведомлены, даже о том, что происходит столь далеко от вас! – искренне воскликнул удивленный Кехсэй.

– Как-никак, будучи правителем целой страны, должен же я обладать какими-то глазами и ушами, кроме своих собственных. – Гур хан, поднявшись, бесшумно зашагал по мягкому ковру, а потом, остановившись, испытующе глянул на Кехсэй-Сабараха. – Но то, что ведомо тебе лишь по слухам, в действительности может предстать совершенно иным. Вот потому я с таким пристрастием и расспрашиваю тебя. Иногда человек ведь услышит что-то собственными ушами – а истолкует превратно. Так что же было?

– Я действительно несколько раз говорил с Чингисханом.

– Когда и как?

– Помнится, на второй день после поражения в битве, когда мы все уже стали пленниками, он повелел меня отыскать и к нему привести. Потом еще дважды приглашал на беседу с ним.

– Ну и что?

– Да, он и впрямь звал меня в свое воинство, однако, вопреки слухам, определенно никакой высокой должности не сулил.

– И ты отказался?

– Я сказал, что мне надо подлечить раны, а тем временем я обдумаю его предложение.

– И сбежал к Кучулуку!

– Нет, не сбежал: отправился к своему, родовому, Хану. Никакими обычаями и уставами это не возбраняется…

– Так-то оно так… – согласился гур хан в задумчивости. – Но, говорят, Чингисхан потому и стал великим правителем, что умел в каждом увидеть ему одному присущие таланты и достоинства. И разве не становится несчастным воин, попав под начало тупого и недальновидного военачальника, и разве не будет он счастлив, когда его правитель умен и проницателен?

– Мне это знать не дано, мне правителей выбирать не приходилось… Какой ни есть правитель – это моя судьба, – так, не зная, куда деваться от смущения, отвечал Кехсэй, чью судьбу столь проницательно и точно разглядел его мудрый собеседник.

Разве все равно, кого избрать себе властелином – полководца, набирающего державную силу, того, кто уже взял большую власть над Степью, или – обнищавшего и ударившегося в бега Хана-мальчишку? – Гур хан вперил взор в старого воина, опустившего голову, словно провинившийся мальчик. – Вот мои тойоны, окажись они на твоем месте, ни мига бы не раздумывали, перешагнули бы через своего законного владыку – и дело с концом…

– Не дай бог до такого докатиться! – воскликнул, перекрестившись, Кехсэй-Сабарах, вспомнив тот страшный для Найманского ила день. – Может ли выпасть на долю человека большее проклятие, чем это: увидеть, как рушится благополучие, веками наживавшееся, как распадается строй, еще вчера казавшийся незыблемым, и, более того, самому участвовать в этом разрушении… И мне ли, считай, уже прожившему свой век, теперь пресмыкаться перед чужим Ханом? Пройденная моя дорога много длиннее той, что предстоит, и у меня теперь единственное достояние – мое доброе имя, которое заслужил немалой кровью и потом.

– Истину говоришь. Мне ведомо, какие мучения и лишения пришлось вам испытать.

– Вот поэтому-то, о Великий гур хан, мы сторицей отплатим за помощь в смертельно тяжкие наши дни. Я – старик, а Хан – отпрыск знаменитых правителей, познал все препятствия и горести, какие только может обрушить жизнь на человека. И, как я вижу, из него выйдет настоящий полководец, талант которого уже заложен в нем самой природой. Если бы вы, повелитель, потом постепенно приблизили его к себе, он стал бы самой надежной опорой, верным помощником.

– Ладно-ладно, я понял. – Гур хан усмехнулся. – Истинную сущность твоего Кучулука покажет время… Мы же испытаем его жаждой славы – славы, которая желаннее всего, ибо за нее соперничают и бьются, мы испытаем его блеском богатства, которое ослепляет сильнее солнца, испытаем чинами и должностями, которые так притягивают, что из-за них многие плетут интриги и не чураются коварства и подлости… Это долгий путь, он займет не менее двух-трех лет. Об этом мы еще поговорим отдельно. Ибо обнищавших да обездоленных отпрысков некогда славных правящих династий – много. И обычно мало выходит из них толку: нe выдерживают они горькой участи павшего из-за переполненной чаши грехов. Более того: у проклятых судьбой нередко проявляется лживый и жестокий нрав, они порочны и души у них изуродованы. Так что, старик, пойми меня правильно, но я раскрыл двери помощи столь широко не столько ради одного славного происхождения Кучулука, сколько из уважения к твоему славному имени.

– О-о! – простонал Кехсэй-Caбaрax от изумления, вскинул взор на гур хана, а затем, смущенно опустив глаза, охнул еще несколько раз. Гур хан продолжил:

– Я говорю тебе то, что думаю. Ведь каждому особо дорогим и желанным представляется то, чего он лишен по судьбе. За всю мою жизнь не сыскался у меня ни единый воин, подобный тебе, приносящий своему правителю лишь победы и славу. Правда, я и сам, пожалуй, в том повинен. Смолоду лично вел в битву все войска, не считаясь с тем, крупное ли это соединение, будь даже меген или всего лишь сотня, никому не доверял руководство… И в итоге на старости лет оказался без настоящих полководцев. И я чувствую, что вместе со мною дряхлеют и мой Ил, держава моя, и воинство мое – старятся, слабеют, как я сам…

– Я не буду возводить черную напраслину на моих былых правителей, давно почивших, ушедших к Богу, – выдохнул Кехсэй-Сабарах. – Сроду таким пороком не страдал, а уж на старости лет и вовсе постыдно в него впадать… Им, моим владыкам, я немало принес побед, а правители противных сторон терпели от меня пагубу, их роды – несчастья и разрушения. Сколько, бывало, стад и табунов гнал впереди себя после войн, а за мною тянулись целые обозы добра и сокровищ. Но все это растаяло, как снег, и ушло сквозь пальцы дождевой водой. И что особенно горько: ни единого слова благодарности! Напротив, мне всегда в укор ставили: мол, вот там-то ты мог взять и побольше, а там-то по пути часть взятого растерял… Вы, гур хан, всего лишь второй человек, который оценил мои заслуги.

– Вот как! Ну а кто же был первым, хотелось бы узнать?

– Даже и ответить непросто, с трудом уже и самому-то в них не верится… Ответ мой может показаться хвастовством, присказкой ради красного словца…

– И все-таки – кто же он, тот первый?

– Чингисхан.

– Я так и думал! Неспроста же он прослыл величайшим правителем, дальновидным, проницательным и мудрым! – И гур хан печально вздохнул. – Но как ему все же удалось собрать вокруг себя воедино столько выдающихся воинов, один другого блистательней, как? Что ты мыслишь на сей счет?

– Повелитель, вы спросили меня о том, что выше моего понимания, выше ума человека, умеющего лишь воевать, – сказал Кехсэй. – Большинство из этих знаменитых мужей-боотуров я видел своими глазами. И одно могу сказать: даже обликами и повадками своими они чем-то отличаются от обычных людей.

– А чем именно? В чем их несходство с прочими?

– Да тут и слов мне не сыскать для ответа, однако разница велика.

– И мои люди тоже замечали эту разницу. Говорят, что даже простые нукеры у них какие-то особенные. А в чем состоят эти особенности – никто не мог объяснить.

– Разве что одну особенность можно определить словами. Это их, безусловно, высокие и чистые нравы. Каким бы огромным ни было войско, ни криков, ни ругани в его рядах было не услыхать. Все сплочены, все спокойны, и ни жадность, ни коварство, ни подлость не гнездятся в их душах.

– Трудно поверить в такое… Хотя свидетельствовали же древние мудрецы, что молодой, растущий народ, у которого впереди – славное грядущее, обычно очень крепок и чист как плотью, так и духом.

– А мы что, выходит, свой расцвет пережили и теперь катимся вниз? – спросил Кехсэй-Сабарах.

– Вопрос твой непраздный, есть у него почва… Все юное, что идет в рост, всегда полно сил и здоровья, а то, что дряхлеет, становится сосудом, полным хворей, старых ран, нередко и гниющих, и всяческих прочих слабостей – такова природа старости. Никто не ведает, как жизнь пойдет дальше… – Гур хан вздохнул: этот больной предмет разговора давно уже стал для него источником постоянных печалей. – Я с трепетом смотрю на то, как загнивают нравы в моем народе, как слабеют его духовные устои, как люди мечутся по жизни, не находя себе места…

– Не верю своим ушам, повелитель: ваш народ вполне благополучен, это видно по всему. А о дурном нельзя думать, это грех… И нет в окружающем мире никого, равного вам, гур хан, по величию.

– Теперь все это ушло в прошлое… А грядущего я жду с тревогой. Вот совсем недавно племена уйгуров и харалыков, издревле верные нашей державе, объявили, что отделяются от нас и уходят под власть Чингисхана. К западу от нас день ото дня набирается сил Мухаммет… – Гур хан умолк, сидя с закрытыми глазами, затем повернулся к собеседнику. – Вот что скажу тебе. От Чингисхана вам теперь ничего доброго ждать не придется. Мухаммет далеко, и если даже вы пойдете под его руку, вряд ли он встретит вас с распростертыми объятиями, предложит свое гостеприимство… Вот и получается, что от привязи с нами вам не уйти. Так?

– Воистину так! И мы добром отплатим за добро.

– Ладно, теперь – о главном. Для начала вы без лишнего шума обогнете Алтайские горы, пройдете по Алтаю, соберете своих разрозненных и обездоленных сородичей. Но не брезгуйте и всякими иными, даже мелкими, племенами и родами, присоединяйте их к себе. Соберите такое большое воинство, какое только сможете собрать!

– Но ведь его же надо еще и вооружить. А у нас нет возможности такой. Нам не только что меген – даже и единственный сюн не вооружить, а ведь к тому же еще и повозки нужны, обозное оснащение – это уж нам не под силу вовсе!

– Ну, это не ваша головная боль. Ваше дело – собрать людей воедино. Я дам и средства, и все, что надобно, а вооружение достать – и совсем невеликий труд.

– Вот теперь все ясно! – И у Кехсэй-Сабараха загорелись глаза в предвкушении настоящего воинского дела. – Была бы шея, а хомут найдется, – с удовольствием молвил он.

* * *

…Получив от кара-китаев два мегена воинов, Кучулук так заспешил в путь, что сборы у него заняли менее месяца.

Покинув ставку гур хана, он вздохнул так вольно, как давно уже не дышал. Лишь в это мгновение он ощутил, какая это чудесная и несравненная вещь – не зависеть ни от кого, быть самостоятельным в решении любых дел… Однако свобода, воля – тоже вещи непростые, «не с одним дном», в них много чего смешано. Вот он вырвался из Орды, осталось пересечь границу Кара-китайского ила, а дальше? Дальше он все равно не сможет делать все, что ему вздумается. Так, ни одно из крошечных племен, обитающих в приграничье, он не смеет тронуть – они под защитой гур хана. А другие – под опекой харалыков и уйгуров, стоящих уже на страже рубежей державы Чингисхана. Весь средний мир уже давно разделен и поделен.

Так что даже в самых дальних уголках, в самой глуши ему надобно вести себя донельзя осторожно…

…Алтайские горы встретили буйным и торжествующим повсюду весенним цветением, одуряющим юным разнотравьем.

Из-за слишком суровых зим, толстых сугробов и жесточайших ветров в этом краю издревле не селились крупные племена, у которых водились бесчисленные стада скота. Так что в глухих уголках этой стороны, невероятно богатых всем, чего жаждет душа охотника, там, где в лесах почти невозможно бывает увидеть небо, скрытое кронами высоких деревьев, а трава на полянах – непроходима и выше человеческого роста, там всегда хоронились от враждебного взора лишь мелкие, мало кому известные роды и племена.

Кучулук разделил свое войско на четыре части, в каждой – пять сюнов, и устроил по ставке в каждом из выбранных им четырех мест. Затем ему удалось восстановить и укрепить прежние добрососедские связи с вождями скрывавшихся здесь мелких племен, с которыми в былые времена вожди найманов были дружны и обменивались дарами.

И – словно весенние ручьи и ручейки, повсюду, по всей этой глухомани стали просачиваться вести о том, что Кучулук – снова в силе, что он вошел в доверие к повелителю кара-китаев и получил от него несметную помощь!

Найманы, разбредшиеся по всей алтайской глуши, восприняли эти вести как долгожданную надежду. Все пришло в движение, меняя их бытие, внешне сытое и спокойное. Тяготились этой жизнью люди, привыкшие чувствовать себя частицами и подданными могучего и славного Ила – ибо в этих богатых дичью местах жили они хоть и с набитыми желудками, но как бесправные изгои. Вот и взбудоражила найманов весть о прибытии их исконного Хана. Особенно же воодушевляло их известие, что юного правителя сопровождает и неразлучен с ним великий и прославленный полководец Кехсэй-Сабарах. Как только они удостоверились во всем этом – так сразу, не задумываясь о последствиях, стали покидать насиженные места и друг за другом потянулись к ставке своего законного правителя. Хан встречал их сурово и не без укоров:

– Кто же так разогнал вас, что разбежались куда глаза глядят, разбрелись по белу свету?! И чего теперь ко мне заявились, я ведь вас не звал, не приглашал!

– Смени гнев на милость, укроти ярость свою! – отвечали ему возвращавшиеся к нему беглецы. – Только ради спасения жизни наших детей и внуков, чтобы не сгинуло бесследно наше племя, мы поддались позорной неизбежности, укрылись в непроходимых дебрях, рассеялись по глухим углам тайги. Но мы знаем теперь беду одиночества, мы сполна хлебнули горечи бессилия, когда любой, кто вооружен – господин наш, когда каждый, у кого острый меч, – наш властелин. Здесь у нас отбирают все и грабят все, кому не лень. Вот мы и решили: лучше пасть в открытом бою, чем терпеть и дальше унижения и обиды. Молим тебя – укроти свой гнев, не дай волю обиде своей на нас, поверни к своим подданным твой милостивый лик, взгляни на нас с состраданием!

Так найманы говорили Хану своему Кучулуку.

* * *

Кучулук – по совету Кехсэй-Сабараха – непременно звал к себе поодиночке вождей всех больших и малых родов, прибывавших к нему из горной тайги, с каждым беседовал наедине. В этих беседах он узнавал подробно, что за человек тот или иной вождь и какие у его рода главные нужды, и что мыслит вождь о будущем.

Из найманов составили три мегена. Меньшие числом меркиты выставили двенадцать сюнов, кэрэиты – семь, остальные же немногочисленные и мелкие племена и роды – по два-три сюна. Таким образом всего образовалось шесть корпусов-мегенов, но у большинства из них не хватало не только оружия, но даже и верховых лошадей.

Перед Кучулуком встала трудная задача – вооружить и обеспечить лошадьми такую уйму воинов. Но гур хан, словно бы предвидя эту его заботу, отправил навстречу новому войску своих посланцев, везших повозки, полные оружия, и гнавших большие конские табуны.

Подобно тому, как в сабле, рождающейся на наковальне кузнеца, заранее, задолго до битвы, уже начинает жить некая дикая страсть, слышимая в звонком и жадном ее звучании, так и в новом войске, еще когда оно только-только начало образовываться из разрозненных частей, заполыхало стремление к боям, сечам и ратным походам.

Кучулук не раз порывался сыскать какой-либо повод, чтобы испытать войско в ратном деле, но гур хан удерживал его:

– Сам вижу, неплохое войско собрали, – задумчиво, размышляя над чем-то другим, говорил он. – Но войско, только что созданное из множества мелких и мало знакомых друг с другом частей, родов и племен, не может быть прочным и монолитным. И потому нельзя сразу же гнать его в огонь и в воду: оно должно устояться, созреть естественным образом, как хлеб в печи. Лишь тогда получишь ты закаленное и надежное воинство, когда люди узнают друг друга получше, когда сюн любой и каждый ратник найдут свое место и почуют рядом надежное плечо. Когда они найдут общий язык, поварятся в одном котле…

Это суждение гур хана почти полностью совпало с повторяющимися наставлениями Кехсэй-Сабараха:

– Нельзя спешить, покуда они не вызрели для сечи, не прошли воинскую подготовку: их ратный дух может упасть, и вряд ли потом его восстановишь. Ибо в случае тяжкого поворота в боевых делах тот, кто потерпел поражение, всегда винит в том других. Вот и начинается тогда взаимное недоверие, и люди становятся подверженными сомнениям. А это – путь к погибели. Ведь если отдельные воины или целые роды ощутят друг к другу хоть слабое чувство недоверия или соперничества, никакого надежного и прочного, как камень, воинства не получится. Поэтому боже упаси доводить рати до такого состояния, где воцарятся соперничество, чувство своего превосходства либо своей униженности, лишь малая толика времени пройдет – и даже малейший из подобных пороков поразит всех хуже заразной хвори!..

Но Кучулуку все эти тонкости приходились не по нутру. Он полагал: войско должно использовать даже самую малую возможность, чтобы вступить в бой. Да и какие там могут быть у него закалка или созревание, если оно простаивает, гниет в тайном и тихом углу? Рать может закалиться лишь в битвах и походах… А эти старцы не ведают меры в своей осторожности да в мудрствованиях… Неужели нельзя испытать новобранцев, чтобы в деле узнать, чего они стоят? Хотя бы в ближней стороне, хоть бы чуть-чуть…

Эти думы терзали Кучулука все время – и истерзали его! И он не удержался: взял с собой пять найманских сюнов и внезапно напал на два небольших, но богатых рода, которые хоронились от остального мира аж в самых верховьях Иртыша. Он одолел их без всяких потерь в своем воинстве, отобрал все их имущество, пригнал к себе весь их скот.

Кучулук надеялся: все это останется в тайне. Кто же может проведать о столь незначительном набеге в дальней глухой стороне? Да не тут-то было! Весть о его вероломном походе дошла не только до монголов, обитавших на востоке. Через них она докатилась грозным раскатом и до ила кара-китаев. Можно сказать, полмира облетела!

«…Глубокоуважаемый, почитаемый всеми владыками окружного мира как верховный вождь народов, великий Дюлюкю-гур хан! Мы доводим до вашего милостивого сведения, что два добрых племени, тэлесцы и хатаги, вместе с харалыками, находящимися под моей защитой и живущие в верховьях Иртыша, подверглись набегу разбойников, обличье которых свидетельствовало, что то были найманы, пришедшие со стороны ваших границ, и потерпели эти племена от тех разбойников немало. Я мог бы направить туда свои войска, но у меня есть опасение, что это может стать причиной гораздо большей беды. Поэтому обращаюсь к Вам, Великий гур хан, почтеннейший старейшина всех владык, с коленопреклоненной просьбой: найдите управу на тех разбойников, замкните деревянные колодки на ногах и руках главаря тех супостатов и отправьте его в наше распоряжение… Такова моя, главного правителя восточных стран, нижайшая просьба к Вам…»

Так писал Дюлюкю-гур хану Чингисхан.

Не зная, что предпринять, гур хан созвал на совет всех уважаемых и наделенных властью людей своего Ила, но опять началась разноголосица.

– Зачем нам ссориться с Великим Драконом, восставшим ото сна? Проще заковать Кучулука в колодки и отправить к нему, – изрек главный советник-тюсюмял.

Его поддержал главный писарь:

– Верно! Чингисхан не устрашился даже великой Китайской державы, покоряет ее. Кто знает, куда дальше он обратит свой взор завоевателя. Так что лучше не затевать с ним распрю по столь незначительной причине. Лучше сдать ему Кучулука.

– Значит, покорно поднимаем лапки всего лишь из-за каких-то слухов?! – взорвался тойон западного крыла войск. – Нет, мы должны дать ему такой жесткий ответ, чтобы он сел и не вдруг поднялся! Нечего ему, обитающему в далеких диких степях, распоряжаться нашими действиями, будто мы его старинные данники! Если вы, гур хан, дорожите своим высоким именем, то даже и не думайте о выдаче Кучулука!

А вот старец Киндигир, известный своим умением в любом спорном деле находить золотую середину, молвил так:

– К чему, о други, нам эти упреки принимать на свой счет? Мы ничего не ведаем, мы ни о чем подобном не слыхивали. Мы вообще далеки от Алтая. Потому что именно там, а не где-то еще обитают племена харалыков и уйгуров, издревле находящихся под вашей защитой, о гур хан, там их пастбища, там места их охоты. И ни о каких иных харалыках мы не ведаем…

– Вот это разумнейший совет! – воскликнул гур хан. – Подготовьте письмо именно в таком духе, отправьте вместе со щедрыми дарами, да пусть повезут его послание такие мудрые и пытливые наши посланцы, которые могли бы все разузнать о настроениях в стане Чингисхана, а если удастся – и о его намерениях.

* * *

Гур хан все чаще размышлял о Кучулуке.

Этот молодец, проявлявший столь исключительные качества воина-предводителя, выказывавший и удаль, и яркий ум, становился предметом соперничества и зависти среди своих тойонов, предметом их споров за первенство.

Немудрено: всего за каких-то полгода он сумел собрать хоть и невеликое числом, но очень боеспособное войско, крепкое, пригодное и к быстрым броскам, и к дальним походам, а главное – отважное.

К тому же старик с самого начала увидел в юноше – сироте на тот час, но высокородном потомке славной ханской династии, достойную пару для своей дочери. Вот он и испытывает парня самыми разными путями, чтобы узнать все про его натуру, самые потайные мысли. И начинал убеждаться гур хан: он бы гордился таким сыном, если б у него такой сын был…

Ведь он, правитель Кара-китайского ила, долго приглядывался к самым заметным отпрыскам богатых и знатных родов и племен, чтобы сыскать подходящего дочери жениха, а себе зятя, но не встретил никого толкового, ни единого не увидал, кто заслуживал бы хоть малейшего внимания. К тому же, выбери он в зятья кого-либо из родственного ему племени, обидятся другие, равные этому племени и по силе, и по степени родства с гур ханом. А в столь шаткое время такого раздрая допускать нельзя. Вот почему и устроил бы всех «принятый» зять со стороны, тем более сирота, не имеющий большой родни и обязательств перед нею. И ни у кого не было бы ревности и зависти к более удачливым сородичам.

Да и невеста будущая – что необъезженная кобылка: кичлива да норовиста, она знает себе цену, она стольких знатных соискателей отвергла – а на этого парня с первого взгляда глаз положила. От взора гур хана это не укрылось, и он, когда к нему приезжал на поклон и на беседу Кучулук, стал прятать дочь хоть и не за семью замками, но за прочными завесями…

Ох, в наказание, видно, за его грехи родилась эта строптивица. Натура у нее такая упрямая и жесткая – редкий парень с таким нравом встречается. Устроить бы ей благополучное замужество – авось укротится…

Вдобавок она недавно увлеклась верой в Будду, верой, которая только-только начала завоевывать умы и души в их краях. Эту напасть привез с собой лама – один из учителей письменности, приехавший из Тибета, чтобы обучать гур ханскую дочь. Кара-китаи же в большинстве своем издревле поклонялись Богу Отцу, некоторые – Богу Сыну. А тут еще этот Будда! Нет, нельзя было гур хану, подражая другим правителям, давать дочери такое образование!

* * *

С пятого этажа своего дворца-крепости, что построен был по замыслу знаменитого бухарского зодчего, мастера по возведению таких каменных великанов, любил гур хан оглядывать окоем своих земель, простиравшихся вокруг и уходивших в дальние дали.

Вот и сегодня он провел не один час, вглядываясь в вечернее зарево, залившее алым пламенем чистую чашу неба…

Как же обидно, что и в судьбе время заката наступает вот так же мощно и нежданно!..

Всю свою жизнь он сам, один, единовластно нес на собственных плечах все внешние и внутренние дела и заботы державы, Ила. Военное ли время шло, мирное ли – он ничего никому не доверял.

И лишь теперь, когда ему понадобились понимание и поддержка, он повернулся лицом к своим людям… Но не нашел среди них ни единого, способного вместо него справиться хоть с одной, даже самой мелкой, из его задач. Каждый предпочитает вместо дел давать поспешные никчемные советы. Все сводится к пустой болтовне, сотрясанию воздуха словесами, не имеющими ничего общего с действительностью.

И нет в том их вины! Сам он повинен во всем. Будь он в свое время дальновидней, возлагай он тогда на приближенных хоть какие-то из своих дел и задач да доверяй им, не вмешиваясь в исполнение, тогда научились бы понемногу и мыслить самостоятельно, и ответственность на себя принимать…

Но нет ничего горше и обиднее, чем осознавать и видеть все в истинном свете, когда вокруг уже – багровая мгла заката. Когда весь твой Ил и даже воинство твое словно состарились вместе с тобой, утратив былую мощь!

И даже сверстники твои, уже путающиеся на ходу в своих бородах, подобны наивным и легкомысленным юнцам, ибо никогда не знали за свой долгий век настоящей, суровой жизни.

Это стало ему, гур хану, особенно ясно после беседы с Кехсэй-Сабарахом. Какое же развитие могли получить люди, если им никогда не доверялось даже собственной головой распоряжаться, самостоятельно командовать не только войском, но даже и землекопами на рытье каналов! Вот потому и речи их столь бессмысленны и пусты, и все, что ни скажут они – лишь ради красного словца.

И стоило ли затевать эти многочасовые совещания?! Ведь собравшиеся, словно состязаясь друг с другом в глупости, на них несут всякую околесицу. Ибо каждый стремится лишь к одному: поразить других своим красноречием, и никто не думает о смысле своих суждений… И никого, способного задуматься глубоко над грядущим! Одно царит в головах вождей: соперничество племен, расселившихся по берегам Семиречья.

…Уходят в прошлое времена, когда они, кара-китаи, единолично властвовали на этих землях, всех облагая данью и никому не позволяя пальцем шевельнуть от недовольства. Ныне же на востоке отделились от них и примкнули к монголам харалыки и уйгуры. А на западе набираются сил хорезмийцы, из года в год они расширяют свои владения, а недавно отказались платить дань, что делали прежде исправно и беспрекословно. Более того, сами стали угрожать своей военной силой…

Когда угасает мысль, это означает лишь одно: всеобщий упадок, и тут не надобны никакие предсказатели и пророки.

Гласят же легенды: предвестником заката могущества их предков, великих киданей, владычествовавших на Северном Китае век назад, стало подобное же оскудение умов. Вот так же, как ныне, забота лишь о собственном благополучии затмила у киданьских верхов задачу крепить могущество Державы, обеспечивать благополучие Ила. Тяга к сиюминутной выгоде, жажда обогащения раззадорили алчность, а соперничество помутило умы и застило глаза, стало первопричиной взаимной ненависти и распрей.

Что доброго могло из этого выйти? А лишь одно могло тут получиться – то, что и получилось: самые искусные лжецы и лицемеры были осыпаны почестями и прославлены как мудрая опора власти. Тех же, кто думал и радел о грядущем Ила, ославили как глупцов.

Льстецам надо платить за сладкую лесть, вот и стали раздавать чины и награды направо и налево, не думая о том, соответствует ли значимость этих чинов и наград истинным заслугам награждаемых. В итоге ценность почестей снизилась донельзя.

Все должно иметь свою меру и свой час. Если нарушить этот закон, даже доброта может обернуться злом.

И когда и чины, и должности, и награды вконец обесценились, стало непонятно, кто же знатен и высок по-настоящему, а кто – пустышка. И как только наступило такое время, словно чье-то проклятие пало на киданей: преследованиям и обвинениям во всех возможных грехах, а затем и уничтожению стали подвергаться как раз те немногие, кто в действительности был опорой государства, те, что были поистине крупными личностями. А к власти валом валили изворотливые, ни ума, ни стыда, ни совести не имевшие людишки. Но народ почему-то принимал их как своих поводырей и под их водительством катился к обрыву, за которым была пропасть. Все добрые начинания заканчивались провалами. Во всех битвах кидани терпели поражение за поражением…

* * *

Дюлюкю-гур хан затряс головой, словно хотел отогнать дурные мысли. Дрогнула в его руке золотая трость, и на ней зазвенели колокольчики. На звон тут же подбежали слуги-джасабылы, упав перед господином на колени:

– Слушаем, Великий Повелитель!

– Прочь! Вон отсюда!..

Негодники, всегда-то они внимают всему бесполезному! А вот незваных пришельцев могут пропустить во дворец по невнимательности… К тому же слух у них какой-то особый: стоит им подслушать хоть несколько слов из твоего разговора с кем-либо, эти слова через какое-то время к тебе же и вернутся – только в самом извращенном виде. Не зря же иногда, для какого-то особо важного и тайного государственного разговора со своими приближенными, гур хану приходится уводить их из дворца в открытую Степь…

…Что там греха таить: у него самого чинов и наград тоже немало – обвешан ими, как эта златая трость колокольцами. И уже сил нет выносить потоки приторно-сладкой и лживой лести, лавины угодничества… Если вдуматься, он все больше начинает походить на былых властителей державы киданей – неужели скоро и его путь бесславно оборвется?! А, если с другой стороны глянуть, отец великого Алтан-Хана никогда не вводил в своих войсках чинов выше сюняя, но век и его могущества был недолог…

Конечно, то был перегиб в другую сторону. Во всем нужно находить золотую середину, но кто же ведает, где черта, ее обозначающая?

Разве что один лишь Тэмучин, Чингисхан, разрешил эту задачу, причем очень просто. Говорят, у него чины и должности не противостоят, а взаимодополняют друг друга. Он присваивает их по уму, по уровню способностей, по наклонностям тойонов. А если надо – назначает на должность временно. Начальник обоза может получить в командование сюн, сюняй может стать командующим корпусом и, напротив, командующий целым крылом войск за какую-то провинность может быть временно понижен до сотника… Но более того, Тэмучин особым указом запретил присваивать какие-либо исключительно высокие звания, донельзя возвышать одних воителей над другими.

Подражание народам и державам Запада – сарацинам – вот что рушит наши устои. Ибо нарушаются и сам смысл, и ступенчатость лестницы чинов и должностей. У нас, кого ни возьми, все – «беки», «бэге», «великие» да «величайшие», а то и «божественные»…