Читать книгу Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин - Страница 32

Ежемесячное издание. 1876. (XXII—XXIV)

После окончания работы над романом «Подросток» Достоевский с 1 января 1876 г. возобновляет «Дневник писателя», но уже в виде отдельного самостоятельного издания в виде периодически выходящей журнальной книжки. Структура возобновлённого ДП резко отличалась от структуры «Дневника писателя» 1873 г., каждый выпуск теперь посвящён не одной-единственной теме, а имеет «энциклопедический» характер, вмещает в себя много тем и жанров. Суть и новизна возобновлённого ДП разъяснена Достоевским в объявлении об его издании, опубликованном в газетах, а затем перепечатанном в конце первого, январского, выпуска: «Каждый выпуск будет заключать в себе от одного до полутора листа убористого шрифта, в формате еженедельных газет наших. Но это будет не газета; из всех двенадцати выпусков (за январь, февраль, март и т. д.) составится целое, книга, написанная одним пером. Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчёт о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчёт о виденном, слышанном и прочитанном. Сюда, конечно, могут войти рассказы и повести, но преимущественно о событиях действительных. Каждый выпуск будет выходить в последнее число каждого месяца и продаваться отдельно во всех книжных лавках по 20 копеек. Но желающие подписаться на всё годовое издание вперёд пользуются уступкою и платят лишь два рубля (без доставки и пересылки), а с пересылкою и доставкою на дом два рубля пятьдесят копеек…» Ранее, ещё в XVIII в., в России бывали случаи издания «единоличных» журналов («Почта духов» И. А. Крылова и др.), но то были узконаправленные, сатирические издания, «Дневник» же Достоевского – это и политическое, и публицистическое, и художественное, и критическое, и историческое, и, в том числе, сатирическое «моноздание» с гениальным единством формы и содержания, остающееся уникальным явлением во всей мировой литературе и журналистике до сих пор.

Работа над ДП требовала от Достоевского неимоверного напряжения сил, бывало, он не успевал написать все материалы до 25-го и очередной номер поступал в цензуру в самые последние числа месяца, но, тем не менее, выходил в срок. Первый выпуск был отпечатан в количестве 2000 экземпляров, но вскоре его пришлось допечатывать. К концу года ДП имел 1982 подписчика, а с розничной продажей тираж его достигал 6000 экземпляров. От читателей ДП начали приходить Достоевскому письма (сохранилось 92 таких письма за 1876 г., но, конечно, на самом деле их было больше), на которые он отвечал на страницах «Дневника» или лично. А ведь поначалу, ещё до выхода первого номера, мнение в литературных и окололитературных кругах было более чем скептическое: дескать, издание никого не заинтересует, лопнет, Достоевский просто-де исписался, вот и взялся вместо романов издавать свой «Дневник»… Первый выпуск ДП встретил в прессе разноречивые отклики, но после февральского и мартовского выпусков репутация нового издания упрочилась, и он занял своё особое место в литературной и журнальной жизни того времени.

«Дневник писателя» – это в полном смысле слова произведение, сплав публицистики с художественным творчеством. Но вместе с тем точно так же, как ДП 1873 г. стал как бы подготовительной фазой, периодом накопления и осмысления материала для будущего «Подростка», так и ДП 1876—1877 гг. сыграл подобную роль своеобразной творческой лаборатории по отношению к «Братьям Карамазовым». Сам писатель в письме Х. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. объяснял это так: «Вы сообщаете мне мысль о том, что я в «Дневнике» разменяюсь на мелочи. Я это уже слышал и здесь. Но вот что я, между прочим, Вам скажу: я вывел неотразимое заключение, что писатель – художественный, кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. <…> Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение – не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем, для меня, например, молодое поколение, а вместе с тем – современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад. Но есть и еще многое кроме того…»

Ниже полужирным курсивом приведены заглавия выпусков (большинство из которых уже достаточно информативны) и краткие аннотации содержания. Выпуски (в первую очередь – художественные произведения), играющие особенно важную роль в творческом наследии Достоевского (заглавия их даны светлым курсивом), рассмотрены в отдельных статьях.

Я Н В А Р Ь.

Глава первая.

I. Вместо предисловия о Большой и Малой Медведицах, о молитве великого Гёте и вообще о дурных привычках. Открывается «Дневник» разговором об участившихся случаях самоубийства среди молодёжи и российском либерализме, превратившемся в «ремесло или дурную привычку»…

II. Будущий роман. Опять «случайное семейство». Размышления о счастливых детях на рождественской ёлке в клубе художников и детях из «случайного семейства», оставшихся сиротами после трагической гибели матери и отчима. Именно здесь Достоевский признаётся, что «поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах» и что роман «Подросток» был лишь «первой пробой этой мысли»…

III. Ёлка в клубе художников. Дети мыслящие и дети облегчаемые. «Обжорливая младость». Вуйки. Толкающиеся подростки. Поторопившийся московский капитан. Уже более подробные впечатления о детской ёлке и танцах, о которых лишь упоминалось в предыдущей главке, размышления о будущем этих детей и комментарий к сообщению «Петербургской газеты» об участившихся скандалах в обществе и, в частности, дебошире-капитане, испортившем один из балов. «Обжорливая младость» в заглавии – это цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина, а «вуйки» – неологизм Достоевского: «Вуйками я называю тех девиц, которые до тридцати почти лет отвечают вам: вуй да нон…» (фр. – да, нет).

IV. Золотой век в кармане. Впечатления писателя о «бале отцов», который начался в клубе художников вслед за детским балом. И сразу – «какая бездарность»: никто не весел, танцевать не умеют, топорщатся, молчат… И Достоевскому приходит в голову «фантастическая и донельзя дикая мысль», что если б все в зале стали на миг «искренними и простодушными», то в этой душной зале и наступил бы «золотой век»…

Глава вторая.

I. Мальчик с ручкой. «Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед ёлкой и в самую ёлку перед рождеством я всё встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи…» И далее следует рассказ о нищем мальчике, размышления о том, что ждёт его впереди…

II. Мальчик у Христа на ёлке. Рассказ.

III. Колония малолетних преступников. Мрачные особи людей. Переделка порочных душ в непорочные. Средства к тому, признанные наилучшими. Маленькие и дерзкие друзья человечества. Впечатления от посещения вместе с А. Ф. Кони колонии для малолетних преступников на Охте (окраина Петербурга). Главная мысль писателя: малолетним заблудшим душам в качестве лекарства необходим не только физический труд и строгая дисциплина, но и правильное образование и – с обязательным и глубоким преподаванием Закона Божия…

Глава третья.

I. Российское общество покровительства животным. Фельдъегерь. Зелено-вино. Зуд разврата и Воробьев. С конца или с начала? Размышления по случаю 10-летнего юбилея Российского Общества покровительства животных (общество это, в первую очередь, самим людям помогает оставаться людьми). Затем – воспоминание писателя о случае 40-летней давности, как в 1837 г. отец (М. А. Достоевский) вёз их с братом (М. М. Достоевским) в Петербург в Инженерное училище, и на одной из станций подростки-романтики, бредившие Шиллером и Пушкиным стали свидетелями отвратительной сцены, которая осталась в воспоминаниях писателя на всю жизнь: торопящийся по «государеву делу» фельдъегерь «хлопнул» водки на станции и вскочил в новую тройку: «Ямщик тронул, но не успел он и тронуть, как фельдъегерь приподнялся и молча, безо всяких каких-нибудь слов, поднял свой здоровенный правый кулак и, сверху, больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперёд, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошади рванулись, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое и испытанное многолетним опытом, и страшный кулак взвился снова и снова ударил в затылок. Затем снова и снова, и так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду…» Возница Достоевских пояснил, что «все фельдъегеря почти так же ездят», а этот славится «кулаком» особенно – всегда пьян и жесток. И здесь, перейдя к разговору об ужасном распространении пьянства, власти «зелена-вина», и опять вспомнив об Обществе покровительства животных, Достоевский высказывает одну из самых своих заветных и «капитальных» для всего творчества и «Дневника писателя» мысль: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твёрдо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, ещё скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе…»

II. Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти. О ставшем ужасно модном во всех слоях общества спиритизме. Достоевский против каких-либо запретов в связи с этим: «Мистические идеи любят преследование, они ими созидаются…» Сам писатель бывал на нескольких спиритических сеансах.

III. Одно слово по поводу моей биографии. В «Русском энциклопедическом словаре», И. Н. Березина (СПб., 1875) были опубликованы статьи В. Р. Зотова (за подписью: В. З.) о Достоевском и его брате М. М. Достоевском, которые возмутили писателя неточностями и ошибками, о чём и написал он в ДП. Между прочим, утверждая здесь: «Я родился не в 1818-м году, а в 1822-м», – Достоевский сам допускает неточность, ибо родился всё же в 1821 г. Подобное с ним случалось не однажды: к примеру, 31 января 1873 г. он написал в альбом своей знакомой О. А. Козловой «Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю…», – хотя в то время ему было совсем не «скоро пятьдесят», а уже «за» – ровно 51 год и 3 месяца.

IV. Одна турецкая пословица. Практически вся эта заключительная подглавка январского выпуска и состоит из мудрой пословицы, которой намерен следовать далее автор ДП: «Если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели».

Ф Е В Р А Л Ь.

Глава первая.

I. О том, что все мы хорошие люди. Сходство русского общества с маршалом Мак-Магоном. Маршал Мари Эдм Патрис Морис де Мак-Магон герцог Маджентский (1808—1893) руководил в 1871 г. подавлением Парижской коммуны, был избран в 1873 г. президентом Франции, монархист по убеждениям. Достоевский ранее давал ему характеристику на страницах «Гражданина» («Иностранные события»). Напомнив высказывание маршала, что для него вся политика заключена в словах «Любовь к отечеству», Достоевский пишет, что вот так и в русском обществе: «…всем мы сходимся в любви если не к отечеству, то к общему делу (слова ничего не значат), – но в чём мы понимаем средства к тому, и не только средства, но и самое общее дело, – вот в этом у нас такая же неясность, как и у маршала Мак-Магона…»

II. О любви к народу. Необходимый контракт с народом. По сути здесь Достоевский вновь, как и во «Времени» говорит о возвращении к «почве»: «В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства <…> Но вопрос этот у нас никогда иначе и не ставился: “Что лучше – мы или народ? Народу ли за нами или нам за народом?” – вот что теперь все говорят <…> А потому и я отвечу искренно: напротив, это мы должны преклониться перед народом <…> Но, с другой стороны, преклониться мы должны под одним лишь условием <…>: чтоб народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой…» Тему эту писатель как бы проиллюстрирует в следующей подглавке с рассказом о мужике Марее.

III. Мужик Марей. Рассказ.

Глава вторая.

I. По поводу дела Кронеберга.

II. Нечто об адвокатах вообще. Мои наивные и необразованные предположения. Нечто о талантах вообще и в особенности.

III. Речь г-на Спасовича. Ловкие приёмы.

IV. Ягодки.

V. Геркулесовы столпы.

VI. Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе.

 Все шесть подглавок этой главы посвящены судебному процессу над Станиславом Леопольдовичем Кронебергом (Кроненбергом), который обвинялся в истязании своей 7-летней дочери. Дело слушалось 23—24 января 1876 г. в С.-Петербургском окружном суде и вызвало большой резонанс в обществе, широко освещалось в прессе. Защитником обвиняемого выступал известный адвокат В. Д. Спасович. Достоевский не только критикует адвокатскую казуистику вообще, но и размытость критериев нравственности у либералов, представителем которых и был Спасович.

М А Р Т.

Глава первая.

I. Верна ли мысль, что «пусть лучше идеалы будут дурны, да действительность хороша»? Ответ Гамме (Г. К. Градовскому), обвинившему Достоевского («Голос», 1876, № 67, 7 марта) в якобы противоречивости суждений о народе и его идеалах в февральском выпуске ДП.

II. Столетняя. Рассказ.

III. «Обособление». «Право, мне всё кажется, – пишет Достоевский, – что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего “обособления”…» И далее писатель приводит примеры такого обособления, размышляет о губительности для общества духовно-нравственного разъединения. Особенно интересно в этом плане суждение Достоевского о литераторах и литературе: «Вот вам наш современный литератор-художник, то есть из новых людей. Он вступает на поприще и знать не хочет ничего предыдущего; он от себя и сам по себе. Он проповедует новое, он прямо ставит идеал нового слова и нового человека. Он не знает ни европейской литературы, ни своей; он ничего не читал, да и не станет читать. Он не только не читал Пушкина и Тургенева, но, право, вряд ли читал и своих, т. е. Белинского и Добролюбова. Он выводит новых героев и новых женщин, и вся новость их заключается в том, что они прямо делают свой десятый шаг, забыв о девяти первых, а потому вдруг очутываются в фальшивейшем положении, в каком только можно представить, и гибнут в назидание и в соблазн читателю. Эта фальшь положения и составляет всё назидание. Во всём этом весьма мало нового, а, напротив, чрезвычайно много самого истрепанного старья; но не в том совсем дело, а в том, что автор совершенно убежден, что сказал новое слово, что он сам по себе, и обособился и, разумеется, этим очень доволен…»

IV. Мечты о Европе. «Политическое обозрение» современных европейских событий: победа республиканцев на выборах в Палату депутатов во Франции, франко-германские отношения, положение в Герцеговине, восставшей против турок…

V. Сила мёртвая и силы грядущие. О борьбе католической церкви за светскую власть, размышления о будущем католицизма, взаимоотношениях православия и католицизма… Темы, поднятые здесь, волновали Достоевского ещё со времён журналов «Время» и «Эпоха», в период работы в «Гражданине», отразились они на страницах «Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов», а в наиболее полном и концентрированном виде размышления писателя о католицизме отразятся в главе «Великий инквизитор» романа «Братья Карамазовы».

Глава вторая.

I. Дон Карлос и сэр Уаткин. Опять признаки «начала конца». В самом начале данного «политического обозрения» Достоевский высказывает-повторяет одно из краеугольных убеждений своего эстетического кредо: «…что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности? Что может быть даже невероятнее иногда действительности? Никогда романисту не представить таких невозможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами, в виде самых обыкновенных вещей…» Одна из таких «невозможностей» – въезд претендента на испанский престол дона Карлоса Младшего в Англию из выгнавшей его Франции и почести, оказанные ему при встрече одним из членов английского парламента сэром Уаткиным (Уоткиным). Далее речь идёт об особенностях англичан как нации и особенностях их веры, католицизме, протестантизме и совершенно новом явлении – «Церкви атеистов». Достоевский вспоминает-цитирует в связи с этим то место из своего «Подростка» (ч. 3, гл. 2, III), где Версилов рисует Аркадию Долгорукому будущий Золотой век, построенный на сходных началах.

II. Лорд Редсток. Редсток Гренвил Валдигрен (1831—1913), английский проповедник-евангелист, в 1876 г. вторично посетил Россию, и его проповеди пользовались большой популярностью в великосветских кругах Петербурга. Рассуждая о подобных «проповедниках» и вообще широком распространении в России сект, Достоевский с горечью пишет: «Повторяю, тут плачевное наше обособление, наше неведение народа, наш разрыв с национальностью, а во главе всего – слабое, ничтожное понятие о православии…»

III. Словцо об отчёте учёной комиссии о спиритических явлениях. Отчёт под заглавием «От комиссии для исследования медиумических явлений» за подписью её членов во главе с Д. И. Менделеевым был опубликован в «Голосе» (1876, № 85, 25 марта). Отчёт совершенно не удовлетворил Достоевского и, комментируя его, он продолжает тему, начатую в январском выпуске ДП (гл. 3, II): спиритизм опасен, ибо ведёт к «обособлению» и «разъединению» людей, и требует серьёзного разъяснения…

IV. Единичные явления. «Но является и другой разряд явлений, довольно любопытный, особенно между молодёжью. Правда, явления пока единичные. Рядом с рассказами о нескольких несчастных молодых людях, “идущих в народ”, начинают рассказывать и о другой совсем молодёжи. Эти новые молодые люди тоже беспокоятся, пишут к вам письма или сами приходят с своими недоумениями, статьями и с неожиданными мыслями, но совсем не похожими на те, которые мы до сих пор в молодёжи встречать привыкли. Так что есть некоторый повод предположить, что в молодёжи нашей начинается некоторое движение, совершенно обратное прежнему. Что же, этого, может быть, и должно было ожидать…» И далее ещё в нескольких абзацах писатель развивает эту тему – появились надежды на то, что «дети», в отличие от «отцов», пойдут по «правильному пути»…

V. О Юрие Самарине. Самарин Юрий Фёдорович (1819—1876), славянофил, публицист, общественный деятель, принимавший активное участие в разработке и проведении крестьянской реформы 1861 г., умер 19 марта. Достоевский, комментируя сообщения газет об этом, резюмирует в конце этой совсем небольшой главки: «…с Юрием Самариным мы лишились твёрдого и глубокого мыслителя, и вот в чём утрата. Старые силы отходят, а на новых, на грядущих людей пока еще только разбегаются глаза…»

А П Р Е Л Ь.

Глава первая.

I. Идеалы растительной стоячей жизни. Кулаки и мироеды. Высшие господа, подгоняющие Россию.

II. Культурные типики. Повредившиеся люди.

III. Сбивчивость и неточность спорных пунктов.

IV. Благодетельный швейцар, освобождающий русского мужика.

В «Русском вестнике» (1876, № 3) появилась статья В. Г. Авсеенко (за подписью: А.) «Опять о народности и о культурных типах» о творчестве Андрея Печерского (П. И. Мельникова), в которой резко критиковались суждения Достоевского о народе в февральском выпуске ДП. Отталкиваясь от этого, писатель всю первую главу апрельского выпуска посвятил разъяснению своего взгляда на русский народ, на взаимоотношения «высшего круга» и народа. В названия подглавок вынесены автором основные полемические моменты. В самом конце – квинтэссенция этих размышлений: «Я хочу именно указать, что народ вовсе не так безнадёжен, вовсе не так подвержен шатости и неопределенности, как, напротив, подвержен тому и заражен тем наш русский культурный слой, которым эти все господа гордятся как драгоценнейшим, двухсотлетним приобретением России. Я хотел бы, наконец, указать, что в народе нашем вполне сохранилась та твёрдая сердцевина, которая спасёт его от излишеств и уклонений нашей культуры и выдержит грядущее к народу образование, без ущерба лику и образу народа русского…» В этой главе немало места уделено критическому разбору не только статьи Авсеенко, но и его прозы, отличающейся, по мнению Достоевского, дурным вкусом и примитивностью мысли.

Глава вторая.

I. Нечто о политических вопросах. Очередное «политическое обозрение» текущих событий в Европе, предвещающих войну, положение и судьба России в этой связи. Полон оптимизма вывод из рассуждений: «Но уже не мечтательно, а почти с уверенностью можно сказать, что даже в скором, может быть ближайшем, будущем Россия окажется сильнее всех в Европе. Произойдет это от того, что в Европе уничтожатся все великие державы, и по весьма простой причине: они все будут обессилены и подточены неудовлетворенными демократическими стремлениями огромной части своих низших подданных, своих пролетариев и нищих. В России же этого не может случиться совсем: наш демос доволен, и чем далее, тем более будет удовлетворён, ибо всё к тому идет, общим настроением или, лучше, согласием. А потому и останется один только колосс на континенте Европы – Россия. Это случится, может быть, даже гораздо ближе, чем думают. Будущность Европы принадлежит России…»

II. Парадоксалист. «Кстати, насчёт войны и военных слухов. У меня есть один знакомый парадоксалист. Я его давно знаю. <…> раз он заспорил со мной о войне. Он защищал войну вообще и, может быть, единственно из игры в парадоксы», – так начинается эта подглавка и далее идёт диалог-спор с этим «парадоксалистом» о войне. Здесь недаром сказано, что автор «давно его знает», ибо потом, уже при чтении страниц ДП 1877 г., посвящённых русско-турецкой войне на Балканах, памятливый читатель обнаружит, что многие суждения «парадоксалиста» уже будут высказаны от лица самого Достоевского…

III. Опять только одно словцо о спиритизме. Продолжение темы, к которой Достоевский уже обращался в январском (гл. 3, II) и мартовском (гл. 2, III) выпусках. Здесь более подробно говорится о деятельности Д. И. Менделеева по разоблачению спиритизма, которая во многом автора ДП не удовлетворяла и провоцировала на ироническое отношение…

IV. За умершего. В «Новом времени» (1876, № 55, 25 апр.) Достоевский увидел перепечатанный из журнала «Дело» некролог профессора-историка и публициста А. П. Щапова (1830—1876), в котором приводился оскорбительный для памяти М. М. Достоевского «анекдот», как он, будучи редактором «Времени» однажды якобы сжульничал при выплате гонорара Щапову – вместо выдачи денег одел его у своего портного в одежду «весьма сомнительного свойства». Достоевский, опровергая эту сплетню, рисует истинный образ покойного брата – глубоко честного, порядочного и щепетильного в денежных расчётах человека и редактора. Эта подглавка перекликается с «Примечанием <к статье Н. Страхова “Воспоминания об А. А. Григорьеве”> (1864).

М А Й.

Глава первая.

I. Из частного письма.

II. Областное новое слово.

III. Суд и г-жа Каирова.

IV. Г-н защитник и Каирова.

V. Г-н защитник и Великанова.

28 апреля 1876 г. на заседании Петербургского окружного суда слушалось «дело Каировой». Актриса провинциального театра Анастасия Васильевна Каирова полоснула бритвой по горлу жену своего любовника антрепренёра Василия Александровича Великанова и тоже актрису Александру Ивановну Великанову, рана оказалась не смертельной, присяжные Каирову оправдали. Дело это вызвало в прессе новую волну дискуссии о суде присяжных и адвокатуре. Всю первую главу майского выпуска ДП Достоевский и посвятил этой «капитальной» теме – судебной реформе в связи с данным судебным процессом, разбив, по традиции, ход рассуждений на главки.

Говоря в связи с этим делом о размытости нравственных критериев в речах адвокатов, Достоевский, в частности, убеждённо пишет: «…ведь трибуны наших новых судов – это решительно нравственная школа для нашего общества и народа. Ведь народ учится в этой школе правде и нравственности; как же нам относиться хладнокровно к тому, что раздастся подчас с этих трибун?..»

Глава вторая.

I. Нечто об одном здании. Соответственные мысли. В конце апреля 1876 г. Достоевский посетил Петербургский воспитательный дом. Впечатления об увиденном и размышления о детях-сиротах – материал данной главки.

II. Одна несоответственная идея. Здесь Достоевский возвращается к одной из самых «капитальных» тем в своём творчестве, с которой он и начал самый первый выпуск ДП 1876 г. – участившиеся случаи самоубийства среди молодёжи. На этот раз его внимание привлекло сообщение о 25-летней Надежде Писаревой, которая «устала жить» и предсмертная записка которой потрясла писателя циничной деловитостью. Достоевский обращается к таким преждевременно «уставшим жить»: «Милые, добрые, честные (всё это есть у вас!), куда же это вы уходите, отчего вам так мила стала эта тёмная, глухая могила? Смотрите, на небе яркое весеннее солнце, распустились деревья, а вы устали не живши…»

III. Несомненный демократизм. Женщины. Один из читателей в письме выразил несогласие с утверждением Достоевского в апрельском выпуске ДП (гл. 2, I) о том, что «наш демос доволен и удовлетворён» и потому в будущем будет «один только колосс на континенте Европы – Россия…» Достоевский здесь разъясняет свою позицию, он считает, что кардинальное наше отличие от Европы состоит в том, что там демократизм начался снизу и ещё далеко не побеждает, а в России по-другому: «Наш верх побеждён не был, наш верх сам стал демократичен или, вернее, народен <…> А если так, то согласитесь сами, что наш демос ожидает счастливая будущность…» И в этом плане большие надежды писатель связывает с русской женщиной, высказывая пожелание допустить её к высшему образованию «со всеми правами, которое даёт оно»…

И Ю Н Ь.

Глава первая.

I. Смерть Жорж Занда.

II. Несколько слов о Жорж Занде.

«Прошлый, майский № “Дневника” был уже набран и печатался, когда я прочёл в газетах о смерти Жорж Занда (умерла 27 мая – 8 июня). Так и не успел сказать ни слова об этой смерти. А между тем, лишь прочтя о ней, понял, что значило в моей жизни это имя, – сколько взял этот поэт в своё время моих восторгов, поклонений и сколько дал мне когда-то радостей, счастья! Я смело ставлю каждое из этих слов, потому что всё это было буквально. Это одна из наших (то есть наших) современниц вполне – идеалистка тридцатых и сороковых годов…» И далее вся первая глава из двух частей посвящена памяти французской писательницы Жорж Санд (1804—1876), оказавшей на русскую литературу и творчество самого Достоевского огромное влияние.

Глава вторая.

I. Мой парадокс.

II. Вывод из парадокса.

III. Восточный вопрос.

IV. Утопическое понимание истории.

V. Опять о женщинах.

Вся эта глава отдана политике, обзору положения в Европе, сложившемуся накануне и в начале военных действий на Балканах. В обществе, в прессе кипели страсти по поводу участия России в этой войне. Русское общество разделилось на противников войны и сторонников. Достоевский был безусловным сторонником позиции, что русские должны помочь братьям-славянам в борьбе против турецкого ига. В конце, в подглавке «Опять о женщинах», писатель, сообщая о визите к нему девушки (С. Е. Лурье), которая собралась ехать в Сербию на войну сестрой милосердия, снова повторяет свою мысль о возрастании роли женщины в жизни страны и необходимости предоставления ей бóльших прав и образования.

И Ю Л Ь  и  А В Г У С Т.

Глава первая.

I. Выезд за границу. Нечто о русских в вагонах.

II. Нечто о петербургском баден-баденстве.

III. О воинственности немцев.

IV. Самое последнее слово цивилизации.

5 июля 1876 г. Достоевский выехал на лечение в Эмс и возвратился в Петербург 9 августа. Подписчики получили в начале сентября сдвоенный выпуск ДП за два летних месяца. Вся первая глава посвящена дорожным и заграничным впечатлениям, размышлениям писателя о Европе, иностранцах, русских за границей и в этом плане перекликается с «Зимними заметками о летних впечатлениях» (1863), «Игроком» (1865) и рядом других произведений.

Глава вторая.

I. Идеалисты-циники.

II. Постыдно ли быть идеалистом?

III. Немцы и труд. Непостижимые фокусы. Об остроумии.

Глава третья.

I. Русский или французский язык?

II. На каком языке говорить отцу отечества?

Глава четвёртая.

I. Что на водах помогает: воды или хороший тон?

II. Один из облагодетельствованных современной женщиной.

III. Детские секреты.

IV. Земля и дети.

V. Оригинальное для России лето.

Post scriptum.

В заключительном разделе первой главы о «самом последнем слове цивилизации» Достоевский переходит к политической злобе дня – «восточному вопросу», то есть положению на Балканах, освободительной войне славянских народов против турецкого ига. Во второй главе он ставит этот вопрос в центр внимания, проводя параллели между этой войной и Крымской 1855 г. В этой связи он подробно разбирает анонимную статью «Восточный вопрос с русской точки зрения 1855 года», которая ошибочно приписывалась перу Т. Н. Грановского (автором на самом деле был известный впоследствии юрист, философ и общественный деятель Б. Н. Чичерин), посвятив этому две подглавки. А все остальные материалы сдвоенного выпуска, как и первая глава, тоже посвящены впечатлениям и размышлениям Достоевского в связи с пребыванием за границей – нравы, обычаи, национальные особенности, русские за границей и пр. Здесь, в главе четвёртой, вновь появляется некий «парадоксалист», уже знакомый читателю по апрельскому выпуску (гл. 2, II) собеседник автора, с которым в горячих спорах обсуждаются самые злободневные вопросы: политика, будущее «детей», «женский вопрос», балканский кризис и т. п.

С Е Н Т Я Б Р Ь.

Глава первая.

I. Piccola bestia.

II. Слова, слова, слова!

III. Комбинации и комбинации.

IV. Халаты и мыло.

Первая глава посвящена «Восточному вопросу» – освободительной войне славянских народов против турецкого ига. Вспомнив, как будучи во Флоренции он в гостиничном номере всю ночь мучился кошмарами из-за того, что где-то в комнате пряталась «piccola bestia» (пакостная тварь) – тарантул, писатель метафорически обыгрывает этот образ в ДП, саркастически сравнивая с «piccola bestia» премьер-министра Англии «виконта Биконсфильда» (Бенджамина Дизраэли), наводящего ужас на всю Европу, пугая её Россией. Да и, провозгласив «в своей речи, что Сербия, объявив войну Турции, сделала поступок бесчестный и что война, которую ведёт теперь Сербия, есть война бесчестная, и плюнув, таким образом, почти прямо в лицо всему русскому движению <…>, этот израиль, этот новый в Англии судья чести», по мнению Достоевского, не кто иной, как – «piccola bestia». И далее, рассматривая все разноречивые мнения-взгляды на «Восточный вопрос», писатель в самом конце, вспоминает историю завоеваниям Иваном Грозным Казани, как тогда решился «Восточный вопрос»: «Что ж, как поступил царь Иван Васильевич, войдя в Казань? Истребил ли её жителей поголовно, как потом в Великом Новгороде, чтоб и впредь не мешали? Переселил ли казанцев куда-нибудь в степь, в Азию? Ничуть; даже ни одного татарчонка не выселил, всё осталось по-прежнему, и геройские, столь опасные прежде казанцы присмирели навеки. Произошло же это самым простым и сообразным образом: только что овладели городом, как тотчас же и внесли в него икону Божьей матери и отслужили в Казани молебен, в первый раз с её основания. Затем заложили православный храм, отобрали тщательно оружие у жителей, поставили русское правительство, а царя казанского вывезли куда следовало, – вот и всё; и всё это совершилось в один даже день. Немного спустя – и казанцы начали нам продавать халаты, ещё немного – стали продавать и мыло. (Я думаю, что это произошло именно в таком порядке, то есть сперва халаты, а потом уж мыло.) Тем дело и кончилось. Точь-в-точь и точно так же дело кончилось бы и в Турции, если б пришла благая мысль уничтожить наконец этот калифат политически…»

Глава вторая.

I. Застарелые люди.

II. Кифомокиевщина.

III. Продолжение предыдущего.

IV. Страхи и опасения.

V. Post scriptum.

«…в иных отделениях нашей высшей интеллигенции, именно там, где на народ до сих пор смотрят ещё свысока, презирая его с высоты европейского образования (иногда совсем мнимого), там, в этих высших “отдельностях”, обнаружилось довольно чрезвычайных диссонансов, нетвердость взгляда, странное непонимание иногда самых простых вещей, почти смешное колебание в том, что делать и чего не делать, и пр. и пр. “Помогать или не помогать славянам? А если помогать, то за что именно помогать – и за что будет нравственнее и красивее помогать: за то или за это?” Все эти черты, иногда до странности поражавшие, проявились действительно, слышались в разговорах, выказались в фактах, отразились в литературе. Но ни одной статьи в этом роде не читал я удивительнее статьи “Вестника Европы”, за сентябрь месяц сего года, в отделе “Внутреннего обозрения”. Статья именно трактует о настоящем текущем русском движении, по поводу братской помощи угнетенным славянам, и тщится бросить на этот предмет взгляд как можно глубокомысленнее…» И далее вся вторая глава посвящена полемике с этой анонимной статьёй (ВЕ, 1876, № 9), принадлежащей перу Л. А. Полонского. Достоевский вспоминает в связи с этим героя Н. В. Гоголя Кифу Мокиевича из «Мёртвых душ», олицетворявшего бесплодное умствование над нелепыми, не имеющими практической ценности вопросами.

О К Т Я Б Р Ь.

Глава первая.

I. Простое, но мудрёное дело.

15 октября 1876 г. суд приговорил Екатерину Корнилову, выбросившую из окна четвёртого этажа свою падчерицу, шестилетнюю девочку, которая чудом осталась жива, к двум годам и восьми месяцам каторжных работ и пожизненной ссылке в Сибирь. Достоевский уже упоминал об этом деле в майском (гл. 1, III) выпуске ДП и теперь подробно высказывает своё мнение о чрезмерной, на его взгляд, строгости наказания. Дело в том, что Корнилова уже в момент свершения преступления была беременна, присяжные совершенно не учли её психического состояния, да ещё и приговорили к каторге вместе с матерью ребёнка, который вот-вот родится. К этому делу Достоевский вернётся в ДП ещё несколько раз: 1876, декабрь, гл. 1, I; 1877, апрель, гл. 2; 1877, декабрь, гл. 1, I и V.

II. Несколько заметок о простоте и упрощённости. По мнению Достоевского, в обществе распространилась привычка на самые сложные вопросы и проблемы смотреть чересчур просто. «А между тем от этой чрезмерной упрощённости воззрений на иные явления иногда ведь проигрывается собственное дело. В иных случаях простота вредит самим упростителям. Простота не меняется, простота “прямолинейна” и сверх того – высокомерна. Простота враг анализа. Очень часто кончается ведь тем, что в простоте своей вы начинаете не понимать предмета, даже не видите его вовсе, так что происходит уже обратное, то есть ваш же взгляд из простого сам собою и невольно переходит в фантастический. Это именно происходит у нас от взаимной, долгой и всё более и более возрастающей оторванности одной России от другой. Наша оторванность именно и началась с простоты взгляда одной России на другую. Началась она ужасно давно, как известно, еще в Петровское время, когда выработалось впервые необычайное упрощение взглядов высшей России на Россию народную, и с тех пор, от поколения к поколению, взгляд этот только и делал у нас, что упрощался», – таков вывод писателя.

III. Два самоубийства. В декабре 1875 г. во Флоренции отравилась хлороформом младшая дочь А. И. Герцена 17-летняя Елизавета Герцен, оставив после себя «циничную» записку, написанную почти в «юмористическом» тоне. 30 сентября 1876 г. в Петербурге из окна мансарды 6-этажного дома с иконой Божией Матери в руках выбросилась швея Марья Борисова (которая впоследствии послужит прототипом заглавной героини повести «Кроткая»). Достоевский сопоставляя эти два самоубийства, пишет: «Но какие, однако же, два разные создания, точно обе с двух разных планет! И какие две разные смерти! А которая из этих душ больше мучилась на земле, если только приличен и позволителен такой праздный вопрос?» И следующую часть главы писатель посвятит «материалистическому» самоубийству, озаглавив её в черновике «Дочь Герцена», но в окончательном варианте – «Приговор», и которая занимает очень важное место в творчестве Достоевского, поэтому приведена почти целиком в отдельной статье.

IV. Приговор.

Глава вторая.

I. Новый фазис Восточного вопроса.

II. Черняев.

III. Лучшие люди.

IV. О том же.

Главный герой этой главы – русский генерал М. Г. Черняев, командующий сербской армией в освободительной войне против Турции. 17 /29/ октября 1876 г. турки нанесли окончательное поражение его армии и открыли себе путь на Белград, что означало проигрыш войны сербско-черногорской стороной. Русское правительство предъявило Турции ультиматум о временном прекращении военных действий и заключении перемирия. Достоевский безусловно поддерживал и освободительную войну славянских братьев, и участие русских добровольцев в войне, и миссию генерала Черняева. «И вот после громового слова России опять начнёт чваниться перед нами европейская пресса. Ведь даже венгерцы писали и печатали про нас, почти ещё за день до ультиматума, что мы их боимся, а потому и виляем перед ними и не смеем объявить нашу волю. Опять будут интриговать и указывать нам англичане, которые опять будут воображать, что их так боятся. Даже Франция какая-нибудь и та с гордым и напыщенным видом заявит на конференции своё слово и “чего она хочет или не хочет”, тогда как – что нам Франция и на кой нам знать, чего она там у себя хочет или не хочет?..» И далее, рисуя портрет генерала Черняева как безусловного героя, одного из «лучших людей», настоящего русского патриота, Достоевский размышляет о том, что такое теперь «лучшие люди» в России, и выводы его довольно оптимистичны: «Мы думали, что весь организм этого народа уже заражен материальным и духовным развратом; мы думали, что народ уже забыл свои духовные начала, не уберёг их в сердце своем; в нужде, в разврате потерял или исказил свои идеалы. И вдруг, вся эта “единообразная и косная масса” (то есть на взгляд иных наших умников, конечно), разлегшаяся в стомиллионном составе своём на многих тысячах вёрст, неслышно и бездыханно, в вечном зачатии и в вечном признанном бессилии что-нибудь сказать или сделать, в виде чего-то вечно стихийного и послушного, – вдруг вся эта Россия просыпается, встаёт и смиренно, но твёрдо выговаривает всенародно прекрасное своё слово… <…> В сущности, эти идеалы, эти “лучшие люди” ясны и видны с первого взгляда: “лучший человек” по представлению народному – это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело Божие, любит правду и, когда надо, встаёт служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию. <…> Вот почему мы можем в радости предаться новой надежде: слишком очистился горизонт наш, слишком ярко всходит новое солнце наше… И если б только возможно было, чтоб мы все согласились и сошлись с народом в понимании: кого отселе считать человеком “лучшим”, то с нынешнего лета, может быть, зачался бы новый период истории русской».

Н О Я Б Р Ь.

Кроткая. Фантастический рассказ.

Д Е К А Б Р Ь.

Глава первая.

I. Опять о простом, но мудрёном деле. В октябрьском выпуске ДП (гл. 1, I) речь шла о судебном деле Е. П. Корниловой, выбросившей из окна свою падчерицу. Автор рассказывает о своём посещении Корниловой, которая уже родила там ребёнка, в тюрьме, своих беседах с ней, служителями тюрьмы. Приговор суда был кассирован и поступил на рассмотрение другого отделения суда. Достоевский пишет: «Опять повторю, как два месяца назад: “Лучше уж ошибиться в милосердии, чем в казни”. Оправдайте несчастную, и авось не погибнет юная душа, у которой, может быть, столь много ещё впереди жизни и столь много добрых для неё зачатков. В каторге же наверно всё погибнет…» К этому делу Достоевский вернётся ещё дважды в ДП за 1877 г.: апрель, гл. 2; декабрь, гл. 1.

II. Запоздавшее нравоучение.

III. Голословные утверждения.

IV. Кое-что о молодёжи.

V. О самоубийстве и высокомерии.

Эти четыре части первой декабрьской главы ДП посвящены теме самоубийства и являются как бы комментарием к «Приговору» (октябрь, гл. 1, IV), который вызвал большой резонанс у читателей, непонимание. В первых же строках Достоевский разъясняет, что свою предсмертную исповедь автор-герой «Приговора» написал «для оправдания и, может быть, назидания, перед самым револьвером…» Курсив подчёркивает важность именно слова «назидание» (по Далю: «поученье, наставленье»), то есть, «Приговор» написан-создан в качестве как раз антисамоубийственного поучения-наставления. И далее Достоевский довольно недвусмысленно намекает, что его статью «Приговор» могли превратно понять только «гордые невежды», люди «мало развитые и тупые»: «Статья моя “Приговор” касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия – необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. Подкладка этой исповеди погибающего “от логического самоубийства” человека – это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо. И вот мне показалось, что я ясно выразил формулу логического самоубийцы, нашел её <…> Укажут мне, пожалуй, опять, что в наш век умерщвляют себя даже дети или такая юная молодёжь, которая и не испытала ещё жизни. А у меня именно есть таинственное убеждение, что молодёжь-то наша и страдает, и тоскует у нас от отсутствия высших целей жизни. В семьях наших об высших целях жизни почти и не упоминается, и об идее о бессмертии не только уж вовсе не думают, но даже слишком нередко относятся к ней сатирически, и это при детях, с самого их детства, да ещё, пожалуй, с нарочным назиданием. <…> Истребление себя есть вещь серьёзная, несмотря на какой бы там ни было шик, а эпидемическое истребление себя, возрастающее в интеллигентных классах, есть слишком серьезная вещь, стоящая неустанного наблюдения и изучения…»

Глава вторая.

I. Анекдот из детской жизни. Знакомая Достоевского Л. Х. Хохрякова рассказала ему о своей 12-летней дочери-школьнице, получившей несколько плохих отметок и решившей из-за этого не ходить в школу и сбежать из дома. Отталкиваясь от этого случая, писатель поднимает проблему убежавших из дома и скитающихся детей, которая давно привлекала его внимание (она была намечена ещё в 1867 г. в подготовительных материалах к «Идиоту») и констатирует: «Бродяжничество есть привычка, болезненная и отчасти наша национальная, одно из различий наших с Европой, – привычка, обращающаяся потом в болезненную страсть и весьма нередко зарождающаяся с самого детства…»

II. Разъяснение об участии моём в издании будущего журнала «Свет». В октябрьском выпуске ДП было помещено объявление об издании в 1877 г. нового журнала «Свет» профессором Н. П. Вагнером. Многие читатели решили, что писатель будет активно сотрудничать в новом журнале и чуть ли не «перейдёт» в него. Достоевский отвечает на эти тревожные письма на страницах ДП: «На это и заявляю теперь, что в будущем 1877 году буду издавать лишь “Дневник писателя” и что “Дневнику” и будет принадлежать, по примеру прошлого года, вся моя авторская деятельность. Что же до нового издания “Свет”, то ни в замысле, ни в плане, ни в соредактировании его не участвую…»

III. На какой теперь точке дело. Здесь Достоевский как бы подводит предварительные итоги обсуждения так называемого Восточного вопроса, который был одним из «капитальных» в ДП на протяжении всего года: «…взгляд на Восточный вопрос должен принять несравненно более определенный вид и для всех нас. Россия сильна народом своим и духом его, а не то что лишь образованием, например, своим, богатствами, просвещением и проч., как в некоторых государствах Европы, ставших, за дряхлостью и потерею живой национальной идеи, совсем искусственными и как бы даже ненатуральными. Думаю, что так ещё долго будет. Но если народ понимает славянский и вообще Восточный вопрос лишь в значении судеб православия, то отсюда ясно, что дело это уже не случайное, не временное и не внешнее лишь политическое, а касается самой сущности русского народа, стало быть, вечное и всегдашнее до самого конечного своего разрешения. Россия уже не может отказаться от движения своего на Восток в этом смысле и не может изменить его цели, ибо она отказалась бы тогда от самой себя. <…> В этом отношении Европа, не совсем понимая наши национальные идеалы, то есть меряя их на свой аршин и приписывая нам лишь жажду захвата, насилия, покорения земель, в то же время очень хорошо понимает насущный смысл дела. <…> Вот почему Европа всеми средствами желала бы взять себе в опеку славян, так сказать, похитить их у нас и, буде возможно, восстановить их навеки против России и русских. Вот почему она бы и желала, чтоб Парижский трактат продолжался сколь возможно долее; вот откуда происходят тоже и все эти проекты о бельгийцах, о европейской жандармерии и проч., и проч. О, все, только бы не русские, только бы как-нибудь отдалить Россию от взоров и помышлений славян, изгладить её даже из их памяти! И вот на какой теперь точке дело».

IV. Словечко об «ободнявшем Петре». Полемика с противниками войны на Балканах и участия в ней России, которых Достоевский делит на два вида: «жидовствующих», кричащих «про вред войны в отношении экономическом», и «европействующих», боящихся, что в погоне «за национальностью» можно повредить «общечеловечности». Писатель высказывает здесь своё убеждение: «А между тем для меня почти аксиома, что все наши русские разъединения и обособления основались, с самого их начала, на одних лишь недоумениях, и даже самых грубейших, и что в них нет ничего существенного. Горше всего то, что это ещё долго не уяснится для всех и каждого. И это тоже одна из самых любопытнейших наших тем». И уже заглавием предупреждает, что по известной поговорке «Лови Петра с утра, а ободняет, так провоняет», и Россия в помощи братьям-славянам может «ободнять», то есть – не поспеть к сроку.