Читать книгу Казнить нельзя помиловать - Николай Николаевич Наседкин - Страница 3

Юлия Куприкова тоже не знала, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт…

Да и разве можно думать о смерти в девятнадцать лет, к тому же в день встречи с любимым человеком после томительной бесконечной разлуки.

Она придерживала тяжёлую сумку руками и внешне невозмутимо посматривала по сторонам, словно бы безмятежно отдыхала после вагонной тряской ночи. Но в сердечке её трепыхалась и пошевеливалась тревога: что случилось? Неужели не встречает? Он же обещал!..

Она специально надела в дорогу маечку с яркой надписью «Гласность», чтобы быть позаметнее, да и Валентину Васильевичу нравится красный цвет. Теперь она, медленно поворачивая свою «Гласность», как призывный сигнал, в разные стороны, высматривала Фирсова в толпе.

И вот он появился! Юля мгновенно вспыхнула, щёчки её заалели, и она приподнялась на цыпочки, чтобы любимый быстрее её заметил. Но он и так уже, она видела, стремился прямо к ней.

Вдруг он резко остановился уже перед самым крыльцом и повернулся на оклик. К нему подошёл мужчина в шляпе и тоже в галстуке, пожал руку.

Валентин Васильевич бросил на неё предупреждающий взгляд, но Юля и сама понимала, что не надо пока его «узнавать». До неё донеслись обрывки разговора.

– Вы не в курсе?.. Совсем плох…

– Когда?..

– Сознание теряет…

Юля видела, как взволновался-встревожился Валентин Васильевич. Он даже, забыв о ней, повернулся и пошёл было с мужчиной, но потом спохватился…

– Что случилось? – спросила Юля, едва они поздоровались.

– Да тут неприятный момент возник. Товарищ мой по рыбалке – помнишь, я рассказывал, Крючков из Будённовска? – в тяжёлом состоянии в больнице. Вот чёр-р-рт! Совсем, ну совсем мне это не надо! Придётся сегодня съездить к нему… Впрочем, хватит о плохом. Пойдём скорей к машине – должен же я наконец тебя поцеловать!

Валентин Васильевич стрельнул взглядом по сторонам и, подхватив вещи Юлии, размашисто зашагал к стоянке, к самому пустынному её уголку возле бетонного забора, где оставил свою «Ладушку». Он запихал вещи в багажник, посадил Юлю на переднее сиденье, уселся сам, жадно обхватив её за плечи.

– Ну вот, теперь по-настоящему – здравствуй!

Юля сама подалась ему навстречу, подставила полуоткрытый рот. От поцелуя голова её закружилась, она почувствовала, как его сильная ищущая рука нашла её грудь, прикрытую лишь тонкой маечкой, и начала ласкать, тревожить, томить. Юля сама не ожидала, что блаженство встречи будет таким острым. «Как я счастлива!» – сверкнуло в её голове. Юля через силу отстранилась от его рук и губ, глубоко вздохнула, поправила разметавшийся хвост волос.

– Не надо, Валентин, ещё не вечер, – она ласково засмеялась. – Да и можно разве целоваться с женщиной, которая провела ночь в поезде? Фу! У нас же вся жизнь впереди…

Жить им обоим оставалось чуть больше девяти часов.

* * *

Мать с отцом родили, а Бог создал Юлю Куприкову для любви и счастья.

Ещё в раннем детстве было заметно, что со временем она станет весьма и весьма привлекательной. И точно, уже к 14–15 годам природа практически закончила её портрет. У неё оказалась хрупкая девичья в талии фигурка, но грудь её туго натягивала кофточку, волнуя мужские взгляды, и бёдра тоже выглядели взрослыми, сформировавшимися. Она даже стеснялась своих бёдер и никогда не носила мини-юбки. Волосы, каштановые, с рыжеватым отливом, Юля распускала мягкими волнами по плечам или собирала в пышный хвост, и эти простые причёски очень шли к её тонкому бледному лицу со светло-карими глазами, чуть вздёрнутым носиком и нечётко очерченными детскими губами. На горле, под самым подбородком у неё темнела маленькая родинка. Одевалась Юля всегда смело, оригинально и к лицу.

Она была создана для любви ещё и потому, что от рождения природа наделила её горячей чувственностью. Очень рано её начали мучить ночные стыдные сновидения, от которых просыпалась Юля в сладкой истоме и с гулко колотящимся сердцем. Она с пристальным вниманием и тайным удовольствием смотрела сцены в фильмах, которые детям до 16 видеть не дозволяется, с жадностью искала в романах и повестях страницы о любви – любви чувственной, земной. Когда в троллейбусе её плотно прижимали к какому-нибудь молодому человеку, она краснела и задерживала дыхание.

Кто знает, что получилось бы из Юлии с её внешностью и темпераментом, если Бог не вложил бы в неё, если можно так выразиться, ограничитель – застенчивый, замкнутый и строгий характер. Её «учительский» взгляд обыкновенно сдерживал поползновения самцов. А держала Юлия себя так чопорно не только из-за характера, но и потому, что больно споткнулась уже на первых же шагах по тропе любви и чувственности.

Самая начальная заноза в душе её осталась после милого детского порыва, которому она поддалась в младенческие годы. Кому рассказать – хохотать будет, а для неё, девчушки-первоклассницы, то была настоящая трагедия.

Этот мальчишка с льняными кудряшками и васильковыми сияющими глазами сразу поразил Юлю, как только она увидела его впервые на празднике «Здравствуй, школа!». И когда они попали в один класс, да ещё их посадили за одну парту, Юля окончательно влюбилась. Она не знала, что в таких случаях принято делать, долго мучилась, потом решила для начала хотя бы объясниться. И вот на перемене, когда, как показалось Юле, все убежали из класса, она придержала мальчика за рукав.

– Пойдём, чё-то скажу…

Она повела своего избранника в самый дальний угол, к шкафу с наглядными пособиями, и там, не глядя ему в глаза и до слёз вспыхнув, она выговорила:

– Я тебя люблю!

И гром грянул. Вернее – смех. Видимо, от волнения Юля не заметила двух мальчишек на первой парте у окна. Теперь они заливались, хватаясь за животы, показывали на неё пальцами.

Юля совсем вспыхнула и сквозь брызнувшие слёзы глянула на своего голубоглазого Ромео – защити! А тот вдруг тоже заревел, затопал ножками и кинулся на неё с кулаками:

– Отстань, дула! Лебята, она – дула!..

Юлю этот трагикомический случай травмировал, сделал замкнутой, недоверчивой к мальчишкам. Когда многие её одноклассницы уже начали дружить, даже самые неприметные, Юля продолжала существовать в гордом одиночестве.

Следующий и уже действительно сокрушительный удар на её мечты обрушился летом, когда она окончила восьмой класс. В пионерском лагере Юля познакомилась с Галькой из Будённовска. Она курила, лихо заворачивала матом в разговоре, любила уединяться с мальчишками и могла на спор прямо на пляже среди толпы переменить мокрый лифчик на сухой, нисколько при этом не торопясь. Обычно таких ухарских девчонок Юля сторонилась, но Галька, по натуре в общем-то добрая и весёлая, сумела найти ключик к сердцу Юлии, подружиться с ней.

Скажи мне, кто твой друг… Вскоре Юля попробовала покурить – к счастью, ничего, кроме отвращения от сигаретного дыма, она не получила. Побывала она раза два и на сабантуйчиках, когда после отбоя собирались несколько мальчишек и девчонок на полянке за корпусами, сидели на брёвнах, смолили сигареты, трепались, обнимались и целовались. Один тощенький пацан подсел к Юле, прижался, обнял, потом запустил руку к ней под лифчик. Сначала Юле было даже приятно, тепло и щекотно, сердчишко замерло от новизны ощущений, но пацанчик начал суетиться, больно тискать грудь, ущемил сосок так, что Юля вскрикнула и оттолкнула его. И сразу с брезгливостью почувствовала, какие потные у него были пальцы…

И вот уже после лагеря, когда однажды Юле стало тоскливо и одиноко, а ни одной подружки в городе не случилось – каникулы, она решила съездить к Гальке в гости. Поехала и угодила с корабля на бал – Галька как раз справляла свой день рождения. В квартире взрослыми и не пахло, за столом с винными бутылками и едой сидела молодёжь – все примерно ровесники Юлии.

И она окунулась в круговорот веселья. Выпила рюмку-другую сладкого вина, захмелела, забыла про осторожность и недоверчивость. Её вскоре уже не коробило, что все в компании ведут себя чересчур вольно. Иные девчонки сидели на коленях ребят, те шарили у них под кофточками и юбками. Взревел магнитофон и начались скачки. Казалось, воздух комнаты наполнился парами вожделения. Две девчонки скинули майки и начали прыгать в одних лифчиках, а потом, когда верхний свет притушили, сбросили и лифчики, выставив на всеобщее обозрение свои совсем детские грудки с ещё розовыми припухшими сосками. Юля в минуту протрезвления испугалась тому спокойствию, с каким взирает на творящееся вокруг, но затем снова погрузилась в эйфорию беспечного веселья.

Она уже ничего и никого не видела кроме красивого широкоплечего парня с длинными волосами и в затемнённых очках. Звали его Артёмом, был он соседом Гальки по лестничной площадке и учился в техникуме. Артём сразу же, как заиграла музыка, пригласил Юлю и потом почти уже не выпускал её из своих объятий, танцуя в обнимку под любую музыку – и медленную, и быструю. Он ей шептал, щекоча усами щёку и мочку уха, всякие хорошие слова о её внешности, тесно прижимался к ней и ласково, возбуждающе водил ладонями по её напряжённой спине.

Они ещё выпили. Голова Юли кружилась всё сильнее, тело её, уставшее от покоя и одиночества, пылало, сгорало в пламени запретных желаний. И когда они неожиданно, совсем случайно очутились с Артёмом наедине в какой-то комнатушке с зашторенным окном, и он начал её умело и ненасытно целовать, она, мысленно махнув на всё рукой и не в силах обуздать свою плоть, откинулась на широкую чужую кровать и отдалась первому в своей жизни мужчине…

И почти мгновенно пожалела об этом. Ожидая, что блаженство, подаренное мужскими ласками, возрастёт стократ, и она испытает какой-то невероятный всплеск наслаждения, Юлия была ошеломлена и испугана вдруг возникшей болью. Девушка трепыхнулась, вскрикнула, рванулась из-под парня, но он, сразу став грубым, резким и злым, сдавил её в объятиях до хруста костей и рыкнул:

– Лежать!

Дальше всё напоминало насилие. Юля хотела закричать, позвать на помощь, но страх позора сдерживал, она до смерти боялась, что сейчас кто-нибудь войдёт в комнатушку и всё это увидит… Она прикусила губу и почти потеряла сознание. Её тошнило…

Когда кошмар кончился, она уткнулась в подушку лицом и зарыдала. От подушки мерзко пахло нафталином. Артём где-то рядом возюкался – сопел, гремел спичками, прикуривал, откашливался. Потом пробормотал:

– Ну ты даёшь, подруга!.. Почти семнадцать лет на свете живу – впервые целочку встречаю…

Чуть позже, проскользнув в ванную. Юля поёживалась под колючими струями душа и успокаивала себя:

«Парень-то он вроде ничего… Может – судьба?.. Что случилось, то случилось… Надо его к нам в гости пригласить…»

Из ванной она вышла с твёрдым решением: Артём – её суженый. Иначе и быть не может!.. Голова болела.

И тут её перехватила Галька. Она была почему-то в одном распахнутом халатике, сверкала голым телом и так пьяно говорила, что сразу и не понять.

– Юлька!.. Вот где!.. Ищешь, ищешь… П-п-пойдём, в натуре!.. П-пойдём, там в «ромашку» уже начинают… Пошли в «ромашку» играть!..

Юля, слегка упираясь, пошла за Галькой и, встав на пороге большой комнаты, остолбенела. Она испугалась, что сошла с ума. Она толком даже и не поняла, что происходит здесь. На ковре копошился клубок голых лоснящихся тел. Слышались охи, всхлипы, стоны и сладострастное хихиканье. Вдруг из кучи раздался нетерпеливый окрик Артёма:

– Юлька, Галька, шустрей в круг – девчонок не хватает!..

Юля вскрикнула, оттолкнула хозяйку и опрометью бросилась вон…

* * *

С тех пор она окончательно заделалась недотрогой.

И в школе, и затем в институте ребята пытались к ней клеиться – кто с сальностями, иной, может, и по-серьёзному, но она сразу и резко пресекла эти поползновения. Парни удивлялись: на вид такая тихая, ласковая, податливая, а вот поди ж ты!

Валентин Васильевич вошёл в жизнь Юли незаметно, тихой сапой. Впервые Юля увидела его ещё совсем девчушкой. Мать её, Раиса Фадеевна Куприкова, работала завпроизводством в том же кафе «Рябинка», где заведующей вскоре стала Анна Андреевна Фирсова. Женщины быстро сошлись характерами, и вскоре Куприковы начали дружить с Фирсовыми домами. Собирались по праздникам у Фирсовых, а чаще у Куприковых в их светлой голубой усадебке с тенистым яблоневым садом, расположенной на благодатной Набережной.

Юля звала их дядя Валя и тетя Аня, игралась с их старшей и тогда единственной Ленкой, четырёхлетней карапузкой, стеснялась, когда дядя Валя над ней подшучивал, задирал её. Раз даже довёл Юлю до слёз, на полном серьёзе утверждая, что, дескать, она в него втюрилась и потому краснеет. Все смеялись, а ей было так стыдно, так стыдно. И обидно – ведь неправда же это!..

Но что-то зрело-бродило в ней, как в глубинах закупоренного яблочного сока возникает и пенится хмель, и Юля с томлением в душе иногда спрашивала сама себя в недоумении: «Боже мой, что это?..» И сама себе боялась признаться.

А между тем присутствие Валентина Васильевича всё сильнее волновало её. Да и то! На воображение зелёной да ещё такой экзальтированной девчонки, как Юлия, с её вдохновенным воображением и подавляемой жаждой любви, не мог не подействовать человек масштаба Валентина Васильевича Фирсова. Надо ещё учесть, что Юля с мужчинами вообще почти не общалась. Сверстников сторонилась – особенно после того дикого происшествия в Будённовске, – а из взрослых рядом был только отец, инвалид второй группы, рано поседевший, постаревший и слабый человек. На таком фоне Валентин Васильевич, вошедший так близко в жизнь Юлину, казался ей настоящим Мужчиной, а может, даже и Человекобогом.

Ей мнилось, что он самый мужественный, красивый, умный, справедливый, тонкий и интеллигентный. К тому же – редактор областной газеты! Писатель! Юля перечитывала каждый номер «Комсомольского вымпела» по нескольку раз (благо, что газетка выходила всего трижды в неделю), особенно нравилась ей, конечно, строчка в самом низу последней страницы: «Редактор Валентин Фирсов». Все статьи, подписанные его фамилией или псевдонимом «В. Сабанеев», она вырезала, аккуратно подклеивала на листы плотной бумаги и подшивала в папку с названием «ВВФ». И прятала эту папочку подальше за книги. Валентин Васильевич, само собой, ни о чём не догадывался.

Юля сама от себя скрывала правду…

* * *

Юля окончила десять классов с золотой медалью и без труда поступила в педагогический институт на биофак.

Она собиралась для отдыха, как и раньше это делала, поехать к тете Клаве, материной сестре, в Москву – побродить по столице, окунуться в цивилизацию, но неожиданно возник другой – чудесный – вариант. За столом, когда в воскресный вечер отмечали Юлины успехи, тётя Аня вдруг предложила:

– Рая, Валентин (Куприкова, в отличие от своего мужа, она звала полным именем), а чего Юле-то в Москву тащиться, гарью там дышать? Пускай-ка с нами в Крым махнёт, а? У нас как раз одно место лишнее… Поедешь, Юля?

И Юля поехала.

Путешествие было прекрасным. Хотя они с Ленкой, тогда уже длинной тощей девчонкой с острыми коленками, сидели на заднем сиденье, зажатые и заваленные сумками и свёртками, но маленькие эти неудобства только оттеняли и подчёркивали прелесть главного – постоянную близость Валентина Васильевича (она садилась специально справа, чтобы видеть его профиль) и калейдоскоп дорожных впечатлений.

Они поехали ранним утром не по основной автомагистрали, а прямо на юг и через два с небольшим часа неторопкого хода оказались в Нахаловке – деревушке, где прошли детство и отрочество Валентина Васильевича. Заехали к дальним родственникам, поели деревенской снеди. Фирсов водил их по Нахаловке, показал свой бывший дом, до сих пор крепкий, добротный, взволнованно рассказывал о тех далёких днях, матери, умершей давно, и отце, отдавшем Богу душу в прошлом году уже в Баранове… Очарование и патриархальность Нахаловки, таинственность и независимость деревенской природы вызывали почему-то грусть у Юлии, и, как она ни пыталась, никак не могла реально представить среди этой первозданности Валентина Васильевича – маленьким, лопоухим и сопливым…

Потом они спускались всё ниже на юг, несколько кружным путём подбираясь к благословенной Тавриде. Шибко не торопились, осматривали по пути города – Ворошиловград, бывший Луганск, затем знаменитый Ростов-на-Дону, Краснодар… На ночлег им удавалось устраиваться в гостиницы – на главных администраторов безотказно действовало удостоверение члена Союза журналистов СССР Валентина Васильевича. Очень понравился Юле Темрюк: весь закутавшись в зелёное одеяло садов и виноградников, он сладко дремал на берегу полноводной и мутной на исходе Кубани. Тишина в этом сонном городке поражала своей плотностью и вязкостью. Проезжали Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России, зашли, конечно, в бутафорский домик Лермонтова, вдохнули атмосферы «Героя нашего времени»…

Когда переплывали на пароме Керченский пролив, справа по борту вдруг выпрыгнули из воды два блестящих весёлых дельфина и понеслись наперегонки с железным неуклюжим китом. Юля, возбуждённая дорогой, новыми впечатлениями, неожиданно для себя схватила Валентина Васильевича за локоть обеими руками и вскрикнула во весь голос:

– Ой, смотрите, смотрите – дельфины!

На неё, как ей показалось, с удивлением обернулись рядом стоящие люди. Юля вспыхнула и убежала на нижнюю палубу, к машине…

Пыльная Керчь им не понравилась, и путешественники, наскоро осмотрев её, покатили дальше, к Феодосии. Здесь они прожили пять упоительных дней. Им посчастливилось устроиться в маленькой хатке у самого моря. Фирсовы заняли отдельную комнатушку, а Юля спала в комнате у хозяйки – одинокой старухи, страшной, как атомная война: горбатой и с бельмом на правом глазу, но на редкость добродушной и не жадной. Она брала с них всего по трояку с носа за ночь.

Музей Александра Грина (его Юлия боготворила), галерея Айвазовского, мощные развалины Генуэзской крепости, мрачные и величественные, похожие на цитадели, феодосийские церкви, но, главное, море, прозрачное, тёплое, ракушки, сверкающие на светлом дне, и семенящие бочком маленькие уморительные крабики – всё это вошло в душу Юлии навсегда, и она даже как-то, лёжа на горячем песке и с прищуром вглядываясь в бездну неба, вдруг подумала, что когда будет старенькой-старенькой и малоподвижной – обязательно вспомнит эти дни, это своё легкокрылое состояние…

Дальше они отправились по Горному Крыму вдоль моря. Валентин Васильевич держал курс на Севастополь. В этом легендарном городе он однажды побывал в студенческие годы и теперь с жаром восхвалял домашним и Юле дивные его красоты. Он заразил всех своими рассказами, и они почти не останавливались на отдых. Промелькнули Планерское, Судак, Алушта, Гурзуф, Ялта, Алупка… В сумерках они подъехали к Севастополю, но тут случился конфуз: в Севастополь их не пустили. Сколько Валентин Васильевич ни козырял малиновым удостоверением, сколько ни доказывал, что он имеет право, их не пропустили – город закрытый, сплошь, видите ли, напичканный военными тайнами и секретными объектами…

Пришлось поворачивать восвояси.

– Обнаглели! – возмущался Валентин Васильевич, сильнее чем обычно газуя. – Мы, советские люди, не имеем права в советский город въехать! Да это разве свобода! Где же демократия наша хвалёная?…

Юля восхищалась его смелостью.

Они вернулись на несколько километров и по жутко крутой, извилистой дороге спустились, скрипя тормозами и дружно охая, с гор к морю. Здесь тоже кругом торчали заборы, ограждения и щиты с запретительными надписями, но им каким-то чудом удалось протиснуться в пустынный уголок, закрытый и с моря и с суши валунами и кустарником. Здесь они, притаившись, проблаженствовали целую неделю, пока их не обнаружил и не вытурил со скандалом лесник.

В эти дни и произошёл тот кардинальный перелом в их отношениях, которого так ждала и так боялась Юлия. Им всем пришлось спать в одной палатке, и уже одно это будоражило сердце. Юля устраивалась с краю, между нею и Валентином Васильевичем лежали Ленка и Анна Андреевна, но Юля слышала только его дыхание, его всхрапывание и по полночи ворочалась под одеялом. Когда они купались и загорали, Юля старалась не смотреть на Валентина Васильевича и стыдилась своего голого тела: она кляла себя за то, что не взяла сплошной купальник – в нём, как ей думалось, она чувствовала бы себя увереннее.

Тетя Аня, сама того не ведая, добавляла в обстановку нервозности. Она, например, с первого дня вдруг решила загорать без лифчика. Фирсовы ездили в прошлом году на Золотые пески в Болгарию, и там, как рассказывала Анна Андреевна, почти все девушки и женщины красуются на пляжах в одних трусиках. В это верилось с трудом, но Валентин Васильевич со смешком подтвердил – сущая правда, он там на женские груди до конца жизни теперь нагляделся. Тетя Аня предложила и Юлии:

– Юля, давай тоже снимай – так полезней загорать. Давай, давай… Ты чего это, стесняешься Валентина Васильевича? Да он же тебе в отцы годится…

Юля заметила, с каким интересом, заблестевшим моментально взглядом ждёт её ответа Валентин Васильевич, отказалась наотрез и испуганно прикрыла грудь ладонями, словно опасаясь, что лифчик с неё сдернут силой. Анна же Андреевна действительно обнажилась и, смущая на первых порах Юлю, загорала так. Груди у неё были уже тяжеловатые, заметно отвисшие, с крупными сосками, похожими на большие коричневые таблетки. Ленка, конечно, тоже красовалась нагишом, в одних трусишках, да с неё что взять – ещё пацан пацаном…

В один из дней, когда жара вызрела особенно сильно и густо, Анна Андреевна и Ленка, укрывшись от солнца в палатке, окунулись в тяжёлый послеобеденный сон. А Юле Валентин Васильевич предложил искупаться.

Они поплыли дальше в море в поисках прохладной воды. Юля плавала не очень уверенно, «по-собачьи», и обычно старалась держаться берега. Но на этот раз она чувствовала себя как-то странно – голова гудела, тело казалось чужим и неестественно большим, воли и сил не осталось ни капли. «Наверное – солнечный удар…» – вяло подумала Юля и начала тонуть.

– Дядя Валя! – приглушённо, в последний момент вскрикнула она.

Валентин Васильевич, картинно рвавшийся в открытое море, развернулся и кинулся к ней…

Она полностью вынырнула из небытия в тот момент, когда он выносил её на руках из воды. Но, мгновенно поддавшись инстинкту женской хитрости, она ничем не выдала себя и не открыла глаз, не пошевелилась. Валентин Васильевич положил её на островок песка среди валунов и, шумно дыша, склонился над её лицом.

– Юля!.. Юлия!.. Ты слышишь меня?

Юля слышала, но ничего не могла с собой поделать – уста не размыкались. Валентин Васильевич засуетился, даже заохал, забормотал что-то и начал делать ей искусственное дыхание. Он навис над её телом и принялся вертеть руки, похлопывать по щекам. Юля в глубине души понимала, как это всё смешно, но вместе с тем от его прикосновений, его близости внутри неё зрело какое-то жгучее ощущение, и она испугалась, что сейчас, в сей момент зарыдает ни с того ни с сего.

Валентин Васильевич положил свою ладонь на середину её груди, в тесную ложбинку и начал ритмично давить и отпускать, давить и отпускать… Юля, испугавшись, что он сейчас для удобства снимет с неё купальник, уже собралась «очнуться», как вдруг спасатель пробормотал: «Надо изо рта в рот…» – и, набрав с шипением воздуху, приник к её губам. Юля вздрогнула и невольно, от неожиданности обхватила его за шею руками. Глаза её распахнулись и погрузились в глаза Валентина Васильевича. И так, соединённые губами и взглядами, они существовали в пространстве и времени несколько бесконечных секунд. В них пульсировал общий ток.

Потом Валентин Васильевич выпрямился и, стоя на коленях, растерянно и жадно глядя на Юлю, ни к селу ни к городу выдохнул:

– Вот так, да?

Юля закрыла лицо руками…

На следующий день они вдвоём поехали в Форос за продуктами – Анна Андреевна с Ленкой отказались. До последнего времени, общаясь друг с другом, Фирсов и Юлия поддерживали какой-то шутливый, подкалывающий тон. Но в этот раз они говорили жарко, всерьёз, с увлечением. Валентин Васильевич против обыкновения порой забывал смотреть на дорогу, не отрывал взгляда от Юлиного разгорячённого лица. Говорили они чёрт-те о чём – о перестройке, «Новом мире», повороте северных рек, «Комсомольском вымпеле», «Маленькой Вере», сталинских репрессиях… И этот взволнованный разговор обо всём и ни о чём всё более и более сближал их, соединял в единое целое, приближал решительную минуту.

На обратном пути они остановились перед спуском к своему лагерю якобы для того, чтобы дать передохнуть мотору, и распахнули настежь дверцы. Ещё пекло и парило. Даже солнце, казалось, жмурилось от собственного жара и изредка утирало пот со лба проплывающим мимо облачком.

Валентин Васильевич расстегнул ещё одну пуговку на рубашке, откинулся на спинку сиденья и положил свою горячую напряжённую руку на её влажное открытое плечо.

– Юля, можно задать тебе дикий вопрос?

– Можно… – не глядя на него, быстро, с придыханием ответила она.

– Скажи – только без обиды! – почему у тебя до сих пор парня нет?

– Кто вам сказал, что нет?

– Ну, Юль, я ж серьёзно…

– Не нравлюсь, наверное, вот и нет.

– Ты? Не нравишься?.. Хватит тебе! Как ты можешь не нравиться с такой внешностью?

– Да какая там у меня внешность…

– Вот так, да? Хватит тебе кокетничать, сама же знаешь, что ты красивая.

– Я – красивая?

– Конечно! Да ты не только красивая, ты какая-то вообще такая… этакая…

– Что, хотите сказать, и вам нравлюсь?

– Нравишься! Конечно, нравишься! Да ещё как!

– Тогда поцелуйте меня… – повернулась она и, смущённая, посмотрела на него в упор.

Это так не вязалось с Юлией, что Валентин Васильевич на мгновение смешался, заглянул в её глаза глубоко-глубоко – не шутит ли? Потом медленно притянул её за плечи, мучительно поцеловал в потрескавшиеся губы и затем пылко, торопливо начал осыпать поцелуями её шею, плечи, руки и грудь, прикрытую ситцем сарафана.

Юля еле сдерживала стоны…