Читать книгу Победное отчаянье. Собрание сочинений - Николай Щеголев - Страница 93

Опять листаю годы за границей –

Как опускаюсь в черную дыру…

Но были ведь и светлые страницы?

Да, да… И в памяти возникнут вдруг:

Пропахшая лекарствами больница,

Под белой простыней угасший друг.

Той простыни он никогда не сбросит:

Он стал землей китайской и травой.

Но, знаю, он с меня и мертвый спросит:

«Чем дышишь ты, как ты живешь, живой?»

Лишь в дни, когда я мелок, пуст и низмен,

Мой друг во мне убийственно молчит…

Впервые – думаю – о ленинизме

Я от него понятье получил.

Советскую мы делали газету

В Шанхае. Он порой до трех утра

Над гранками клонился душным летом.

Изматывали мокрая жара,

Туберкулез и прочие болезни.

Потом он слег, почти лишился сна

И, помню, бредил:

«Сделать смерть полезней…

Да, да… Пусть повоюет и она…»

О, это рвенье честное, святое!

Стояли мы, газетчики, над ним,

Я, помню, думал, что гроша не стою,

Здоровый, перед этаким больным.

Когда в его лице усмешки лучик

Маячил, боль и бледность оттеня,

Жгла чуть не зависть: до чего ж он лучше,

Умней, сильней, во всем первей меня!..

А он, бессонный, бредит про дороги,

Которыми пойдет весь род людской.

Победы скорой предрекает сроки

И рубит воздух худенькой рукой, –

Травинка малая…

Как льдинка, твердый,

Как искорка, готов разжечь костер…

Шел год грохочущий, сорок четвертый…

Воды и крови утекло с тех пор

Немало.

Я в стране труда и мира.

Но не забыть мне тех далеких дней,

Когда тоска по родине томила

И с каждым днем мне было всё больней,

Что я живу – проклятье! – вне России,

Что, видно, надо с корнем вырывать

Зеленый куст в пустыне ностальгии –

Мою мечту: в Москве бы побывать, –

Мечту, что с детства окрыляла душу,

Потом несбыточною стала вдруг…

Я знаю: я зачах бы от удушья

В Шанхае, если бы не этот друг,

Который научил меня работать

Для родины и зло меня корил

За глупую лишь о себе заботу,

Который, помнится, так говорил:

«Нам чудо-родину судьба дала…

Любить ее, не знав ее тепла, –

В такой любви серьезность есть и сила…

Страдание ее не угасило,

Сомнение ее не умертвило,

Изгнанье накалило добела!..»

Пропахшая лекарствами больница,

Тот день – одиннадцатое декабря,

Та ночь, та сизо-мутная заря

Мне кажутся порою небылицей…

Но нет: всё это было, и – не зря!

…В то утро (буду протокольно краток)

Сошлись в палате мы, его друзья,

Молчим и прячем от него глаза.

Он был в сознании, он нам сказал

Чуть иронически:

«Не надо пряток,

Да и от правды спрятаться нельзя…

Живем на политической помойке,

Под оккупантами, чуть не в плену.

Но я, и лежа вот на этой койке,

Настроен на московскую волну.

Наш путь на родину, хотя и тяжек, –

Он всё же в гору путь, а не с горы…

“Игра не стоит свеч”, – нам скептик скажет, –

Врет: стоит, если нет другой игры!..

Известно: танк пером не протаранишь,

И лист газетный, ясно, не броня,

Но, душу Лениным воспламеня,

Мы родине теперь нужней, чем раньше…

Вот так-то… жить нам дальше… без меня…»

«Жить!» – рубанул рукой он, сам весь выжжен

Бессонницей, прикончившей его;

Вздохнул рывком и лег, навек недвижен;

Глаза как лед, лицо как мел – мертво…

И если я что смыслю в ленинизме,

Я этот смысл в те дни войны извлек

Из этой щедрой – жаль, недолгой – жизни.

Мне эта смерть – опора и урок!

Опять эта книга меня растревожила…

Опять, усмехаясь и слезы роняя,

Читаю всю ночь… И прошедшее ожило,

Как будто в него погружаюсь до дна я.

День видится серый, промозглый, холодненький,

То сеет дождем, то поземкой пылится.

Несутся кибитки, плетутся колодники –

Клейменые лбы, изнуренные лица.

Жандарм и чиновник искусно расставлены –

Монарховы уши, монарховы очи.

Россия нема, зашнурована, сдавлена,

И души и спины иссечены в клочья.

Молчалин глумится над разумом, прянувшим

К свободе из мрака имперского трюма…

Об этом ушедшем, но всё еще ранящем

Опять повествуют «Былое и думы».

Былое… Мороз пробирается в сердце нам,

И бьется оно в ледяной водоверти,

И бьется в нем горькая родина, Герценом

Отвергнутая и родная до смерти.

В уме же, навек околдованном истиной, –

Глухая борьба: превратиться в холопа,

В чиновника? Нет! Остается единственно

На многие годы уехать в Европу.

Но что же Европа?.. Лабазник и лавочник,

Как глянешь вблизи, и фальшив и беспутен…

И тысячи мелких уколов булавочных

Не меньше смертельны, чем штык и шпицрутен…

И вдруг, как победа над болью непрошеной,

В Россию, туда, где не видно ни зги было,

Луч разума – слово великое брошено,

И, стало быть, дело еще не погибло…

Колотится слово, как колокол, – вольное,

Из трюма зовущее к солнцу, на воздух,

К свободе, и зовы его колокольные

Найдут в поколеньях свой отклик и отзвук.

Читая, вникаю в несчастья и радости,

И ветер истории в комнате веет.

А родины небо, а небо уральское,

А небо Свердловска в окне розовеет.

Разбросана, раздроблена жизнью

Былая моя чистота.

Но в старости вдруг свежестью брызнет,

И, кажется, не так уж устал,

И жаждой что-то делать, и вызовом

Посверкивают злые глаза,

И снова тянет строки нанизывать

И жить, не озираясь назад.

И вглядываться в зори небесные,

И жизнь перейти не медлительно,

А (Рерих): «Как по струне бездну –

Бережно и стремительно!..»

Страшный натюрморт,

Пахнущий тюрьмой.

Снятся злые сны:

Нету мне весны,

Добрые глаза

Зло по мне скользят…

Милые глаза,

Годы взять нельзя

Назад!..

Всё в себе губя,

Все-таки любя,

Призрачно живу,

Как не наяву.

Есть жена и дом,

Добытый трудом.

Только мне страшна

Сонная тишина.

Настольной лампы матовая стылость,

Пригоршни дождика стучат в окно…

Неделя – как со мною ты простилась,

А кажется давно, давно, давно.

Ото всего спасенье есть – работа.

Я от тебя хочу спастись, мой друг,

Работой, невзирая на дремоту,

Работой, невзирая на недуг.

Работой, в лихорадке, в наступленье

На всё, что точит и мельчит меня,

Что ставит перед жизнью на колени,

Гася остатки страсти и огня…

Цвет заката какой-то нахальный,

Маслянистый, пятнистый, рябой…

Принимает меня привокзальный,

Оглушающий сразу прибой.

На полу чемоданы расставив,

На один я устало присел…

Сколько разом нарушено правил,

Сколько разом оборвано дел!

Сколько раз разрубаю я путы,

Сколько – жгу за собой корабли!..

Снова жизнь начинаю, как будто

По былому командую: пли.

Хоть не враз уничтожишь былое,

Расстреляешь его хоть не враз,

Всё равно оно станет золою,

Как горящего дома каркас.

Так, да здравствует – пусть невеселых,

Пусть тревожащих дум новизна!..

Так, в апреле на веточках голых

Пробивается зелень-весна…

Снова в путь!.. Я еще ведь не старец.

И хотя пожилой человек,

На покой и застой не позарюсь

И рутине не сдамся вовек.

Ну, так в путь, неизведанный, дальний,

В новый, может, рискованный бой!

Принимай же меня, привокзальный,

Милый

людской прибой!..

Пером своим ямы он вырыл

Для лживых холодных людей.

И нынче ушел он из мира, –

Большой и родной иудей.

Правдив до последнего вздоха,

Готовый на спор и на бунт…

И молод он был, как эпоха,

До самых последних секунд.

Проходят поветрия, моды,

И даль обращается в близь.

А Эренбург резок и молод,

Как люди, как годы, как жизнь!..

…Вот опять капли пота

Я стираю со лба…

Для кого ж я работал,

Люди, злая толпа?

До чего же вас много,

Тех, кто травит меня

И словцом: «недотрога»,

И словцом: «размазня»,

И словцом: «неудачник»…

Так живу, заклеймен

И спроважен на тачке

На помойку времен.

Постаревший, угрюмый, –

Тих, сутул, как сова, –

Годы, годы я думал

За себя и за вас…

И рожденные мысли,

И прозрения дрожь

Над бровями нависли…

Чем я вам не хорош?

Может, тем, что уставший

И кажусь стариком,

Часто пьяный и сдавший…

Я и вправду таков…

Что ж, пускай нелегко мне

И ни с кем, и нигде, –

Может, кто-нибудь вспомнит

Из грядущих людей…

Через годы и муки,

Через воды-огни,

Лю-уди, к вам свои руки

Я тяну: вот они!

Чтобы стихли вы сразу

И промолвили:

«Ша!

Вот он – руки и разум,

И душа,

и душа!»

Как тебя я увидел во сне

На мгновенье живую, былую,

Затеплилося сердце во мне,

И казалось: тебя я целую.

Ты была нестерпимо близка,

Так, что сердце срывалось с причала…

А потом ты ушла, и тоска

Снова день мой и сон омрачала…

Я проснулся. Опять – как в аду –

Склоки, сплетни, интриги и шашни.

И бреду я у всех на виду,

Невеселый, как сон мой вчерашний.

В юности, – застенчивый, дикий, –

Гением себя возомня,

Чтением себя пламеня, –

Помню, зарывался я в книги –

Грелся у чужого огня.

После, став немного постарше,

Сам решил я книги писать…

Годы всё писал, но, уставши,

Сдался, перестал и дерзать.

Но черновики и наброски

Всё я для чего-то храню.

Слипшейся бумаги полоски

Жалко предавать мне огню.

Это же осколочки мира,

Жившего с рожденья со мной…

Седенького папы-кассира

Видится мне облик родной.

Первая любовь моя Муся

Видится, – серьезна, светла…

Помнится, за что ни возьмусь я,

Вкладываю душу дотла…

Вдруг из давней давности вести

Старенький сулит мне блокнот:

Память о погибшей невесте

В буквах полустертых встает, –

Ира. Умерла от угара…

Вспомнили блокнота листки

Глаз ее зеленые чары,

Золота волос завитки…

Годы то влачились, то мчались,

Били по моему кораблю…

Но я о себе не печалюсь,

И не о себе я скорблю, –

Жалко мне людей, что так бледно,

Робко поживут и уйдут…

Всё же они шли не бесследно,

Всё же они чуточку тут!

Вытянусь пред ними в салюте, –

Весь я, кровяной и земной…

Пусть, пока живу, эти люди

Будут нерасстанно со мной.

Давнее пусть кажется близким,

Жгучим и живым для меня!..

Старые

перебираю

записки –

греюсь

у своего же

огня…

Равняясь по самым высоким вершинам,

Тщедушен и мал, –

Давно нелюбимым Поэзии сыном

Под старость я стал.

Она предо мною захлопнула двери:

«Куда уж тебе, комару!..»

Но я остаюсь ей, Поэзии, верен

И с этим умру!..