Читать книгу Самое счастливое утро - Николай Устюжанин - Страница 10

Лето промелькнуло под стук вагонных колес и плеск набегающих волн – я откровенно бездельничал на пляже и сентябрь встретил почти спокойно. Было немного неуютно от предстоящего возвращения в школу, да еще в выпускной класс, но меня приняли как обычно, никто не укорил, не поднял на смех.

Самостоятельная жизнь отразилась на мне не только внешне – я утратил беспечность и подростковую дурашливость, с изумлением увидев, что в среде моих одноклассников эти качества все еще процветают. И на уроках стал вести себя иначе, подавляя учителей физики и математики логикой, прежде мне не свойственной. По физике стал получать одни пятерки, а по математике – четверки, впрочем, цена «успехов» была мне известна – за время учебы в техникуме я прошел двухлетний курс по этим предметам. Волновало меня совсем другое – я должен был определиться с выбором будущей учительской специализации. Педагогическая стезя не вызывала сомнений, а вот история и литература были слишком любимы, и как назло, в равной степени.

Учитель истории Елена Игнатьевна Бурова ушла на пенсию, уроки (а по «наследству» – и классное руководство) вела теперь недавняя выпускница Инна Николаевна Дашкова, смотревшая на нас внимательными голубыми глазами. Ее лицо в обрамлении прямых льняных волос было дружелюбным, не утратившим той девичьей припухлости, от которой теряют голову рано созревшие парни. Наша «Камчатка», в которой выделялся совсем уж мужской статью Гриша Кульян, тут же проявила себя. Кульян то ли случайно, то ли специально опоздал на урок истории. На обычное замечание и вполне понятный жест Инны Николаевны, постучавшей тонким пальчиком по циферблату, он ответил явно заготовленной фразой: «Ваши часы на керосине работают!» Дашкова резко покраснела и выбежала из класса, хлопнув дверью. Виновник скандала сел за последний стол, самодовольно ухмыляясь. Учительница вернулась быстро, обожгла Кульяна многозначительным взглядом и повела урок так четко, что мы еле успевали записывать и отвечать на вопросы.

Во всех школах в те годы было введено производственное обучение для старшеклассников. Наш директор выбрал автомобильное дело для мальчиков, и швейное – для девочек. Автодело вел мой отец. Его кабинет был увешан цветными плакатами, а по углам стояли двигатели в разрезе и такие же полуразрезанные задние мосты и коробки передач. Иногда он показывал учебные фильмы, но больше рассказывал сам – его слушали с нескрываемым интересом. Двоечники и троечники здесь не водились – мы мечтали получить профессиональные шоферские права.

Военное дело, которое отец давно превратил в образцовый предмет, тоже пользовалось успехом, но только у мальчиков – девчонки привносили в наш будущий солдатский строй сплошную несуразицу: то завизжат невпопад, то ноги на плацу перепутают, то автомат соберут так, что без слез и смеха не взглянешь.

На краю спортивной площадки отец построил стрельбище: уложил друг за другом несколько полых бетонных труб, на срезе горы поставил мишени, а с противоположной стороны расстелил спортивные маты. Стрелять полюбили все – и мальчики, и девочки. Увлеклись так, что пропадали там часами. Некоторые из нас даже шли на разряд. Переносить оружие могли только парни – в парусиновых чехлах с ручками мы перетаскивали три винтовки ТОЗ-8 и одну ТОЗ-12, которую берегли для соревнований, – эта «мелкашка», т. е. малокалиберная винтовка, была настоящей спортивной моделью.

В оружейную комнату, украшенную сигнализацией, стремились все юноши, но у меня было преимущество – я мог зайти туда в любое время. Там хранились лупастые противогазы, дозиметрические приборы, гранаты – «лимонки», пневматические и малокалиберные винтовки, автоматы Калашникова и даже ручной пулемет Дегтярева ДП с широченным круглым патронным диском наверху. Хранилище за железной дверью и такой же решеткой, располагавшееся в полуподвале, рядом с раздевалками, притягивало мальчишек всех возрастов, но только я знал его содержимое полностью – казарменный запах промасленного оружия запомнил почти на клеточном уровне.

На соревнования в Лазаревское поехали лучшие наши стрелки. В закрытом спортивном тире, на стенах которого висели фотографии чемпионов, увешанных медалями; мы, ожидая своей смены, переволновались, и потом, лежа на матах, «виляли» стволами слишком часто – черные круги мишеней словно убегали от нас. В общем, очков набрали меньше, чем ожидали, но на разряд хватило.

В школьном автобусе, возвращавшим нас в Лоо, я привычно разместился рядом с Вазгеном – мы и в классе сидели за одним столом. Разговорились. Размечтались. Незаметно для себя подошли к вопросам, которые сидели в каждом: «Что ожидает нас впереди? В чем заключается смысл жизни?» Меня не первый год распирало от этих внутренних умозаключений. Постепенно сложилась картина собственного, пока еще смутного, пути, в котором было многое: служение Родине, людям, творчество, а за горизонтом – семья, дети, свой дом… Я поделился выстраданными мыслями с соседом и чуть не обомлел от неожиданности: Вазген совершенно спокойно, даже как бы играючи, изрек: «Для меня смысл жизни – в деньгах. Чем больше денег, тем больше возможностей». Я ожидал чего угодно: рассказа о его планах на будущее, рассуждений на заданную нами тему, даже интимных переживаний, но только не этого. Находясь в смятении, я не стал его переубеждать, замял разговор – надо было переварить эту «новость», конечно же, мне известную, но давно отброшенную на задворки сознания как пошлую и не подлежащую обсуждению.

Всю оставшуюся дорогу я размышлял. Оказывается, есть иной взгляд на жизнь, и я догадывался, что этот взгляд имеет не философскую (о религии тогда не говорили, – и не потому, что боялись, а из-за неумения о ней рассуждать), а национальную основу. Разные корни, разные традиции, разные цели…

Так впервые я понял, что нет никакого советского интернационализма, по наивности смешанного мной с русской «всемирной отзывчивостью», а есть свое, родное, и есть иное – пусть не совсем чужое, но другое, и с этим надо как-то жить.

И все-таки, какими мы были еще детьми! Как непростительно много мы убили времени на модную музыку, на пластинки, на погоню за «современными», как тогда казалось, стилем и ритмом!..

В тот год какая-то невероятная популярность вспыхнула у группы «Бони М». Я отстоял многочасовую очередь в магазине «Мелодия», но купил-таки журнал «Кругозор» с вожделенной страницей, в которую была вклеена гибкая пластинка с двумя их песнями. На ближайшем школьном вечере с танцами я, задрав нос от собственной значимости, небрежно вручил Вазгену, ведущему вечер, эту «драгоценность». Он, забыв обо всем, сорвал с электрофона заезженный диск-гигант и поставил «классную группу» на его место. Застучали ритмы диско. Вазген, подбежав ко мне, восторженно спросил: «Ну, ты даешь! Где отхватил? Это стерео?» Я не знал, что ответить. Он, махнув рукой, поспешил к усилителю – надо было в нем что-то отрегулировать.

Кстати, в конце года группа «Бони М» выступила перед изумленными советскими телезрителями в студии «Останкино»! Мы чуть не упали со стульев – солистки-негритянки появились перед камерами в сарафанах и белых кокошниках, а Бобби Фаррелл щеголял в красной рубахе и сапогах!..

Вазген и другие мои одноклассники, Жора Меликян и Андрей Задикян, были своими в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Я им жутко завидовал, и не только из-за того, что не умел играть на гитаре и не был уверен в своем голосе, но еще из-за их популярности среди наших девчонок.

Мне приходилось довольствоваться пением в школьном хоре – выступали мы обычно в кинозале зимнего Дома культуры Лоо по большим советским праздникам. В нем же смотрели кино, листали газетные и журнальные подшивки, иногда танцевали рядом, на открытой танцплощадке, под звуки принесенного с собой магнитофона…

Прошли годы. На месте разрушенного «перестройкой» ДК теперь стоит величественный каменный храм во имя Святого Апостола Симона Кананита, в котором тоже звучит хор, но только церковный.

Новый год школа готовилась встретить традиционным концертом. Нашему 10-му «а» досталась самая незавидная его часть – инсценировка классики (на выбор). Нас не радовал даже сам факт, какого-никакого, но выбора. Во время классного часа, на котором и была объявлена «новость», мы прятали глаза в пол – никого не прельщала возможность проявить себя на сцене. Пришлось назначать «ответственного» – им оказался я.

Не знаю, почему, но на горизонте моих мыслей появился «Челкаш» Максима Горького, точнее, его концовка. Героев там всего двое: бродяга Челкаш и крестьянин Гаврила; конфликт ясен и зрим, без декораций и вовсе можно было обойтись. Я «привлек» подходящего своей комплекцией и вальяжностью Андрея Задикяна, и работа тронулась в путь.

Были перечитаны рассказ и комментарии к нему, мы сходили с магнитофоном на морской берег, записали плеск «речной волны», подобрали подходящую одежду, склеили из картона что-то вроде весельной лодки (сидеть в ней было не обязательно). Постепенно мы с Андреем увлеклись, да так, что решили сделать сценку совсем реалистичной.

В конце действия Гаврила бросает в Челкаша булыжник и разбивает ему голову, – Андрей скрутил из тряпок «камень», а мне надо было придумать трюк с искусственной кровью.

За день до выступления я залил томатный сок в небольшой, размером с грецкий орех, целлофановый пакетик, склеил его края горячим утюгом и оставил «отдыхать». К вечернему концерту пакетик почему-то раздулся и «кровь» в нем стала почти бурой. Эта метаморфоза меня не смутила – голова была занята постоянным повторением текста.

Мы с Андреем завершали концерт: Челкаш щеголял босыми ногами (я буквально истолковал слово «босяк»), а свежеиспеченный «деревенщина» – характерным армянским акцентом.

Мы славно поработали на сцене: раздавили ногами лодку, что-то кричали, дико вращая глазами, а в самый ответственный момент Гаврила-Андрей размахнулся и изо всей силы запустил в мою голову не бутафорский булыжник, а, наверное, комок своих измученных нервов.

Он не промахнулся – «камень» отскочил от моего затылка в потолок, а от него в противоположную стену. Зрители раскрыли рты от неожиданности и недоумения, но через секунду их ждал еще один сюрприз: я скорчил рожу, громко застонал, схватился за голову ладонями, в одной из которых был спрятан мой «боеприпас», и с жутким хлопком раздавил его. Коричневые и дурно пахнущие брызги окатили всю стену напротив – задние ряды стали бешено хлопать и улюлюкать, а сидевшие впереди зажали носы.

Надо ли говорить, какой фурор ожидал нас после концерта!.. Учительница литературы от избытка чувств наградила нас отличными отметками, «классная» трясла нам руки, а девчонки проснулись и стали стрелять глазами в нашу сторону, – я даже запомнил случайно услышанный комплимент в свой адрес: «-Он вылитый молодой Горький! А усы, а усы!..»

Но ближе к истине, пожалуй, были уборщицы – они заочно высказали все, что думали о нас, оттирая от остатков театрального пиршества стены, пол и потолок, ставших немыми свидетелями нашего успеха.

После зимних каникул в Сочи сразу пришла весна. Погода стояла теплая, ароматная от свежести листвы и дыхания чистого, отдохнувшего моря. Теоретический курс автодела заканчивался, начались уроки вождения. Вечно сердитый инструктор-армянин, катавший нас на стареньком, скрипящем на каждой колдобине грузовичке ГАЗ-52, вызвал, наконец, и меня. На школьном дворе, возле электробудки, за которой обычно прятались презираемые и гонимые завучем курильщики, я влез в кабину на водительское место и вопросительно посмотрел направо. «Давай, давай, жми на стартер!» – нетерпеливо бросил инструктор, и я, подчинившись, завел автомобиль и включил первую передачу. Резкий рывок – и машина заглохла. «Сцепление не дергай, отпускай плавно!» – скомандовал раздраженный голос. Я повторил – результат тот же. «Да не дергай же!..» – ругнулся наставник, и я, не понимая, в чем моя вина – ведь за рулем я не сидел семь лет – все-таки тронул с места дрожащий от страха грузовик. Двинулись сначала на первой, потом, с перегазовкой, на второй передаче. «Направо. Вот так. Теперь налево», – направлял меня уже успокаивающийся голос… К моему ужасу, мы выехали на трассу «Сочи – Джубга», а я никогда не ездил на дальние расстояния, тем более в автомобильном окружении! Правда, виду не подал, но ехал на большой скорости, внутренне сжавшись. За окнами пробежали Лоо, затем Хобза, впереди – перевал, а там – Вардане.

Инструктор молчал, потом опустил боковое стекло и закурил, развалившись в дерматиновом кресле. Иногда он подбадривал: «Хорошо. Только подбавь газку». Проскочили перевал, поселок, взобрались на следующий перевал. На его вершине с большим трудом, от которого я даже вспотел, развернулись и стали катится вниз.

Самым тяжким для меня оказалось приспособиться к одновременному контролю за дорогой и переключению рычага с круглым и пухлым черным набалдашником, на котором была вырезана схема передач. Я в очередной раз глянул на эту схему, – и тут произошло нечто невообразимое. Слева раздался отчаянный протяжный гудок, больше похожий на истерический плач, а справа – непереводимый мат из гремучей смеси армянских и русских слов.

Взбешенный инструктор нажал на свои педали, «газон», отчаянно подпрыгнув, остановился. Только тут я разглядел, что случилось: у самого края пропасти стояла желтая «копейка» с гербом СССР на боку, а рядом – бледные, как смерть, гаишники. Оказывается, я, переключая передачу, потянул руль влево и чуть не столкнул в раскрытую пасть обрыва патрульную машину ГАИ!.. Спина у меня враз стала холодной.

Инструктор, продолжая материться, тем временем пересаживал меня на свое место.

Гаишники, заметив знак учебной машины, плюнули, нелепо дернув руками, сели в «мусоровозку» и уехали восвояси.

Я сидел рядом с шофером ни жив, ни мертв. Он возмущался и взмахивал то левой, то правой рукой, не отпуская «баранку».

– Ты что, первый раз на трассе?

– Да.

Пауза.

– Точно?

– Да, первый раз!

Пауза затянулась. Видно было, как покраснело лицо моего наставника. Он минуты три еще вел машину, соображая, как умудрился перепутать меня с кем-то из одноклассников, затем остановил и буркнул:

– Садись за руль!

Всю последующую дорогу до моего дома он молчал, а я вел автомобиль «на автомате» и, между прочим, абсолютно спокойно.

Расстались мы весьма мирно, я был убежден – еще несколько учебных поездок, и к правам я приближусь на расстояние протянутой руки.

Но планам моим тогда не суждено было сбыться.

Весной 1978 года я, разгружая с одноклассниками металлолом в пансионате «Лучезарный», вспотел, решил проветриться в кузове нашего ГАЗ-52, пробрался поближе к кабине навстречу воздушному потоку, простыл и «загремел» в только что построенную югославами больницу в поселке Дагомыс.

Больница была легкой, щитовой, но казалась самим совершенством – еще бы, «юги» умели строить: напротив, на склоне противоположного перевала, росли корпуса невиданного по размаху и шику гостиничного комплекса «Дагомыс». Страна готовилась к Олимпиаде-80, нужен был запасной морской порт для регаты (основным стал Таллин). В Сочи на всякий случай отремонтировали морвокзал, стали обустраивать аэропорт в Адлере, заодно в самом центре выстроили еще одну гостиницу с прицелом на олимпиаду – похожий на широкую белую книгу отель «Москва». Плитками с олимпийской эмблемой был вымощен не только центр, но и окраины – даже тротуары возле нашей школы.

Югославские рабочие обосновались в Сочи надолго, некоторые нашли себе жен и пустили корни в русскую землю. Для строителей комплекса были созданы все условия, даже их главная газета «Политика» продавалась в киосках «Союзпечати».

Упреки в «закрытости» Союза – миф. В тех же киосках можно было купить и французскую «Юманите», и австрийскую «Роте Фане», и журнал «Америка». В кинотеатрах шли английские, американские, испанские, японские, индийские, латиноамериканские, даже египетские и пакистанские фильмы, не говоря уж о лентах из «соцстран». Особенно много было французских – с Францией у нас была большая и давняя любовь.

Соединенные Штаты, конечно, мы поливали грязью (в газете «Правда»), но все без исключения гонялись за «настоящими» американскими джинсами и слушали их музыкальные группы.

При большом желании можно было съездить за границу, даже в «капстрану». Сочи был заполнен туристами из ФРГ (их легко было отличить по традиционным шортам) и других капиталистических стран, а уж гостей из стран социализма мы за иностранцев и не считали – не случайно в народе ехидничали: «Курица – не птица, Болгария – не заграница, прапорщик – не офицер» (другой вариант: «женщина – не человек»).

Приезжали интуристы в наш город-курорт своим ходом: западные немцы на ностальгических «Жуках», восточные – на вполне приличных «Вартбургах» и тарахтящих «Трабантах», французы – на неуклюжих «Рено», англичане – на наших игрушечных «ВАЗах», поляки – на «Варшавах» (лицензионных «Победах»), крохотных «Польских Фиатах» и солидных «Полонезах», румыны – на горбатых «Дачиях», и все остальные – в большинстве своем на тех же «Жигулях».

Больничная палата впервые была не детской, а взрослой, мужской, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Последствия эти проявлялись и в скабрезных анекдотах, и в тайных походах за пивом, и в многочисленных разговорах «за жизнь». Среди всех выделялся один москвич, мелкий чиновник, заболевший, как назло, во время командировки. Он бравировал своими знаниями столичного полусвета, был в курсе всех «постельных» дел, с удовольствием пересказывал несвежие сплетни и наслаждался искренним, хотя и недоумевающим, любопытством провинциалов. Я в эти разговоры не влезал, но слушал их поневоле.