Читать книгу Записки путешественника. Всё включено - Николай Ващилин - Страница 5

Евгению Мравинскому – великому музыканту, озвучившему нашу жизнь.

Прошёл июнь, как отзвенела песня

ночам оставив отголосок светлый

Но к середине лета он исчезнет

Как пепел встреч, прошедших незаметно.

В среду улетаю. Не провожай меня. У тебя могут быть неприятности. КГБ меня пасёт. Писать не буду по этой же причине. Если сможешь, зайди как-нибудь к матери. Твой Аркаша Плотницкий.

Я спрятал записку в карман и полез втискиваться в подъехавший автобус.

Лето стояло жаркое. Уже двое моих друзей решили иммигрировать. Вот и Аркаша уехал. Мы познакомились в университете на лекции Льва Гумилёва «Этногенез и биосфера Земли». Я был в шинели с длинным, горчичного цвета, шарфом. Аркашка с Юрой Шестовым носили волосы до плеч и подъехали на синей трёхколёсной инвалидской коляске, разрисованной красными маками. Они как и я хипповали и были диссидентами. На этой почве мы и сошлись. Юрка был женат на студентке Нине, дочери известного скульптора Михаила Аникушина, который по поручению ОК КПСС и лично Г.В.Романова к пятидесятилетию советской власти водрузил на Московском проспекте десятиметрового Ленина с протянутой рукой.

После установки Ленина, его мастерская на Песочной набережной, больше похожая на ангар для самолёта, пустовала и мы устраивали там философские сходки под музыку «Хеа», «Ролинг Стоунз» и «Айрон баттерфляй». Аркашка с Юрой учились на матмехе и все американские студентки университета были у Юры желанными гостями. В мастерской, больше похожей на ангар для самолёта, валялись гипсовые руки, ноги и головы Ленина с разными выражениями лица, на которых мы и рассаживались в обнимку с девчонками и слушали их мистические рассказы о жизни в Америке. Моя Аби из Нью-Джерси дралась за место на высоком лбу Ленина и, чтобы погладить её тугие бёдра, мне приходилось ковыряться в ухе у вождя своим грязным ботинком.

Скульптор Аникушин был членом бюро ОК КПСС, и когда Юрка отвалил в Америку, и вскрылись наши антисоветские сходки, он чуть не застрелился. Или его чуть не застрелили. Точно не помню. Помню, что меня хотели выгнать из ЛИАПа. У меня оказался допуск в секретные лаборатории. Вызвали в первый отдел и какой то щуплый, бесцветный кагэбэшник тянул из меня жилы. Как они узнали? Так и узнали. Стукачами полнится русская Земля. Спортивная кафедра взяла меня на поруки. Я входил в сборную СССР, а такие спортсмены на дороге не валяются. Как послушные патриоты, готовые выполнить любой приказ, любого правительства.

Шаркать по Невскому без Аркаши будет скучновато. Мы одинаково слышали многие звуки. Найти приятеля мне было не легко со времён игры в песочнице. Плохой был у меня характер. Не уживчивый. Особенно с дерьмом.

Асфальт разогрелся до мягкости теста. Обычно после работы мы ехали на Петропавловку или в Приморский парк. Освежиться в прохладных невских струях, промчаться на лыжонках, ухватившись за фал катера. Или ехали на электричке в Курорт, гонять в футбол по пляжу. Там всегда собиралась компания. Но к лету обычно все разъезжались на курорты – Сочи, Ялта, Юрмала. После окончания ЛИАПа я работал там же на кафедре и отпуск всегда был летом. Летний отпуск в СССР был наградой передовикам производства. Лохи отдыхали зимой и не знали, чем себя занять, кроме зимней рыбалки и игры в домино. Домино, домино. Ну и танцы-обжиманцы, конечно. Те, кто работал хорошо – ехал летом к морю покрываться бронзовым загаром и потом ловить на себе завистливые взгляды. А может и соблазнить кого—нибудь на большее.

В июле 1973 я поехал на Рижское взморье, в Юрмалу. Посоветовал мне туда поехать Лёша Людевиг, альтист из симфонического оркестра Ленинградской филармонии. Мы с ним приятельствовали. Познакомились мы у Дома книги, вернее в ресторане «Чайка», который находился рядом и куда мы частенько заходили выпить пива или чего-нибудь поесть. Свёл нас Аркаша Плотницкий. Лёша купил у меня книгу «Ницше против Вагнера» и с тех пор мы стали родственными душами. Нет, дружбы между нами не было. А приятные разговоры были. Совсем не о музыке. О книгах, об одежде. Когда он с оркестром выезжал на гастроли, то я делал ему какой-нибудь заказ. Так и ему и мне было выгодно. Не нужно было бегать по городу и унижаться, продавая привезённые на продажу, вещи. Для артистов, спортсменов и моряков загранплавания были основным источником дохода, позволявшего скопить денег на машину или кооперативную квартиру.

Иногда Алексей по блату приглашал меня на репетиции в Филармонию. Никакого эстетического удовольствия от музыки я не испытывал, но атмосфера недозволенности влекла и обволакивала. На балконе собиралась избранная ленинградская молодёжь, девочки из интеллигентных семей, миленькие студентки консерватории и бог знает кто ещё. Тусоваться там было не удобно. Все соблюдали тишину и внемлили звукам. Но настрелявшись глазками во время репетиции, на выходе было легче подкатить к девчонкам и пригласить их на чашечку кофе в «Европу». Главной забавой для меня было наблюдать за тем, как ведёт репетицию Евгений Мравинский. Иногда я заходился глухонемым хохотом от его выволочек музыкантам. Они покорно глотали все его упрёки, многие из которых больше походили на прощание перед расстрелом. Однажды, остановив репетицию, он велел вывести студента первокурсника Валеру Гергиева, слишком шумно пристававшего к девочкам. А заодно вывели и нас.

Поезд в Ригу пришёл около девяти часов утра и, пересев на электричку, я уже через полчаса был в Юрмале и наслаждался морским бризом, крепким кофе и взбитыми сливками. Лёшу я нашёл в пансионате «Пумпури», как мы и договорились. На мою беду в пансионате не оказалось свободных мест, несмотря на все ухищрения по отношению к администратору с белыми кудрями. Одновременно с оркестром, там остановилась труппа московского «Современника» и простым гражданам советовали обращаться в частный сектор. Я решил оставить вещи у Алексея и посмотреть на всё это ближе к вечеру, когда подтянется мой приятель из Москвы – всемогущий Марик Крейчман.

Белый прибалтийский песок приятно похрустывал под ногами, то и дело осыпая разлёгшиеся под солнцем упругие тела, заставляя их раздраженно вскидывать головы и демонстрировать свои прелестные, не загримированные личики. Потревоженные, они лениво вставали и, виляя пышными хвостами, шли освежаться в прохладные волны Балтийского моря. Та часть широченного пляжа, которая называлась променадом, была твердой и ровной как асфальт и по ней было жестковато идти босиком. Но зато здесь струился в обе стороны такой поток красоток, что голова уставала вертеться. И пока глаза любовались бёдрами проплывшей русалки, ты наталкивался на встречную пышную грудь и рассыпался в извинениях до тех пор, пока не узнавал её имя и отечество. Ну если всё понравилось обоим, можно было договориться и до того, где встретиться вечерком, чтобы… Чтобы что?

Марк Крейчман был моим приятелем второй год. Познакомила нас моя подруга Марина, когда мы случайно встретились в Сочи, спустившись с Чегета, и сразу прилипли друг к другу. Его беззлобные приколы, наталкивались на мои и мы хохотали до колик в животе, заражая смехом не только наших девчонок, но и всех прохожих в радиусе слышимости и видимости. Злобные сочинские аборигены, благосклонно реагировавшие только на колыхающиеся груди приезжих москвичек, принимали нас за пьяных, разгулявшихся шахтёров и настойчиво предлагали свои чебуреки.

Сделав облёт акватории я приземлился в Пумпури и увидел Марка, беседовавшего с белокурой администраторшей кемпинга. Он держал её за руку и как будто делал ей предложение, которого она ждала всю свою недолгую счастливую жизнь. Марик был высоким, ладно скроенным евреем, наделённым от природы морем обаяния и щедрости. Сказать ему «нет» было не возможно. Да он ничего и не просил. Ему давали, умоляя взять.

Я остановился поодаль, ожидая, когда он закончит уламывать блондинку и тут же услышал его знакомый голос

– Ну что ты плачешь, большой ребёнок. Кроватка уже ждёт тебя. Пойдём помоем твои, по локоть в… в варенье ручки и… спать с тётенькой. Не хочешь? А тётя хочет. Тётю нужно пожалеть.

– Началось. Месяц отдыха с тобой на Рижском взморье и годы восстановительных процедур в психиатрической клинике.

– Там таких обжор не принимают. Ты же объешь всех сумасшедших вместе с персоналом.

Вечерняя, остывающая после жаркого дня, Рига принимала нас в объятия своих узеньких улочек и уютных кафе. Марик знал администратора «Современника» и мы постоянно заходили к ним на спектакли, но досмотреть хоть один из них до половины никогда не удавалось. Уже в первом антракте он не закрывая рта рассказывал любительницам драматического искусства, что будет дальше и они шли за ним как мыши, всё больше погружаясь в тёплую глубину его обаяния.

Дни шли за днями, перемежая своё однообразие шумными оргиями белых ночей. Отошла клубника. Взбитые сливки в «Лидо» стали подавать со смородинкой. Приехала новая смена красоток. Вода в море становилась всё прохладней. Лёша радостно сообщил мне, что сегодня они дают последний концерт и завтра отчаливают в Питер.

– Надо пойти послушать- встрепенулся я.

– Ну, конечно, надо. Мравинский дирижирует Пятую симфонию Шостаковича. Где ты ещё такое услышишь?!

– Нигде!

Марк мой порыв окунуться в классическую музыку не поддержал и пошел угощать сливками свою новенькую подружку, любительницу прекрасного. А я, чуть начало смеркаться, одел белые слаксы и пошёл в Дзинтари, настраивая себя на серьёзный лад. Под светлым вечерним небом концертный зал шуршал нейлоном и благоухал ароматом далёких островов «Фиджи». Минут через двадцать моя настроенность на серьёзный лад начала испаряться и я всё чаще прислушивался к шагам и звукам на улице. Не пережив серьёзных мыслей и звуков Дмитрий Дмитриевича я решил дождаться Лёшу на променаде у моря. Променад оживлённо шевелился вечерними юбками и пуловерами. Отдыхающие гуляли, плотно обвив друг друга руками, как сиамские близнецы. Я одиноко проплыл туда сюда и, наконец, радостно заметил толпу знакомых пиджаков. Почти весь оркестр, как бременские музыканты, неспешно плелись стайкой за Евгением Александровичем. Худой, стройный, в лёгких парусиновых штиблетах и белых льняных брюках он шёл вдоль берега чуть поодаль от своих музыкантов и, казалось, не был причастен к их компании. Изнывая от тоски я обрадовался, что могу с кем – то поболтать и посплетничать.

– Ну как тебе концерт? -спросил вполголоса Лёша.

– Скучища. Я не выдержал, ушёл.

Мравинский повернул голову, строго посмотрел на меня и… я заткнулся. Мы шли молча. Лёша посмотрел на меня с какой – то жалостью, но говорить ничего не стал. Я почувствовал себя не в своей тарелке и, понемногу, начал отставать от компании.

Потом поотстал и поплёлся по берегу один. Солнце утонуло в море. Некоторое время по небу носились разноцветные сполохи – сиреневые, малиновые и золотистые. Потом всё стихло. На лазоревом небе засверкали бриллиантами звёзды. Открылась бездна. Сколько всего в ней было?!

Заснеженных холмов раздолье.

Простые крыши и дворы

Что-то мучительно земное

Мне Брейгель старший приоткрыл

Дневные хлопоты исчезли

В спокойной сущности картин

Весь мир вместивший в ноты Гендель

В полночной тишине царил…

Вспомнил я строчки, подаренные мне моим другом Аркашей Плотницким перед отъездом. Где – то он теперь?

Постепенно обида прошла. Я услышал крики чаек, шорох песка на ветру и ровный шум прибоя. Это была музыка уходящего дня. Кода.