Читать книгу Люпофь. Email-роман - Николай Николаевич Наседкин - Страница 2

Друзей у Алексея Алексеевича Домашнева не было.

Впрочем, один всё-таки, наверное, имелся – Пётр Антошкин. Он в отличие от Алексея Алексеевича, «пысатэла» (так с натужной иронией Домашнев сам себя порой именовал), действительно стал писателем. Начинали они в юности вместе, ходили в одну литстудию при молодёжной газете. Домашнев тогда ещё служил в армии, в барановском гарнизоне (попал сюда из Сибири), приходил на занятия со своими первыми рассказами в военной форме. Заканчивая службу, Домашнев подал документы в местный пединститут, поступил, да так и остался здесь, в Баранове. После окончания учёбы попал в аспирантуру, защитился, пробился в доктора-профессоры, заведует кафедрой в бывшем своём пединституте, превратившемся в университет, а творчество, писание рассказов и повестей осталось для него занятием на досуге. Но две книжечки издал – приобщился.

А Пётр, друг-писатель, давно перебрался в Москву, живёт за пятьсот вёрст, так что видятся они раза два-три в год, не чаще. А дружба, как известно, требует-жаждет ежедневного общения. Но, действительно, так получилось, что ближе запятьсотвёрстного Петра человека у Алексея Алексеевича не было – только с ним он мог быть вполне и более-менее откровенным. А вообще говоря, с мужиками ему было скучно (темы: пьянки, гулянки, бабы, политика, футбол, анекдоты – тьфу!), с женщинами дело обстояло ещё хуже: без секса они ему были не интересны, а сексом он мог заниматься только по любви или хотя бы по влюблённости (почувствуйте разницу!). Такой вот урод! Ему уже пятьдесят, а он ни разу в жизни не пробовал проститутку, никогда не платил денег женщине за трах-тибидох. Как говорит один из его героев в давней повести: если при оргазме не теряешь сознание – к чему тогда трахаться? А другой ещё образнее поддакивает: если от поцелуя голова не кружится – к чему тогда целоваться?

Нет, бывали у Домашнева, что называется, случайные связи, особенно подшофе, но в момент сближения с малознакомой партнёршей он всегда и каждый раз был уверен, что встретил, наконец, её, ту самую, с которой предстоит ему долгое сладкое счастье разделённой любви… Самообманывался конечно дурил самого себя. И наутро, как правило, вместе с похмельем терзало его раскаяние за напрасные поцелуи, ласки, фрикции, разбрызганную зря сперму, и, само собой, – страх перед какой-нибудь венерической заразой, который точил потом его сознание несколько дней.

И ещё немаловажный штрих: обычно и чаще всего на этот самый трах-тибидох соблазнял не Алексей Алексеевич, а – его. Он вообще-то страшно закомплексованный и неуверенный в себе человек, так что первый шаг самому в сближении с женщиной сделать ему всегда было невероятно тяжело и мучительно. Но, надо признать, поддавался на соблазнения он довольно легко. И, как правило, женщина (девушка), положившая на него взгляд, хорошела-расцветала для него прямо на глазах, так что уже в момент жарких поцелуев и предварительных ласк он почти на все сто процентов уверялся, что уже влюблён, уже счастлив, уже вытащил свой билет в лотерее любви. Чуть-чуть из другой оперы, но всё равно можно вспомнить классические строки к случаю: «Ведь обмануть меня несложно, я сам обманываться рад…»

Стоит упомянуть для торжества истины, что жила немало лет в судьбе Домашнева ещё Маша, при мысли-воспоминании о коей сердце его каждый раз сладко притискивало, и редкие её звонки, письма, а в последнее время и мэйлы явно убыстряли кровоток в его организме, но с Машей он в последний раз виделся уже более трёх лет назад, так как обитала она теперь страшно далеко – в Америке…

Итак, понятно, что Алексей Алексеевич Домашнев в свои пятьдесят был глобально, тотально и хронически одинок. Все пять (или сколько там) миллиардов человеческих особей, обитавших вместе с ним на земном шарике, были для него абстракцией, условностью, тенями. Рядом (в пространстве) только три души обретались: старый рыжий кот Фурс (по человеческим меркам – старичок лет 70‑ти), тёща, Пелагея Петровна, уже совсем больная, не встающая с постели, и крашенная хной жена, Дарья Николаевна (она преподавала  литературу и русский язык в лицее), с которой вековали они под одним потолком чаще всего в разных комнатах двухкомнатной квартиры, словно в коммуналке. Жар страсти, любви, влюблённости давно прошёл-растворился (почти тридцать лет уж вместе – поженились ещё в аспирантуре!), остались привязанность, привычка совместной жизни и, в часы обоюдного хорошего настроения, – ровная нежность. Доходило порой дело и до объятий-поцелуев, но, увы, всё реже и реже. Дело катилось к тихой спокойной совместной старости.

Впрочем, Алексей Алексеевич о старости даже и думать не желал, бодрился: по утрам зарядочку делал, на дачу ездил-гонял на велосипеде, с первым же снегом лыжи с антресолей доставал, в еде был умерен, живот не распускал (одежду носил 48‑й нумер), ещё пятнадцать лет тому бросил курить, а последние три года и сухой закон сам для себя объявил – спиртного в рот не брал ни капли (до этого же ох как употреблял во зло!). К тому же природа явно благоволила Домашневу: выглядел он значительно моложе своего возраста, старался и одеваться помолодёжнее – джинсы, куртки, майки, свитера, а галстук напяливал только в исключительных случаях, что не очень-то нравилось коллегам-профессорам (особенно – профессоршам) старорежимной закваски. Зато Домашнева нередко ещё на улицах и в транспорте городском именовали-величали «молодым человеком». Надо признать, такое обращение слух Алексея Алексеевича ласкало, но голову особо не кружило: на молодых женщин, а тем более девочек-студенточек он поглядывал в последнее время уже, можно сказать, чисто эстетически. Он и в молодости уж шибко рьяным донжуаном не был, а с годами и вовсе ему скучно стало тратить время на мимолётные романы-приключения, ухаживания-волочения, влюбиться же опять по-настоящему, горячо и пылко, как в свою Дарью в молодости или позже в Машу, никак что-то не вытанцовывалось.

Как вдруг случилось ЭТО…

В судьбе, наверное, каждого человека бывают периоды, когда события начинают накатывать-обрушиваться одно за другим штормовыми волнами, словно испытывая – выдержит ли он такое ускорение, такое взвихрение ритма повседневной жизни и напор перемен? Вот у профессора Домашнева подобное и началось в середине прошлого года. Алексей Алексеевич работал ещё в техническом университете. Сначала появилась в его повседневности Оля. Он, конечно, давно мечтал заиметь настоящую любовницу, то есть такую, с которой встречался бы тайно и регулярно, которая ласкала бы его, лелеяла и любила, но не требовала бы от него ничего серьёзного – жениться, допустим, на ней или подарить ей ребёнка… Ведь вот читаешь всякие романы-повестушки или киношки-видео смотришь: блин, ну у каждого нормального женатого мужика есть на стороне такая милая любовница – где они только их берут-откапывают? Но вот Бог, видно, услышал и Алексея Алексеевича тайные мечтания.

Дело в том, что на кафедре русской литературы, коей он заведовал, работала одна очень милая женщина лет сорока, Ольга Львовна. Она была доцентом, кандидатом наук, работала над докторской – что-то там по Евгению Замятину. Во-первых, у неё были дивные глаза. Не глаза – очи! Прозрачно-голубые, бездонные, таинственные. У неё были шикарные губы – пухлые, чувственные, манящие. Да и вообще она была более чем привлекательна и даже чуть наметившаяся полнота фигуры не портила общее впечатление. А уж сколько прелести добавляли ей мягкая плавность движений-жестов, таинственная молчаливость, грудной мелодичный смех и застенчивость, заставляющая её краснеть от самых безобидных шуток. Определённый шарм этой обаятельной женщине придавал и её статус матери семейства: у неё имелись два совсем взрослых сына, дочь-подросток и муж-профессор (он работал на физмате) – совсем уже старый козёл, ровесник Фурса. Оля выскочила за него, своего преподавателя, в восемнадцать, будучи студенткой и влюбившись без памяти. В то время тридцать лет разницы в возрасте только добавляли жара в их отношения. Теперь же дряхлый муж все оставшиеся силы тратил на ревность. Он беспрестанно грозился её убить в случае супружеской измены. Будь его воля, этот стрекозёл не задумываясь надел бы на свою жену средневековый стальной пояс верности и запечатал-замкнул на три-четыре запора. Оля после работы сразу спешила домой, в выходные если и могла отлучаться, то не далее чем на рынок да в магазины. Лишь изредка дозволялось ей сходить на два-три часа в гости к подруге, чем они с Алексеем Алексеевичем потом и пользовались…

А началось у них так. Он искал её взгляда, но она поначалу упорно старалась не замечать его робкого внимания. Потом, постепенно, их взгляды время от времени начали пересекаться. Ухватил он и спрятал в памяти одну её ласковую улыбку, другую… Но ни о чём материальном он поначалу, наверное, и не думал. Уж до того она была стыдлива, некоммуникабельна и тиха. Однако однажды, в самом начале сентября, когда начался новый учебный год, после первого заседания кафедры они с Олей каким-то чудом остались в помещении одни. Она подошла к подоконнику взять свою сумочку и – загляделась в окно, на играющие всё ещё зелёными листьями деревья. Алексей Алексеевич закончил какую-то запись в блокноте, закрыл кейс, собрался уже сказать ей «до свидания» в спину и уйти, но вдруг вместо этого оставил дипломат на столе, подошёл, почти подкрался к Оле и по какому-то толчку-наитию с гулко забившимся сердцем положил руки ей на плечи. Он сам себе не верил, что решился на это. И тут же напружинился-напрягся: сейчас так шуганёт-отмажет, что мало не покажется! Но Оля молчала. Он почувствовал, как она тоже напряглась, замерла. На ней была кофточка с округлым вырезом. Он, совершенно уже пьянея, продвинул правую руку на её шею, к горлу, скользнул в вырез и накрыл горячей ладонью грудь поверх лифчика…

Если бы в этом миг Оля дёрнулась, вскрикнула, отшатнулась – он бы тут же, сгорая от стыда, бросился вон и дня три не показывался на работе. Она молчала. Она ждала. И тогда он уже увереннее и настойчивее проник пальцами под скользкий атлас бюстгальтера, почувствовал-ощутил сладкую мягкость соска, прижался губами к её шее.

– Нас увидят, –  тихо, почти шёпотом сказала Оля.

Напротив окна высились глазастые этажи другого учебного корпуса.

– Да кому мы нужны! – нетерпеливо отмахнулся он, но всё же увлёк Олю под защиту простенка, повернул лицом к себе, жадно впился в её рот. Губы её разомкнулись, без сопротивления впустили его язык и его желание…

Полтора месяца после этого они дружили. Как школьники. Неподалёку от университетского городка пряталась в тени деревьев маленькая, тихая, совершенно безлюдная улочка с двухэтажными старыми домами и скамейками во дворах. Алексей Алексеевич с Олей, улучив время, уединялись там на полчаса – разговаривали, целовались. Ему дозволялось проникать рукой под лифчик, иногда запускать почти контрабандой пальцы и под юбку…

Вскоре он понял-осознал: затянись такая подростковая дружба-любовь надолго, он точно станет импотентом – мужское его здоровье явно не выдерживало хронического соблазнительного напряжения. Порой, мелькали у него ну очень скоромные мысли-желания, когда он глядел на пухлые губы Оли: так хотелось-мечталось расстегнуть ремень или хотя бы ширинку… Но Алексей Алексеевич даже боялся додумывать: уж наверняка тихая Оля и оральный секс – две вещи несовместные…

По вечерам, ровно в девять, когда её муж традиционно усаживался перед ящиком к программе «Время», Домашнев с Олей успевали несколько минут пообщаться-поговорить по телефону.

Идиллия!

Первого октября ему удалось найти-снять однокомнатную квартиру – в прекрасном месте, на Набережной, и за вполне приемлемую цену: тыща деревянных в месяц. Самое замечательное, что в квартире имелся диван-кровать (старенький, скрипучий, но – всё же). Алексей Алексеевич уплатил вперёд за полгода и поспешил к Оле в радостном предвкушении: ну вот и близок час услады!..

Куда там! Ещё целых две недели ему пришлось упрашивать, уламывать, умолять Олю решиться на небывалый для неё подвиг – изменить наконец давно опостылевшему благоверному. Алексею Алексеевичу потом не хотелось даже вспоминать их первое настоящее свидание – до того всё было скованно, конфузливо, неловко, напряжённо, нелепо и даже смешно. На второе их рандеву через две недели (раньше Оле никак не удавалось ускользнуть из дома хотя бы на пару часов) он догадался купить бутылку хорошего молдавского вермута, так сказать – мартини местного разлива ёмкостью 0,7 литра и крепостью 16 градусов. Хотя сам Домашнев уже три года как не пил ни капли, но рассчитал верно: Оля вину обрадовалась, с охотой тут же опорожнила один бокал, второй, закусила бананом (она страшно любила бананы, и Алексей Алексеевич, надо признать, чуть не дрожал, видя, как обхватывает она накрашенным ярким ртом сей неприличный плод…)

 И вскоре случилось-произошло то, от чего Домашнев едва не потерял сознание. Когда после первого, уже почти вполне нормального соития они отдохнули минут двадцать и накатила волна новых поцелуев-прелюдий, Оля вдруг скользнула губами вниз, обцеловала-обчмокала его шею, грудь, пупок и, устроившись щекой на его животе, решительно обхватила своими божественными мягкими губами его ошалевшего от перенапряжения «Василия» (так Домашнев сам именовал своего дружка). Алексею Алексеевичу в позвоночник словно горячую иглу медленно ввели, взвихрив волну сладкой муки. Он видел лишь затылок Оли, голова её почти не двигалась. Он не успел толком осознать происходящее, как почувствовал приближение взрыва.

– Оля! – хрипло вскрикнул он. – Всё! Хватит!..

Он даже попытался слабой рукой отвести-отклонить её голову от своего тела, но Оля, не поддавшись, ещё сильнее приникла к нему, с каким-то радостным вздохом-стоном довела дело до конца и ещё с целую минуту не отнимала губ, впитывая всё до последней капли. Потом по-детски вытерла губы тыльной стороной ладони, снизу вверх глянула смущённо на Алексея Алексеевича и с блаженным смешком призналась:

– Я сегодня весь день об этом думала!..

Она, видимо, хотела сказать «мечтала», но не решилась и, окончательно зардевшись, зарылась лицом в его грудь.

С той поры жизнь Алексея Алексеевича устаканилась. Он был вполне, на все сто, счастлив и удовлетворён – во всех смыслах. С Олей они дважды в месяц встречались-миловались на квартире, а в промежутках она раза два-три заглядывала в удобное время к нему в «офис», они закрывались на замок, и наступали-накатывали полчаса блаженного кайфа…

Живи и радуйся!

* * *

Казалось, о чём ещё мечтать-то?

Везучий любовник Алексей Алексеевич Домашнев жёг в райской эйфории золотые дни осени, наивно и самоуверенно полагая, что уж счастливее, наверное, никогда ему не бывать. Как вдруг…

Вот именно – вдруг.

Ему нежданно предложили перейти в его альма-матер – гуманитарный университет – и возглавить там кафедру истории русской литературы. Алексей Алексеевич ни секунды не раздумывая согласился. Ему давно уже было тесновато среди технарей, к тому же на филфаке БГУ у него имелись вполне добрые приятели и единомышленники.

Вскоре после того, как Алексей Алексеевич огляделся-освоился на новом месте работы, и заглянул к нему как-то один из таких приятелей-единомышленников – преподаватель с отделения журналистики Опанас Тарасович Минутко.

– Алексей Алексеевич, – предложил он, – а давай-ка интервью с тобой в новогодний номер нашей факультетской газеты сварганим? Я к тебе дивчину прямо сейчас пришлю, Алину Латункину: она с третьего курса. Пишет, я тебе гарантирую, лучше всех. И стихи, между прочим. А – красавица!

Хохол Минутко так при этом закатил глаза и причмокнул губами, что стало ясно: несмотря на свои шестьдесят с лишним и лысину – он ещё о-го-го как неравнодушен к слабому полу.

Через пять минут эта расхваленная Алина, постучав робко, предстала перед Домашневым. Он вспомнил, что видел-встречал её в коридорах, да и на лекциях обратил на неё внимание: девушка запомнилась тем, что как-то странно настойчиво засматривала прямо ему в глаза – даже до неловкости.

Сразу тут надо пояснить один парадокс, который Алексей Алексеевич ни раньше, ни впоследствии, когда пришла пора анализа и размышлений, осознать не мог. Эта 20‑летняя Алина Латункина хотя и была довольно привлекательна, но не совсем в его вкусе: ростом почти с него (а ему нравились маленькие, миниатюрные), высветленные под солому прямые волосы (а ему милы были шатенки и рыжие), круглое лицо, довольно пухлые румяные щёки (а он искал в женских лицах анемичной аристократичности), тонковатые губы… А вот что бесспорно ему сразу понравилось – карие (как у него самого!) глаза: не очень распахнутые, но живые, умные, с искринкой; да ещё – руки с тонкими музыкальными пальцами и безупречным маникюром.

Домашнев, оглядывая-оценивая, как ему казалось, беспристрастно внешность юной журналистки, совсем забыл в тот момент, что помимо отдельных черт и вообще внешности существует личность, суть человека и, наконец, его аура, аромат – именно то, что и определяет привлекательность-непривлекательность его, этого самого человека, тем более женщины, девушки. А тут ещё Алина эта произнесла первые слова: голос у неё оказался колдовским, тревожащим мужской слух – каким-то детским и в то же время бархатисто-призывным. Правда, уже тогда он подумал (или ему позже стало казаться, что он уже при первой встрече это подумал), что тем людям, кому Алина Латункина не нравится, в голосе её, вероятно, слышится нахальная гнусавость…

Алексей Алексеевич пригласил Алину в кресло у журнального столика, сам устроился в другом, создавая непринуждённость обстановки, предложил минералки, начал отвечать на вопросы. Девушка поначалу явно робела, говорила еле слышно, но смотрела на него, распахнув глаза, с какой-то, даже можно сказать, поволокой. Домашнев вдруг понял, что и сам чувствует себя не совсем ловко. Что бы это значило? Ха, уж не коленки ли этой Алины тому причиной? Она была в тонком белом свитерке и клетчатой расклешённой юбке, которая ну очень открывала взгляду её чёрные колготки… У Алексея Алексеевича мысль шальная в голову впорхнула: протянуть бы сейчас руку через столик да как бы невзначай положить на аппетитную коленку-то… Он даже с разговора сбился и, вероятно, покраснел.

После интервью Алексей Алексеевич проводил девчушку до дверей и – забыл. Но в понедельник она принесла показать то, что у неё там получилось. Алексей Алексеевич, сидя за своим громадным столом, чиркал изредка по распечатке интервью карандашиком (правки было немного) и раза два вынужден был оторваться, глянуть на сидевшую в том же кресле  Алину. Она была на этот раз в джинсах, так что и непонятно, зачем надо отрываться-взглядывать (тем более, что накануне Домашнев встречался-свиданился с Олей, чувствовал себя сыто и блаженно). Может, из-за того, что уставилась опять на него в упор своими карими блестящими глазами и так странно смотрела?..

Когда Алексей Алексеевич вернул Латункиной листки с интервью, похвалил и собрался окончательно расстаться-распрощаться, та вместо того, чтобы уйти, начала мяться, розоветь и спросила наконец, мол, не согласится ли он взглянуть на её курсовую работу по Достоевскому?

– По Достоевскому?! – удивился он.

– Да, по Достоевскому!

Домашнев взглянул на Латункину уже с неподдельным интересом: он сам был достоевсковедом, да и не каждый день даже в университете встретишь двадцатилетнюю девчонку, пишущую об авторе «Бесов».

На следующий день она принесла свою статью-исследование под названием «Достоевский-редактор: концепция журнала “Время” в контексте времени». Что ж, оказалось весьма любопытно. Само собой, были и наивности, и просто ошибки, Алексей Алексеевич добросовестно прошёлся карандашиком по тексту, Алина исправила-доработала и опять принесла…

Короче, студентка 3‑го курса Алина Латункина стала периодически, если не сказать – довольно часто, заглядывать в рабочий кабинет завкафедрой истории русской литературы профессора Алексея Алексеевича Домашнева. Достоевский Фёдор Михайлович сближал их всё больше и больше. Выяснилось, что Латункина только-только начала его изучать, ещё даже не все романы прочитала. Всё было невинно и пристойно. Тем более, что Алина постоянно скромно упаковывалась-пряталась в свитера и джинсы. Один раз их застукала Ольга Львовна (заскочила на свидание), но и та лишь вскользь потом пошутила: дескать, что это за молодые да длинноногие девочки к тебе в гости захаживают? Домашнев тоже отшутился. Но про молодых и длинноногих шуточка в сердце запала – понравилась.

А 29 декабря всё и началось-случилось…

Алина заявилась в таком платье, что Алексей Алексеевич поначалу и смотреть на неё не мог – натурально стеснялся. Ещё бы! Руки-плечи полностью обнажены, ложбинка глубоко открывается в невозможном вырезе, явно видно, что лифчика и в помине нет, а ноги в прозрачных колготках до того выставлены, что и понять невозможно: там, под мини-подолом, что-нибудь ещё осталось? «Уж наверняка она в стрингах!», – мелькнуло несуразное в сразу воспалившемся мозгу Домашнева. Он до того взбудоражился, что и про завтрашнее настоящее свидание с Олей, о котором только что неотрывно и с жаром думал – тут же напрочь позабыл.

Алина свой нескромный наряд объяснила тем, что сразу после занятий идёт на вечеринку к друзьям (она, бравируя, сказала – «пьянку-гулянку»), ведь уже новогодние праздники начались. Алексей Алексеевич и сам не мог потом себе объяснить и даже вспомнить подробности – как так получилось, что уже вскоре он держал в своих руках левую ручку Алины и, кося под хироманта, якобы разбирался в её линиях жизни и судьбы, чувствуя, как гулко колотится его сердце, и стараясь краем стола прикрывать встопорщенные брюки. Несмотря на сумятицу в мыслях, он понимал-чувствовал, что катится не туда, что надвигается нечто невероятное, фантастическое, страшное своей запретностью и в то же время притягательное, пьянящее и неостановимое. Он, не выпуская горячей руки Алины из своих ладоней, заглянул её в глаза, да что там в глаза – в самоё душу, и неожиданно для самого себя сказал-простонал:

– Господи, между нами тридцать лет разницы! Это не-воз-мож-но!..

Алина молча и напряжённо смотрела на него, встала, как бы потянула-пригласила к себе, он тоже вскочил, сделал два шага, огибая стол, приблизился, положил потные ладони на её открытые плечи, коротко вздохнул, как перед прыжком с вышки, и прижался пересохшим ртом к её губам…

* * *

На первом же свидании (а случилось-произошло оно уже вскоре, на Рождество) Алина поразила, да что там поразила – просто шокировала Домашнева своей откровенностью, распахнутостью. Сыграла свою роль, разумеется, и бутылка полусладкого «Букета Молдавии» (опыт с Олей не пропал даром!) – Алина с удовольствием прикладывалась к бокалу, который Алексей Алексеевич не забывал наполнять. Сам он остужал жар тела апельсиновым соком. Впрочем, остудить не мог. И, боясь перегореть, рискуя тут же напрочь всё испортить, уже через полчаса и без всякой подготовки (они даже не поцеловались!) предложил: может, им раздеться и забраться в постель? Проговорил он это гнусное, с точки зрения морали, предложение, несмотря на внешнюю браваду, дрожащим голосом, сам готовясь первым же развязно рассмеяться.

– А что, есть постель? – как-то наивно спросила Алина, окидывая взглядом диван, и жадно опять глотнула из бокала.

Алексей Алексеевич вскочил, молча с грохотом разложил диван, кинулся к шкафу за постельным бельём, с сожалением подумал, что надо было свежие простыни-наволочки купить, а то эти Олей пахнут, застелил, обернулся. Алина уже стояла обнажённая, в одном лифчике, с заведёнными к лопаткам руками. Освободилась-выскользнула плечами из бретелек, смущённо прикрыла груди ладошками и нырнула в постель, укрылась одеялом до подбородка, закрыла глаза. Домашнев очнулся от столбняка, начал рвать с себя одежду, путаться в подтяжках и пуговицах, еле-еле разоблачился, скользнул под одеяло…

Не всё, конечно,  было поначалу о’кей – суеты много, смущения, неловкости, боязни опарафиниться…

Потом они лежали, чуть успокоенные, накрывшись одеялом, вот на Алину в это время и накатила-нахлынула волна откровенности. Всё без утайки рассказала-исповедалась: и как в 12 лет с каким-то мальчишкой-одноклассником в ванне мылась – просто так, из любопытства; и как совсем недавно они целой студенческой группой вместе ходили в сауну  – опять же для прикола: поглазели друг на друга, под душем голышом поплескались; и как подружилась в 14 лет с Тимой, Тимофеем Чашкиным, своей первой любовью, как через год стала женщиной (тоже больше из любопытства, да и Тимка очень настаивал), как ездили они вместе к морю после десятого класса и жили там десять дней по-настоящему супружеской жизнью, но со временем она, Алина, поняла-осознала, что больше не любит Тиму, и вот уже целый месяц, как дала ему от ворот поворот, но он до сих пор не даёт ей прохода, а она ждала-верила, что встретит-таки настоящую любовь. И тут же добавила нечто совсем уж неожиданное и офигенное: мол, анальный секс ей в принципе не очень по душе и оральный она предпочитает не до конца – это, по её убеждению, можно позволить только с очень и очень сильно любимым человеком…

Алексей Алексеевич только хмыкнул про себя: спасибо, что предупредила!

Потом Алина поведала, как впервые узнала-услышала фамилию Алексея Алексеевича – дома ещё  лет в десять: отец её, оказывается, купил книжку Домашнева (первую – сборник исторических рассказов «Осада крепости») и читал по вечерам вслух своим детям. И она помнит, как папик уважительно сказал-подчеркнул тогда, мол, писатель этот замечательный живёт в одном с ними городе – родимом Баранове. Через пять лет предок Алинин и вторую книжку Домашнева купил-притащил – повесть «Любовь Достоевского». Эту уж сама она взахлёб прочитала, перечитала и чуть ли не под подушкой хранила-берегла. И вот она узнала, что он, этот замечательный, перешёл работать в их универ из технического и стал – живым, реальным и таким симпатичным, милым. Одним словом, она всё думала, думала о нём, смотрела, смотрела ему в глаза на лекциях, специально в коридорах сталкивалась…

Далее в речах Алины не всё можно было однозначно понять («Букет Молдавии» явно сказывался), Домашнев, правда, один очень для него существенный момент выяснил: кроме этого часто пьяного и туповатого, по её словам, Тимы, в её жизни мужчин не было. Тут к месту или не к месту вспомнился Домашневу анекдот, что, мол, когда женщина уверяет, будто вы у неё второй… Хотя какие тут к чёрту анекдоты! В любом случае – это сказка, это фантастика! Он, Алексей Алексеевич Домашнев, лежит в постели с двадцатилетней красивой девчонкой, и она явно с восхищением на него смотрит, и уже сама тянется к нему с поцелуем, и уже божественные её груди встопорщенными от страсти сосками томят-волнуют его ещё о-го-го какое крепкое подтянутое тело!..

Финал этого стрёмного вечера оказался чуть смазанным. Алексей Алексеевич обнаружил, что по часам давно уже вечер, начал торопливо одеваться. Ссоры-скандала с Дарьей своей Николаевной ему совсем даже не хотелось, а она терпеть не могла, когда он возвращался домой поздно. Алина вдруг взбунтовалась. Она сбросила с себя одеяло, раскинула совершенно неприлично согнутые в коленях ноги, начала ласкать-оглаживать свою «Маню» и капризным тоном просить:

– Ну не хочу я домой! Давай ещё полежим! Ну дава-а-ай! Я праздника хочу!..

Домашнева даже покоробило. Девчонка явно опьянела.

– Алина, будь благоразумной, – кротко попросил он. –  Уже поздно. Нам надо идти. Одевайся.

Ни в какую! Не пойду никуда, заявила, и всё! Алексей Алексеевич даже раздражаться начал и про себя подумал: «Ну-у-у, милая, мне такие фокусы совсем ни к чему! Больше никаких свиданий!..» В довершение Алина, когда всё же поддалась на уговоры, выбралась из постели и начала одеваться, то присела зачем-то на стол и сломала-раздавила очки Алексея Алексеевича. Но и на этом приколы не кончились: уже на остановке, где тусовалась довольно приличная толпа, девчонка взялась теребить Алексея Алексеевича за отвороты куртки и чуть не в полный голос признаваться в любви и канючить-требовать:

– Я люблю тебя! Слышишь? Ну скажи, что ты меня любишь! Ну скажи! Мне это важно!..

Ни хрена себе! Еле-еле усадил её в троллейбус, довёз-довёл до дома…

Да кто бы мог убедить-уверить в тот вечер Алексея Алексеевича, что уже через день они опять встретятся с Алиной, причём хотя инициативу (по телефону) проявит и она, но он согласится в момент, ни секунды не ломаясь. Они чинно погуляют по зимнему пригородному лесу, затем опять уединятся в квартире, но будут, опять же, чинно и даже чопорно пить чай-кофе, беседуя о литературе, ибо Алина сразу же откровенно созналась-предупредила, что у неё, как она это мило именовала, «открылся крантик», а в такие критические дни она категорически секс не приемлет…

Но как-то так вскоре получилось, что они устроились на диване, брюки у профессора Домашнева оказались расстёгнутыми и спущенными до колен, сам он тут же впал в полубессознательное состояние, стараясь из последних сил решить дилемму: самому прервать оральное блаженство в последний момент или она сама это проконтролирует-сделает?..

Именно с этого вечера Алексей Алексеевич начал погружаться в то наркотическое состояние духа, в каковом пребывал-плавал последующие полгода, совершенно почти потеряв чёткое представление о реальности. На него словно морок наслали. В первые дни он даже встревожился. Попытался сопротивляться. По крайней мере хотел претворить в жизнь свой довольно циничный план под условным названием «Гарем», то есть попеременно встречаться и с Олей, и с Алиной. И ему даже удалось ещё разок пообщаться с Олей на квартире, устроить свидание, но это было до того натужно, натянуто, лишне, что даже бедная Ольга Львовна это почувствовала и была грустна, молчалива, обидчива. Когда в следующий раз она позвонила Домашневу и радостно сообщила, что на завтра отпросилась у мужа к родственникам в деревню и они с Алексеем Алексеевичем утречком на пару часов могут встретиться, он, давясь и мучаясь, сообщил с огорчением, будто хозяин квартиры потребовал срочно её освободить и уже ключи забрал.

С этого момента Оля из жизни Домашнева исчезла, словно её и не было. Раза два они потом столкнулись-встретились на улице, случайно, но Алексей Алексеевич оба раза отвернулся, увёл взгляд в сторону, покраснел, шмыгнул по-мальчишески мимо. Ольга Львовна  тоже заговорить, заглянуть ему в глаза и даже поздороваться не попыталась – проходила мимо с каменным лицом и поджатыми губами. Домашнева, конечно, мучила-терзала совесть, но…

Оля исчезла из его судьбы.

И сам он как бы исчез из жизни, из реальности, из повседневности. По крайней мере подробности всего того, что происходило потом – он мог восстановить в памяти только по email-переписке с Алиной: благо, компьютер дома у неё был-имелся, и Домашнев в первые же дни подтолкнул её купить-установить модем и подключиться к Интернету.