Читать книгу Государство Солнца - Николай Смирнов - Страница 3

Всю осень этого, 1770-го, года шли проливные дожди и стояли оттепели. Поэтому Большая до конца ноября не замёрзла, хотя в прежние годы всегда покрывалась льдом к началу ноября. Ближе к Чекавке река не замёрзала совсем. Там заходили с моря приливы и не давали льду устанавливаться. Когда мы выехали, был отлив, и вода бурно бежала к морю. Волны подхватили лодку, и я оглянуться не успел, как вдали показалась неспокойная гладь устья и качающийся корабль. Это был «Пётр», казённый галиот, приписанный к Охотску.

Когда мы подошли к кораблю ближе, отец сказал:

– Здорово его потрепало, горемыку…

Действительно, на корабле не было задней мачты, а с бортов свешивались длинные ледяные сосульки. «Пётр» имел жалкий вид, хотя пузатые борта его довольно высоко поднимались над водой.

Мы подошли к кораблю вплотную и стали выискивать, где бы можно подняться. С борта свисал узловатый канат. Я уцепился за него и стал карабкаться на корабль. Отец остался в лодке: ему, как ссыльному, запрещалось подниматься на морские суда.

На палубе ничего нельзя было разобрать. Мачта была сломана, и обледенелые снасти перепутались. Трудно было пройти, чтобы не упасть. У борта матрос в полушубке рубил лёд топором.

Он заметил меня и закричал:

– Ты откуда взялся?

– Из Большерецка.

Посмотрел на меня пристально:

– Ты что, курил?

– Я не курю, – ответил я серьёзно.

Матрос захохотал:

– Тебе чего здесь надо?

– А что у вас есть? У меня соболя… Порох есть?

Соболя у нас ходили как деньги, и я знал, что на кораблях за них дают хорошую цену. На этот раз мне не повезло.

– Какого тебе пороху? – закричал матрос. – Не видишь разве, что у нас делается? Почти весь груз пропал, без хлеба зиму будете сидеть. И корабль-то едва уцелел…

И он тут же положил топор и принялся мне рассказывать о тех приключениях, которые выпали на его долю за последнюю неделю. Прежде всего я узнал, что он – охотский казак и фамилия его Андреянов.

Плавать он начал недавно и в морском деле понимал, должно быть, не намного больше моего.

– Погрузили, значит, братец ты мой, – начал он после этого предисловия, – в Охотске соль, муку для большерецкого острога да пятерых ссыльных нам дали в придачу, чтобы сюда завезти. Вышли в море, поднялся ветер с норда[5]. Начал он нас трепать. Сильная волна хлещет через корабль. Палуба и обмёрзла. Ядра по кораблю, как горох, катаются. Капитан вышел пьяный, только рот раскрыл – бах! – с ног свалился и руку сломал. Стал подниматься, опять упал, сломал ногу. Унесли мы его в каюту, а буря ещё сильнее. Не знаем, что делать. Штурманы, будь им неладно, спорят, а команды не дают. Я, конечно, думал, что гибель наша пришла, родителей поминать стал. Вдруг – трах! – задняя мачта упала. Что ты будешь делать? Выходит тут из каюты ссыльный один, поляк, из тех пятерых. «Сто пятьдесят ведьм! – говорит. – Вы что же, погубить нас хотите?» Мы говорим: «К тому дело клонится». Сошёл он к капитану в каюту, поговорил с ним вполголоса, выходит на палубу с рупором. Вышел на палубу да как закричит: «Тысяча ведьм! Убирай паруса! Руль на зюйд – и больше никаких!..» Видим мы, что в морском деле он понимает и ругается не хуже капитана. Подобрали паруса, как он приказал. Два дня мотались. А на третий день и земля показались.

– Камчатка? – спросил я.

– Какое там! Сахалин. Отнесло нас в другую сторону. Но все живы остались.

– А как поляка звать?

– Август Беспокойный. Хотел он, значит, у Сахалина отстояться, да капитан не разрешил. «Держите, – говорит, – на норд». Август положение определил, поправили мы груз и потащились через море черепашьим шагом. Так и дошли.

Рассказ матроса мне понравился. Я уже предвкушал, как расскажу его Ваньке Устюжинову. Особенно меня заинтересовала личность таинственного поляка. Я огляделся по сторонам и тихо спросил:

– А где же поляк-то этот? Убежал, что ли?

– Нет, не убежал. На берег их всех спустили, в сторожку. К коменданту повезут, как лодка придёт из крепости. Даст ему Нилов рублей сто за геройство…

– Офицер он?

– Сказывают, генерал…

О генералах я тогда ещё ничего не слыхал. Не знал даже точно, что это значит. Хотелось, конечно, расспросить матроса, да времени не было. Чтобы закрепить приятельские отношения с Андреяновым, я вынул пригоршню кедровых орехов из кармана:

– Держи.

Андреянов взял орехи.

– Сказывают, что в бою его забрали в плен, – продолжал он свой рассказ. – На одну ногу припадает – должно быть, ранен…

Но мне уже некогда было слушать дальше. Я спросил деловым тоном:

– А сахарку у вас не найдётся?

– На мену нет. Тебе один кусок дам. – Пошарил в карманах и вытащил обгрызенный кусок сахару.

– Больше нет, подмок.

Я поблагодарил и начал прощаться.

– Заезжай ещё, как посвободнее будет, – сказал мне Андреянов на прощанье. – Будем трюм разбирать, может, и порох найдётся…

– Ладно, приеду. Спасибо на приглашение…

Я спустился в лодку по тому же канату. Отец отругал меня за то, что я долго оставался на корабле и вернулся с пустыми руками.

– Нечего сказать, с толком сплавали! – буркнул он и принялся грести.

К нашему счастью, прилив начал подниматься, течение изменилось. Мы быстро поплыли назад.

Тут я увидел, что от берега отвалила крепостная шлюпка на шести вёслах. В ней сидели казаки и, должно быть, новые ссыльные. Я попросил отца подойти к ним поближе. Отец налёг на весло, и мы стали их догонять.

В это время со стороны Большерецка показалась байдарка с ссыльными офицерами. На носу стоял высокий офицер Хрущёв, в белой кухлянке с длинным мехом по подолу, в какой камчадалы хоронят покойников. Он что-то кричал. Мы подошли ещё ближе и могли видеть всё, что происходит.

Хрущёв высоко поднял руку и закричал новым ссыльным:

– Привет! Какие новости в Европе?

– У кого спрашиваешь? ответил ему конвойный казак. – Не видишь разве? Ссыльные… Откуда им знать…

– Ссыльные… Ура!.. – закричал Хрущёв.

– Ура! – подхватили офицеры.

Тогда один из новых вскочил на скамейку в шлюпке и крикнул:

– Две тысячи ведьм!.. В чём дело? Мы сюда приехали не для того, чтобы над нами издевались первые встречные…

У этого человека было обветренное худое лицо, поросшее светлой бородой. Но голос его звучал крепко. Никаких сомнений не могло быть в том, что это и есть Август Беспокойный. Как раз «ведьмами» угощал он матросов во время бури.

– Не обижайтесь на нашу радость, – сказал Хрущёв, когда байдарка и шлюпка встретились. – Мы ваши товарищи по несчастью. Отсидите здесь с моё, поймёте наше «ура»…

– В таком случае, приветствую вас! – сказал поляк и поднял руку. Хрущёв продолжал:

– За что вы попали в наши места, и кто вы такой?

– В прошлом – польский генерал, – отвечал поляк весело. – Когда нужно – капитан дальнего плавания. А в настоящий момент – раб русской императрицы. Но в обиду себя нигде не даю…

Байдарка и шлюпка сошлись вместе. Хрущёв пожал поляку руку и заговорил с ним быстро на каком-то незнакомом языке. Поляк ответил.

Я ровно ничего не мог понять из их разговора. Понял только, что они говорили не по-камчадальски и даже не по-китайски.

Их лодки шли медленно. Мы им срезали нос[6] и оставили их далеко позади.

У самого нашего селения на берегу торчала фигура Паранчина. Он начал радостно махать руками. Помог вытащить байдарку и справился о порохе. Отец ничего не ответил, предоставляя мне рассказать камчадалу о нашей поездке. Я это и сделал тут же, угостив Паранчина в придачу половиной сахарного куска.

Отец ушёл домой, а мы с Паранчиным остались на берегу. Он непременно хотел посмотреть новых ссыльных, а я должен был показать ему, который из них поляк. Скоро офицерская байдарка и шлюпка вышли из-за поворота.

Офицерская байдарка причалила к берегу недалеко от нас. А шлюпка с вновь прибывшими пошла дальше, к Большерецку. Начинались сумерки, и шлюпка пропала в сероватой мгле. Паранчин едва разглядел Августа Беспокойного.

Так впервые я увидел человека, который сыграл в моей жизни большую роль. С этого дня всё переменилось в нашем Большерецке. Новости начали возникать так стремительно, как будто за их изготовление принялся сам Паранчин. Тихая жизнь наша была потрясена до самого основания.

Начать с того, что на другой же день в полдень к нам в избу вломился, как безумный, Ванька Устюжинов. Он сел на лавку, отдышался, потом вскочил и заорал:

– В Большерецке открывается школа!..

Дальше он, захлёбываясь, сообщил, что в школе будут учить не только грамоте, но и геометрии и географии. Устраивает школу пленный поляк, которого зовут не Август Беспокойный, а Август Беспойск. И что Нилов приказал начать занятия не позже как через неделю.

Из этого сообщения я прежде всего понял, что поляк мог быть при нужде не только капитаном дальнего плавания, но и учителем и что, таким образом, приезд его в наши края касается и меня.