Читать книгу Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро - Николай Омелин - Страница 5

1916 год

Открыв глаза, Серафима прямо перед собой увидела изрезанный глубокими трещинами потолок. Она сделал попытку поднять голову и осмотреться, но сильная боль пронзила всё тело. Серафима едва не потеряла сознание. «Что со мной? Где я? – прошептала она, пытаясь приподняться, но боль во всём теле заставила ее отказаться от предпринятой попытки».

– Ты лежи, голубушка! – услышала Плетнева незнакомый голос, по-видимому, принадлежащий уже не молодой женщине. – Сестра! Плетнева очнулась, – прозвучал все тот же голос, но уже намного громче.

– Что со мной? Где я? – спросила Плетнева.

– А ты не помнишь? Ничего не помнишь? – в свою очередь поинтересовалась она. – Ты лежи тихонько, сейчас придет сестра-то. Неужто не помнишь ничего?

– Не помню, – проговорила Серафима, сделав очередную безуспешную попытку приподняться.

Но от внезапной сильной боли в ноге она рухнула на спину и прикрыла глаза.

– Ну, что, оклемалась? – услышала она другой голос.

Серафима приоткрыла глаза и увидела лицо молодой женщины в белой косынке.

– Ну, вот и славненько, голубушка. Теперь, значит, жить будем, – медсестра улыбнулась и слегка коснулась лба Серафимы. – Сейчас укольчик сделаю, и поспишь еще. В больнице ты, голубушка. Лазаретом тут кличут ее. Крепко тебе досталось. Ну, ничего, главное жива, а то многим вот не повезло, – она поправила косынку и отошла в сторону.

Серафима, плохо понимая смысл ее слов, спросила:

– Что, значит, не повезло? Кому не повезло?

Перед ней снова возникло некрасивое, с рыжими веснушками лицо медсестры в белой косынке.

– Ну, теперь, поспи. Для тебя сон – лучший лекарь сейчас. Всё одно уж ночь скоро, – не ответив на вопрос, она проворно сделала Серафиме укол.

Cлегка потерев уколотое место ватным тампоном, приветливо улыбнулась и исчезла. Вместо нее Плетнева опять увидела дощатый потолок. Спустя минуту и он стал расплываться в ее глазах и вскоре исчез совсем. Серафима уснула и в следующий раз увидела его лишь на следующее утро.

Проснувшись, она смогла приподнять голову. В свете керосиновой лампы различила несколько железных кроватей, стоявших вдоль стен. Кто лежал на них, Серафима сразу не поняла, но то, что она находилась в больнице, ей стало ясно сразу. Напротив ее в углу, у окна палаты она увидела забинтованную ногу, подвешенную над кроватью. Кому принадлежала она понятно не было, так как тело было полностью закрыто длинным серым халатом, а голова и лицо полностью забинтованы. Но по выбившейся из-под бинтов длинной пряди черных с сединой волос, было понятно, что это была женщина. На койке, стоявшей ближе к двери, кто-то тихонько постанывал. «Спит еще, – подумала Серафима». Света от лампы не хватало, чтобы рассмотреть, того, кто на ней лежал. А вот кровать, что стояла вдоль стены, у которой лежала Серафима, была пуста. На ней не было даже матраца.

– Сегодня ночью Евдокия представилась, так вместе со всем содержимым ее унесли, – донеслось с кровати напротив.

Голос показался ей знакомым – она уже определенно слышала его вчера, когда очнулась. Низкий, с явно выраженной хрипотцой и каким-то не естественным шипеньем, он явно принадлежал той, чья нога висела на оттяжке.

– Ты не смотри, что лица не видно моего, глаза у меня справны. Вчера еще поняла, что ты в себя ты пришла. Меня Лизкой родители назвали. Петракова я, с Озерков. Тебя-то как зовут? Откуда ты? – женщина пошевелилась и попыталась повернуться на бок на столько, на сколько в ее положении это было возможно.

– Сима, Серафима то есть. Откуда я? – Плетнева ненадолго задумалась. – Я с Москвы. Родилась там, – она чувствовала, что говорить ей непросто, а боль отдавалась при каждом произнесенном слове, но не ответить не смогла.

– С Москвы… – протянула Лизка. – Эвон откуда тебя занесло. А в Архангельске то чего? Да в самое пекло. А я с Озерков, – снова произнесла она это название. – Деревня тут, рядом с Бакарицей. Озерками зовут, – проговорила Лизка, но поняла, что Плетневой еще тяжело говорить, и замолчала.

В палате повисла тишина. Даже стоны, доносившиеся от двери, смолкли. Серафима попыталась понять, что же с ней произошло. Последнее, что она помнила до того, как вчера увидела над собой потолок больничной палаты, это огромную вспышку у причала, последовавший за ней сильный грохот и чьи-то начищенные до блеска ботинки.

– День сегодня, какой? – прервав молчание, спросила Плетнева. – Не могу понять, давно я тут?

– Так с неделю. Нас вместе сюда с причала и привезли. Сегодня аккурат первое ноября, – ответила Лизка. – Год то хоть помнишь? – попыталась она пошутить.

– Шестнадцатый, – серьезно ответила Серафима и снова замолчала.

«Значит первое ноября. Пять дней я тут что ли? – подумала она с сожалением».

– Я то, Сима, не жилец. Врачиха сказывала, долго не протяну. У тебя вот токо ногу отняли, а у меня всю душу, – тут Лизка поняла, что сказала не то, и чтобы миновать расспросы, быстро продолжила:

– Меня с самого пекла вынесли. Обгорела вся, когда рвануло. Да шкура то ладно. Вот легкие, врач говорит, обожгла так, что…, – она задумалась, подбирая правильное слово. – Одним словом мало, что от них осталось. И у сердца штырь какой-то был. Чувствую, что всё хуже мне. В груди болит все. Да ты, поди, слышишь, как я говорю. Будто змея шиплю, – она говорила не торопясь, да может и не могла быстрее.

Последние слова она произнесла с такой обреченностью, что у Серафимы перехватило горло. Плетнева не сразу сообразила, что Елизавета сказала не только о себе, но и о ней. И тут до нее стал доходить весь смысл услышанного. В груди противно похолодело. Еще не осознав произошедшего, и словно противясь сказанному Лизкой, Серафима попыталась пошевелить ногами. Она вся напряглась, силясь почувствовать всё своё тело, но ничего не получалось.

– Что ты про ноги сказала, Елизавета, – с явной тревогой произнесла Плетнева. – Что отняли?

– Ой, дура я. Язык бы мой лучше обгорел. Вот всю жизнь так. Ляпну чего. А чего, уж потом подумаю, – проговорила Лизка с явным сожалением. – Ну, да чего уж теперь… Ноги ты лишилась. Тебя в лазарет после меня привезли. Я тогда в памяти была, вот и услышала, как доктор сказал, что тебе ногу чем-то отдавило при взрыве, и не спасти было. Ее уж тут отняли, в лазарете, иначе померла бы.

– Какой ноги? – не поняла Плетнева и сунула руку под одеяло.

– Той, что ко мне ближе, левой значит, – пояснила Елизавета.

Рука Серафимы спустилась вдоль кровати и нащупала правую ногу. Затем слегка откинув скомканное внизу одеяло, потрогала бедро левой. Нога была туго забинтована. Серафима, немного согнулась и дотянулась до колена.

– Да, все вроде на месте.

– Ниже колена, голубушка, – проговорила Елизавета.

Старясь как-то отвлечь Серафиму от переживаний, добавила:

– Тут газетка свежая лежит. Санитарка утром принесла. Там о тебе есть. Почитаешь, когда сможешь.

Через три дня Серафима уже смогла вставать и даже передвигаться с помощью костылей. Первые острые переживания относительно того, что теперь ей жить калекой немного улеглись. Ногу ампутировали чуть ниже колена. Врач сказал, что еще немного и пришлось бы всю удалять.

– Хоть на коленках сможешь передвигаться, – то ли пошутил, то ли всерьез сказал он при очередном обходе. – И одежду свою забери в приемном покое, а то пропадет. У нас сейчас хранить их негде.

Разговорчивая соседка, по крайней мере, так показалось вначале их знакомства Серафиме, на самом деле оказалась не так и многословной. Вроде бы говорила она и много, но это только на первый взгляд. На самом деле Елизавета была кратка, но в то же время, точна в своих суждениях. На вид, как определила Плетнева по глазам Петраковой, а только они и остались не забинтованными на всем ее лице, ей было лет шестьдесят или немного больше. Кроме ожогов и перелома ноги у нее была серьезная рана в области сердца от какого-то металлического прутка. Железяку вытащили, но травма была настолько серьезная, что в любую минуту Елизавета Матвеевна Петракова могла умереть. По крайней мере, врач ей открыто так и сказал. На третьей и четвертой койках, стоящих рядом с дверью, больные не задерживались. Их то привозили, то опять куда-то увозили.

Серафима частенько присаживалась рядом с кроватью Елизаветы на единственный в палате стул, и они подолгу вели неспешные разговоры. Как и водится в подобных ситуациях, в основном вспоминали своих родных, детство, да замужество. Вообщем, расспрашивали и рассказывали друг другу о своей жизни. Не обошли они и события, после которых обе оказались здесь.

В день, когда всё произошло, Серафима как обычно с утра пришла на работу в портовую столовую. В своё время ее устроил туда посудомойкой Степан Рочев. Он же помог ей впоследствии и со съемом жилья. Плетнева нашла Степана в торговых рядах архангельского рынка. Естественно, что самой ей это было сделать трудно, а потому без помощи Клавдии Зотовой не обошлось. Серафима рассказала ей все, что знала о своём сводном брате, и Зотова, задействовав свои связи, довольно быстро разыскала Рочева.

Степан вместе со своим племянником Прохором, сыном его родной сестры Марии, торговали свежей рыбой на городском базаре. Мать Прохора воспитывала сына одна без мужа, и умерла в двадцать шесть лет от чахотки, едва тому исполнилось семь лет. Мачеха Степана забрала мальчика к себе. И с тех пор племянник жил вместе со своим дядей в одном доме.

Рочев знал, что с малых лет вместе с сестрой воспитывался не родной матерью и спокойно отнесся к известию, что Плетнева его сводная сестра по матери. Степан на момент знакомства с Серафимой был уже не молодым человеком, когда эмоции порой захлестывают людей, узнавших подобное. Когда они впервые встретились в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, ему уже исполнилось сорок четыре года. А потому реакция на появление в его жизни Серафимы, была спокойной и сдержанной. «Сестра и сестра, что ж с того, – проговорил он тогда, выслушав рассказ Серафимы».

Спустя месяц заболела одна из поварих, и Серафиме предложили ее место. Рабочего люду в столовой практически не было. Хотя питание в ней обходилось не дорого, на обед все разбредались по своим баракам и домам. В основном тут питались служащие и чиновники, да разное портовое и другое начальство. Немало было здесь столующихся и из числа экипажей кораблей, стоящих под разгрузкой. По этой причине при входе в столовую висело меню на английском языке.

В средствах Плетнева недостатка не испытывала, хотя зарплата в столовой была не большая – платили не больше пятнадцати рублей. Уж потом прибавили до двадцати, но, работая с Клавдией, ей удалось скопить достаточно денег, которых бы хватило бы на несколько лет. Однако выделяться и тем самым привлекать к себе внимание она не хотела. А потому решила, что работа в столовой Бакарицы позволит ей быть в курсе происходящих событий и никак не помешает ее плану завладеть золотом. «Застряла я тут. Уж третий год пошёл. Добуду золотишко и сразу в Москву, – в очередной раз в то утро подумала Серафима».

После не удачной попытки весной прошлого года, она была полна решимости вернуться в Ачем этим летом и забрать спрятанное в озере золото. Но как говорится, если не везет, так не везет. Буквально за неделю до поездки в Ачем, поскользнулась на свекольной кожуре и упала на столовский пол. Да так неудачно, что проходила с гипсом весь остаток лета. Когда же нога поправилась, ехать в Ачем было уже поздно. Она снова вернулась в столовую и продолжила заниматься ставшим ей уже привычным поварским делом, отложив все дела на следующую весну.

Шел одна тысяча девятьсот шестнадцатый год. Первая мировая война была в самом разгаре и требовала всё больше и больше ресурсов. Корабли с углем, обмундированием, военной техникой и боеприпасами прибывали в Архангельск один за другим. Во время войны он был единственным российским портом способным принимать промышленные и военные грузы от иностранных держав и далее отправлять в центр России или на фронт.

Приближалась зима, а потому в конце октября народу на причале трудилось много. К полудню к столовой как обычно стали подтягиваться первые посетители. Серафима же, сняв пробу с аппетитной ухи, решила немного перевести дух и выйти на улицу подышать свежим октябрьским воздухом. На крыльце курили знакомые лица: несколько служащих из портовой конторы и здания местной электростанции. Чуть в сторонке стояли несколько иностранных моряков с кораблей, находящихся под разгрузкой у Бакарицкого причала.

Заметив Серафиму, один из них громко крикнул на ломанном русском языке:

– Привет, Серафима, мы к тебе покушать, а ты от нас уходишь? Нас голодными не оставляй, мы можем умереть…

Он еще хотел что-то добавить к своей шутке, но поймав на себе суровый взгляд Плетневой, осекся. И тут же со стороны причала раздал сильный взрыв. Яркая вспышка вспыхнула над одним из судов и все, кто был на улице, повернулись в сторону реки.

– О, Боже! – Серафима снова услышала голос шутника. – Это же мой «Барон Дризен»…

Он не успел договорить. Взрывы огромной силы последовали один за другим и иностранцы бросились в рассыпную. Из окон столовой разом вылетели все стекла, а сверху на оторопевших людей стали падать обломки причальных строений и взорвавшегося парохода. Кто-то из стоящих на крыльце мужчин вскрикнул. Серафима сделала несколько шагов в сторону двери столовой, инстинктивно пытаясь укрыться за ней, но добежать не успела. Что-то с огромной силой толкнуло ее в спину. В голове словно вспыхнула молния. Последнее, что она увидела, теряя сознание, были начищенные до блеска ботинки лежащего в проходе столовских дверей окликнувшего ее морского офицера.

– Ты, Симка, дурны да глупы мысли из головы выбрось. От них никакого проку не будет. Токо закиснешь раньше времени. Что нога? Не голова же. Жить можно. Вона скоко мужиков без рук, да без ног с войны вернулось. И живут. Кто, правда и до браги охоч стал, но не все. У многих семьи, детки новы появились. Вот и ты обживешься. И с костылем в огороде управляться можно, – проговорила Елизавета Матвеевна, когда Серафима в очередной раз присела рядом с ней. – Ты, вот, что, – она ненадолго задумалась.

– Что? – недоуменно переспросила Плетнева.

– Тут вот ключ в тряпице завернут, так ты возьми его. От дому моего ключ. А может и не заперла я, не помню. Но всё одно, возьми. У меня живи. В деревне-то со своим огородом всё легче тебе будет. Родни у меня нет никакой. Вместо родни Зинка Пронина, соседка. Мне, теперь это всё без надобности, – она достала сверток из кармана халата и протянула Плетневой.

– Да, что ты, Елизавета Матвеевна! Сама еще оклемаешься! – проговорила Серафима, а про себя подумала: «Если бы только ногу потеряла!»

– Оклемаюсь, так не выгоню, – оборвала она Серафиму. – А дому без присмотра чего стоять. Да и чего тебе, – она перевела дыхание и посмотрела на Плетневу. – Чего такой бабе угол снимать. А с домом еще и мужика хорошего встретишь!

– Дай Бог тебе здоровья, – проговорила Серафима, взяла сверток и сунула его за пазуху.

В какой-то момент на Серафиму накатила такая тоска, что ее состояние не укрылось от Елизаветы.

– А ты, если что-то тревожит и покою не дает, поговори со мной, – предложила Петракова, правильно понимая состояние соседки по палате. – Мне осталось то всего ничего. Со мной все твои тревоги вместе в могилу и похоронят. А тебе легче будет. Жить заново сможешь.

И Серафима решила прислушаться к совету Елизаветы и рассказать о своей, как ей казалось непутевой жизни. Но не только из-за стыда за свои поступки все никак не решалась она выговориться. Серафима не знала и не понимала, имеет ли право говорить о чужих тайнах, о других людях и их поступках, которые неразрывно связаны с ее жизнью. И хотя многих уже нет в живых, но все равно, говорить о не благовидных делах, а в некоторых случаях преступных, людей ушедших в мир иной, ей представлялось тоже большим грехом. С каждым днем, проведенным в больнице, желание выговориться усиливалось, и наконец, она решилась.

Плетнева поняла, что лучшей кандидатуры, лучшего слушателя, чем Елизавета, ей не найти. «Что с неё теперь проку, с тайны моей. Мертвым она уже никак не навредит. На одной ноге по лесам теперь уж не поскачешь. Был бы хоть Степка жив – другое дело. Или племяш. Хотя проку с Прошки никакого, – размышляла она, всё больше признаваясь себе, что и на двух ногах вряд ли стала бы продолжать не ею начатую охоту за золотом». Все чаще и чаще вспоминала она слова сказанные Елизаветой: «За деньги грехи не сотрёшь и другую жизнь не купишь».

За те несколько дней, что прошли с момента знакомства с ней, Плетнева прикипела душой к этой открытой, немного грубоватой, но от того не менее добродушной и отзывчивой женщине. И сегодня, рассказав о том, как жила она последние годы и чем занималась, Серафима почувствовала облегчение.

– Да, девка, покрутило тебя. Но осуждать тебя не могу. Все мы не святые, и живем порой не так, как Богу угодно. А может ему как раз и угодно, чтобы мы так жили, да за грехи свои перед ним отвечали. Вообщем, ты о том, что в озере спрятала, лучше забудь. Видишь, как всё обернулось. Бог-то всё видит. И хорошо, что так отделалась. Он за такие грехи крепко наказыват. Скоко народу погибло. А теперь вот и брата своего потеряла. Племянника его не стало. Ой, хо-хошеньки… И всё из-за треклятого богатства, – проговорила Елизавета Матвеевна.

Она еще какое-то время сокрушалась об убиенных и погибших, промокая забинтованной рукой намокшие глаза. Наконец, успокоилась, и вдруг спросила:

– А как ты Семена, ну, Клавдии родственника-то ты выследила? Не поняла я, аль прослушала. Голова-то плохо соображат, – последние слова давались Елизавете с трудом.

Серафима и на самом деле умолчала о том в своем рассказе. Ей больше всего было стыдно именно за те свои поступки. Даже вспоминать, не говоря уж о том, чтобы кому-то рассказывать, она не могла. Серафима хотела было слукавить и сказать Елизавете, что уже говорила ей о Семене, и чего, мол, снова об одном и том же рассказывать, но, взглянув в глаза соседки, передумала.

– Да, да, Елизавета Матвеевна. Упустила я что-то про то. Забыла совсем, сейчас расскажу, – от своего неожиданного решения ей стало как-то легче, и она улыбнулась. – Я окно еще маленько приоткрою, а Лиз? Ничего, не дует? А то через форточку совсем воздуха нет.

Не услышав возражений, она посмотрела в окно. Как и час назад на лавке у крыльца сидели ходячие пациенты. Тут же у березы стояла, вероятно, уставшая от ожидания хозяина запряженная лошадь. Рядом с ней шатался подвыпивший мужичонка в испачканном дорожной грязью картузе. Лишь куда-то делся молоденький солдатик, что до этого болтал с выпивохой. «Тишина какая, – подумала Серафима и, отдернув шпингалет, чуть толкнула раму».

Она присела на кровать поближе к окну, глубоко вдохнув осенний морозный воздух. Прикрыв глаза, Серафима снова погрузилась в воспоминания и продолжила свой рассказ. То, что Елизавета слышит её, она догадывалась по ее глухому прерывистому дыханию, затихающему лишь, когда та громко причмокивала, проглатывая скопившуюся слюну. Ей потребовалось не так много времени, чтобы кратко, но, не упуская мельчайших деталей, рассказать о том, как они вместе с Клавдией два с лишним года назад впервые приехали в Архангельск. Как случайно стала свидетелем разговора Марии с Семеном. И как захотелось сорвать их, как ей тогда казалось, коварный план, и помочь Клавдии. Поведала она и о том, как не отказалась от своей затеи и даже после ее смерти. О том, как целый год следила за Семеном. Не забыла упомянуть и о том, как Степана с Прохором к этому делу привлекла, когда у нее появилась мысль завладеть этим золотом. Поняла, что одной ей с этим не справиться.

– В деле таком полагаться на случайных знакомых не стала. Насмотрелась за жизнь свою на прощелыг разных. А потому и вспомнила в тот момент о своем брате, – виноватым голосом проговорила она.

За всё время Петракова не проронила ни слова. Лишь, после того, как Серафима поведала о нелепой смерти Клавдии, то ей на мгновение показалось, что Елизавета, словно сочувствуя чужому несчастью, тяжело вздохнула. А когда говорила о возникшем желании завладеть золотом и отобрать его у Семена, никакой реакции от нее не услышала. Закончив говорить, Серафима открыла глаза.

– А место на озере приметила? – после долгой паузы спросила Елизавета.

– На память в таких делах надежда не велика. Там же всё одинаково: вода да тундра вокруг озера, – многозначительно проговорила Серафима. – Зарисовать пришлось, – ухмыльнулась она своим словам.

– Ох, девка! Если в худые руки это дело попадёт, много горя людям будет.

– Не попадёт. Надежнее не бывает. Никому не попадет. На счет этого я не беспокоюсь, – вздохнув, проговорила Плетнева, поправив что-то на груди под больничной рубахой. – И горя никому не принесёт. Об этом можно не беспокоиться.

– Ты в церковь, как выйдешь отсюда, сходи, легче станет. И живи в доме моем с миром. К церкви-то поближе будь. Душа успокоится, дай Бог.

В палате наступила тишина.

– Как чувствуешь-то себя, Лизавета? Может чего надо? Я схожу, принесу, – проговорила Серафима.

Не дождавшись ответа, Плетнева немного подождала, снова разглядывая все ту же трещину на потолке. Затем повернулась и посмотрела на соседку. Поняв, что та спит, и сама отвернулась к стенке. Вспомнила про городскую газету, о которой какой-то день говорила Елизавета. На ум пришла из нее статья, где сообщалось о недавних печальных событиях. «Взрыв на Бакарице. … в час пополудни, 26 чего октября, в Архангельске произошел взрыв на пароходе „Барон Дризден“… От взрывов рухнули… начались пожары… повреждены…, – всплыли в памяти газетные строки». Пытаясь лечь поудобнее, какое-то время ворочалась на скрипучей кровати и, наконец, тоже уснула.

Когда на следующее утро Серафима проснулась, кровать Елизаветы была пуста.

– Ночью умерла, – заметив ее вопросительный взгляд, пояснила вошедшая в палату санитарка.

Плетнева хотела спросить о похоронах, но горло сковало, и наружу вырвалось что-то маловразумительное. «Простыла что ли, – подумала Серафима, глядя на открытое окно. – Не от расстройства же голос пропал».

– Тут недалеко кладбище, отсюда с полкилометра будет. У кого нет никого из родных, всех там с больницы хоронят, – догадалась санитарка Шура, о чем хотела спросить Плетнева. – А окошко я закрою. Кто ж на всю ночь открытым держит. Осень ведь, тут не только голоса, а чего другого можно лишиться, – видя, как тяжело Серафима перенесла известие о смерти Петраковой, ей захотелось немного отвлечь ее, пусть даже не совсем уместной шуткой.

Прошло несколько дней. У Серафимы впервые за проведенные в больнице дни улучшилось настроение. Первые потрясения, связанные с ранением и потерей ноги, утихли. Сожаление и боль, вызванные смертью Елизаветы, притупились. Горло уже не болело, а голос перестал быть похожим на скрипучую телегу. Сегодня ей, наконец-то, захотелось выйти на улицу. Свежий солнечный ноябрьский денек тому способствовал. Санитарка Шура вызвалась помочь ей, но Плетнева отказалась. Вчера санитарка принесла одежду, в которой Серафима поступила в больницу, и теплый жакет сегодня был кстати. «Сама, я сама. Надо привыкать и всё делать самой, – подумала Плетнева, выходя на крыльцо».

Ярке солнце ослепило ее, и она ненадолго прикрыла глаза. Минут пять Серафима стояла, вдыхая всей грудью морозный воздух. После чего, завязав потуже платок, и прикрывая ладонью от солнца глаза, осмотрелась вокруг. «Чего они так орут? – подумала Серафима о сидящих на скамейке мужиках. – Так хорошо кругом, а они гогочут, портят только всё, – без особого интереса она стала разглядывать сидящую троицу.

Лицо самого молодого показалось ей знакомым. «А-а-а, старый знакомый! – вспомнила она парня, несколько дней назад искавшего какого-то доктора.

***

Шел третий год войны. Первый осенний снег таял, и, казалось бы, идеальная божественная чистота исчезала на глазах, а на смену ей возвращалась уже привычная разбитая и истоптанная копытами лошадей земля. Осенняя красота едва проблескивала сквозь обугленные и срезанные осколками снарядов стволы берез. Проселочные дороги, полные густой и вязкой дорожной жижи, были забиты брошенными конными повозками и искореженными артиллерийскими орудиями.

«Скорее уж зима что ли», – неожиданно для самого себя сделал вывод Никифор, глядя на весь этот осенне-военный пейзаж. А еще буквально несколько дней назад, он считал иначе. Лежа на старой, повидавшей много искалеченных и перемолотых войной людских судеб, и от того, вероятно, сгорбившейся и провалившейся скрипучей кровати военного госпиталя, он мечтал только о лете. Только с ним у него были связаны все воспоминания о прошлом, и только с ним он связывал все надежды на будущее.

Ластинин уже вторые сутки ехал в пропахшем потом и махоркой вагоне. Весь вагон был заполнен такими же, как он солдатами, комиссованными после ранений и возвращающимися домой из военных госпиталей. Ему повезло с местом, и лежа на верхней полке, он внимательно рассматривал всё, что появлялось за окном вагона. Смотреть было не совсем удобно, вероятно, того, кто придумал такие вагоны, мало интересовало, что вторая полка находилась почти на уровне верха окна. И чтобы с нее можно было хоть что-то разглядеть через него, приходилось свешивать голову с полки. Но Никифор об этом не думал. Мысль о том, что через несколько дней он снова будет дома, отгоняла на второй план весь вагонный негатив. И сейчас ему уже не казалось, что жизнь закончилась, как тогда, когда после очередной атаки, он оказался в лазарете с искореженной осколками рукой и сильной контузией.

Он неожиданно для себя прикрыл один глаз, и на месте обугленного остова печи, оставшегося от пристанционной будки, образовалась пустота. Взгляду его стала видна лишь не тронутая войной кучка небольших сосен. «Мир», – улыбнулся он представшей картине. Потом прикрыл другой глаз, и вместо удивительных зеленых сосенок, перед ним вновь появилась изуродованная пожаром железнодорожная будка. «Война», – уныло заключил Никифор. Ему понравилась эта, случайно возникшая игра, и он попеременно открывал и закрывал глаза. Картинки получались на редкость противоречивые. Кусочек белоснежной поляны исчезал, а на его месте зияла черная, с пугающей чернотой воронка от разорвавшегося снаряда. Добротный с белыми ставнями деревенский дом растворялся вместе с одинокой с облетевшими листьями березой. Вместо этой удивительно знакомой его сердцу картины, появлялись огромные мотки колючей проволоки, сваленные в кучу вместе с деревянными столбами и табличками с надписями на немецком языке.

Никифор захотел снова увидеть дом похожий на родительский пятистенок и быстро-быстро заморгал глазами, поочередно закрывая и открывая их. Но дом вместе с мелькающими телеграфными столбами исчез.

– Ты чего там? Болит что ли чего? – услышал он голос с полки напротив. – Весь уморгался чего-то.

– Да не. Это я так. Само как-то получается, – оторвался от своих видений Никифор.

И несколько смущенно, будто попутчик знал об его забаве, добавил:

– Вот гляжу в окно и не пойму я как-то. Толи война есть, толи нет ее.

– Для тебя Никишка ее уж точно нет, – произнес голос с нижней лавки, над которой лежал Ластинин. – Не думай о том, и голове легче будет, – произнес все тот же голос, с явным оканьем, принадлежащий рыжему, с веснушчатым лицом парню с черной на одном глазу повязкой.

Ластинин оторвал взгляд от окна и нагнулся к нему.

– Слышь, Гаврилка! А ты своим одним глазом чё видишь? Мир или войну?

– Ты меня в палате своими вопросами замучил, и опять невесть что спрашиваешь. Вы, архангельские, неужто все такие? Отстань от меня!

«Дурак вологодский», – подумал Никифор и вытянулся на лавке.

Война для Ластинина закончилась ровно через год, после как, как его призвали. Двадцатого июня одна тысяча девятьсот пятнадцатого года он впервые взял в руки винтовку, а ровно через год осколком его и зацепило. И не одного его. Ранение в том же бою получил и ефрейтор Павел Гавзов, с которым когда-то они и новенькие трехлинейки получили в один день, а потом и воевали вместе. С Павлом Николаевичем Гавзовым, или «Па-пулей», как за глаза называли деревенские пацаны Пашку в Ачеме, их в один день на службу и призвали. Пашку в деревне местная ребятня поначалу звали то «Паш», то «Папа», а чаще – «Пуля», за его быстрые ноги и живой ум. Ну, а потом, как водится, благодаря смекалке тех же деревенских мальчишек, всё слилось воедино. Вот последнее и закрепилось за Пашкой. А первым от кого Никифор услышал Пашкино прозвище, был не Гришка-Евлеха, которому приписывали авторство, а Лизка – подружка Пашки.

Друзьями близкими Никифор и Пашка не были, хотя Ластинин и стремился к тому. Стремился, но виду не показывал. Характер еще тот – из старообрядцев родом. Были чуть ближе, чем со всеми, но не более того. В Ачеме вообще дружбу водить не стремились. У каждой семьи своё хозяйство было, ему и время всё своё отдавали. От того его на остальное почти не оставалось. В одной деревне жили, но будто каждый в своей. К успехам или неудачам других относились спокойно, без особых восторгов и переживаний.

В чужие дела без надобности тоже не вмешивались, потому, наверное, и зависти или надменности какой в отношениях ачемских крестьян не было. Да, праздники всей деревней гуляли, в обнимку за столом сидели, но не более. Ну а после них каждый на свое поле и в огороде, да со своей скотиной обряжались. У каждого были своя охотничья тропа, да и свой сенокос и лесной надел. Потому лясы точить им на другой день некогда было, да и желания обсуждать вчерашние посиделки тоже.

Вот и Пашка с Никифором вроде, как и вместе всегда, но в то же время и каждый себе на уме. После призыва вместе они на Северный фронт направлены были. В одной, вновь сформированной из таких же деревенских юнцов роте и воевать вместе начали. Вместе в атаку ходили, друг друга в рукопашной выручали. В один день и ефрейтора получили, и ранены были в одном бою. Только вот Никифору, как ему тогда казалось, повезло меньше. Пашка через месяц снова на фронт отправился, а он провалялся в госпитале три месяца. В первое время не знал радоваться или нет тому, что его комиссовали. Ощущение, что он в тылу, а кто-то за него воюет с германцем, да австрияками всякими, его не покидало.

Но куда он с такими руками? Хотя их как было, так две и осталось, но вот толку от второй особого не было. Контузия не беспокоила, а вот рука плохо слушалась, да и вдобавок к тому, еще и постоянно ныла. Как-то Никифор подумал даже о том, что уж лучше ее совсем не было. «Хоть не болела бы, – подумал он какой-то день, кривясь от боли». Да какой-то бывалый солдатик во время его образумил, сказав, что у тех, кого конечности нет, она все одно ноет. А потому и без руки ныть то место будет. Врач, делавший операцию, сказал, что сделали всё` возможное, чтобы спасти руку, и теперь только время покажет, что и как. И вообще пусть благодарит Бога, что жив остался. Так постепенно и свыкся Ластинин с мыслью о закончившейся для него войне.

Вот уже неделю, как он с еще доброй сотней комиссованных выехал с латышской станции со странным названием и от того не запомнившимся ему. Сделав несколько пересадок, он вместе с двумя земляками, прибыли в Архангельск. Добираться до дому из Вологды пароходом Ластинину было бы, конечно, быстрее. Однако, надеяться на речной транспорт в это время года он не стал. С приближением зимы пароходы с Вологды по реке уже вряд ли не ходили, а потому, хоть через Архангельск путь и дальше, но оттуда по Северной Двине добраться до Нижней Тойги еще было возможно.

Приехали не в сам Архангельск, а в Исакогорку – поселок с одноименной железнодорожной станцией на левом берегу Северной Двины. Оттуда до самого города было совсем рядом – версты три. А потом только через реку переправиться, и всё – город. Хотя железная дорога и доходила до самой Двины, но гражданские поезда туда не пускали. Весь путь был забит составами с военной техникой и снаряжением. А потому добраться до переправы, чтобы потом попасть на речной вокзал, можно было только пешком или, если есть чем платить, то с извозчиком.

Рука побаливала, но это уже была не та боль, с которой он очнулся в лазарете. Однако беспокойство, особенно по ночам, она доставляла. Попрощавшись с попутчиками, Никифор обвел взглядом близлежащие дома и строения. Сгоревший пакгауз напомнил ему о тех местах, откуда он прибыл. Рядом стоял новенький склад из еще не потемневших от времени нестроганных досок, из которого грузчики выкатывали телеги с тюками пеньки и льна. Прямо напротив здания вокзала лежали невесть откуда взявшиеся покореженные части пароходной обшивки. Выбитые в нескольких домах стекла, дополняли эту не радостную, более походившую на прифронтовую полосу картину.

Закинув здоровой рукой на плечо сидор, и отмахнувшись от надоедливых извозчиков, Ластинин не спеша зашагал в сторону, где должна была находиться переправа через реку. В воздухе уже явно чувствовалось приближение зимы и, чтобы пока не понесло шугу по реке, следовало поторопиться. Со слов однополчан ему следовало добраться до речного вокзала, откуда попутным пароходом до Нижней Тойги.

Никифор шел, разглядывая встречающихся на пути людей. Местные дома его мало привлекали, и разглядывать их у него никакого желания не было. А вот видеть гражданских, мирных людей, от которых уже поотвык, ему доставляло удовольствие. А уж при встрече какой-либо дамочки он еле сдерживал себя, чтобы не остановиться, глядя ей в след.

– Зинка! Зинка! Это – я, Микола! – вдруг прервал его безмятежное состояние чей-то крик.

Никифор неохотно повернулся в сторону невысокого чернявого мужика, стоящего рядом с двухэтажным, обшитым строганной доской зданием, и остановился. Глядя на краснощекого с большим, похожим на картошку, носом мужичка, понял, что тот был явно не трезв и пытается до кого-то докричаться. И этот кто-то видимо находится внутри этого дома.

Заметив Ластинина, он махнул ему рукой.

– Слышь, служивый… – мужичок замялся, словно подбирая слова. – Слышь, мужик! Подсоби! Ж-женка моя в больнице лежит, а меня этот гад в палату не пускает! Сссанитар, мать его! – он подошел к окну, пытаясь ухватиться за карниз.

– Подожди, помогу, – спокойно, как-то даже обыденно проговорил Ластинин и шагнул к дому.

Он присел, обхватил мужика здоровой рукой за ноги и приподнял. Тот ухватился за карниз и толкнул оконную раму. Окно оказалось закрытым, и мужчина, намереваясь повторить попытку, неловко качнулся и повалился вместе с Никифором на землю. Резкая боль в раненой руке отдалась во всём теле – мужик падая наступил на нее. Никифор застонал. Не в силах подняться и ругая на чем свет мужика и себя, он прислонился спиной к дому.

– Ты чего, солдат! – мужик, казалось, протрезвел. – Руку, чё сломал, чё ли?

Микола на коленях подполз к Ластинину, потом вдруг вскочил и побрел к входной двери. Минуту спустя он выбежал из больницы, указывая рукой в сторону Никифора. На крыльце показалась огромная фигура мужчины лет сорока в одетом поверх пальто белом халате.

– Э, паря, да ты после ранения. Видать не зажило еще толком, – сказал он, глядя на Ластинина. – У нас сейчас никого тута нет из дохторов. Я то – санитар, а дохтора все на Бакарице. Вернее есть, но тебе бы Гавриле Никанорычу показаться нужно. Там же щас как на войне – раненых десятки, а то и сотни были. Многих по другим больницам развезли, но на Бакарице тяжёлые, которых пока вести нельзя. Со всего города дохтора сейчас там разные есть. Надобно осмотреть тебя, вижу неладно что-то. Не дай Бог еще и вередил чего этот ирод тебе. Ходит сюда каждый день. Будто жену проверяет, не сбежала ли. А куды она денется.

Санитар умолк, о чем-то размышляя. Затем, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Погоди-ка, туда подводу с лекарствами я сейчас погоню, так давай и тебя заберу. Тут недалеко и пешком, но чего ноги мять. В больницу не отказывайся. Оно, во-первых, всё по пути в город будет. Да и вдруг чего серьезное. Там Гаврила Никанорыч осмотрит. Куда ты с такой рукой! Не рука, а плетка конская, – проговорил детина и скрылся за углом больницы.

Спустя какое-то время повозка выехала на край холма, с которого вдалеке была видна Северная Двина. Гусиные шеи портовых кранов слегка разбавляли серую в общей массе картину окраин Архангельска. Рядом с повозкой, пошатываясь и скользя в подмерзших лужах, брел Микола. Время от времени он терял равновесие и чтобы не упасть хватался за свисающие с повозки ноги Ластинина или детины-санитара. Чувствуя вину перед солдатом, он вызвался сопровождать их, и самолично убедиться в оказанной тому медпомощи. А заодно, как он выразился, «поспособствовать потом в попаже на пароход».

Ветер дул им навстречу и Никифор в морозном осеннем воздухе уловил устойчивый запах гари с примесью кисели от разорвавшихся боеприпасов и каленого железа. Запах, который сопровождал его с тех пор, как впервые попал на передовую.

– Ага, тут у нас почище, чем на войне. То рванет, то сгорит, – увидев удивленный взгляд, Никифора, пояснил санитар.

– Что есть, то есть. Энто с Бакарицкого порта несёт, – пробурчал Микола. – Вот рвануло, так рвануло. Ты солдатик такого, поди, на войне своей не видывал, – он хотел что-то добавить, но ноги провалились в замерзшей земляной корке и разъехались в дорожной жиже.

Мужичок упал навзничь в осенне-зимнюю грязь от души матеря и ругая всех и вся на чем свет стоит.

– Да, дела… – протянул доселе молчавший санитар, не обращая внимания на ругань Миколы. – Тут у нас народу полегло, – он вздохнул, и словно соревнуясь с Миколой в искусности ругательства, разразился искусным матом в адрес побежавшего трусцой жеребца.

Он потянул на себя вожжи, стараясь придержать раздухарившегося коня.

– А чего случилось-то? – поинтересовался Никифор, с улыбкой наблюдая за Миколой пытавшегося догнать повозку.

– Чего, чего! Диверсия знамо. Тут у нас чуть не каждый день то корабли рвутся, то склады горят, – с некоторым налетом важности ответил тот. – А в этот раз вся Бакарица горела. Корабли с бомбами один за другим на воздух взлетали! Куски от пароходов на километры разлетались. Шпиёны, говорят, то учинили. Меня вот с Холмогор сюда прислали. Сказали, мол, поезжай Тимофей Ильич, помоги. Мы с нашей фельдшерицей уж с неделю тут. Да, что мы то! С Вологды поезда с пожарными и дохторами понаехали. Да, ты сам всё увидишь, уж почти приехали.

Микола догнал их в тот момент, когда Тимофей зычно крикнул: «Тпру-у-у! Ну, всё, приехали». Привязав лошадь к березе, он велел ждать его, и вбежав на крыльцо, скрылся за дверьми больницы.

Никифор какое-то время постоял у телеги, слушая то сидящих рядом на лавке мужиков, то заверения Миколы.

– Ты, ссслуживый, не сссумлевайся. Я тебя постарше, поди, буду. Меня Дымовым Миколой зовут, кстати. В мои тридцать семь с хвостиком слово держат. Я тебя одного не оставлю. Сссейчас врач осмотрит, и ко мне. Завтра на пароход посажу, не сссумлевайся. Я там, я там знаю всех, договорюсь. Без денег поплывешь в свою Тойгу Нижнюю, – рот у образовавшегося помощника не закрывался. – Али в Верхнюю? А все одно, поплывешь.

– В Нижнюю. Верхняя – то Тойма, а у нас Тойга, – пояснил Никифор.

– А, ну, вообщем все одно! Микола сказал, значит, поплывешь!

– Хорошо, Николай…

– Не-е, Николаем меня звать негоже. Миколой родители назвали, – поправил он Ластинина. – У меня и паспорт есть. И там Микола. Вот, назвали же на мою голову!

– Хорошо, Микола, хорошо. Не опоздать бы только. А то погода на мороз кабыть поворачивает, – озабоченно проговорил Ластинин. – А тут застряну надолго…

– Да не боись. Как замерзнет, так и оттает. Не время ещё зиме-то, – прервал его самонадеянно Микола.

– Я пойду, присяду где-нибудь. Подожду. Наверное, заняты все доктора, – добавил он, и, оглядевшись, приметил у больничной стены длинное бревно.

Посмотрев еще и не обнаружив более ничего подходящего, Никифор, слегка пригибаясь под окнами первого этажа, направился к бревну. Рука разболелась не на шутку, и он их прикрыл, опустившись на бревно. С закрытыми глазами, так ему казалось всегда, боль терпеть было легче. Он просидел буквально с минуту, привалившись спиной к стене больницы, как над головой послышался звук открывшейся форточки. «Лишь бы помоями какими не облили, – подумал он, вспоминая как совсем недавно сам неоднократно через форточку выбрасывал во двор окурки соседей по палате или другой мусор». Боль немного утихла, и он, подоткнув полы шинели и слушая доносившийся из форточки негромкий женский разговор, даже слегка задремал. Но сон улетучился, когда Никифор услышал такое знакомое слово «Ачем».

«Землячка что ли»? – первое, что пришло на ум Ластинину. Но прислушавшись, голоса говорившей не признал. Бросив думать о том, кому он принадлежит, стал внимательно слушать. Женщина все говорила и говорила. Иногда уличный шум перебивал рассказчицу, но и того, что он узнал, было достаточно, чтобы понять суть. Сердце бешено колотилось в груди. Он невольно прикрыл рот здоровой рукой, словно боясь, что его услышат. От услышанного он совсем забыл о Боли в другой руке.

В это время из окна больницы донесся другой незнакомый голос. «Верно, помирает жёнка, уж больно худо говорит, – подумал он». Тут раздался звук открывающего окна, и одна из створок распахнулась наружу. «Вот же вляпался! – понимая, что его сейчас заметят, про себя чертыхнулся Никифор». Но ничего не произошло, и опять, но уже явственнее зазвучал прежний голос. Потом наступило молчание, закончившееся скрипом больничной койки и крепким почти мужским храпом.

Услышанное настолько сильно его потрясло, что он еще какое-то время сидел неподвижно, хотя заметил, что на крыльце показался Тимофей. Тот стоял и озирался вокруг, по-видимому, разыскивая его. А Ластинин вдруг вспомнил то утро, когда перед самой мобилизацией, он ходил на озеро, надеясь напоследок порадовать себя охотничьими трофеями. В памяти всплыла и женщина, непонятно как и зачем, оказавшаяся на берегу того озера. «Она это и была, непременно она. Уж очень всё сходится, – подумал Никифор и, пригибаясь под окнами, пошёл к крыльцу».

***

– Да-с, молодой человек, угораздило-с тебя! – проговорил пожилой доктор, осматривая руку Ластинина. – Тебе беречь ее нужно-с, а не, извините меня за выражение, глупостями всякими-с заниматься, – он повернул голову и бросил взгляд через окно на задремавшего в повозке Дымова.

– Я, Гаврила Никанорыч, отойду на пару минут. По надобности мне, – проговорил Тимофей, дождавшись, когда тот закончит осмотр. – Я мигом! – и не дождавшись ответа, скрылся за дверью.

Доктор, указав Никифору на кушетку, присел за стол и сделал запись в какой-то тетради. Затем внимательно посмотрел на сидевшего с голым торсом Никифора, сделал тому знак одеваться, и вышел из кабинета. Оставшись один, Ластинин мысленно вернулся к разговору, невольным свидетелем которого он стал. В голове возникали один вопрос за другим, а ответов он не находил. Больше всего его волновало то, видела его эта женщина тогда на озере или нет? И если видела, то сможет его опознать? «Вряд ли, далеко было. Я же ее только по очертаниям определил, что баба, – успокаивал он себя. – А вдруг она меня потом выследила? Увидела, и проследила. Нет, если бы до того, то зачем на моих глазах прятать? А если после? И проследила за мной, и знает, кто я, – пытался понять Никифор».

Вспомнил он и события двухлетней давности, когда в деревню нагрянуло много полиции, разыскивая грабителей. Хоть и не сказывали они всего, всё больше сами деревенских расспрашивали, да всего не утаишь. Народ деревенский по углам шушукался об ограбленном на Двине пароходе, да несметном количестве золота, которое грабители с него умыкнули. «Вот оно как, оказывается! – невольно выдохнул Ластинин». От возбуждения его потряхивало. В коленях появилась неуправляемая дрожь, а на только одетой рубахе проступили пятна от пота.

Понемногу он успокоился, и решил, что сначала нужно побольше узнать об этой женщине, а потом уж и об остальном подумать. В этот момент в кабинет одновременно вошли доктор с Тимофеем и молоденькая девчонка. «Интересная сестричка, – успел рассмотреть вошедшую Ластинин, но далее развить мысль не успел».

– Ну-с, голубчик, – начал Гаврила Никанорыч с порога. – Настенька укольчик тебе сейчас поставит-с, потом снимок лучевой сделаете. У нас тут, как на передовой, и аппарат специальный нынче есть. Прислали с самой Москвы-с. А какой специалист с ним приехал! Иван Пантелеевич – замечательной души-с человек. А врач! От Бога-с! Потом уж решим, что с тобой делать. На втором этаже место освободилось. Настенька туда тебя определит. Я с утра завтра у себя в Исакогорской больнице буду, а с обеда уж здесь на Бакарице. Тебя тогда и попроведаю.

Увидев растерянность Никифора, и отнеся выступившую на лбу испарину на счет последствий боли, он улыбнулся.

– Всё будет хорошо, солдат! Настенька, укольчик-с и забирай его! – закончив говорить, доктор присел за стол и принялся вновь делать какие-то пометки в своей тетради.

Обследование выявило у Никифора серьезную трещину в сросшейся после ранения руке. И вечером того же дня на его руке появилась так надоевшая в военном госпитале гипсовая повязка. Особых назначений Гаврила Никанорыч не сделал. Посоветовал с недельку поделать укольчики, а потом и домой. «Гипс сам, голубчик-с, снимешь. Недельки так через четыре, а лучше – шесть, – сказал он, отмывая руки от гипса».

Проснувшись на следующее утро на казенной кровати, Никифор долго лежал с закрытыми глазами, размышляя о вчерашних событиях и думая, что со всем этим делать. Такая ситуация как нельзя лучше устраивала Ластинина. Недели, так, по крайней мере, ему казалось, будет вполне достаточно, чтобы всё выяснить. Еще вчера он решил, что не сможет вот так просто всё забыть. Он понимал, что, вся эта история очень опасна для него. «Судя по всему немало крови на том золоте. И может пролиться еще, ведь много народу знало о нем, – размышлял он»,

несмотря на молодость, Ластинин отдавал отчет своим возможным действиям и их последствиям. «Ладно, чего тут думать! Грех такой возможностью не воспользоваться, – стал закругляться он в своих мыслях. – Хотя и воспользоваться тоже грех. И что в данном случае лучше или хуже? – такой ход рассуждений ему явно понравился».

Никифор вспомнил игру, в которую играл в поезде. «Да, уж. Вот она жизнь-то. Смотря как на всё смотреть. С одной стороны – война, а с другой – мир и покой. Вот и тут. Как ни крути, а всё – грех. Хоть так делай, хоть эдак. Смотря как на то смотреть. Хотя нет, смотря, как я захочу о том думать, – Ластинин даже улыбнулся от сделанных выводов. – Ладно, чего тут нюни разводить, действовать нужно».

Его размышления прервал звук оконного стекла. Во всей палате он был единственным, кто мог ходить, а потому Ластинин не раздумывая, вскочил с кровати и посмотрел в окно. Увидев Миколу, улыбнулся и открыл форточку.

– Микола, ты чего тут делаешь? – негромко крикнул Никифор, не ожидая в этот час увидеть нового знакомого.

– Здорово, солдат! Ты, поди, думал, что я бросил тебя тут! Нет, уважаемый! Мы, Дымовы, своих да больных не бросаем! Я на самом-то деле к жёнке пошёл. Ну, и тебя проведать, думаю, заодно. Вчера не дождался я, ушёл. Но долгонько ждал до того-то, – словно извиняясь, проговорил Микола.

Сегодня он был трезв, по крайней мере, так казалось на первый взгляд.

– Ты домой-то когда? Мне же тебя на пароход садить еще. Или тут остаёшься?

– Неделю поживу, вот гипс наложили, – Никифор продемонстрировал свеженькую, еще сияющую белизной, гипсовую повязку. – Ты обратно пойдешь, так забеги! Я на улицу выйду, а то сейчас не пустят, да и укол должна сестра прийти делать.

– А-а-а, ну да, ну да. Ну, я того, пойду, тогда что ли. После забегу ещё.

Ластинин дождался, когда Микола скроется из виду и закрыл форточку. «Может Миколу потом послать узнать, кто в той палате лежит? – подумал Ластинин, выглядывая сквозь приоткрытую дверь в коридор. – Или нет, пожалуй, не надо, сам узнаю, – решил он сам для себя возникшую задачку».

Пятиместная палата Никифора, куда его определили уже ближе к ночи, была на втором этаже в самом конце правого крыла коридора. После укола он отправился на поиски незнакомки, как он сам для себя окрестил женщину, рассказ которой услышал накануне. Выйдя в коридор, он осмотрелся. Рядом была лестница, ведущая на первый этаж, но сквозь стеклянные двери было видно, что она заперта на засов со стороны лестницы. На всякий случай, дернув за ручку двери, Никифор пошел по коридору к центральной лестнице, разделяющей здание на два крыла.

Вдоль коридора стояли железные кровати. Некоторые были пусты, а несколько было заняты больными. Вчера он не придал этому значения, но сегодня удивился своему пребыванию в палате, а не в коридоре. О том, что койка, на которую поместили Никифора, освободилась в последний момент, он не знал. Прикрепленного к ней больного с обеда увезли на операцию, в ходе которой тот скончался. А тут он в больнице появился и на «свободное» место и угодил.

Ластинин спустился по лестнице на первый этаж. Подмигнув сидящей за столом медсестре свернул в ту сторону, где, по его мнению, должна была находиться нужная ему палата.

– «Хозяйская», «Санитары», «Уборная», – читал он надписи на дверях, идя по коридору и считая двери.

«Где-то здесь, – подумал Никифор, задержавшись у палаты с написанной на двери цифрой «7». Дверь с номером семь была восьмой по счету, начиная от выхода на улицу. Было желание заглянуть внутрь, но Ластинин удержался. Он захотел убедиться, что точно определил нужную ему палату и направился обратно. Дойдя до центральной лестницы, повернул и вышел на улицу.

Взглянув в сторону, где вчера стал свидетелем разговора, оторопел – бревна, на котором он сидел под окном, не было. «Куда ж оно делось! Кому, черт его дери, понадобилось! – пронеслось у него в голове». Минутная растерянность прошла, и Никифор, пригибаясь под окнами, направился к тому месту, где накануне дожидался приглашения к доктору. Чистая без снега примятая трава свидетельствовала, что в этом месте и лежало бревно. Однако бревно было длинное, и след от него находился сразу под окнами двух палат.

Ластинин попытался вспомнить, где именно сидел он, но не смог. «Если сидел тут, то говорили в седьмой палате, – размышлял он, присев на корточки у больничной стены. – А если на другом конце бревна? Тогда восьмой?». Решив, что более он тут ничего не узнает, Никифор выпрямился и поспешил в больницу. Он снова прошёл мимо медсестры, которая в этот раз даже не обратила на него внимания, глядя в небольшое округлое зеркало. Когда он подходил уже к седьмой палате, дверь следующей восьмой открылась, и из нее на костылях вышла женщина в длинной до пола юбке.

– Вы не скажете, доктор Гаврила Никанорыч не в вашей палате? Мне сказали, что он куда-то сюда пошёл, – произнес Ластинин первое, что пришло ему на ум, когда та подняла голову и заметила его. – Мне с ним нужно срочно увидеться, – продолжал он врать, глядя на не молодую уже, но довольно таки привлекательную женщину.

Никифор уже обрадовался и почти поверил тому, что она именно та, кто ему нужна, и, забыв о приличии, бесцеремонно обвёл ее взглядом.

– Нет тут такого. Да и вообще, одна я в палате. А врачом у нас Надежда Филипповна, – низкий, неприятный голос говорившей женщины смутил Никифора. – Мужиков много раненых. Вон в коридоре аж лежат, а баб почти никого не осталось – кого выписали или в Архангельск увезли, а кто умер. Извини, сынок, голоса у меня нет совсем, не могу долго говорить, – женщина сделала несколько шагов ему навстречу, открыла дверь в седьмую палату и исчезла за ней.

Ответ, а особенно голос, озадачил Никифора. Та, которую он искал, говорила вчера хотя и негромко, но явно по-другому. Казалось бы простое дело на поверку оказалось совсем иным. Он растерялся. Не зная как поступить, подошел к дежурной медсестре.

– Извините, я тетку свою ищу. Она тут где-то лежит. Вернее они с еще одной женщиной тут лежат. Вдвоем в одной палате. В седьмой или в восьмой. Вы не поможете мне? – любезно обратился он к прихорошившейся медсестре.

Та оторвала глаза от лежавшей перед ней тетради и подняла голову. Взгляд ее не предвещал ничего хорошего.

– А то я гляжу, ты тут туда-сюда шлындаешь, – недовольно ответила медсестра. – И нечего тут бродить в женском отделении… Тётку он тут, видите ли, ищет. Сам-то ты кто?

– Я на втором этаже тут у вас. Вчера поступил. С фронта после ранения ехал и вот рану повредил. И у вас потому и оказался, – попробовал он разжалобить хамоватую сестру.

– Солдат что ли? – она уставилась на Ластинина. – А молодой-то какой! – последние слова были произнесены ею уже явно с сочувствием.

– Солдат? Был солдат, теперь комиссованный, – проговорил Никифор, уловив во взгляде женщины некую заинтересованность к себе.

– Всего комиссовали подчистую или что-то хоть исправное на тебе осталось? – в голосе сестры зазвучали игривые нотки.

И пока Ластинин раздумывал над ответом, она задала новый, более не приятный для него вопрос.

– Зовут как?

– Кого, – переспросил Никифор, ясно понимая, о ком она спрашивает, но выигрывая время для ответа.

– Тетку! Кого! Не меня же! – в голосе медсестры снова чувствовалось раздражение. – А меня Зоя Никитична, или просто Зоя можно, но не для всех. Ну, чего молчишь?

Никифор еще утром подумал о том, что в рассказе незнакомки ни разу не прозвучало ее имя. Да и собеседница ее, то девкой, то подругой или голубушкой всё больше называла. «Знал бы имя, не тетку бы и спрашивал, – лихорадочно соображал он, что ответить, пока медсестра пыталась привлечь к себе его мужское внимание». Он уже было хотел что-то сказать, как Зоя своей новой тирадой спасла его и дала возможность ему еще время подумать.

– В седьмой у нас три девки молоденькие лежат. Беременные все. Эти «тетки» помладше тебя будут, – засмеялась «просто Зоя», обнажив верхний ряд красивых зубов.

Про беременность она явно преувеличила, но чего не сделаешь, чтобы на всякий случай отбить желание у понравившегося паренька познакомиться с ними.

– А в восьмой? – попытался уйти от ответа на ее вопрос, спросил Ластинин.

– Ты же говорил, что двое их в палате. А в восьмой москвичка отдыхает. Одна она там с пустыми койками и костылями.

И немного понизив голос, добавила:

– Без ноги она.

Ластинин совсем растерялся. «Ну, не приснилось же мне, – чуть не вырвалось у него наружу».

Не знал он, что краснощекая Зойка только утром после долгого перерыва, связанного с рождением очередного ребенка от очередного неизвестного папаши, вышла на работу и сразу угодила дежурной по этажу. А потому не знала, что до не давнего времени вместе с Серафимой в палате была еще одна женщина. Не знала она и того, что еще вчера голос у Плетневой был вполне нормальным и именно таким, каким его слышал Никифор. А из-за простуды он сильно изменился. Но как бы то ни было выглядела Зойка так, будто сидит тут давным-давно, а потому Ластинину и в голову не пришло, чтобы спросить Зойку об этом. Веснушчатая же Галя Петровская, безвылазно находившаяся в больнице с момента трагедии на Бакарице, наконец-то получила от главврача двое суток отдыха и с сегодняшнего дня на работу не вышла.

Прошла неделя. Рука почти не тревожила Ластинина. Иногда правда чесалась под гипсом. Но это уже не доставляло ему тех неудобств, которые он испытывал в военном госпитале. Он даже научился с ними легко справляться. Как только начинался зуд, он тут же прикусывал до боли губу. Этот нехитрый прием помогал ему. Постепенно он стал им пользоваться и в других ситуациях. Когда ему что-то не нравилось или было неприятно, он тоже прикусывал губу. Ожидаемая боль отвлекала его, позволяла переключить сознание.

Завтра Гаврила Никанорыч обещал оформить документ и выписать, а Никифор так и не определился, как ему быть дальше. Накинув шинель на плечи, он вместе с двумя идущими на поправку портовыми грузчиками сидел на лавке у крыльца больницы, слушая их веселую болтовню. Эти посиделки в последние дни стали для Никифора регулярными. В его палате были сплошь лежачие и малоразговорчивые взрослые мужики, а потому находиться с ними для него было тягостно, да и неприятно.

– А ей говорю, что пора бы и делом заняться, – смеясь, продолжал рассказ о своих похождениях тот из грузчиков, что был чуть старше Ластинина. – А она ни в какую. Тогда я не будь дураком, на другой день к ней с лилиями подкатил.

– Лилии-то, где взял? – спросил другой. – Ну, ты заливать, Макар!

– Где, где! Да в озере нарвал, где еще. Когда с порта возвращался, – молодому явно не нравилось, когда его перебивают. – Там за третьим складом озерина есть. Там они завсегда растут.

Разговоры мужиков забавляли Никифора. Наступил ноябрь, а потепления, о котором заверял Дымов, не чувствовалось. Ластинин поплотнее подоткнул под себя полы шинели, собираясь дослушать рассказ Макара, и прикрыл глаза. На какое-то время Макар и Филимон, как звали другого больного, отвлекли Ластинина от собственных дум. «Так бы и сидел тут, слушая этих балагуров. Вот потеплее еще было бы, так до вечера бы и сидел, – поймал себя на мысли Никифор».

Вдруг ему показалось, что кто-то смотрит на него. «Микола что ли пришёл? – открыв глаза, Никифор закрутил головой, но никого рядом не заметил». Краем глаза, заметив чей-то силуэт на крыльце, присмотрелся. «Батюшки мои, – подивился Ластинин, увидев женщину на костылях. – Опять эта тётка с голосом бабы-яги. Да и вид у неё соответствующий, по крайней мере отсюда, – от такого сравнения ему стало весело и он заметно улыбнулся».

Что-то промелькнуло в тот момент в его голове, что-то знакомое, но мысль тут же ускользнула, не оставив после себя ничего. Уж очень легкими, почти неосязаемыми были те ощущения. «Чертова тетка, так было хорошо, – Ластинин с досады перестал улыбаться и выругался про себя». После этого интерес к разговору двух забавных парней у него пропал. Он встал, потянулся здоровой рукой и пошёл в больницу.

«Принесла тебя нелегкая, – подумал он, проходя мимо незнакомки».

– Ну, что, молодой человек, нашли своего Гаврилу Никанорыча? – услышал он знакомый голос и остановился.

А Плетнева сама удивилась толи собственной памяти, толи своей бесцеремонности, с какой она спросила у этого долговязого русоволосого парня. «Надо же! И доктора вспомнила, которого этот белобрысый недавно спрашивал, – поразилась сама себе Серафима, не понимая, зачем вообще она у него об этом спросила. – Зачем вот спросила? Теперь причину придумывай, если ответит».

Никифор же отвечать не то, что не спешил. Он был настолько потрясен и растерян услышанным, вернее, голосом, которым всё было сказано, что не мог ничего сообразить и молчал. Наконец, он справился с собой и несколько растерянно произнес:

– Да, да нашёл.

И чуть помедлив, добавил уже увереннее:

– Да, конечно, нашёл.

***

Шурочка, услышав осипший голос Серафимы, с сожалением покачала головой и перекрестилась. А уже в обед сбегала домой, благо жила рядом и принесла малинового варенья, да настоек разных для полоскания. Санитаркой Шурочка начала работать еще когда ей не исполнилось и двадцати. И с первых дней в силу своего сердобольного характера помимо выполнения своих прямых обязанностей всячески старалась помогать больным. Особое сострадание у нее всегда вызывали люди, которые после травм чего-то лишались. Потеря зрения или слуха, рук или ног всегда вызывала у нее дополнительное сострадание. Она видела, как нелегко таким больным приходится. Чувствовала, как тяжело свыкаться с тем, что оставшуюся жизнь им придется прожить с с каким-либо увечьем.

– Вот, голубушка, настой из свеклы и отвар из хрена. И вареньица маленько. Мало сейгот малины уродилось, – приговаривала Шура, выкладывая баночки и бутылочки на тумбочку рядом с кроватью Серафимы. – Пей больше кипятку и горло полощи. За неделю и отойдёт. Что-то твои «столовские» совсем тебя забыли. Неужто такие все занятые? – не смогла удержаться она, чтобы не осудить людское безразличие.

– Спасибо, Шура, – прохрипела в ответ Плетнева. – Одежду мою найди, на улицу хочу. А с работы Глаша приходила уже два раза, когда тебя не было.

– Какая улица! Вот сдурела, девка! Тебе докторша что сказала? Вот то-то и оно! В том числе и сквозняков остерегаться, – ворчала санитарка. – Одежду принесу, когда оправишься, и голос вернется, – она строго взглянула на Серафиму и вышла из палаты.

Серафима не расслышала, что ответил Никифор. Ей показалось, что парень не понял ее вопроса, чему она даже обрадовалась. Но тот повернулся к ней и будто впервые увидел, оглядел снизу доверху.

– Ты на мне что-то потерял? – недовольно спросила Серафима.

– Ох, простите, ради Бога, – извинился он за свою бесцеремонность. – Нашёл доктора, конечно, нашёл. Прошло уже несколько дней, и я уже забыл об этом, – проговорил Ластинин.

– Хорошо, – сухо ответила Плетнева.

– Никифор. Никифор Ластинин меня зовут, – произнес он, всё отчетливее понимая, что голос, который доносился тогда из палаты, принадлежит именно этой женщине.

И от осознания этого, Никифор вдруг понял, что вряд ли теперь сможет забыть то, о чем он невольно узнал, подслушав разговор этой женщины. Возникшее желание завладеть спрятанным золотом было в нем сейчас настолько велико, что он готов был ради этой цели многое, если не все, изменить в своей дальнейшей жизни. Он почти явственно ощутил, как близок к богатству, лежащему на дне Вандышевского озера.

Оставалась лишь узнать точное место, где его спрятала эта женщина. Никифор не знал и не представлял, как это сделает, но осознание того, что он уже и так многое знает, придавало ему уверенности. Это «многое» казалось ему сейчас чем-то огромным, даже великим жизненным достижением. Сейчас он был, как никогда доволен собой и благодарен судьбе за представившуюся возможность разбогатеть.

И Серафима, не могла этого не увидеть. Расширившиеся глаза и вытянутое от удивления лицо парня выдавали сполна определенный интерес к ее особе, и не остались ею не замеченными.

– Серафима Плетнева, – сухо проговорила она, опираясь на один костыль. – Я из-за взрыва в порту без ноги осталась, – и свободной рукой она похлопала себя по бедру.

– Да? А у меня бабка такая же, вернее бабку так звали, э-э-э зовут. Наверное, живая ещё. Не знаю точно – с войны вот токо, – говоря это, по выражению ее лица он понял, что сказал не совсем то, что следовало.

Ластинин попытался несколько исправить возникшую неловкость, поясняя, что бабке его уж семьдесят с лишним, а не как ей. В конце концов, он совсем запутался, и виновато улыбаясь, проронил:

– Ну и дурак же я. Вы уж меня извиняйте. Смутился я чего-то. Я с деревни сам, у нас все прямо говорят. Ну, как видят, так и говорят.

А Серафима лишь на мгновение показав определенное недовольство за сравнение ее с бабкой, тут же взяла себя в руки. Этот совсем еще молодой паренёк, по всей видимости, вкусивший в полной мере все больничной жизни, своей деревенской искренностью и непосредственностью вызвал у нее симпатию.

– Да, чего, дружок, извиняешься. Чай не барыня я, – приветливо проговорила она. – А откуда ты сам-то? И чего тут? Тоже под взрывы попал или другая причина?

Никифор не знал, что ему ответить. Нет, почему сюда попал, он, конечно же, рассказал бы. А вот откуда родом он из-за последних событий он решил пока не говорить. Вдруг услышав об Ачеме Серафима насторожиться, и после этого сблизиться с ней, чтобы узнать точное место, где она утопила золото, будет намного сложнее. А скорее всего после этого ему это сделать, совсем не удастся. От необходимости отвечать Никифора выручил громкий возглас Дымова.

С утра Микола как обычно ходил на работу. Порт работал круглосуточно. Его же смена начиналась в четыре и заканчивалась в одиннадцать по полудню без всяких перерывов и перекусов. Пришёл, отработал семь часов и свободен. Дымову был удобен такой график – оставалось время и отдохнуть, и дома по хозяйству управляться. Да и употребить чего покрепче, а после того и выспаться, тоже успевал.

Раньше до войны он всё больше плотничал. Срубить дом или баню для него не представляло большого труда. Занятие это ему нравилось, да к тому же приносило и не плохой доход. Но с началом первой мировой Архангельск завалили грузами. Рабочих рук на погрузочно-разгрузочных работах не стало хватать. К тому же заказы на плотницкие работы резко упали, а в том же порту платить стали хорошо. Вот и подался он в грузчики, благо здоровьем Бог не обидел. Работа у докеров была, конечно, не в пример плотницкой, тяжелая и в какой-то мере даже подневольная. Не сделаешь норму – останешься совсем без оплаты. Никакой радости от таковой деятельности Дымов, конечно же, не испытывал. Но, хорошие заработки и удобный график, перекрывали все другие недостатки. А о свободе, как правило, Микола любил порассуждать лишь, когда после работы разжившись самогонкой, с кем-нибудь из дружков заваливались к нему домой.

Вот и сегодня у него было желание после полудня сбегать к местной торговке Семёнихе да стаканчик другой пропустить с кем-нибудь. В посёлке сейчас спиртного было не купить. Все было под запретом из-за военных грузов. Разгрузка и перевалка в порту шли круглые сутки, а потому «зеленый змей» этому не должен был мешать. Да и сухой закон никто не отменял. А у бабки Семёнихи, проживающей на окраине поселка, самогон был всегда. И не только у нее. У Таньки-икоты тоже можно было разжиться. Но к Семёнихе идти ближе, потому Микола и отдавал ей предпочтение. Конечно, самогонщиц местные полицейские всех знали и время от времени грозили или даже наказывали за нарушение установленного порядка. Сам гонишь, сам и пей. Это не воспрещалось. А вот продавать нельзя. Но кого в России это когда-либо останавливало, если тех, кому хотелось «залить за воротник» было значительно больше? Тут даже «дураки и дороги» отходили на второй план и расступались перед третьей национальной бедой.

«Вот напасть, а! Оне там где-то воюют, значит, а мы тут страдать должны из-за ихних грузов. Рассея! Кроме как туточки негде боле кораблю пристать и разгрузиться. Дожили. Один порт на всю страну остался, – примерно одно и то же бубнил Микола каждый раз, когда думал о выпивке». А тут еще соседка встретилась, когда он с работы шёл. Завидев его, запричитала и ничего умного не нашлась сказать как то, что Зинаида не жилец уж совсем. Рассказала, что навещала утром и видела ее плачевное состояние. Будто он и сам того не знал. Настроение, какое-никакое у него было, но после встречи с соседкой и его не стало. А потому поправить его нужно было срочно, и он, наскоро перекусив, отправился к Семенихе. Проходя мимо больницы, заметил на крыльце нового знакомого, и, решив, что пять минут душа подождет, свернул к Никифору.

– Ластинин! – услышал Никифор за спиной голос Миколы.

Не зная толи радоваться, толи огорчаться его появлению, он обернулся, проворчав что-то маловразумительное себе под нос. Микола вбежал по ступенькам крыльца и остановился, видя, что Никифор не один.

– А я думал, не поспею к выписке твоей, – проговорил он, понизив голос.

Никифор быстро сообразил, что завязавшийся разговор с Серафимой лучше пока прекратить. Не дай Бог Дымов разговориться и по своей «доброте душевной» что-нибудь ляпнет не то, что нужно. А он мог это вполне сделать, потому, как Ластинин успел уже немало рассказать ему о себе.

– Привет, Микола! – проговорил Ластинин и протянул тому здоровую правую руку. – Ты, подожди меня на скамейке, там как раз Макар за жизнь «заливает». А я сейчас подойду, – и слегка подтолкнул Миколу в сторону веселящихся мужичков.

– Понял, все понял, – многозначительно заметил Дымов и стал спускаться по лестнице.

«А новый знакомый не промах, – подумал Дымов, увидев Никифора на крыльце с незнакомой женщиной. – Уже охмуряет кого-то».

Дождавшись, когда тот присядет на лавке, Никифор повернулся к Серафиме.

– Вы извините, Серафима, приятель мой пришёл. С женой у него не хорошо. Наверное, в больницу к ней ходил. Она тут недалеко. На угоре там тоже больница есть.

– В Исакогорке, – подсказала Плетнева.

– Ага, в Исакогорке, – согласился Ластинин. – А вас где найти потом можно? Мы бы с вами о чем-нибудь поговорили. А то я тут за неделю ни с кем и не говорил толком.

– А чего говорить то? – с напускным безразличием ответила Серафима. – Ну, в прочем, я на первом этаже. В восьмой палате. Забегай, коль желание будет, – она хотела еще что-то добавить, но передумала и замолчала.

Она в который раз поправила платок, поймав сейчас себя на мысли, что делает это скорее из русоволосого паренька, чем по другой причине, и, удивившись самой себе, пошла в больницу. Ластинин же подождал, пока та скроется за входной дверью, и побежал к Дымову.

– А это кто? Ничего такая. Правда постарше тебя будет. А чего она на костылях? Что-то с ногой? – набросился с расспросами Микола на подошедшего к нему Ластинина.

– У меня случай на охоте был. Еще до войны. Вернее, она – война, уже шла, только меня там не было. До мобилизации значит. Ну вот, сижу как-то на озере, уток караулю. Тишина, покой. Утки вот-вот близехонько подплывут. И токо я стрелять хотел, как сквозь прицел вижу на той стороне озера бабу. Сразу понял, что не наша, не признал. Думал, почудилось, а вот тут выяснилось, что эта женщина, с которой я сейчас там говорил, она и была! – Ластинин почти перешёл на шёпот. – Тут в больнице разговорились, вот и обнаружилось, что она в наших краях бывала уже. Ну и слово за слово тот случай вспомнился. Призналась, что была на озере тогда, – приврал Никифор.

Никифору, когда он к скамейке шёл и смотрел на Миколу, мысль в голову пришла о том, как про точное место на озере у Серафимы узнать. «Вот Дымов мне и поможет, – подумал он, радуясь своей сообразительности. – Правды всей ему знать не надобно, а для начала пока и так достаточно».

– Да, ты что! Чего ж это она в вашей деревне делала? – удивился Микола.– Как там-то оказалась? Да еще на костылях.

– Нет, на костылях она уже тут, в больнице ходить стала. Ногу ей после взрыва покалечило, – ответил Ластинин.

Решив, что дальше продолжать говорить о Серафиме неразумно, он попытался сменить тему разговора. Для начала исполнения задуманного плана лишние познания Дымову пока ни к чему. «Пока и того, что услышал, хватит с него, – решил Никифор». Он хотел более детально обдумать участие Миколы в поиске золота, а уж потом действовать дальше.

– Слушай, Микола, у Зинаиды твоей как дела?

– Да, что Зинаида. Совсем плохо что-то стало у нее, – проворчал Дымов.

В его голосе появились нотки недовольства – его явно заинтересовал тот случай на озере, и он показал, что его не так-то просто сбить с толку Но Миколу явно заинтересовала эта история.

– Ну, так чего за баба-то это? В вашу глухомань как попала? – не унимался он.

– Микола, ты меня тут с полчасика подожди. Мне к медсестре нужно сходить. А потом я тебе всё расскажу, – предложил Никифор, на ходу придумывая причину отложить разговор.

Он знал, что Дымов ждать не любит, а потому разговор, скорее всего, отложится до завтра. Ну, а к тому времени он обязательно всё обдумает.

Дымов сморщился, словно от зубной боли.

– Ладно, иди. Посижу, подожду, – все же согласился Микола.

И, глядя на удаляющегося Ластинина, проворчал:

– И чего ждать согласился.

Сидеть на скамейке рядом с выздоравливающими балагурами, он не захотел, и прошёл дальше, поближе к калитке забора. Сплюнув под ноги, опёрся на невысокую больничную изгородь и стал рассматривать ёжившихся от свежего северного ветра прохожих. «Подожду, раз обещал, – решил он, и свистом стал приманивать к себе поселковую дворнягу».

***

Рочеву до дому было уже рукой подать. Ему осталось миновать небольшую площадь перед полицейским участком да портовое общежитие. Проходя по площади, сердце забилось в груди от появившейся вдруг тревоги. Он уже заметил перемены, случившиеся на левом берегу Двины. Всё вроде было как обычно, но и в тоже время казалось каким-то чужим и незнакомым. То тут, то там были видны следы разрушений и пожарищ.

Добравшись до Архангельска, он уже на пристани узнал о печальных событиях, произошедших недавно в городе. Но пока не добрался до Бакарицы, где он с племянником до недавнего времени проживал вместе с приемной матерью Степана, не поверил. Он миновал площадь и уже издали заметил, что сразу за общежитием ничего нет. Вернее есть, но не то, что он собирался увидеть. Там, где когда-то был их дом с небольшим участком, виднелась лишь черная после пожара печь, да остов сгоревшего дома. На фоне свежевыпавшего снега зрелище было ужасающим, от вида которого у Степана закололо в груди.

Спустя час он уже выходил из полицейского управления. Там и узнал, что дом сгорел после попадания снаряда. Боеприпасы после взрыва стоявшего у причала иностранного корабля в тот октябрьский день разлетались по всей округе. Вот один из снарядов и угодил прямо в его дом. Мать Таисия Ивановна в это время была там, и ее обгоревший труп обнаружили на следующий день. Останки вместе с другими погибшими в тот день похоронили на ближнем кладбище.

Собираясь с мыслями, Степан присел на скамейку возле управы. К Серафиме идти особого желания не было, по крайней мере в ближайшие дни. Слушать ее упреки по поводу ускользнувшего счастья ему не хотелось. Да и какой смысл сейчас с ней встречаться, если ничего вернуть нельзя. Ведь жили же раньше ничего не зная друг о друге. Да и вряд ли после случившегося она в Архангельске живет. «Уехала опять туда, откуда так неожиданно и появилась, – решил он».

Поняв, что от сидения на лавке и раздумий толку мало, он первым делом решил навестить своего знакомого Миколу Дымова. «Хоть переночую у него. Поди, с Зинаидой не погонят, хотя и неладно тогды поступил. Уехал, ничего никому не сказав. Ну, а если что, тогда и Серафиму попроведаю, – вздохнул Рочев и прибавил шаг».

Проходя вдоль больничного забора, увидел забавляющегося с местно дворнягой Дымова. «Помяни черта, – добродушно подумал он и остановился напротив него.

– Дымов! Микола! – окликнул он старого приятеля. – Ты, чего собак уму разуму учишь?

Оторвав взгляд от собаки, Дымов взглянул на подошедшего к нему широкоплечего огромного мужика и обомлел.

– Мать честная! – с удивлением воскликнул Микола, узнав в бородатом сорокапятилетнем дядьке своего знакомого. – Степан! Рочев! Живой! Ну, ты даешь! – Микола хотел еще что-то добавить, но Рочев огромными ручищами сгреб того в охапку.

Дымов с Рочевым знакомы были более двадцати лет. Когда Миколе исполнилось 17 лет, отец отвел его в плотницкую артель, где уже работал Степан. Разница в возрасте между ними давала о себе знать. Рочев был на восемь лет старше, а потому помимо работы их ничто в те годы не связывало. Только спустя время, уже после того, как Дымов отслужил срочную службу и снова вернулся в артель, у них постепенно установились приятельские отношения. Всё возможно так бы и дальше шло, если бы в один из дней у Рочева спину не прихватило. Да прихватило так, что разогнуться долго не мог. Знакомый же доктор, понимая серьезность ситуации, строго настрого запретил ему физическим трудом заниматься. Так и оказался Степан, в конце концов, на городском рынке. Правда, рыбой торговать он не сразу стал. Поначалу ремонтом разной утвари занимался, да на рынке дворником работал. Ну, а когда прочно в торговые дела вошел, то к тому занятию и племянника привлек.

В прошлом году, когда он вместе с Серафимой и Прохором уехал в Ачем за золотом, естественно, что никому ничего не сказал. Думал, что быстро обернутся. Дымов очень переживал по поводу их неожиданного исчезновения. Он и представить себе не мог, что можно просто взять и куда-то уехать. Думал, что с ними что-то, наверное, случилось. Мать Степана тоже ничего толком о судьбе ее приемного сына и Прохора сказать не могла. Просто не пришли однажды домой после работы и все. Своей же семьи у Рочева уже не было. Женился он поздно, но мужем был не долго. Году не прожили, как с Настей женой его несчастье случилось. При родах умерла, а ребеночек слабенький родился и тоже недолго прожил. Через неделю и его не стало. С тех пор Степан так один и жил. Вернее, вместе с мачехой, позднее взяв к себе и семилетнего племянника Прохора.

И вот теперь, видя перед собой живого и невредимого богатыря Степана, кроме удивления и радости по этому поводу он ничего другого и выразить то не мог. Степан разжал руки и Микола высвободился из его объятий.

– Вот, Микола, вернулся я, – поникшим голосом произнес Рочев. – Вернулся, а дома нет, никого нет, – он вздохнул, а заблестевшие глаза в полной мере отражали его горе.

– Да, Степа, слышал я про мать твою, – сочувственно произнес Дымов. – Про тебя не спрашиваю, сам расскажешь, коль сочтешь нужным.

Он еще хотел что-то спросить, но спохватился и выпалил:

– Слушай, тебе же остановиться то негде! Давай, ко мне! У меня Зинка в больнице, ребятишек сестра в деревню увезла. Да, точно! Давай!

Несмотря на рядом открытую калитку, Микола перемахнул через ограду и, положив руку на плечо Степану, потянул того за собой.

– Пошли, пошли, – добавил он, вспомнив о Ластинине.

Решив, что тот никуда с больницы не денется, Дымов слегка подтолкнул Рочева в направлении Семенихи. Не прошло и часа, как сделав небольшой крюк и прихватив пол-литра первача, они сидели за наспех накрытым столом в доме Миколы.

1915 год

Ледяная вода крутила и вертела, то приподнимая его над поверхностью, будто давая глотнуть воздуха, то стремительно погружая вниз и прижимая к самому дну. Сил хоть как-то противиться стихии и попытаться спастись уже не осталось. Несколько раз Степан на мгновение терял сознание, ударяясь о каменистое дно, но тут же снова приходил в чувство и продолжал отчаянную борьбу со стихией. Он уже не ощущал ни холода, ни боли и несколько раз простился с жизнью. Но тут пучина в очередной раз, словно на прощанье вынесла его на поверхность, и Рочев сквозь мутную пелену в глазах различил прямо перед собой упавшее в реку дерево. Огромная береза, вероятно подмытая во время сейгошнего весеннего половодья, перекрывала в этом месте значительную часть реки. Течение пыталось вырвать ее из цепких лесных объятий, и даже несколько стащило вниз его крону, но ещё крепкие, не подгнившие корни надежно удерживали березу на плаву.

Инстинктивно вытянув вперед руки, Степан врезался в самую гущу запруды из переплетенных между собой крупных и мелких веток дерева. Это и спасло ему жизнь. Прибившаяся к дереву куча других кустов, веточек и прочего речного мусора, смытого с берегов реки, смягчила удар. Рочеву удалось из последних сил ухватиться за ветку березы, торчавшую над водой и удержаться на плаву. Рук и ног он своих уже не чувствовал, и откуда в тот момент взялись силы, он потом и сам не мог понять. Но как бы то ни было, Степан, перехватываясь руками за ветки, постепенно добрался до того места, где течение было не таким стремительным. Он понимал, что медлить и останавливаться нельзя – мышцы в любой момент могла свести судорога и тогда конец. И нужно выбираться из реки. Но понимать одно, а как сделать, если руки уже не слушаются?

Спустя несколько минут он всё же смог полностью вкарабкаться на ствол дерева. Затем немного перевел дух, обхватив дерево руками. В лицо дул прибрежный ветер. Он был не сильным, но достаточным, чтобы прилипающую, пропитанную водой одежду превратить в ледяные оковы. Степан попытался согреться, прижавшись к дереву плотнее, и на какое-то время это ему удалось. Он даже почувствовал легкое, разливающееся по спине тепло. Глаза тут же стали смыкаться и он на какое-то время провалился в беспамятство. И лишь торчащие толстые ветки не позволили ему снова упасть в воду.

Когда Рочев открыл глаза, вокруг стояла полная тишина. Сколько времени он так провел, Степан не понимал. Какая-то внутренняя сила заставила его ползти к берегу по стволу березы. «Ещё чуть-чуть, ёщё чуть-чуть, – мысленно помогал он себе ползти. – Если уж до сих пор живой, значит, будем жить».

– И от берега подальше, – словно приказывая, произнес он уже вслух.

Выбравшись на берег, он попытался встать на колени. Ноги не слушались, но ему удалось все же устоять. Опираясь на растущую рядом вековую ель, Рочев сквозь густой лапник посмотрел на чуть не угробившую его реку. И в этот момент заметил плывущую вниз по реке лодку. Он попытался что-то крикнуть, но сил говорить уже не осталось, и лишь хватило на то, чтобы прошептать несколько слов. Потеряв равновесие, Рочев сполз вдоль ствола дерева на землю. Скопившиеся за многие годы у ствола сухие лапы-ветки с хрустом подогнулись под грузным телом Степана. Он попытался встать, но силы окончательно покинули его, и Степан снова потерял сознание.

Он очнулся от слепящих солнечных лучей, пробившихся сквозь еловые лапы, и ощущения, что кто-то на него смотрит. Степан покрутил глазами, не поворачивая головы. «Не тут ты поживу свою караулишь, – подумал Степан, увидев сидевшего на соседней ёлке черного ворона». Совсем рядом послышались чьи-то шаги и птица с шумом взмыла вверх. Звук шагов поначалу негромкий, всё усиливался. Рочев приподнял голову силясь увидеть идущего, но тут хруст веток стал удаляться, и вскоре совсем исчез. «Медведь или зверь какой что ли промышляет, – решил Рочев, не заметив прошедшего совсем рядом с ним Семена».

Лишняя вода хоть и стекла, но одежда оставалась мокрой и неприятной. Рочев попробовал собраться с мыслями, не понимая до конца, что же всё-таки произошло. В правом боку появилась ноющая боль. «Не ребра ли поломал. Не хватало еще!». Уже в который раз за последнее время чертыхнувшись, он побрёл вдоль берега к Савеловскому порогу, в надежде найти Серафиму и Прохора.

Спустя час уже был на месте. Переход дался ему не просто. Боль в боку усилилась, а на спине вместо влаги от сырой рубахи появилась противная испарина. Увидев, что случилось с рекой, Степан растерялся и долго крестился, глядя на творение природы. «Спаси и сохрани, сохрани и помилуй меня грешного, – шептал он, глядя на новое речное русло. – Вот оно что, значит! Значит Прохор… значит… – боялся он признаться своей догадке».

– Проша утонул, – наконец выдавил он из себя. – Всех смыло… утонули… и всё из-за золота этого! Будь оно не ладно!

«Ну не хотел же с Серафимой связываться! Вот дурак, поддался на бабины уговоры. Обогатиться захотел, дурак! А Серафима? Где Серафима! Куда пропала? Ее же не было с нами, – Рочев никак не мог сосредоточиться.

Мысль о погибшем племяннике заслонила всё остальное. В этот момент ему стало все безразлично. Все, кроме гибели племянника. «Нет мне прощения за Прошку, – сокрушался он, обхватив голову руками и ругая себя последними словами». Но внезапно пришедшая мысль заставила его остановиться. «Не показалось, значит мне. Не показалось, – вспомнил он те минуты, когда выбрался из реки. – Она была в лодке. Больше не кому. Ну, Слава Богу, хоть сестра живая».

Степан немного успокоился и встал. По привычке хотел стянуть шапку с голову, но широкая костистая пятерня сгребла лишь копну давно не стриженых седых волос. «Эх, и шапка тоже утонула, – вздохнул Рочев».

***

Панкрат и Аграфена Ластинины, давно собирались уйти из Ачема и обосноваться где-нибудь в таежной глуши поближе к пинежским рекам. Жизнь в Ачеме в последние годы становилась для староверов в тягость. Кто-то из них пытался со старой верой жить среди иноверцев. Кто-то новую веру принял, и по-новому креститься стал. Но постепенно в деревне их становилось всё меньше и меньше: кто в верховья реки и вглубь тайги подались, а кто и совсем в другие края ушли. К началу первой мировой в Ачеме проживало пятьсот с лишним душ, среди которых старой веры крестьян была добрая половина. А через год всего с десяток семей двумя перстами и крестились.

Вот и Ластинины в первую же военную зиму решили, что следующая весна будет их последней в Ачеме.

– Как Никишку справим армию, так и подадимся, – вынес свой вердикт тогда Панкрат Васильевич сразу после Рождества. – К Прохору на Юлу16 уйдём. До Новолетия17 управимся.

Аграфена Ильинична правда в Матверу18 на Пинегу предлагала, откуда родом сама была, и где две сестры у нее проживали. Но Панкрат решил по-своему.

– Нечего ноги мять почем зря. Да и там иноверцев уж поди хватает, – высказал он тогда свое решение.

Никифор был единственный у них ребёнок. После него двойню Аграфена родила, но они году не прожили. Тот год много малых детей в Ачеме умерли. А больше детей Бог не дал. Поначалу была надежда, что сын с ними подастся, да не смогли уговорить. Не хотел Никифор отшельником жить. Так и условились, когда тому двадцать исполнилось: если на будущий год на службу призовут, то дожидаться родители его уж будут на новом месте.

Лесная дорога шла от Ачема вдоль реки и вела в самые ее верховья. Время от времени она пересекала реку, срезая выступающие речные мысы.

– Тпру-у! Стой, окаянный, – прикрикнул на коня крепкий седовласый мужик лет пятидесяти. – Аграфена, что там собака скулит? Сходи, погляди, – сухо произнёс он и отпустил узду.

Худенькая, небольшого роста Аграфена Ильинична поправила вылезшие из-под платка волосы, перекрестилась и свернула с тропинки. Некоторое время спустя она вернулась. Рядом бежал большой рыжий пес.

– Панкрат, там мужик какой-то лежит. В Плашкиной избушке. Не поняла, жив, аль нет. Страшно в избу заходить. Поди-ка, посмотри, – проговорила Ластинина, тронув мужа за рукав.

– Да кто там может быть! – проворчал Ластинин. – Как думал, что завтра надо идти! И чего сегодня подались, – и, достав с повозки ружьё, шагнул в лес.

– Не наш будет, – проговорила Аграфена ему вслед.

– Ладно, поглядим, – обернулся Ластинин. – Коня привяжи и следом ступай.

В небольшую дверь охотничьей избушки Панкрат еле втиснулся. Сквозь небольшое окно затянутое пожелтевшим от времени бычьим пузырем, еле пробивался уличный свет. Крупный бородатый мужчина с длинными слипшимися седыми волосами лежал на спине, распластавшись на полу, устланном высохшими еловыми лапами.

– Живой, Слава Богу, – сразу понял Ластинин. – Откуда он тут? Вот же напасть, какая, – проворчал Ластинин.

– Куды его? – спросила Аграфена, когда Панкрат выполз наружу.

– Куды, куды, – передразнил он ее. – Не знаю, куды. В Ачем бы надобно.

– Тут до Мониной избы недалеко, – осторожно предложила Аграфена. – Всё ближе. Да и не след возвращаться. Примета плохая. Потом дороги не будет. И так еле собрались. Очнется, дай Бог, вскорости, сам уйдёт по реке.

Но, ни на завтра, ни на следующий день Степан не оклемался и пролежал без сознания почти неделю. Потом с неделю Аграфена его выхаживала, поя отварами и кормя с ложки свежей ухой. За это время Панкрат сходил на Юлу, где был скит Прохора Ларионова и увёз весь скарб с коровой. Договорился там о временном жилье в старой бане одного из жителей скита, да определился с местом для постройки своего дома. Когда он вернулся, Рочев уже начал вставать и рассказал о том, как оказался в заброшенной охотничьей избушке, где Ластинины его обнаружили.

Степан, конечно же, умолчал о причине, по которой он оказался на реке, поведав лишь о последующих днях. А Ластинины особо и не допытывались. Не в характере Панкрата любопытство лишнее проявлять. «Ну, был, значит, надобность была. Видать так Богу угодно было», – только и проговорил Панкрат, слушая рассказ Степана. Аграфена, чувствуя настроение мужа, от любопытства тоже воздержалась – раз не спрашивает, то и ей «язык вытягивать» не пристало.

Как выяснилось позднее, в день, когда собака Ластининых нашла Рочева, прошло уже две недели со дня, когда он оказался в речной стихии и еле живым из нее выбрался. Первую ночь он провёл под елкой, надеясь на следующий день добраться в деревню. Одежда и так сохла плохо, а тут еще и дождь с вечера зарядил. Ненадолго уснуть в таком одеянии он смог лишь ближе к утру. Поспав немного, он с рассветом, отыскал тропинку, идущую вдоль реки, и отправился, как ему тогда казалось в сторону деревни. После нескольких часов ходьбы почувствовал сначала легкое недомогание, а спустя какое-то время самочувствие его резко ухудшилось. Неожиданно тропинка оборвалась и перед ним предстала ужасное зрелище. Впереди, сколько хватали глаза, леса не было. Огромные вековые ели с корнем были вывернуты ураганом из земли и повалены друга на друга, а некоторые из них стояли с переломленными ветром стволами.

Пытаясь определить направление куда дальше двигаться, он попытался забраться наверх этого природного нагромождения. Но, сделав несколько шагов, не удержался и упал вниз. Других попыток он больше не предпринимал, и решил лесоповал обойти.

– Буря лесная прошла. Городские ее смерчем зовут, – проговорил Ластинин, когда Степан рассказывал об увиденном. – Недавно совсем лес вывалило. Хорошо хоть деревню стороной обошло. Я тот день из-за ветра в лес и не пошёл. А Порфирий Ретьяков в само пекло угодил. Говорит Бог спас от верной погибели – под выскорью схоронился.

– В самом конце мая то было кабыть. Слава Богу, живы все, – тихонько дополнила воспоминания мужа Аграфена.

Так прошёл второй день. К вечеру Рочеву стало совсем плохо – поднялась температура. Хорошо хоть за день одежда высохла на солнце, не то опять пришлось бы спать в сырой. Ночь прошла ужасно. Его всего трясло, бросало то в холод, то в жар. Весь следующий день он пролежал вблизи лесного ручья, время от времени припадая к нему, чтобы смочить пересохшие губы. Сил идти не было.

Дня через три, почувствовав некоторое облегчение, попытался идти. Но, как оказалось, улучшение было временным. К вечеру снова почувствовал сильный жар. Вдобавок появился удушающий кашель и спустя какое-то время, выбившись из сил, он повалился на землю. Он брёл несколько дней, временами забываясь на какое-то время и теряя сознание, и совершенно не понимая, куда идёт. Питаясь еловой хвоей и прошлогодней клюквой, да жуя березовую чагу, он кое-как поддерживал в себе силы. Когда однажды набрёл на старую лесную избушку. Он уже не понимал сколько времени находится в лесу.

Внутри избы обнаружился запас сухих дров, а рядом с каменкой19 к его большому удивлению лежал коробок с несколькими спичками. Сил у него только и хватило на то, чтобы разжечь костер. Дымника20 в избушке не было, а потому дверь держал приоткрытой. Как только клубы дыма скопились под потолком, постепенно заполнив всю избу, и стали через дверь выходить наружу, Рочев свернулся клубком у печи и потерял сознание. Очнулся уже в хорошо протопленной избе с влажной тряпкой на лбу, которую Аграфена заботливо положила.

– Жив остался, и, Слава Богу, – проговорила Аграфена, когда Рочев умолк. – Поди, дома-то тебя потеряли.

Степан задумался. Потом откашлявшись, попытался найти, из чего бы напиться.

– Вот тебе посудина. Из нее впредь пей. Нашу посуду не измерши21, – проговорила Аграфена, протягивая ему кружку с водой.

– Да, чего уж. Особо и не ждет никто. Торопиться мне сейчас некуда. Коль не погоните, так у вас какое-то время пожил бы, – он посмотрел на Панкрата. – Обузой не стану. В плотницкой артели старшим был. С домом, да и вообще с хозяйством помогу управляться. Мне-то не в новинку будет. Ну, а как не нужен буду, или еще какая причина, скажете, так уйду без задержки, – не дождавшись ответа, проговорил Степан.

Мысль не возвращаться в Архангельск появилась у Рочева накануне. Поначалу о чем-то другом кроме как о возвращении домой он и не помышлял. Не думал вплоть до вчерашнего вечера, когда сразу после ужина Аграфена присела на нары рядом с ним и не заговорила. Панкрат еще не вернулся с Юлы, а Ластининой хотелось поговорить с Рочевым до его возвращения.

– Я гляжу, Степан, думы разные тебя одолевают. На лице все твои муки и радости разглядеть можно, – начала осторожно Аграфена.

– Не совсем понимаю тебя, Аграфена Ильинична. Но верно ты подметила. Не спокойно на сердце у меня, – проговорил Рочев.

– Спрашивать много тебя не буду. Коль надумаешь, сам расскажешь, что тебя внутри точит. Панкрат скоро вернется, и уйдем мы. Тебе сухарей немного оставим, да уду рыбки словить. Харис сейчас не привередлив, хорошо клюёт, голодом не останешься. А там и до Ачема доберешься. Вижу, что болезнь отступила, так дня через три сможешь уж идти. Вниз по реке пойдешь, не заблудишься. За двое суток и доберешься до деревни. В Ачеме Порфирия Ретьякова спросишь. Скажешь, что мы направили. У него остановишься насколько нужно. Ну а там и до города сможешь добраться, – тут она замолчала, и о чем-то вспомнив, вышла из избы на улицу.

А когда вернулась, увидела, что Степан слез с нар и сидит за столом, обхватив голову руками.

– Права ты Аграфена Ильинична, – услышав, что Аграфена вернулась, проговорил Рочев, не поднимая головы. – В корень смотришь. Нехорошо мне, ох нехорошо. Я же в смерти племянника своего повинен. Взял его с собой на реку и не уследил. Утонул Прошка. Нет мне прощения. Не могу тебе всего сказать. Не моя одного эта тайна. А вот как с грехом таким жить не знаю. Может от того и страдаю больше, чем от простуды.

Аграфена несколько раз перекрестилась, что-то непрерывно шепча.

– Не нужно тебе сейчас одному быть. И казнить себя, когда уж всё случилось. Видать Господу угодно было, вот и прибрал Прохора твоего. А ты с нами бы побыл, пока душа не успокоится. Время пройдет и станет легче. Вот тогда и в люди сможешь вернуться. Подумай ночь, да завтра с утра и решишь. Панкрат воротиться, спросит же всё одно. Мне горе утраты знакомо, поверь, – тут женщина замолчала, и промокнула уголком платка повлажневшие глаза.

Потеря детей не прошла для нее бесследно. Не могла успокоиться. Так и жила она все эти годы, виня себя в их смерти. И вроде со временем боль притупилась, а всё одно, при воспоминании в груди что-то начинало давить. И вместе с подкатывающим к горлу комом, из глаз невольно пробивались слезы.