Читать книгу На службе двух государств. Записки офицера-пограничника - Николай Штаченко - Страница 6

Почему я пошел в школу с шести лет?

На нашей улице Степной, – самой отдаленной северной окраине п. г. т. Лиховка, – моими ближайшими соседями, с которыми я проводил свое детство, были мальчики и девочки, рожденные в 1946 году. Их было восемь: Биленко Люба, Стюпан Петя, Озерной Алексей, Мелащенко Вера, Скидан Надя, Кенть Леня, Моргун Володя и Житник Вася. В 1953 году, 1-го сентября, они собирались идти в 1-й класс. Так как до школы от нас было 2 км, и чтобы мне одному не ходить в школу, родители меня отдали в школу с шести лет, я согласился.

Может быть и рановато меня отдали в школу, я и здоровьем хорошим к этому времени не отличался, ростом был маленьким, совсем худой, – надо было с годик посидеть дома, поправить здоровье и пойти в школу с своими одногодками.

Помню первое посещение школы – это незабываемый день. Было общее построение; всех первоклашек построили, нас было не много – набрался один класс. Представили нам учительницу – это была Романовская Галина Ивановна. Потом она нас повела в класс, указала каждому место за партой и рассадила всех по местам. Меня посадила за парту в первом ряду с девочкой, Гляненко Надей.

Учительница всем пояснила, что если кому-то из детей нужно обратиться к ней, то всегда нужно обращаться по имени и отчеству. Рассказала, как нужно сидеть за партой, как должно быть положение рук у детей; когда учитель что-то рассказывает, и, если возникает вопрос в ученика, – он должен поднять руку, упирая ее локтем на парту; как должны вести себя ученики во время перерывов. Мальчики, прибывающие в школу в головных уборах, – при вхождении в школьный коридор, – должны их снимать и нести в руке, а одевать, – только при выходе из школьного коридора на улицу. Далее учительница напомнила: с чем нужно приходить на следующий день, какие брать учебники, тетради и др.

В нашей школе ученики, с 5-го по 7-й класс, ходили на занятия в 1-ю смену, – занятия у них проходили – с 08.00 до 13.30; ученики, с 1-го по 4-й класс, ходили во вторую смену, – занятия у них проводились – с 14.00 до 17.30

Начались уроки в 1-м классе с «Букваря», с изучения букв; я также хорошо помню уроки по каллиграфии. Очень тяжело было карандашиком выводить вертикальные линии и разные закорючки – составляющие букв, выводить цифры по арифметике. На уроке учительница обращалась к нам – ученикам: «Дети, сегодня мы приступаем к изучению буквы…», показывала эту букву (большую и маленькую), писала их на доске, а потом задавала всем вопрос: «Дети, кто теперь назовет слово, которое начинается с этой буквы, поднимите руки?». Вызывала желающих, и они отвечали.

К концу 1-го класса мы научились по слогам читать слова.

Так прошли незаметно 1-й и 2-й классы. В 3-м и 4-м классах учиться было труднее, так как началась грамматика, пришлось изучать правила правописания по украинскому языку. Наша бедность в многодетной семье, – сказывалась трудность послевоенных годов, – влияла на качество усвоения мною знаний в школе; ведь у меня не бывало в наличии всех учебников и других, необходимых для учебы, принадлежностей. В те времена книг в школе не выдавали, их приходилось покупать самостоятельно в магазине, а денег на покупку всех книг, – для меня и для остальных, обучающихся в школе членов семьи, – не было. Поэтому, готовясь к занятиям, приходилось бегать к соседским одноклассникам и просить тот или иной учебник.

А каковы были у нас условия для обучения в школе?

В школу, до 3-го класса, я ходил с сумкой, которую мне сшила мама из какого-то цветного ситцевого материала. В этой сумке, с ремнем через плечо, я носил школьные учебники. В нашем классе учеников, которые ходили в школу с самодельно сшитыми сумками с тряпичного материала, кроме меня, еще было два или три человека. Конечно, глядя на экипировку других школьников, мне было стыдно ходить с такой сумкой, но другой не было.

Делать домашние задания было сложно. Отдельного ученического стола у нас в хате не было. У нас в хате, до 1956 года, был только один кухонный стол. Письменные задания приходилось мне даже выполнять на подоконнике, когда был занят кухонный стол. А еще, вдобавок, шум, крики и беготня по комнате младших моих сестер и брата Ивана (в сентябре 1953 года Нине было 4 годика, Вале – 1годик, Ивану – 2 года и 4 месяца), – мне они очень мешали качественно усваивать домашние письменные и устные задания. Поэтому я в начальных классах хороших успехов в учебе и не имел, – учился в основном на тройки, иногда получал четверки и пятерки, бывали и двойки.

На мою учебу влияло и мое слабое физическое состояние, недоедание; физическая слабость, отсюда частые простуды и пропуски занятий. Кушать свиное сало я не мог – меня от него воротило, молока тоже не обожал, если пил, то только холодное, а парное из-под коровы, – ни в коем случае; больше мне нравилось кислое молоко. В школе, в те времена, бесплатных обедов не было. Ходить в школьную столовую, чтобы пообедать за плату, – не было денег.

Перерывы между приемами пищи были большие, доходившие до 6 часов в начальных классах: один час тратился на движение к школе, четыре урока и плюс еще один час на возвращение домой. В итоге это составляло до 6 часов. С собой брать в школу из дому что-то перекусить – кроме куска хлеба, намазанного смальцем, – брать было больше нечего. А если учительница оставляла после уроков изучать плохо усвоенные правила по грамматике, – на час или полтора, – то этот перерыв доходил до 7 часов. Кушать хотелось сильно.

С 5-го по 8-й класс каждый день было по 6 уроков, отсюда промежутки между приемами пищи доходил до 8 часов. Иногда приходилось с собой брать даже кусок черного хлеба, чтобы перебивать голод в желудке.

Помню, когда мне было лет семь-восемь, в один из дней, к отцу приходил в гости его напарник по работе на свиноферме – Самарец Иван; сидя и выпивая с ним за столом, отец рассказал ему, что я не ем сала. Самарец Иван посоветовал родителям, что для этого необходимо ребенку на ночь смазывать губы салом, тогда он будет их облизывать, привыкнет к салу, и потом будет его кушать. Мои родители ни разу не последовали этому мудрому совету, – и я сало, как не ел, так и до самой армии в рот не брал.

Продолжу об учебе в младших классах.

Наша учительница младших классов – Галина Ивановна Романовская, мне, кажется, недолюбливала нас – хуторян (с улицы Степной). Часто называла «дикарями». Наверно и было за что. За незнание правил правописания, она часто оставляла учеников доучивать после уроков. Сама садилась в классе за проверку тетрадей, а неуспевающих учеников, как правило, человек по четыре-пять садила за парты, устанавливала время, через которое должен начаться опрос знания правил.

Когда подходило указанное время, она начинала опрос. Кто хорошо отвечал, – она их отпускала, а кто не усвоил, – продолжали изучать. Время шло: проходило 30 минут, проходил час, а были и такие ученики, что и за это время не могли выучить. И тут начинались слезы, а иногда и рев. Почему?

В 17.30 заканчивались уроки, начинался закат солнца, а через час, – совсем темно, особенно в зимнее время. А идти домой далеко, целых 2 км, да еще, если придется, одному, – особенно нам на улицу Степную, – конечно, было страшно. Ведь только в школе было электричество от МТС – там вырабатывал электричество двигатель ЧА-1.

Идешь домой вечером, – улицы были не освещенные, в хатах только тускло горели керосиновые лампы. Идешь по улице – темным-темно, а с дворов часто выскакивали отвязанные злые собаки и подбегали к нам, – мы еле от них отбивались. Редко кто из родителей приходил встречать школьников. Электро-фонариков у нас в то время не было; был, кажется, у одного Моргуна Владимира. Иногда для освещения дороги мы использовали спички. Зажигаешь спичку, – и поглубже руку в рукав, – как фонариком освещаешь дорогу, а рукава-то длинные у меня были, ведь пальтишко на мне было большое, не по моему размеру, доставалось от старших братьев.

Как тогда было страшно возвращаться вечером со школы после уроков, особенно одному. Приходилось идти по одной улице от школы, – а она с километр; идешь по ней, – слева кладбище, – страшно, волосы дыбом поднимаются, выбегают собаки; далее от этой улицы до нашей улицы Степной – их разделял большой ставок, его надо обойти и сделать большой полукруг по заросшему пустырю. Выходишь на нашу улицу, так же темно и идти до своей хаты по ней то же с километр. Идешь по ней, – а слева опять кладбище, – страшно, волосы дыбом, проходишь мимо ускоренным шагом, затаив дыхание.

Вот и ревели ученики с нашей улицы после уроков, боясь остаться в одиночку. Страхи добавлялись еще и потому, что приходилось слушать страшные рассказы соседских женщин, которые приходили к моим родителям по вечерам.

Часто они собирались и начинали судачить: «Вот, однажды, весной, Мария поздно вечером проходила мимо кладбища и видела, как какие-то двое, одетые в белое, выходили со стороны кладбища с косами, начали приближаться к ней и долго преследовали ее, она еле унесла ноги и вся еле живая…».

Другие примеры слышал о привидениях. Вот рассказ соседки тетки Клавы, работавшей в то время дояркой на МТФ: «Доярки встают очень рано и к пяти часам утра приходят на ферму доить коров. Позавчера был сильный туман, а Фрося шла на ферму через луга по тропе, ходила – ходила кругами, ее наверно что-то водило, потому что ходила очень долго, пока совсем не стало светло, – и она очутилась не возле фермы, а совсем далеко в другой стороне, – под самой Бузовой…».

Были случаи, когда и я убегал со школы, будучи оставленным после уроков, когда меня оставляла учительница доучивать правила. Не отчитавшись за знание правил, я убегал со школы. Помню, как бывало, учили-учили, ставало темно, а трое учеников, вместе со мной, не могли никак правильно ответить, начинали волноваться и выбирали момент, когда наша учительница выходила из класса и на некоторое время задерживалась в канцелярии, – вот тут-то мы хватали сумки с учебниками; на вешалке, в коридоре, быстро снимали свои куртки или пальто, – и бегом с коридора на улицу. Таким образом приходилось убегать после уроков, – ведь каждый боялся быть отпущенным домой последним. На следующий день от учительницы приходилось выслушивать нелестные отзывы. За такие поступки классная редколлегия протаскивала учеников в стенной газете.

Какую одежду и обувь я имел, будучи школьником младших классов?

Перед началом обучения в школе, в летнее время, родители мне покупали хлопчатобумажный костюмчик в полоску и на вырост, чтобы хватило на весь год. Туфлей или ботинок до четвертого класса я не имел, если когда-нибудь были, – то оставшиеся, еще целыми, от старшего брата. А если таковых не было, то приходилось ходить в школу босиком до тех пор, пока было на улице еще тепло.

Для следования в школу в холодный период времени родители каждый год покупали мне кирзовые сапожки. А весной, когда становилось тепло, – опять босиком. Через три-четыре месяца мои брюки на коленках и на местах сидения протирались; мама делала заплаты и, таким образом, я донашивал их до конца учебного года в школе. Стыдно было ходить с заплатами: ученики смеялись и перед учительницей чувствовал себя скованно и диковато. Сапожки тоже быстро снашивались, отцу приходилось их ремонтировать – зашивать дыры и подбивать подошву, но все-таки водичку они пропускали.

Хотелось кататься на коньках. Коньки надо было привязывать веревочками к сапожкам – это тоже влияло на их исправность и целостность. Поэтому родители не разрешали кататься в сапожках на коньках, чтобы обувь не рвалась. На лыжах тоже не разрешали в сапожках кататься. Но я мастерил лыжи с акации сам. Прятал их на чердаке. Если отец находил мои лыжи, то немедленно рубил их на дрова.

В нашей большой семье я чем-то отличался от остальных моих сестер и братьев. Не кричал и не бегал по хате, как остальные, особенно при посторонних людях. Если кто-то к нам приходил, я забивался в угол, садился и слушал, о чем говорят взрослые люди. Поэтому соседки, приходя к нам, и, наблюдая, как ведут себя остальные дети, – а мама часто успокаивала шумливых, особенно сестру Нину и брата Ивана, иногда и старшего брата Толю, – маме обо мне часто говорили: «Домашко, – это у вас чужой ребенок, наверно его вам кто-то подкинул». Я не любил детского шума в хате и, оставаясь наедине с мамой, ей часто задавал вопрос: «Мама, ну почему же я у вас не один в семье?» Она только разводила руками и отвечала: «Ой, Коля!»

Я любил в детстве наблюдать за работой отца. Помню, кажется, я ходил во 2-й или 3-й класс и, однажды весной – во время каникул – целых полдня наблюдал, как мой отец мастерил табуретки. Я стоял у двери сарая, прижавшись спиной к проему, и смотрел за работой: как отец выравнивал рубанком заготовки для ножек табуретки, как строгал и пилил доски, как работал долотом и молотком, как просверливал дрелью соединительные отверстия, – наблюдал до тех пор, пока отец полностью не изготовил две табуретки. Мама и обедать меня звала, а я никак не мог оторваться от интересного наблюдения.

В нашей семье до 1955 года вся, оставшаяся в семье детвора, кушали с одной большой миски. И тут надо было успевать, не мешкать, иначе миска быстро становилась пустой. Часто мы дразнились друг с другом; дразнили меня брат Толя и сестра Нина, я злился, обижался. И тут, бывало, мама позовет кушать, все бежали к столу, а я, обиженный и не довольный, сидел и не торопился идти кушать; ждал, когда меня мама позовет два или три раза, а я все не шел. Затем я подходил, а миска была уже почти пустая, оказывается, – все уже было съедено, и я оставался с одним черным куском хлеба. Подумав, подумав, – я решил, что надо идти кушать с первого раза, когда мама позовет, иначе мне ничего не будет доставаться. В дальнейшем я свои капризы прекратил.

Я был очень брезгливым мальчиком. Сидели, бывало, за столом с ложками и начинали кушать с одной миски, и тут кто-то из младших засморкает носом, я моментально бросал ложку и уходил – не мог больше кушать. Мои младшие сестры и младший брат начали это использовать в свою пользу: как только садились кушать, так кто-то из них начинал за едой шмыгать носом, и я уходил. В дальнейшем я стремился к тому, чтобы мне мама наливала в отдельную тарелку. Я также брезговал кушать ложками, которыми кушали остальные дети, подозревая, что они недостаточно хорошо вымытые, – поэтому для еды, вместо ложки, я использовал черпак (половник), зная, что им никто из детворы не пользовался.

Когда мама вечером доила корову, я всегда стоял рядом и наблюдал за ее работой. Бывало, во время доения, корова топнет задней ногой и с земли в ведро падала какая-то сухая крошка от сухого коровьего навоза, или, что-то вроде этого, – все, даже после процеживания через марлю, я этого молока в рот не брал.

В 3-м классе нас, всех учеников, приняли в пионеры и надели красные галстуки. С тех пор, на всех уроках в школе, мы должны были быть в галстуках. У меня своего галстука не было. Брат Толя ходил в 7-й класс и только у него был галстук. Он в школу ходил в 1-ю смену, а я, – во вторую. Я шел в школу, встречал по пути, возвращающегося со школы старшего брата, он передавал мне галстук. А бывали случаи, когда мы двигались разными маршрутами, тогда я приходил в школу без галстука. И часто, бывало, попадался навстречу директор школы в школьном коридоре. Сразу он останавливал и спрашивал: «А где твой галстук?» Стыдно было говорить, что нет у меня своего галстука. Приходилось поэтому отвечать: «Забыл дома». Директор отсылал домой за галстуком: быть на уроках без галстука не разрешали.

Оставшийся в наследство от брата Толи галстук, быстро износился и через пару лет пришел в негодность. Обучаясь в 5-м классе, я опять остался без галстука. У родителей я денег на галстук не просил, зная, что нет денег. Так и продолжал ходить в школу без галстука. И опять попадался на глаза директору. Директор школы опять меня отсылал домой за галстуком. Так как галстука у меня дома не было, то до окончания всех уроков приходилось просиживать в уличном туалете для учеников, а затем идти за своей сумкой в класс. Таким образом, я мог в течение целой недели не бывать на уроках, пока, наконец, мне не купили галстук. Поэтому, одной из причин, почему я так отстал в учебе в 5-м классе, наряду с пропусками уроков из-за моих болезней, – это были и пропуски занятий, повязанные с отсутствием галстука.

Так как я пошел учиться не со своими сверстниками-одногодками, то я не напрягался и решил повторить учебу опять в пятом классе, но уже со своими одногодками. Так оно и случилось.

Вспоминая учебу в начальных классах, могу сказать, что были и яркие проблески в учебе. Иногда учительница ставила меня всем в пример. Так было, помню, в 3-м классе, когда я блестяще рассказал на уроке украинской литературы биографию Тараса Григорьевича Шевченко. С тех пор я до сих запомнил дату рождения этого поэта: 9 марта 1814 года. Иногда, учительница хвалила за успехи и по другим предметам.

Начиная с 7-ми лет, я приобщался к различным домашним работам, особенно во время летних каникул. По своим силам и возможностям помогал родителям. Так, например, летом мне мама поручала носить обеды отцу, работавшему в поле.

Вспоминаю, как после окончания 1-го класса (а это было в 1954 году), я почти ежедневно носил обеды отцу. Он работал тогда летом на сенокосилке, запряженной двумя волами. Косил отец люцерну далеко за совхозным током. Из дому туда идти было километров пять. Мама в горшок наливала борща, нарезала хлеб, наливала баночку компота или кислого молока и все это укладывала в узел; звала меня и говорила, чтоб я все это отнес отцу. Каждый день туда ходить одному мне уже и не хотелось.

Помню, как в один из летних дней она меня позвала и сказала, чтобы я нес отцу обед, но я начал отказываться, говоря: «Пусть идет к отцу кто-то другой». Она меня уговаривала, мотивируя тем, что Нина и Иван еще маленькие, а Толя выпасает коз в посадке. В порядке поощрения мама предложила мне: «Коля, вот на тебе один рубль и что-то себе купишь, а нести обед отцу, кроме тебя, сейчас некому, так что, давай, сегодня сходи ты». Я взял этот рубль, спрятал в свою фуражку, одел ее на голову, взял узелок и пошел к отцу. Шел знакомыми тропинками через поля, вдоль посадок и таким образом приходил к отцу, принося ему обед. Отец останавливал волов, делал перерыв и садился обедать. Пообедавши, отец садился в седло сенокосилки, брал меня на руки, погонял волов и начинал косить люцерну; таким образом, я с ним на сенокосилке проезжал один большой круг. Затем я возвращался домой; шел домой больше часа. Помню, как, придя с поля домой, в тот день, я решил возвратить этот рубль маме, и возвращая его маме, я сказал: «Мама, возьми этот рубль назад, пусть остается он на хлеб».

А еще в летнее время, после окончания 2-го, 3-го и 4-го классов, я ходил встречать нашу корову, когда она выпасалась в стаде. Это была уже моя обязанность в то время. Когда начинало садиться солнышко, я выдвигался за коровой до аэродрома, где выпасалась череда. Маршрут выдвижения был таков: из дому шел на большак (дорога на Мишурин Рог), по этой дороге доходил до акациевой посадки (это от нашей улицы Степной метров 500—600), а затем по полевой дороге, вдоль посадки, – шел до ее окончания (а это еще километра два). Таким образом, я доходил до аэродрома, – и солнце на западе уже почти касалось самой земли. Иногда приходилось на краю аэродрома немного посидеть и подождать, когда пастухи отпустят коров. Я встречал нашу корову и гнал ее домой. Часто я ходил за коровой с улицы не один, другие хлопцы тоже ходили встречать своих коров. Но я любил ходить за коровой совместно с дедом Сидором Святодухом, который проживал через две хаты от нас. Ему тогда было 75 или 78 лет. Я любил с ним ходить и слушать его рассказы о старине.

Из его рассказов я узнал, что после упразднения крепостного права, началась перепись крестьян. А тогда крестьяне имели только имена, а перепись нужно было осуществлять по фамилиям. Перепись осуществляли паны, и фамилии сами себе крестьяне выбирали, а кто затруднялся, то пан сам определял фамилию. Аналогично, и нашу фамилию, Штаченко, как рассказывал нам когда-то отец, тоже определил пан на Кировоградщине. Пан спросил моего прадеда: «Как твоя фамилия?» Он отвечал, что нет фамилии. Тогда пан записал в тетрадь и сказал: «Теперь твоя фамилия – Штаченко».

Фамилия звучит как украинская, но все выходцы по линии моего отца когда-то принадлежали к тюркам, – смуглые телами, черноглазые и черноволосые. Так и у моего отца, когда был молодой, так волосы были по цвету, как смола, и глаза были черные. Я видел свою тетку Нину, так она смуглолицая, черноглазая и с черными волосами на голове. Таков мой старший брат Владимир и старшая сестра Люда. У меня глаза голубые, как у мамы.

Дед Святодух мне рассказывал, как жили люди при панах. От него я услышал о нашей Лиховке. Оказывается, в долине, не далеко от речки Вирка, жил пан Лихач. Так вот, паны Лихачи жили там давно, а их предок, – какой-то вольный казак, – и в честь первого их предка наше село получило название Лиховка. Со временем оно разрослось и превратилось в поселок городского типа и стало районным центром.

Купаясь летом в речке Вирка и возвращаясь домой, я с ребятами часто заходил на развалины панского дома, где когда-то проживали паны Лихачи. Там оставался только один фундамент от дома папа Лихача. А в Лоринской долине когда-то, до революции 1917 года, жил пан Лорин. Когда мы ходили купаться на озеро Виницкое, под Ганевкой, то всегда проходили мимо развалин этого панского дома. Там то же оставался только один каменный фундамент.

В послевоенное время (в 50-х годах), бегая по совхозным полям и посадкам, мы, малые пацаны, часто натыкались на подарочки, оставленные прошедшей войной. Это были и мины для минометов, и выстрелы для пушек и гаубиц в полном снаряжении, и валялись по посадкам отдельные снаряды, винтовочные и автоматные патроны и другое. Ребята постарше нам говорили, что эти «штуки» трогать нельзя. Но интерес брал свое. Отдельные пацаны брали и разбирали патроны, кидали их в огонь, находили и разбирали ручные гранаты.

Помню, как обучаясь во 2-м или 3-м классе, мы всем классом ходили на похороны троих, таких же как мы, ребят из 5-й школы. Оказывается, они тогда нашли снаряд и один из учеников начал молотком его разбивать. Вследствие чего произошел взрыв и все трое погибли.

Однажды, мой 13-ти летний старший брат, Анатолий, его одногодок – Иван Драбина, я и Петя Стюпан пошли по мишуринрогской дороге в степь за травой. И в километре от нашей улицы, справа на обочине дороги, возле кустов, нашли унитарный выстрел (с гильзой и снарядом) для 152 мм гаубицы-пушки. Мой старший брат взял его в руки и направился к телеграфному столбу. Иван Драбина мне и Пете сказал, чтобы мы легли на обочине дороги, под кюветом, и лежали не выглядывая. Мы так и сделали, но я частенько подымал голову и наблюдал, что делает мой старший брат. Он с этим боевым изделием для пушки подошел к столбу и начал бить о столб, чтоб расслабить соединение и вытащить из гильзы снаряд. Минут 20 расшатывал, ударяя по деревянному столбу. Расслабив, таким образом, соединение, мой брат вытащил снаряд с гильзы. В гильзе находился пороховой заряд в мешочке; его оттуда извлекли, забрали с собой, а пустую гильзу и снаряд оставили у столба. Этот порох хорошо горел при зажигании его спичками – вот для этой цели и разбирали хлопцы унитарный выстрел. Да, опасность была велика – ведь на самом конце снаряда находился взрыватель, и стоило Анатолию этим взрывателем попасть по столбу, – то не миновать бы взрыву. Но как-то пронесло.

В дошкольные годы, и когда я учился в начальных классах, тогда зимы были очень холодные. Окна в нашей хате были одинарные и от мороза все стекла были замерзшие; чтобы увидеть, что делается на улице, нам, малышам, приходилось долго дышать на стекла окон, чтобы растаяло смотровое колечко, – тогда я видел, что делается на улице, сколько выпало снега. А в хате было прохладно, тогда углем мы не топили, – ведь его надо было привезти с железнодорожной станции, а это далеко и привезти было не на чем, так как в совхозе было три автомашины, да еще нужны были деньги на уголь.

Жили мы тогда в условиях натурального хозяйства: по силе возможности сами все производили и сами же все потребляли. Для обогрева хаты в зимнее время частенько использовали солому, сухие стебли кукурузы и подсолнухи. Бывало, вечером в плите жгли определенное время солому до тех пор, пока не нагревалась груба. Затем топку прекращали и ложились все спать, а к утру было уже достаточно холодно в хате. Когда были дрова, то топили дровами, но это было слишком роскошно – проводить топку дровами – они быстро заканчивались. Поэтому мои родители дрова использовали для растопки плиты или печи.

Основным материалом для обогрева зимой у нас являлся «домашний уголь», произведенный из коровьего навоза.

Всю осень, зиму и весну навоз из-под коровы, после уборки ее стойла, складировали в кучу в 5 метрах от сарая. И к окончанию весны накапливалась полутораметровая гора. Этот навоз собирался и выкидывался на кучу вместе с подстилочной соломой. А летом, где-то в июне или июле, собирались все взрослые члены семьи и начинали делать с этого навоза большие брикеты и раскладывать по всему двору для просушки. Для этого отец из досок сбивал деревянные формы (2—3 штуки) размером (30 на 40) см, и приступали к работе. Отец вилами, с кучи навоза, скидывал на площадку навоз, при необходимости его брызгали водой; босыми ногами месили, как густую глину, затем вилами заполняли деревянные формы этим навозом и утаптывали ногами. Далее, брали эту форму с навозом, несли в установленное место и выталкивали на травку, и этот брикет лежал и высыхал. Через неделю его переворачивали, и он лежал до тех пор, пока не становился полностью высохшим. Высохшие изделия заносили в сарай и складировали в штабель. Этот «домашний брикетный уголь» нас спасал от холода в зимнее время. Горел он действительно, как уголь, и горел продолжительное время. Топили им печь и пекли хлеб, горел он и в плите.

За дровами ходили в посадку, – она нас выручала. Дрова из акации, даже будучи сырыми, горели хорошо. Ходил в посадку за дровами 13-ти – 15-ти летний старший брат Анатолий. Он часто и меня брал с собой. Шел он в посадку, когда становилось совсем темно на улице, чтоб никто из соседей не видел. Мне тогда было от 7-ми до 10-ти лет и ходить в посадку с Анатолием не хотелось. Но он тогда говорил: «Пошли со мной, хоть топор понесешь и за дорогой у посадки понаблюдаешь, когда я буду рубить дерево». Посадка находилась от нашей улицы в 800 метрах. К посадке мы шли напрямую, через колхозное вспаханное поле. Подойдя к посадке, Толя сразу искал подходящее дерево, а я выдвигался на метров 50 вперед, переходил посадку на другую сторону, где вдоль нее проходила полевая дорога, становился за удобным кустом и вел наблюдение в ту сторону, откуда мог появиться объездчик, то есть был в готовности предупредить брата, если вдруг будет ехать он на лошади. Я прослушивал местность, напрягал в темноте свои глаза и только слышал удары топора. Брат, срубив дерево, занимался оголением его от веток. Закончив эту работу, он брал на плечо оголенный ствол дерева и нес домой, а я шел следом за ним и нес топор.

За соломой, к совхозной скирде в поле, то же ходил мой старший брат Анатолий, ведь он, начиная с 1953 года, оставался при родителях, будучи самым старшим из детей в их доме, не считая сестры Люды. Идя за соломой, он меня брал с собой. Солому скирдовали прямо на скошенном поле, но ходить к скирде за соломой было намного дальше, чем к посадке за дровами. Ходили за соломой к скирдам, находящимся в 1 – 1,5 км от нашего дома. Собирались и шли к скирде, когда на улице становилось совсем темно. Толя брал специальную сетку и металлическую клюшку для выдергивания соломы со скирды.

Что представляла хозяйская сетка?

Из вербы делались две дуги. Две палки из вербы, толщиною 3—4 см, сгибали дугой и на огне подогревали до тех пор, пока они переставали обратно разгибаться. Клали эти дуги на землю: одну – вправо, другую – влево, изогнутыми сторонами наружу, затем брали клубок льняной веревки, толщиной 4—5 мм и делали сетку с ячейками 15—20 см, привязывая их к деревянным дугам. К одной из дуг привязывали 2-х метровую веревку.

В темное время мы с Толей подходили к скирде соломы. Толя раскрывал и укладывал возле скирды сетку, брал металлическую клюшку, дергал солому и укладывал на сетку. Наложив в сетку громадную гору соломы, Толя брал конец веревки, пропускал через противоположную дугу сетки и приступал плотно утягивать. Я ему помогал. Солома в сетке оказывалась достаточно сжатой и уплотненной. Толя эту сетку с соломой брал на спину и нес домой, а я за ним шел следом и нес металлическую клюшку.

Солома эта использовалась для подстилки корове, стелили на пол в хате и топили плиту.

В 1956 году отпочковалась от нашего дома и сестра Люда: летом, мама повезла ее в г. Днепропетровск. Моя старшая сестра поступила учиться на штукатура в ГПТУ (строительное училище) и училась там один год.

После окончания строительного училища она осталась работать в г. Днепропетровске в одном из строительных управлений треста Днепротяжстрой.

В сентябре 1956 года моя младшая сестра, Нина, пошла в 1-й класс, а старший брат, Толя, закончил 7 классов, таким образом получил неполное среднее образование и пошел в совхоз выпасать стадо телят, – ему было только 14 лет. В этот же год, поздно осенью, он устроился работать скотником на совхозной ферме, где он, наравне со взрослыми, занимался уходом за молодняком лошадей. И работал там два или три года, когда не подошло время идти учиться на курсы шоферов.

Помню, как девяти-десятилетним пацаном, я ему тоже немного на этой ферме помогал. Даже частенько ночевал в его дежурке. В дежурной комнате была плита и даже печка, обогреваемая от плиты. Плиту отапливали тогда соломой и, когда вечером становилась теплая печь, я туда залазил и всю ночь спал. А Толя ночью почти не прилегал, – ходил и все проверял, как там у лошадей. Стояла в дежурке на столе керосиновая лампа. Вечером в дежурку приходили пожилые мужики с улицы: Моргун-старший, Остап Коновал и еще другие. И начинали они играть в дежурке в очко на деньги. А я лежал на печке и наблюдал за ними, за их игрой. Сидели они допоздна, до часов 24.00, или даже позже, а затем только расходились по своим домам.

Осенью 1956 года у нас впервые появился радиоприемник «Родина» на аккумуляторных батареях. Отец купил его у соседа. Вместе с соседом, Василием Настекой, отец установил проволочную антенну, длиной метров 15—20, сделали громоотвод. Мы первый раз, допоздна, точнее, до двух часов ночи, слушали передачи по радио. Тогда как раз был вооруженный конфликт в Египте, в районе Суэцкого канала. Помню, как диктор говорил, что на подбитом корабле погибли египетские женщины и дети.

А вскорости, централизовано, с радиоузла Лиховки провели на нашу улицу проводное радио (провод проложили по обочине улицы на глубине 1 м), и в нашей хате появился радиоприемник. Тогда можно было слушать последние известия, симфоническую и классическую музыку, песни. По этому радиоприемнику я впервые услышал прекрасный голос 10-ти – 12-ти летнего итальянского певца Робертино Лоретти.

До 5-го класса я ни разу не был в большом городе, не видел поездов. После окончания 4-го класса, летом 1957 года, мама повезла меня в г. Днепропетровск. До железнодорожной станции Вольные Хутора приехал я с мамой на кузове грузового автомобиля: в то время автобусы с Лиховки ходили очень редко – один раз в день. На станцию Вольные Хутора подошел поезд, впереди дымил паровоз, мы сели в вагон, и я понял, что такое поезд.

Приехавши в город, мы остановились у тети Маруси, которая являлась родной сестрой тети Оли – жены отцовского брата Ивана, которых уже не было в живых. Тетя Маруся с дядей Колей жили на ул. Матлаховской в одноэтажном домике на двух хозяев. У них, в то время, был сын Валентин, возрастом в 18 лет, проживала моя двоюродная сестра Женя – племянница тети Маруси, 1935 года рождения. Она училась в каком-то институте, а Валентин работал на заводе. Дядя Коля работал на заводе ДЗМО, был любитель голубей, – у него была целая голубятня с сотней разных голубей. Из домашней живности они завели десятка три гусят.

Дня через два моя мама уехала домой, а я согласился остаться и заниматься уходом за гусятами. Ходил и рвал на пустыре траву, приносил ее, резал на мелкие кусочки и потом давал гусятам. Они с удовольствием ее поедали. Так я ходил за травой для гусей каждый день. Будучи в гостях у тети Маруси, я подружился с соседскими пацанами, ростом они были такие как я, но годами младше. Я им говорил, что перешел в 5-й класс, – они мне не верили. Для убедительности я им на следующий день принес и показал свой табель успеваемости, который привез с собой с Лиховки, тогда они поверили. В гостях я впервые увидел и смотрел телевизор. Это был телевизор «Рекорд» первого выпуска с черно-белым изображением, размер экрана – 15 на 15 сантиметров.

Однажды Валентин, сын тети Маруси, собирался на рыбалку и меня с собой позвал. Поехали мы рыбачить на реку Днепр после обеда, там встретились с его друзьями с работы. Пробыли там целые сутки. Я был легко одет, бродил по воде, сильно перемерз ночью. Рыбачили с лодок. После возвращения с рыбалки я заболел и слег в постель с температурой. Тетя Маруся из-за этого сильно разволновалась. Как только я выздоровел, она сразу повезла меня домой в Лиховку. На вокзале, в г. Днепропетровске, я с тетей Марусей сел на поезд и доехали мы до станции Вольные Хутора, а оттуда опять на попутке и опять на кузове грузового автомобиля. Так и доехали до Лиховки. В общей сложности я пробыл в гостях целый месяц.

Итак, в сентябре 1957 года я пошел учиться в 5-й класс. Занятия в 5-м классе начинались с 08.00 часов утра, и было по 5—6 уроков каждый день. Вставать утром приходилось в 6 часов. Будил меня радиоприемник: передачи начинались в 06.00, как правило, – с гимна СССР. Как только заиграет гимн СССР, я вставал, а если не слышал, то мама будила, – она на ногах была с 5-ти часов утра, – умывался, кушал, одевался и выходил из дома где-то в 06.45, а в 07.45 я заходил уже в свой класс. Шел в школу, конечно, не один – с улицы нас собиралось по трое-четверо учеников.

В установленном месте мы договаривались встречаться по времени или, бывало, я заходил к кому-то, или ко мне кто-то заходил, – и мы вместе шли в школу. Поодиночке идти в школу было страшновато, так как, в зимнее время, было темно на улице. Со школы я возвращался с ребятами с нашей улицы, и к 15.00 часам приходил домой, сильно проголодавшись. После 4-го урока уже сильно хотелось кушать. Приходилось терпеть. Поэтому знания туго усваивались. После прибытия со школы, я обедал. После обеда мама заставляла выполнить какую-то работу по дому: поухаживать за кроликами, почистить стойло у коровы, подстелить ей соломки, напоить ее водой, положить в ясли сена. Поэтому за выполнение домашних заданий я садился не раньше 17—18 часов. С 5-го по 8-й класс мне приходилось готовиться к урокам по вечерам, используя керосиновую лампу, – так как электричество к нам провели только в 1963 году. То есть после окончания мной 8-ми классов.

Обучаясь в 5-м классе, мне приходилось много пропускать занятий по целым дням: зимой простывал и болел; директор часто отсылал домой за галстуком, которого у меня не было.

Из-за этих причин в 5-м классе я превратился в неуспевающего ученика. Я тогда запустил немецкий язык и другие предметы, догонять было трудно, и я стал отстающим учеником в классе. Чтобы самому догнать пропущенное, изучая по учебникам, – так у меня же половины учебников не было в наличии. Вот у меня и зародилась мысль: повторить учебу в 5-м классе по новой, со своими одногодками.

В 1957 году мой отец ушел с совхоза им. Кутузова и перешел работать в колхоз им. Суворова. Стал работать за трудодни. Преимущество работы в колхозе, по сравнению с работой в совхозе, заключалось в том, что можно было выписать за трудодни какую-то живность: кабанчика, овечку или теленка, а в совхозе этого нельзя было делать, – не разрешали, потому что там работа оплачивалась только деньгами, а в колхозе, – натурой: зерном и живностью. В совхозе отец получал мизерную зарплату: 100 рублей аванса и 100 рублей получки (курс рубля до 1961 года). За 100 рублей, мне или кому-то из братьев, родители покупали хлопчатобумажный костюмчик, которого еле хватало на годичный школьный период обучения, и еще около 100 рублей надо было, чтобы купить кому-то кирзовые сапожки или ботинки. А детей у моих родителей было восемь душ, – каждого надо было во что-то одеть и обуть.

На фотоснимке 7 ноября 1956 года старший брат Владимир – студент 4-го курса Днепропетровского индустриального техникума – держит маленького брата Ивана. Штаченко Н. Н. – ученик 4-го класса, стоит рядом со своими братьями. В июне 1957 года мой старший брат Владимир закончил индустриальный техникум и был направлен работать в г. Запорожье на металлургический завод «Запорожсталь». Поработав два-три месяца на заводе, Володя приезжал в отпуск в Лиховку. С первых своих зарплат он накупил нам всем подарки. Помню и мне он привез подарок – клетчатую рубашку. В конце октября 1957 г. (на 24 или 25 октября) он получил повестку в армию и приехал в Лиховку. Мои родители организовали ему проводы. Он хоть был и моложе, на 2 года, старшего брата Виктора, но призывался в армию в один год с ним.

Он служил всего три года в морской авиации, в метеорологической службе, в г. Геленджик, Краснодарского края.

А буквально через три недели после проводов в армию брата Володи, приехал в Лиховку самый старший мой брат Виктор, то же, получив повестку в Армию. И 11 ноября 1957 года мои родители так же организовали проводы его в армию.

Почему его призвали в армию позже младшего брата Владимира? Он два года учился в железнодорожном ремесленном училище в Днепропетровске, которое окончил в 1954 году и надо было ровно 3 года отрабатывать. Поэтому его призвали в Морфлот только в 1957 году в возрасте 22-х лет. И загудел он в Морфлот на все четыре года. Сначала он учился с полгода в г. Пинске на моториста корабля, а затем его направили служить в Черноморском флоте. В последний год он служил в г. Измаиле.

В августе 1958 года мои родители решили поехать на Кировоградщину в гости к родственникам моего отца. С собой они взяли троих детей: Нину, Ивана и Валю. Я ехать не захотел, остался с братом Анатолием на хозяйстве.

У нас была голубятня и много заводских голубей. Голубятню отец построил сам в 1952 году. Чтобы к голубям не залезли ни коты, ни куницы, отец построил голубятню на рельсе, которую забетонировал в земле. Наверху рельсы болтами привинтил металлическую крестовину и начал сооружать деревянный пол голубятни, затем боковые стены и, в последнюю очередь, крышу. Затем покрасил голубятню черной краской. Внутри на задней стенке отец, из фанеры, сделал с десяток мест для гнезд голубей. В голубятню можно было забраться только по массивной лестнице, которую я еле-еле подымал. За несколько лет у нас развелось много голубей. Я любил лазить к голубям и смотреть на них, как они воркуют; заглядывал в гнезда и играл с молодыми голубятами.

Отец развел много породистых голубей, – как тогда он их называл, – это были голуби «Николаевской» породы, были еще и «вертуны», которые при полетах вертелись через голову, делая обороты в 360 градусов. «Николаевские» голуби, – они не просто летали по прямой, когда их сгоняли, – они летали малыми кругами над голубятней и подымались все выше и выше, долетая до самых облаков, и, таким образом, под самыми облаками могли летать, будучи на одном месте по нескольку часов. В это время я любил наблюдать за их полетами. Простилал во дворе какое-то старое одеяло, ложился на спину и, лежа, наблюдал за полетом голубей, – а в глазах от них мерцали только маленькие точки. И так я мог лежать и часами наблюдать за их полетами, пока они медленно не начнут снижаться и не сядут на голубятню.

Помню, как мой отец приобрел у своего знакомого, тоже любителя голубей, красивую, черно-белую голубку, которую он, и все мы, называли «чайкой». Она была очень крупной голубкой. Приобрел ее отец поздней осенью. До весны она привыкала к нашей голубятне; на ней спаровался один из одиноких голубков, – и образовалась парочка.

Весной, в апреле месяце, отец открыл голубятню впервые после зимовки, то есть выпустил голубей. Они все вышли с голубятни, повылезали на ее крышу и начали греться на солнышке. Наблюдая за голубями, я увидел, что они кого-то испугались и взлетели, поднялись вверх на метров 200 и начали делать круги над голубятней, и тут, где ни возьмись, со стороны посадки, налетел сокол-сапсан. Все наши голуби с большой скоростью полетели вроссыпь, а наша «чайка», оторвавшись от остальной группы голубей, быстро полетела в сторону зеленого, озимого колхозного поля за нашим огородом; смотрим с отцом, – сокол-сапсан устремился за ней. «Ну, все, – сказал отец, – теперь он ее унесет». Я побежал через свой огород к озимому полю и увидел, как сокол-сапсан нанес удар нашей «чайке», – с нее посыпалось только перья вниз. Но наша «чайка» оказалась тяжела, – он ее не мог унести, а медленно, держа ее в когтях, опустился вниз и сел на зеленое поле. Мне оставалось бежать к ним метров 200, и я начал сильно кричать, отвлекая сокола, чтобы он ее не убил ударом своего клева по голове. Подбежав к ним поближе и, не добежав 30 метров, я увидел, как сокол-сапсан, бросив свою жертву, поднялся и улетел прочь. Я с расстояния увидел, что голубка наша живая, – сидит и водит своей головкой. Когда я приблизился к ней на метров 8—10, она взлетела и полетела к нам домой. Так что, благодаря моей реакции и быстрой скорости, я спас нашу голубку-чайку от гибели.

До 1953 года мой отец содержал голубей на чердаке сарая-коровника. Боковушки фасада чердака сарая были из глины; со стороны двора на чердак можно было залезть по лестнице через метровые двери; выше дверей, и на противоположной стороне фасада, были небольшие окна, так что на чердаке было светло в дневное время. Поднявшись по лестнице, мы забирались на чердак, где и находились наши голуби. В верхней части чердачных дверей были вырезаны два отверстия диаметром в 10 см каждое. Они предназначались для выхода голубей на двор, при необходимости, их можно было закрывать задвижками.

Когда были зимой сильные морозы, то на чердаке было очень холодно, и, иногда, голуби примораживали свои лапки. Приморозив лапки, голубь ходить не мог, и нам надо было лечить такого голубя. Я помню, когда еще не ходил в школу, то и я научился лечить таких голубей. Наливал в тазик горячей воды, насыпал 3—4 столовых ложки соли, размешивал в воде, а затем брал пораженного голубя и парил ему лапки; парил минут тридцать. Затем лапки вытирал тряпочкой, укутывал их вместе с голубем и в таком состоянии я его держал до высыхания. Где-то через час после моих процедур, голубь уже хорошо ходил, как и ничего не бывало. Но голубя надо было держать в хате несколько дней, до полного выздоровления, иначе, если его сразу на холод, на чердак, то он приморозит лапки по новой.

Вспоминаю, как в холодную зиму с 1952 на 1953 год, у нас на чердаке замерз «Николаевский» голубь светло-коричневого цвета, – я его на чердаке заметил, будучи вместе с отцом. Я начал плакать. Отец, чтобы успокоить меня, сказал: «Коля, ты его попарь в соленой воде, может он и оживет». В хате я его всего долго парил в горячей соленой воде, но тщетно, – голубь не ожил, и я вновь начал плакать за голубем. Мама меня начала успокаивать: «Коля, не плачь, давай мы сейчас напишем письмо Вите в г. Днепропетровск (он учился в ремесленном железнодорожном училище), он пойдет на голубиный базар и точно такого же купит тебе голубя». Позвали сестру Люду, и она начала писать письмо, а я ей диктовал, какого голубя надо купить. Диктовал я подробно: «…пиши, Люся, чтобы купил Витя светло-коричневого голубя, с белым хвостом, и не забудь написать, чтоб в хвосте было два коричневых перышка на краю…».

Письмо Виктору было написано, и Люда на второй день его отдала почтальонше. Я после этого немного успокоился, а со временем уже больше не вспоминал о замерзшем голубе. На сколько помню, – то, мне кажется, – Виктор никакого голубя и не привозил с города.

А еще, задолго до этого случая, где-то в году 1950-м, две парочки голубей у нас содержалась прямо в хате. Отец соорудил им два гнезда и их поставил под одной из кроватей. Так они целую зиму у нас и зимовали. По хате они не летали, а ходили по полу и к нам привыкли. В то время подстилок не было, – пол застилали соломой, чтобы босиком не холодно было. Через несколько дней эту грязную солому собирали и сжигали в печке, а чистую, – вновь стелили.

Так вот, эти голуби среди зимы начали мостить гнезда: одна из голубок одной пары, сидела на гнезде, а ее напарник, голубь, носил ей в клеве соломинки. Все, кто был в хате, наблюдали за голубями. Голубка сидела на гнезде, голубь приносил ей соломинки, и тут мы услышали воркование голубки; голубь вышел из-под кровати за очередной соломинкой, и прежде чем взять очередную соломинку, начал воркотать, затем взял и понес. Тут же, ко всем нам, обратился отец и сказал: «Вы поняли, что ответил своей голубке голубь? Он ей ответил: «Я знаю, какую ты хочешь соломинку!» Так что наш отец понимал, о чем разговаривают голуби.

В то время, когда родители ездили на Кировоградщину, в одном гнезде подросла пара голубят, которые только начинали летать. Когда уехали родители, я брал по одному из голубят, слезал с лестницы на землю и начинал их пускать и смотреть, как они уже летают.

В один из дней, в период отсутствия родителей, я достал одного из летающих голубят, слез на землю, посадил его на руку и чуть-чуть подбросил. Голубя полетело в сторону колодца, а крышка в колодец оказалась открытой. Голубя начало садиться на козырек колодца, соскользнуло, полетело вниз и булькнуло в воду. А глубина-то колодца у нас была 20 метров до воды. Я быстро опустил ведро на тросике и пытался выловить его, но не мог никак поймать его ведром. Пока пытался выловить, то голубя и вовсе утонуло в холодной воде. Вытащил его ведром из колодца, а оно уже оказалось мертвым. Я сильно перепугался: что же будет мне от отца, когда он узнает?

Через три дня, – смотрю в сторону колхозной фермы и вижу, – возвращаются мои родители с сестрами и братом. Что же мне делать? Если узнает отец, то мне не миновать ремня. Я заранее спрятался в кукурузном поле. Сижу и наблюдаю за домом. Настает вечер, – я домой не иду, все боюсь. Когда становилось совсем темно, подумал: «Куда же мне идти, где ночевать?» В конце двора стояли ясли для коровы (это глубокий желоб, в который высыпали траву для коровы) размером в длину где-то метр двадцать и в ширину – на дне – сантиметров 50, высота желоба – сантиметров 50—60. И вот я использовал этот желоб для своей ночевки.

В одну из ночей я лежал в этих яслях и слышал сквозь сон, как что-то зацарапало по желобу, я открыл глаза и увидел над собой большую голову черного пса. У меня от неожиданности волосы поднялись дыбом и побежали мурашки по коже, – сильно он меня перепугал. Я как гаркнул на пса, он моментально отскочил и побежал в сторону. Я поднял голову и выглянул с желоба – увидел большущего пса. Потом до утра я не смог уснуть. А чуть-чуть рассвет, – я опять в кукурузу. Кушать забегал тайком в летнюю кухню. Так я трое суток прятался. А в последнюю ночь меня поймали. Лежу в желобе ночью, сплю. Брат Толя был уже парубком и поздно приходил с гулянок. Вот в одну из ночей он пришел домой, его встретила мама. Они наверно догадались, где я ночую: потихоньку подкрались к яслям для коровы и поймали меня. Мама начала уговаривать меня, мол, не бойся, отец бить не будет, он даже и не заметил, что нет молодого голубята. Я сопротивлялся, не верил, но, вконец, сдался и согласился идти ночевать в хате.

После окончания 5-го класса (конец мая 1958 г.), мне классный руководитель объявил, что я оставлен в 5-м классе на второй год.

И вот начался новый учебный год в школе; я пошел учиться повторно в 5-й класс. Как там меня восприняли ученики – мои одногодки? Да, в этом классе я так же был ниже остальных ростом, – стоял в строю на физкультуре опять последним. Я в этом классе был новичком, поэтому, как часто бывает в таких случаях, на меня градом посыпались насмешки, унизительные клички. Я злился, но одному против большинства не попрешь, приходилось все терпеть. Дать отпор, и кому-то врезать по ушам, – силенок не хватало, ведь был еще слаб физически. Но за учебу решил взяться не на шутку. Мне было легко учиться: ведь пошел на повторный курс. Теперь легко давались и алгебра, и геометрия, и физика, да и химия. Контрольные по алгебре и геометрии я первым исполнял. Впереди сидящие девочки и мальчики, во время контрольных, все оглядывались да просили подсказать. За что имел я замечания от учителей. А физика, – успевал по ней я на «отлично». Сдавая выпускные экзамены за 8-й класс, я был единственным в классе, кто сдал физику на «отлично».

Обучаясь 6-м классе я, впервые за всю учебу в школе, получил незаслуженное сильное физическое и моральное оскорбление, которое запомнил на всю жизнь. Это было где-то в декабре 1959 года. В школе была большая перемена. После перемены должен был начаться урок по алгебре. Все ученики выстроились по обе стороны от классных дверей, тем самым создавая живой коридор. Я решил первым, не дожидаясь звонка, зайти в класс. И тут неожиданно, с левой стороны, меня толкнули два ученика (Самойленко Николай и Самарец Иван). Я этого не ожидал и, от этого толчка, полетел в правую сторону, натолкнулся на Тараненко Николая, Анатолия Лана и Гупала Ивана. Те, без всякого предупреждения, бросились на меня с кулаками и начали бить в лицо. Разбили сильно мне нос, – и кровь потекла ручейком. Тут зазвенел звонок. Все зашли в класс на урок. Я остался в коридоре и под краном минут 20 останавливал кровь и промывал себе нос. Вытекло наверно грамм 200 крови – так сильно мне расквасили нос. После, я постучался и зашел в класс на урок. Об этом происшествии учитель, наверно, не сообщила директору школы, так как никто разбором этого проступка не занимался. К директору ни меня, ни содеявших проступок учеников, не вызывали. Родителям, что меня избили, я не говорил. Как-то было стыдно об этом говорить родителям. Я не пожаловался об этом своему старшему брату Анатолию. Не пожаловался ни родителям, ни старшему брату потому, что не хотел, чтобы меня ученики-одноклассники посчитали жалобщиком. Вот и утаил все. Но обиду и злобу на своих обидчиков я сохранил на всю жизнь. Даже сейчас, по истечению стольких десятков лет, я с большим бы желанием сполна отдал бы долг каждому своему обидчику.

Как я проводил летние каникулы?

Продолжались школьные летние каникулы три месяца. Приходилось в это время и помогать родителям по хозяйству, и отдыхать с ребятами с нашей улицы. Начиная с 5-го класса, я помогал родителям выпасать коров. Выпасалась наша корова в череде. Выпасали череду по очереди, по два человека. Когда подходила очередь к нам, то приходилось пастухом быть мне. Выпас коров летом осуществляли с 06.00 и до 19.00 часов. А еще, по соседству с нами, жили одинокие старые женщины, и когда подходила очередь до них, так они просили маму, чтобы за них кто-то из детей шел выпасать коров. Раньше использовался брат Толя, а когда мне было лет десять-двенадцать, то это возлагалось уже на меня. В остальные дни родители мне поручали заготавливать подкормку корове на ночь: накосить и привезти мешок травы с посадки, привезти кормовой свеклы и другое. Были у нас кролики, – то заготовка ежедневных кормов для них так же легла на меня в это время.

Держали родители и гусей. До пятого класса я их выпасал летом почти ежедневно. Однажды, я выпасал гусят не далеко от посадки, на краю кукурузного поля. И случилось так, что мои гусята подверглись нападению лисы. Взрослые гуси подняли гогот, гусята запищали и начали убегать. Я увидел, как лиса хватает одного гусенка, но не может унести – тяжеленький уже был. Я рванулся к тому месту, отбил гусенка, лиса его бросила и убежала. Гусенок остался жив, только спинку ему лиса прокусила.

Я не только летом ходил за травой для кроликов, но и ходил с косой по посадкам и косил траву для сена, для зимней их кормежки. Начиная с 1958 года, кроликов мы держали в клетках, которые располагались в сарае. До окончания 8-го класса уходом за кроликами, как летом, так и зимой, занимался исключительно я один. Я почти через день чистил клетки, задавал им корм. Когда я чистил клетки, то кроликов выпускал с клеток, и они у меня бегали по сараю. Чтобы они не выбегали на улицу, я крышкой от стола перегораживал наполовину дверной проем. Когда клетки были вычищены, я начинал загонять кроликов по своим местам. К ноябрю месяцу у нас молодняк вырастал, и мы начинали их забивать.

В последующем, во время уборки у кроликов, я стал их приучать к улице – не стал закрывать двери сарая; выходил на улицу и смотрел, что же будут делать кролики. Они несмело начали выдвигаться с дверей сарая на улицу. Я им разрешал побегать во дворе недалеко от дверей, а затем издавал свист, и они стремительно все забегали в сарай, а дальше, – по своим клеткам.

В дальнейшем, я им разрешал бегать по всему двору, и как только я издавал свист, – они бежали все, со всех кустов, в сарай и моментально забегали в свои клетки. Зимой то же они бегали по снегу. На зиму отец оставлял штук пять кроликов: три-четыре крольчихи и одного кролика. Так что уследить за ними во время их прогулки во дворе было легко.

Потом стало нормой, когда я приходил в сарай для уборки у кроликов, я сразу открывал все клетки, они убегали на улицу и бегали по двору, а я приступал к уборке клеток, не следя уже за кроликами. Закончив эту работу, я выходил на улицу, издавал свист и наблюдал, как все кролики бежали в сарай. Даже мама удивлялась и говорила: «Какие ученые стали у тебя кролики?!»

Но все-таки, через пару лет, когда я заканчивал 8-й класс, то видели, что какой-то кролик бегает по огороду и роет норы. Наверно избежал этот кролик от нас.

Где-то с 1958 г. пошла по селам хрущевская агитация, чтобы все селяне сдавали своих коров на фермы, а молоко можно выписывать в колхозе и ежедневно его получать. Для ускорения процесса, руководство совхозов и колхозов организовали вспашку всех, удобных для выпаса худобы, угодий. И селяне вынуждены были сдавать своих коров в колхозы. Люди до того начали сдавать коров в колхоз, что на нашей улице осталось всего 8—10 коров, в том числе и у нас осталась. Выпасали этот гурт коров по очереди. Я тоже их выпасал.

Помню, в мае месяце, выпасая коров, я одновременно в поле, в день подготовки, готовился к сдаче экзаменов за 5-й класс, зубрил по книге правила и ответы на вопросы, и присматривал за коровами, чтобы паслись на лугу и не лезли в кукурузные и пшеничные поля.

Начиная с 1960 года, мы держали корову с Иваном Гляненко на двоих хозяев. Мои родители свою корову сдали на мясо, а полкоровы купили у Гляненка Ивана. Содержали ее так: три дня держали ее у себя дома Гляненко, а затем она была у нас три дня. Вот таким образом и чередовались. Три года корова удерживалась на двоих хозяев.

В обращении с людьми эта корова была спокойная, но других коров она не любила, – все время с ними билась. Поэтому ее другие люди, с нашей улицы, не хотели, чтобы она выпасалась в гурте с другими коровами, – она устраивала драчливые поединки с другими коровами. А в июне 1963 года, когда я обучался в ГПТУ, она в одном из драчливых поединков заколола корову Нестора Кротенко. Дала рогами в бок этой соседской корове и попала в сердце. Ей надпиливали рога, прикрывая рога, привязывали доску. Намучились с ней мои родители и ее основные хозяева, затем или продали ее, или сдали на мясо. Мои родители решили приобрести корову только для одних себя.

В свободное от домашних работ время, летом, я с ребятами ходил купаться на речку «Вирка», под Бузовой, или на глубокое озеро «Виницкое», под Ганевкой. И купались мы там с 10.00 до 16.00. Купались, выходили с воды, ложились и согревались на солнце, загорали, затем опять купались, ныряли без устали, занимались играми в воде; наиболее отважные, в том числе и я, переплывали озеро, – а оно было длинною метров 300.

Плавать я научился после 3-го или 4-го класса. Учился я плавать в речке «Вирка», что под самой Бузовой. Эта речка шириной не больше 15 метров. Все ребята с нашей улицы знали, где самое глубокое место на этой речке. Поэтому мы учились плавать немного в стороне от него, а ребята постарше, – ныряли и плавали на глубоком месте. Мы собирались вместе: я, Петя Стюпан, Леня Озерной, Моргун Вовка и еще кто-то с нашей улицы, и, когда солнышко пригревало, вода нагревалась где-то к 10.00, – мы шли к речке купаться. Обучение плаванию у нас начиналось с ныряния в воде. В первую очередь мы научились нырять. Обучались нырять вдоль берега, где была глубина по колени. Когда научились хорошо и далеко нырять, то начали соревноваться: кто пере нырнет речку от берега к берегу, и так постепенно, за одно лето, каждый научился и плавать. В последующие годы, мы уже плавали на глубоком месте речки, учились, с разбега и прыжком, нырять головой в воду.

Начиная с мая месяца, и когда наступало лето, я начинал ловить сусликов капканами. Закидывал на спину связку капканов, штук пятнадцать, шел, или ехал велосипедом, в Лоринскую долину; и на косогорах, и на лугу искал свежие сусличьи норы. Найдя свежую нору, ножичком вырывал возле нее углубление для капкана, устанавливал капкан; затем его маскировал свежей травкой с таким расчетом, чтоб никто из посторонних не заметил и не забрал капканы. Для быстрого нахождения мест установки капканов, я втыкал в землю небольшие палочки вместо ориентиров. Установив таким образом все капканы, я садился на велосипед и уезжал домой. Проверку капканов я осуществлял через несколько часов, – там уже в них сидели пойманные суслики. Конечно, не в каждый капкан попадался суслик, – были и пустые капканы, – суслики в этих норках не обитали, приходилось переставлять капканы на другие норки.

После 10-го августа на баштанах начинали поспевать арбузы. А когда они начинали поспевать, то это поле начиналось охраняться двумя сторожами. После окончания 5-го класса, и до отъезда на учебу в ГПТУ, я с хлопцами, как правило, по ночам ходил за арбузами на совхозное поле. Арбузные поля высеивали подальше от населенного пункта, – возле абрикосовой или маслиновой посадок; было чередование: один год посеют возле абрикосовой посадки, а на следующий год, – перед маслиновой посадкой или за ней.

Мы ходили за арбузами с учетом бдительности сторожей. Знали, что, если только стемнеет, сторожа начинают делать обходы арбузного поля и обходят его где-то до 24.00 или до 02.00. Сторожа всегда были вооружены ружьями, и мы боялись получить от них пучок соли в мягкое место. Сторожами были мужчины: Остап Коновал, дед Драбина и Владимир Хейлик. Мы понимали, что сторожам необходим отдых и догадывались, что они где-то с 03.00 и до восхода солнца, то есть до 07.00, – обязательно спят. Вот в это время мы смело могли заходить на арбузное поле и выбирать спелые арбузы, даже не пригибаясь и вполголоса разговаривая.

Для отдыха и нахождения в дневное время, в период жары, сторожа сооружали возле посадки шалаш. Поэтому в ночное время мы заходили на арбузное поле совсем с противоположной стороны, то есть подальше от их шалаша.

Мы собирались в поход за арбузами втроем или вчетвером. Я с хлопцами договаривался о том, когда мы пойдем за арбузами, и все мы собирались с вечера в нашем дворе; забирались на чердак нашей кухни и одетыми ложились на соломе спать. Кто-то из ребят просыпался первым, смотрел на часы и подымал остальных; и мы начинали собираться ехать за арбузами. Бывали случаи, что никто не просыпался, – и мы продолжали спать до тех пор, пока солнце не подымалось высоко. В таких случаях эта попытка проходила вхолостую, – поездка за арбузами отпадала.

Тогда я начал просить маму, чтобы она нас будила ночью в 03.00 часа. Когда подходило это время, она нас будила; мы все подымались, протирали глаза и собирались ехать на арбузное поле. Велосипеды, с привязанными мешками к багажникам, стояли возле нашей кухни во дворе. Мы потихоньку выходили со двора, садились на велосипеды и ехали по дороге Лиховка – Мишурин Рог до самой маслиновой посадки, а затем по полевой дороге, вдоль маслиновой посадки, еще ехали метров 500 вниз. Ночи были лунные, так что ехали на велосипедах без включенных фонарей. За метров 150—200 от арбузного поля мы останавливались, велосипеды оставляли в маслиновой посадке, а сами, прихватив в руки мешки, шли к арбузному полю наискосок по кукурузному полю, чтобы выйти с кукурузы и быть немного в стороне от посадки. Достигнув окраины кукурузного поля, мы останавливались перед арбузным полем, всматривались в него, вели прослушивание и, никого не обнаружив, заходили на поле, и каждый начинал себе выбирать арбузы. Набив мешки, с учетом возможности их поднять и закинуть на спину, мы через кукурузное поле возвращались, отыскивали свои велосипеды, увязывали и грузили на багажники мешки с арбузами, и тем же маршрутом возвращались домой, – каждый ехал к своему дому.

Однажды мы поехали за арбузами, вышли на окраину кукурузного поля и, присевши, начали наблюдать за арбузным полем. Как раз ярко светила луна; смотрим, на арбузном поле в метрах 15-20-ти от нас, кто-то ходит; мы подумали, что это сторожа. Мы потихоньку развернулись в обратную сторону, – и тут Моргун Вовка, как крикнет: – «Вперед!» Мы все как рванули бежать по кукурузе, так летели к велосипедам, – только листья по ушам били да ветер свистел. Прибежали к велосипедам, быстро на них сели, и сколько есть силы, – покрутили педалями, чтобы побыстрее приехать домой. Пару километр отъехали и расхохотались: все начали говорить, что это, наверно, такие же сторожа, как и мы. Вторую попытку попасть на баштан, в эту ночь, мы не повторили.

В период летних каникул, начиная с 1959 года, я с ребятами, по пару раз за лето, ездили на рыбалку на р. Днепр. Обычно мы собирались втроем или вчетвером: я, Коля Кротенко и Петя Стюпан, четвертым ездил с нами Леня Озерной. Ездили на рыбалку на велосипедах. Рыбачили не удочками, а заранее готовили по три-четыре закидки. Конечно, снасти тогда у нас были несовершенные. Хорошие снасти дорого стоили, а денег на них никто не давал. Поэтому мы ездили на рыбалку с примитивными снастями, – об этом говорили и наши уловы. Вырезали с дерева рогатины, наматывали на них толстую леску длиной метров 20—25; в конце лески привязывали свинцовое грузило; выше грузила привязывали по три поводка с крючками. Крючки покупали дешевые и, естественно, не очень качественные. Поводки с крючками привязывали к основной леске на расстоянии 25—30 см друг от друга. Длина поводков составляла от 10 до 15 см. Для насадки на крючки мы заготавливали земляных червей, – каждый для себя собирал их в баночку. Для приманки мы ничего не заготавливали. Брали еды себе на сутки, – в основном бутерброды (хлеб с салом, колбасой) и воду. Также брали с собой и теплую одежду, потому что ночи бывали холодные. Выезжали на рыбалку, как правило, после обеда.

Собирались мы вместе, садились на велосипеды и выезжали на дорогу Лиховка – Мишурин Рог; по этой дороге ехали до поворота направо, на Лоринские луга; проезжали по полевой дороге мимо совхозной коровьей фермы, затем, по дороге мимо озера Винницкое, параллельно селу Ганевка, ехали до самих Мостов. По маршруту до р. Днепр проезжали еще несколько небольших сел. И последнее, перед рекой Днепр, – с. Днепрово-Каменка. Подъезжали к реке Днепр, справа или слева от дороги, выбирали удобное место для рыбалки, располагались и готовили снасти.

От нашей улицы до р. Днепр было, кажется, 18 километров. В общей сложности мы тратили на движение к реке часа 2—2,5. По прибытию к месту рыбалки, мы разворачивали и закидывали свои закидки. Клев был с вечера слабый, и мы всегда ожидали раннего утра. Перед наступлением темноты, мы делали последние насадки, закидывали свои закидки на всю ночь, а, чтобы слышно было ночью, как клюет рыба, мы прикрепляли звоночки. Бывало, что за всю ночь не было ни одной поклевки; иногда бывали. Как правило, ночью клевал лещ. Были мы молодые, ночью спать хотелось, поэтому часто просыпали поклевку. После рыбалки я привозил домой 3—4 небольших леща, – вот и вся моя рыбалка. Такая рыбалка надолго отбивала охоту порыбачить. Поэтому мы и редко туда ездили.

Однажды, будучи на рыбалке на р. Днепр, я рано утром вытаскивал свои закидки после ночи. Тяну одну закидку – вытягиваю небольшого леща, тащу вторую – еще один лещ. Я начал тянуть леску третьей – и вдруг по леске сильный удар, стало тяжело мне тянуть, – и тут я увидел, как большая щука, до метра длиною, резко потянула по верху воды вправо, затем развернулась и повела влево. Потом я ощутил резкий рывок и леска моя ослабла, – щука перекусила мою леску и ушла. Оказывается, когда я начал вытаскивать леску третьей закидки, на крючке был небольшой подлещик, щука его проглотила и попалась на крючок. Если бы у меня были на закидке металлические поводки, то щука бы не ушла, она не смогла бы перекусить такой поводок, и я смог бы иметь хороший улов.

Каждый раз мы рыбачили на р. Днепр до 12.00 часов, а после, – сворачивали снасти и возвращались уставшие домой.

А еще мы, в летнее время, ходили по посадкам. Ходили часто к самой отдаленной от нас посадки – маслиновой. В этой посадке, внутри ее, росли большие деревья дуба, клена, а передний и последний ряды посадки – деревья маслины и шелковицы. Когда поспевала шелковица, мы ходили ее собирать и кушать. Сначала наедались, а затем подстилали под деревом тонкое одеяло или простынь и трясли деревья. Так набирали по целому ведру шелковицы.

Когда поспевала маслина (а это поздней осенью), то ходили и собирали маслину. А так как мы были пацанами-школьниками, то интересовались всем, что было в посадках, – а там было много птичьих гнезд. Помню, как я залазил на самую верхушку дуба, – там было сорочье гнездо, и в нем – большие оперенные сорочата. Трудно было найти отверстие в сорочьем гнезде, но я добирался до молодого выводка и доставал их. Какие они были злые, – и молодые и взрослые сороки; молодые клювами хватали за пальцы, а их родители кружили и стрекотали над самой головой.

Также, в посадке летом, было много гнезд сорокопутов.

Я тоже лазил по деревьям и добирался до гнезда этой хищной птицы; она по размерам почти такая, как скворец. Бывало, идем по посадке и высматриваем гнезда. Увидев с земли гнездо, начинаем смотреть, что там в гнезде имеется. Если замечали больших птенцов, то было интересно их подержать в руках. И кто-то из ребят начинал лезть на дерево.

Что начиналось? Взрослые сорокопуты подымали стрекотание, начинали пикировать над головой, готовые клювом ударить по голове. А к птенцам-то дотронуться тоже невозможно, – кричат и хватают своими клевами за руку. Приходилось их брать с гнезда, опускаться на землю. Когда все ребята хорошо их посмотрят, затем кто-то лез на дерево и обратно их садил в гнездо. Когда мы уходили, то пара сорокопутов нас преследовала и сопровождала метров до 100 от их гнезда, и все с криками пикировали над нашими головами.

Иногда, в тени деревьев, хлопцы играл в карты в подкидного. Я тоже играл до 8-го класса. Но, когда понял, что эти игры в карты всего лишь пустая трата времени, – я перестал садиться играть, и до сих пор ни разу не садился за карты.

А зимой по воскресеньям, как мы проводили время? Собирались по человек пять-шесть, я брал с собой собаку по кличке Барсик – овчарку и, с часов десяти утра, – в поход по степям, лугам, посадкам и болотам. Пес Барсик бегал впереди и выгонял зайцев, а выгнав зайца, начинал его преследовать; через метров 500 преследования, он потихоньку отставал и продолжал преследование с лаем. И так он преследовал зайца с километр, отставал и возвращался ко мне.

В болотах мы жгли камыш, а также кучи перекати-поля в степи, а мой пес бегал вокруг да ловил и поедал мышей, выбегающих из пылающих куч сухой травы. Приходили домой, после полевых прогулок, под самый вечер, когда уже смеркалось, голодные и уставшие. С еды я мог с собой брать пару кусочков хлеба, намазанных смальцем. Вот и вся еда на целый день.