Читать книгу Соленое детство в зоне. Том II. Жизнь – борьба! - Николай Углов - Страница 8

Я заканчиваю десятый класс, а впереди начинается новая жизнь, новые интересные события. Вернусь только к двум эпизодам. У матери была двоюродная сестра Анна – добрая тётка, рыжая, с вечно накрашенными губами и неизменной сигаретой. После Колпаковой Кати это была наша ближайшая родственница. Она постоянно приходила к нам, помогала, чем могла. Анна работала контролёром в кинотеатре «Прогресс», который впоследствии снесли. Мы ходили к ней в кино, так как она пускала нас без билетов. Как-то я пригласил в кино Колпакову Нельку, пообещав мороженое и лучшие места. В дощатом, полукруглом, типа ангара, кинотеатре шёл фильм «Бродяга». Все в городе только и говорили о нём. Мы ещё не доели мороженое, как внезапно в зале зажёгся свет – фильм остановили. К нам подошла какая-то крикливая женщина и на глазах всего зала выгнала из кинотеатра. Тёти Ани не было! Я понял, что эта тётка просто «подсидела» её. Мне было очень стыдно! А ещё стыднее было смотреть Нельке в глаза, ведь это была уже взрослая девушка! Мы, не глядя друг на друга, сухо попрощались, а я поклялся больше не ходить в кино без билетов. И это был, действительно, мой последний безбилетный «поход в кино».

Моя учёба в десятилетке подошла к концу. А где-то здесь же, в этой же школе, бегала на переменах моя будущая вторая жена Нина, с которой судьба меня свела только через тридцать лет! Второклассница, она мельтешила, знать, рядом, прыгала через скакалку или играла в классики, мешая нам, степенным десятиклассникам. Часто думаю, вот бы вернуть время и хоть бы глазком посмотреть на себя и маленькую второклашку.

Вот и закончена школа. После торжественной линейки, когда директор зачитал моё сочинение, пропитанное патриотизмом и пафосом, к нам с Мишкой Скворенко подошёл наш товарищ Володя Капустин и спросил:

– Ну, что ребята! Куда дальше? В институт или техникум? Решили?

Мишка Скворенко сразу ответил:

– Что даёт учёба? Я ни в коем случае учиться дальше не буду. Пойду на стройку штукатуром. Цока! Пошли вместе!

Я ответил:

– Тебя в этом же году заберут в армию. А студентам дают отсрочку.

– Ну и что? От армии всё равно не открутишься. Годом позже, годом раньше, какая разница?

Капустин раздумывает:

– Миха! А почему именно в штукатуры?

– У меня есть друг Пепка (это прозвище). Так вот, его отец работает штукатуром-плиточником всю жизнь. Денег у него невпроворот! Шабашек, хоть отбавляй! Очередь к нему! А что учёба? Академиками мы не станем, в начальство не пробьёмся, везде блат и нужна рука! Так что решайте! Цока, что молчишь?

Я ничего не сказал о том, что давно решил для себя стать лётчиком! Постоянно таил эту задумку, так как знал, что Мишка обязательно бы высмеял моё решение: «это недосягаемо для тебя». Только и сказал:

– Подумаю. Ты, наверное, прав!

Всё дело теперь заключалось в аттестате зрелости. Получу его и в аэроклуб! Но нам с Мишкой его не отдавали, так как Варвара Фёдоровна потребовала от нас пересдачи экзамена по химии. Это была явная месть за неуважение к ней, месть за груши и досада за то, что мы заканчивали школу и уходили от неё «непокорёнными». Для гордой, чернявой, властолюбивой учительнице это было очень важно, хотя она сама прекрасно сознавала, что мы со Скворенко знаем химию не хуже остальных. Мишка наставлял меня:

– Цока! Не вздумай покоряться ей! Не ходи на пересдачу! Пусть будет тройка! Куда она денется! Всё равно поставит трайбак!

Но аттестат не отдавали и страсти накалялись. Мать и меня неоднократно вызывали в школу, но я упорствовал. Филипп Васильевич и мать ругались со мной ежедневно, требовали покориться, ходили и к Скворенко, но мы держались. Мать, плача, яростно ругалась:

– Вечно ты связываешься с шалопаями! Во Вдовино – с дурбалаем Афонькой, здесь, с ворами и хулиганами Беляевыми, а теперь этот… штукатур Скворенко! Да разве это профессия? Что тебе говорил отец и Василий Иванович? Ты толковый парень! Учёба тебе даётся легко, не как Шурке. Учись, станешь человеком! Не то, что мы с Филиппом – всю жизнь горбатимся и перед всеми преклоняемся! Сынок, пойми меня, наконец! Я тебе только добра желаю!

И Филипп Васильевич горячился, ругался, умолял, требовал, угрожал. И я, наконец, прозрел! Спасибо огромное вам, родители, за вашу настойчивость в этот переломный момент! Не знаю, какой бы из меня получился штукатур, но, сделав поворот к учёбе, теперь могу гордиться дальнейшей жизнью, дальнейшими моими успехами!

Я пошёл, покорился Варваре! Она на радостях поставила сразу же пятёрку по химии! Аттестат зрелости получил в этот же день.

Итак, у меня в аттестате зрелости была только одна тройка, которую от злости за мои взгляды поставил ярый коммунист Виноградов! Это было только начало! В дальнейшем от таких ортодоксов-большевиков в жизни буду терпеть много несправедливости. Из-за моей биографии и либеральных взглядов они не принимали меня в партию, и даже должность прораба была «не по карману мне», так как в то время любым коллективом, даже в десять человек! должен был руководить коммунист. А уж должность руководителя СМУ с коллективом в пятьсот человек вообще недосягаема.

Секретарь парткома Власенко «зарезал» мне звание заслуженного строителя и орден от министра. А переезд в Москву на должность, возможно, управляющего трестом, куда меня брал один высокий чин, опять не состоялся по причине моей беспартийности (об этом позже). И даже членство в Союзе журналистов получил в довольно почтённом возрасте, хотя печатался более тридцати лет. Долгое время в городе «верховодила» в журналистике ярая коммунистка. На вопрос одного из моих почитателей, почему она не принимает в СЖ Углова Николая, она сказала:

– Это будет бомба в нашем Союзе журналистов! Он, безусловно, талантлив, но как его можно принять, ведь он антисоветчик!

Эти слова сей дамы были сказаны, когда уже двадцать лет не было советской власти! Вот такие они, ортодоксы-большевики!

Опять нашёлся для меня порядочный человек, который нашёл способ, как миновать в этом ярую большевичку, руководившую местным Союзом и строившую мне препоны. Как только получил аттестат зрелости, то даже меньше радовался, чем мать и Филипп Васильевич. Они прямо светились от счастья!

На следующий день я уже был в Ессентукском аэроклубе. Начальник отдела кадров (видно, гебист в отставке) встретил меня, как знакомого:

– А-а! Углов? 18 лет исполнилось? Ну, давай, давай документы! Так. Аттестат зрелости, паспорт, справка из поликлиники, автобиография, комсомольская характеристика. Так, так. А что это ты написал в автобиографии? Отец был судим? И ты был в ссылке? Ну, братец! Такого я не ожидал! Нет, нет – из тебя лётчик не получится. Разве можно такое?

– Так нас же реабилитировали! Даже дом отдали! У меня есть справка об освобождении! Завтра привезу! Партия осудила культ личности! Всех, невинно осуждённых, оправдали! Целые народы вернули из ссылки. Я примерный комсомолец! У меня было самое лучшее сочинение на патриотическую тему!

Но кадровик был неумолим:

– Послушай! Я верю тебе, но… Подыщи другую профессию!

– Почему? Я с детства мечтал быть лётчиком!

– Слушай, мой дорогой! Я не хочу на старости лет париться в тюрьме, потому что пропустил тебя в лётчики! От нас они все идут в войсковые части. Где гарантия, что ты не затаил злость на власть за отца и себя? Перелетишь за границу, а я в тюрьму? Нет, и нет! Могу устроить тебя только на курсы планеристов.

Я отказался, заплакал и забрал документы.

Это был крах моей мечты! С того дня понял, что в автобиографии надо тщательно скрывать факт судимости отца и моей ссылки, иначе никуда не пробьёшься. Дома даже обрадовались моему поражению. Филипп Васильевич радостно сказал:

– Вот что, друг! Я тебе уже говорил за Липецкий горно-металлургический техникум. Там самая большая стипендия. Будешь жить у моей родни первое время, там и прокормишься, а потом переедешь в общежитие, если не понравится. Там его дают иногородним. Получишь самую высокооплачиваемую профессию! Знаешь, какие деньги зарабатывают металлурги?

Я втайне понимал, что Филиппу Васильевичу и матери надо было просто избавляться от лишнего рта и, одновременно, убрать меня от друзей Беляевых и Скворенко, что тоже было немаловажно. Я сдался и послал туда документы. Выбор был сделан – я ждал вызова, смутно сознавая, что же за это профессия техник-металлург литейного производства? Из справочника узнал, что стипендия там на первом курсе 36 рублей и 39 на последующих. Так что размер стипендии оказался решающим при выборе профессии. Грустно это сознавать.

Потерпев фиаско в аэроклубе, я как бы повзрослел и отказался платить членские комсомольские взносы. Мне действительно было обидно на власть. Думаю:

– «Незаслуженные репрессии над нашей семьёй. Испорчена, исковеркана вся жизнь. Теперь вроде реабилитировали, а доверия нет. Дом долго не отдавали, в аэроклуб не приняли, коммуняка Виноградов тройку незаслуженно поставил. На черта мне нужен такой комсомол, который не заступится, не защитит, только взносы им плати? Пошли они все в жопу!»

Вызвали в райком комсомола на улицу Красноармейскую. Вальяжно развалившись в кресле, холеный секретарь спрашивает:

– Товарищ Углов! Почему прекратили платить членские взносы? На вас жалуются в школе – дерзите, хамите!

Я отвечаю:

– Исключайте меня! Всё! Не буду больше платить вам взносы! Толку от вас!

Тот заорал:

– А какой ты толк хотел получить от комсомола? Ты что, на базаре?

Я бросил на стол ему комсомольский билет и молча вышел из кабинета. Вызов на экзамены в техникум получен. Готовлюсь дома по учебникам.

Как-то, уже незадолго перед поездкой на экзамены, в калитку постучали. Выхожу – на пороге стоит красивейшая девушка! Стройная, фигуристая, с такими большими, чёрными глазами, что онемел, потерялся. От счастья был, наверное, смешон, растерян, неловок. Улыбается:

– Что? Не узнаёшь?

Пришёл в себя:

– Нина! Богиня! Как ты повзрослела за эти два года! Ты ли это? Откуда ты? Как ты меня нашла?

– Я прямо из Вдовино! Адрес твой узнала у Кости Чадаева.

– А почему ты не ответила на моё письмо?

– Не получала я от тебя никакого письма! Разозлилась на тебя. Неужели за два года не мог написать? Не хотела ехать к тебе, но всё же решилась..

Зашли в комнату. Сразу почувствовал её преимущество над собой, да и она, мне кажется, ожидала большего от меня. Шутя, засмеялась:

– Я, мне кажется, выше тебя ростом. Почему не растёшь? Здесь же солнце, фрукты.

Это меня ещё больше убило! Лучше бы она не говорила этих слов! Это было самоё больное место для меня! Я за эти два года подрос на 10 сантиметров, но что такое для мужчины метр шестьдесят? Эх! Знала бы Нина, да и я сам в то время, что через три года выросту ещё на двадцать сантиметров!

Мнительность, проклятая нерешительность, неуверенность в себе – всё разом ожило во мне. Разговор не клеился. Выручила пришедшая с магазина мать. Она ахнула, увидев Нину:

– Нина! Ты ли это? Когда приехала? Как мать, жива? Какая красивая ты стала! Вот посмотри, во второй комнате у нас на стене висит картина «Незнакомка». Не ты ли сидишь в карете? Точно – копия!

Они разговорились, мать начала угощать Нину. Я вышел в сад. Стоял прекрасный июльский день. Лихорадочно соображаю:

– «Итак, Нина у меня. Приехала сама, говорит, что письмо моё не получила, да и она сама не написала ни разу. Зачем она приехала? Значит, я ей по-прежнему интересен? Что делать? Через неделю на экзамены, а потом армия! Три года она не будет меня ждать ни за что! Она уже девушка и очень красивая. А я? Такой же замухрышка! Нет, нет! Ничего у нас с ней не получится! Да и отвык от неё. Какая-то новая она, чужая».

Три дня Нина прожила у нас, и только на второй день я почувствовал себя уверенней. Мать поставила в сад вторую раскладушку (этим летом я ночевал в саду) и мы с Ниной говорили чуть не до первых петухов. Два дня гуляли по городу и парку. Вспоминали без конца детство во Вдовино, детдом, друзей, речку Шегарку, наши игры.

В последний день мать накрыла стол. Мы выпили вина, а затем пошли гулять по вечернему парку. Эту ночь помню всю жизнь. Взявшись за руки, мы нежно смотрели друг на друга и пели нашу любимую песню:

В тихом городе мы встретились с тобой, до утра не уходили мы домой. Сколько раз мы всё прощались, и обратно возвращались, чтоб друг другу всё сказать. Мне б забыть – не вспоминать этот день, этот час. Мне бы больше никогда не видать милых глаз. Но опять осенний ветер, в окна рвётся и зовёт. Он летит ко мне навстречу, песню нежную поёт…

В прохладе Кисловодского парка журчала речка Ольховка, пели последние трели многочисленные дрозды, тусклый свет на дорожках, окаймлённых густыми туями, освещал нам путь всё дальше и дальше в глубину парка! Я готов был «выпрыгнуть из себя» от счастья! В голове стучало:

«Какая девушка идёт рядом со мной! Неужели я достоин её? Я ведь сопляк по сравнению с ней! Сколько лет, дней и часов меня с ней связывало в глухой Сибири! И вот мы рядом! Не упустить бы своё счастье, но как это сделать?!»

В белой рубахе с закатанными рукавами, обняв Нину за плечи, шёл рядом с любимой! Мы тихо пели наши Вдовинские нежные песни. Радостные, взволнованные, пришли за полночь. Родители уже спали. Луна то показывалась, то скрывалась за тучей. Ни один листик не шелестел!

Нина, не стесняясь меня, начала раздеваться, медленно вешая бельё на спинку стула. Я ужаснулся, всё поняв:

– «Да! Она уже всё решила для себя сама! Нет, нет! Только не это! Я ещё пацан. Даже ни разу в жизни не поцеловал её! Как она может это? Я не ожидал ничего подобного от неё! Скорее всего, она уже гуляла с кем-то! Вот в чём дело».

Я отупел от страха, нырнул под одеяло. Раскладушки наши стояли рядом. Протяни руку – достанешь. Вот Нина осталась в одной прозрачной рубашке. Выглянувшая луна высветила нежную девичью грудь и всё прелестное тело до мельчайших подробностей. Затаив дыхание, ошалело наблюдал через щёлку в одеяле. Молчали с полчаса. Изменившимся голосом Нина прошептала:

– Неужели спишь? Коля! Мне холодно. Меня начал бить озноб. Какой там сон!

«Да, сплю, сплю» – повторял я, закрыв глаза.

– «Только в этом спасение!»

Нина положила руку на мою кровать – меня бросило в жар! Тихо шепчет:

– Не бойся, Коля! Иди же ко мне! Ничего не будет, только согреемся!

Я окаменело молчал:

– «Нет, нет! Ни за что! Зачем всё это? Я боюсь её! Может, когда-нибудь и поцелую её, но только не сегодня».

У меня лихорадочно стучали зубы, и бешено толкался, рвался пульс. Весь дрожал – дыханье загнанной лошади уже невозможно было скрыть под одеялом. Я находился на грани срыва.

– Иль за что обиделся? Что с тобой? В ответ молчание.

– Ну, ладно! Я пошутила, уже согрелась. Не надо. Ну, говори же что-нибудь! Коля!

Всё, всё! Отступать нельзя – я сплю, сплю, сплю.

– Эх! И дурачок же ты! Ведь знаю, что не спишь! Что с тобой случилось? Как хорошо провели вечер и вдруг такое. Почему молчишь? Бог с тобой. Я не прощу тебе этого!

Отвернулась, заскрипев раскладушкой, тихо заплакала, затем, не скрываясь, всё громче и громче. Всю ночь я не мог спать. Она, видно, тоже. Всю ночь ворочались, скрипели раскладушками. Утром мы не глядели друг на друга. Нина отказалась от завтрака. Еле успел встать и как следует одеться. Было тяжко и неловко на душе за свою тупость.

Соображаю:

– «Я ведь оскорбил её своим поведением. Не стал разговаривать – испугался чего-то. Может мне показалось, что она стала какой-то слишком раскованной. Все это, вероятно, в горячке сам придумал, нафантазировал. Она нормальная девчонка. Давно любит, наверное, меня, поэтому и приехала. Дурак я всё же! Почему я её так боюсь? Даже ни разу не решился поцеловать свою первую любовь! Надо было объясниться, но… сил не хватило. Ни о чём не договорился».

Мы шли с Ниной тихо по нашей земляной, узкой и кривой улице Овражной. Не разговаривали. Я проводил её до большака – широкой гравийной улице (асфальта тогда ещё не было). Она называлась Широкой. На перекрёстке сухо попрощались. Она уходила, а я всё стоял и смотрел – надеялся, что Нина обернётся. Нет – не оглянулась. Я заплакал. Что наделал? Десятки, сотни раз в будущем выходил на тот перекрёсток, где мы расстались в последний раз, втайне надеясь, что вдруг Нина вернётся.

Пронзительная песня Клавдии Шульженко – это всё о нас двоих:

На тот большак, на перекрёсток – уже не надо больше мне ходить.

Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?

Нина уехала, сухо попрощавшись. Уехала навечно от меня! Больше я её ни разу в жизни не видел. Пытался позже неистово её искать! Куда только не посылал запросы! Она, видно, вышла замуж и сменила фамилию. Может и она пыталась искать меня, но наш дом вскоре снесли. Я упустил шанс, упустил судьбу! Надо было тогда крепко «брать вожжи в свои руки»! Женившись, много раз вспоминал Нину Суворову! Прощай, навечно, моя первая ЛЮБОВЬ!.

Днём мать и Филипп Васильевич пытали меня:

– Ты что? Обидел Нинку? Почему она была такой?

Я угрюмо молчал. Что я мог им ответить?

Провожали меня в техникум все родные и знакомые. Даже из армии успел перед этим мне прислать письмо с наставлениями Шурка. Он уже служил в Кривом Роге и как-то их водили на металлургический завод. Ему очень понравилась «могучая огненная стихия металлургии»! Он приветствовал моё решение и писал, что после армии последует моему примеру и, возможно, тоже поступит в этот же техникум. Жить в Кисловодске с Филиппом он не собирался.

Вышли во двор всей компанией весёлые, шумные. Кто-то даже пытался затянуть песню. Вот вспоминаешь то время – бедно жили! Но как-то умели дружить, сообща веселиться! Родственники, друзья, знакомые, соседи – никто не сторонился друг друга, все были рады гостю, были откровеннее, щедрее! А сейчас? Небо и земля! Даже родные не дружат друг с другом! Все сидят у «ящика» и смотрят попсу. Мельчает народ.

Так вот, идём вниз по Овражной. Два старых чемодана с учебниками у меня. Перевязаны верёвкой, чтобы не развалились от тяжёлых книг. Навстречу с пустыми вёдрами на коромыслах поднимается мать Лидки Зайцевой. Филипп Васильевич в сердцах сплюнул:

– Откуда тебя чёрт вынес с пустыми вёдрами? Сын едет поступать, и ты тут!

Та посторонилась, заулыбалась, извиняясь. Да! Это была нехорошая примета! Мы вышли из глухомани, где все верили не только в приметы, но и в более ужасные вещи: домовых, чертей, ведьм, леших и прочую нечисть.

Чуть погоревали мы, но что делать? Думаем, пронесёт! Уехал. Прошло несколько лет. Всё обошлось благополучно. Поступил, отучился два с половиной года.

И всё-таки те пустые вёдра оправдали плохую примету! Диплом техника-металлурга пролежал у меня в сейфе без движения всю жизнь! Я не смог работать по этой специальности! Но об этом позже.