Читать книгу Наследство последнего императора. Том 4 - Николай Волынский - Страница 5

Его терзал неистовый индонезийский демон войны с острова Бали

Увидев на перронном контроле надпоручика Кучеру, который по-прежнему спокойно, не поднимая головы, продолжал беседовать с часовыми, Новосильцева резко отвернулась. Морозная волна обдала ее с ног до головы.

Надпоручик Кучера закончил разговор, мельком глянул на очередь. Потом что-то негромко сказал.

Очередь зашелестела, зашевелилась, взволнованно заговорила.

– Будут пропускать сегодня? Что говорят? Офицер сказал – пропускать… Кого? Сказал ждать?

– Военных, военных, говорит! Мимо очереди! – крикнула женщина впереди. – Слышали?

– По какому праву? – взревел над толпой медный бас уже знакомого господина в верблюжьем пальто и в дореволюционном котелке.

– Тебя, буржуй, не спросили, – с ненавистью отозвался солдат из очереди.

– Сам ты буржуй! – заявило верблюжье пальто. – А я – адепт свободных профессий, и не позволю всякому хаму…

«Адвокат? Нет, скорее, ночной спец по банковским сейфам», – решила Новосильцева.

Адепта заглушили крики толпы.

– Пусть пройдут! Пройдите… Господа офицеры!.. Солдаты! Все идите… – и несколько военных в изношенных мундирах неторопливо потянулись к турникету, выстраиваясь в небольшой хвост по соседству. Но их все равно почему-то не пропускали к поезду.

– Сударь, я отлучусь ненадолго, не возражаете? – обернулась Новосильцева к пожилому господину в вицмундире без петлиц. – Вы сможете потом меня узнать?

– Без возражений, сестрица! – с готовностью отозвался бывший чиновник. – Как же не признать, не волнуйтесь! А то, пожалуй, вам лучше с военными. Ведь вы из таких же? Иначе вам ждать и ждать. До второго пришествия.

– Благодарю вас душевно, сударь. Попробую, когда вернусь.

– Поторопитесь! – в спину ей крикнул чиновник. – Этот поезд недолго стоит!

Она не торопилась. Развернулась и пошла от платформы, не глядя, куда идет. Медленно миновала бесконечный ряд картонных и деревянных ящиков, навесов, накидок, плащ-палаток. Дикий городок беженцев протянулся вдоль привокзальной дороги. Здесь расположились, в основном, женщины – пожилые, многие с детьми. Было немало и молодых, с виду курсистки или студентки – девушки, похоже, из когда-то приличных семей. Попадались солдаты, почти все – раненые. Ни одного офицера.

Обитатели стихийного городка жили здесь не одну неделю. Многие даже освоились, привыкли, обжились, не теряя надежды когда-нибудь уехать на Восток. Конечно, не с этим поездом. Знали: в этот их не пустят.

Они оживленно переговаривались с соседями, обменивались слухами, препирались, спорили. В какой-то момент Новосильцева с удивлением услышала смех – тоже женский. И только дети грустно молчали, нахохлившись, как воробьи под дождем.

Облачка вкусного пара подымались из котелков, кастрюлек, жестяных консервных банок. Беженцы готовили себе на примусах, керосинках, небольших кострах. У «особняка» из пятиместной палатки, выгоревшей на солнце добела, Новосильцева увидела даже турецкий мангал.

Беженка получила чай на пункте помощи станции

Транссиба. Фото неизвестного офицера чехословацкого легиона. Осень 1919 год

Снова раздался смех, на этот раз с оттенком неудовольствия: девушка в осенней пелерине, поселившаяся в настоящем дворце из трех снарядных ящиков, хлопнула по руке молодого солдата с забинтованной головой. Тот разместился под навесом из английской плащ-палатки в желто-коричневых пятнах, растянутой на четырех кольях, и только что нарушил границы соседнего владения.

Как же попасть на этот чертов поезд?

И тут будто солнечная искра попала ей в глаза.

Около пыльного куста придорожной облепихи стоял странный господин, явный иностранец. Небольшого роста, чуть выше Новосильцевой, но крепко сбитый и с виду физически сильный, господин своим круглым лицом, южно-азиатскими черными глазами в круглых очках напоминал японца, или, скорее, малайца. А в остальном – европеец. Он был в мундире капитана французской армии, офицерских брюках и в русских высоких сапогах – сильно избитых, но зеркально начищенных. На ремне через плечо у него висела портативная фотокамера фирмы «Кодак». Занимался он не менее странным делом.

Французский малаец медленно, очень осторожно снимал с колючих веток облепихи прозрачные янтарные ягоды, долго нюхал каждую. Потом неторопливо клал её в рот и медленно жевал, чуть морщась.

Однако не солнце сверкнуло в глаза Новосильцевой, а искрящееся великолепие высших орденов Российской империи и королевства Бельгии на груди любителя облепихи.

Сиял высший бельгийский Орден Короны – звезда из пяти концов мальтийского креста. Русские награды впечатляли больше. Два офицерских Ордена Святого Георгия четвертой степени, Святой Станислав, Святой Владимир с мечами, дающий награждённому право на потомственное дворянство. И даже Орден Святой Анны. Были еще у капитана и ордена других стран – Новосильцева их не знала.

Похоже, франко-азиатский кавалер приготовился к какому-то торжеству: обычно, на каждый день, военные носили скромные колодки с орденскими лентами.

Новосильцева поколебалась и решительно шагнула к сверкающему господину.

– Hallo, mijn Heer Grondeys! – весело сказала она.

Тот резко обернулся к ней, потом едва заметно, но вполне учтиво поклонился:

– Hallo, gerespecteerde mevrouw! Kennen wij elkaar?

– Nietecht.25

– Но вы меня знаете?

– Я о вас знаю. Правда, немногое. Хотелось бы побольше.

– Понятно, – кивнул капитан. – Вы читали мои статьи.

– Ваши статьи очень интересные. Но о том, что мне про вас известно, в газетах не пишут.

– А где пишут? – заинтересовался капитан.

Она не ответила, загадочно улыбаясь. Потом многозначительно повела глазами вокруг.

– Давайте лучше по-русски, – предложила Новосильцева. – С голландским у меня плохо, к тому же, опасаюсь, мы привлекаем внимание.

Ничьего внимания они не привлекали. Иностранцами Сибирь сегодня не удивить. С первых дней гражданской войны, развязанной в России странами Антанты, сюда хлынули англичане, французы, немцы, итальянцы, американцы, китайцы, японцы, корейцы, арабы. Мелькали даже индусы в фиолетовых чалмах и негры в форме французских зуавов – ярко-красные шаровары, синие куртки, турецкие фески. Только голландцев почти не было. Поэтому даже такая редкость и знаменитость, как военный репортер Лодевейк Грондейс из королевства Нидерландов, мало кому была известна в Сибири. Разве что тем, кто привык читать газеты, в первую очередь, иностранные. Или тем русским солдатам и офицерам, кто недавно воевал на Юго-Западном фронте.

Похожий на азиата голландец еще раз сверкнул на солнце грудью, которая ярче засияла радужной эмалью, золотом и серебром.

Он внимательно изучал лицо сестры милосердия – красивой, однако исхудавшей, измученной. Вид у иностранца был такой, будто он держит на ладони пушистого зверька, быть может, белку; она помахивает хвостом, однако на своей ладони он чувствует ее холодные лапки и готовые к делу острые коготки.

– Интересно, интересно… – наконец произнес на хорошем русском Грондейс. Снова отщипнул ягодку облепихи и укололся. – Вы знаете, что эти шарики пахнут настоящим ананасом? Сказка. В такой холодной стране…

– Пахнут, как ананасы у вас на родине?

– Ошибаетесь, мисс. In het koninkrijk der Nederlanden26 ананасы не растут.

– Я имею в виду, на вашей первой родине – там, где вы родились и родилась ваша мать. В голландских колониях. В Индонезии. Восточная Ява, если точнее.

– И где же такое пишут обо мне? – удивился Грондейс, отвернувшись от облепихи. – И о моей матери? Кто вы такая, сударыня?

– В газетах о вашей семье не пишут. Пишут совсем в других документах. Но тоже интересных. Строго конфиденциальных. Думаю, даже вы их не видели. О них не знают ваши друзья и ваши родные. Может быть, не знают и все ваши враги. Только ваше непосредственное начальство. По ту сторону Английского канала27. И моё. Отчасти.

Грондейс даже не дрогнул. Он только коротко глянул на Новосильцеву поверх очков и прищурился, задумавшись.

– Начальство… А вы, надо полагать, эти мифические документы читали, – наконец с сухой иронией сказал голландец. – Интересная вы персона, однако. Не думал, что когда-нибудь встречу настоящую Шехерезаду. Да ещё в Сибири, а не в Персии. Так о чём же нынче повествуют багдадские сказки? Что нового у Гаруна-аль-Рашида?

– Какие уж тут сказки! Ваша бабушка была яванской принцессой. А вы женаты на русской. Точнее, на малоросске. Мадам Гончаренко, кажется? Или Петренко? Точно знаю, что Валентина. Она пианистка. Учительница музыки.

Он несколько секунд глядел ей прямо в глаза. И произнес ледяным голосом:

– Похоже, вы не совсем Шехерезада. Должен признаться, не часто мне доводилось встречать столь… осведомленных персон, тем более, среди дам. Полагаю, на моем месте вы тоже удивились бы, мисс…

– Мария.

– Мисс Мария. Коль скоро так… Откуда вы взялись? – повторил он. – Может быть, вы расскажете что-нибудь и о себе, мисс Мария? – вкрадчиво поинтересовался Грондейс. – И о ваших удивительных источниках сведений. Или это тоже секрет?

– Непременно расскажу, mijn Heer Грондейс, – пообещала она. – Даю слово. Обо всех секретах. Или не обо всех. В более благоприятный момент. Пока одно открою: до недавних пор мое начальство пребывало в деловых, точнее говоря, в союзнических сношениях с вашим. Иногда делились секретами. Так что мы с вами, можно сказать, почти коллеги.

– Прошу, beste mevrouw28, принять к сведению: у меня нет и никогда не было никакого начальства. Никакого! Надеюсь, и не будет, – надменно отрезал голландец. – Кроме моей королевы Вильгельмины, разумеется, – с достоинством уточнил он. – В остальном я совершенно свободный и абсолютно независимый человек. И вы об этом знаете, как я понял с ваших же странных слов.

– В самом деле, независимый? – улыбнулась Новосильцева. – И от чиновников с улицы имени другой королевы, Виктории, дом номер 64, что в Лондоне29, тоже независимы?

С укоризненной мягкостью Грондейс произнес:

– Даже оттуда, из совершенно неизвестного мне адреса, beste mevrouw, мне никто не указ.

– Простите, mijn Heer, неточно выразилась. В самом деле, никаких приказов из того дома вы не получали. Секретные донесения из Ставки Главнокомандующего русской армии вы отправляли в британскую военную разведку добровольно. И совершенно бескорыстно. Это мы все знали.

– Все? – поднял брови Грондейс.

– Все из тех, кому следовало.

Грондейс застыл, но всего на несколько секунд. Потом быстро глянул по сторонам и сказал неожиданно примирительным тоном.

– Будем считать, beste mevrouw, что я оценил вашу шутку. Хотя и не очень удачную, откровенно говоря. Самое неудачное в ней то, что вы шутите слишком громко – согласитесь.

«А ведь самого факта ты, голубчик, не отрицаешь! – злорадно отметила Новосильцева. – Прав был полковник Скоморохов».

– Ах, простите, сударь! – спохватилась Новосильцева. – Вы правы: я всего лишь попыталась пошутить насчет вас и британской разведки. В самом деле, не очень удачно.

В ответ голландец завернул такую многоэтажную матерную конструкцию, что Новосильцева отшатнулась.

– Я вас попрошу, сударь, – произнесла она ледяным тоном. – Выражайтесь поизящнее в моём присутствии. Или этим ваши знания русского языка исчерпываются?

– Что же вам не нравится? Не слышали таких слов? Значит, не были на фронте? И вообще в войсках? Какая же вы сестра милосердия?

– Дипломированная. И не надо меня так грубо экзаменовать.

– А мне показалось, что это вы меня экзаменуете.

– Я была на фронте. На том самом. Его мало кто различал. И вы на нем были. Минхеер, мы же друг друга поняли, – многозначительно сказала Новосильцева вполголоса.

– Вы уверены?

– А вы нет? Все равно, подобного поведения я не потерплю.

– Вот как! Раньше, значит, терпели.

– Никогда.

Грондейс снова оглянулся по сторонам.

– Вот что: я отплачу вам другой монетой. Однако настоящей, не поддельной, – заявил он. – Без шуток. Сейчас я понял, кто вы на самом деле. И на кого объявило охоту командование чехословацкого легиона вместе с чешской и колчаковской контрразведкой. Полковник Зайчек вас заждался. Мечтает видеть вас в своем подвале.

Новосильцева замерла.

– С нетерпением ждет! – с удовольствием сказал голландец. – Ваши друзья уже у него. Мне, простому репортеру, известно больше, чем любому вашему шпиону. Пусть он даже из Генерального штаба.

Голландский корреспондент Лодевейк Грондейс был бешено популярен во время войны. В Западной Европе его репортажи рвали из рук. В России знали мало, зато на Восточном и Западном фронтах он был знаменитостью. Грондейс оказался редким журналистом, кто собирал горячий материал не в штабах, а в окопах и траншеях, на переднем крае, под огнем. Он ходил в боевую разведку вместе с русскими пластунами, причем с оружием в руках, что запрещено журналистам. И вместе с солдатами атаковал противника, удивляя всех своей отчаянной, совсем не европейской храбростью.

А ведь ещё совсем недавно Лодевейк Грондейс жил тихой, размеренной жизнью, преподавал в школе, потом в университете физику и математику и увлекался историей Византии. Никто не предполагал, и он сам, что внезапно оставит свою благополучную жизнь и бросится в самый центр мировой бойни.

Будущий отважный репортер Лодевейк Херманн Грондейс родился в Индонезии, в городе Памекассене, Восточная Ява. Отец его Херманн Грондейс был директором школы, мать Йоханна Элизабет Ле Брюн – потомственной туземной аристократкой, внучкой яванской принцессы. Она передала сыну не только азиатские черты лица, но и нечто такое, что перевернуло в 1914 году всю его жизнь.

Закончив в колонии голландскую гимназию, Лодевейк переехал в метрополию, где получил два высших образования – в Утрехтском и Лейденском университетах по специальности физика и математика.

И все бы ничего: постепенно складывалась педагогическая и научная карьера. Как вдруг прогремели августовские пушки первой мировой.

Час пробил. В крови Грондейса проснулся яванский демон войны Батара Кала, переданный Лодевейку, очевидно, с генами матери. Демону зачем-то понадобилась всеевропейская битва, где реки крови сливались в одно кровавое внутриконтинентальное море.

Неистовый демон войны Батара Кала с

острова Бали, вселившийся в Лодевейка Грондейса

Сам Грондейс рассказывал: «Я ощущал себя неистовым индонезийским богом войны, который грозно и озабоченно, восторженно и порой даже сочувственно наблюдает с облаков за битвами гладиаторов, которых бросили в бой местные боги».

Грондейс никогда не изучал военное дело, в армии не служил, даже винтовку в руках до этого не держал. Однако, получив аккредитацию нескольких европейских газет, сразу бросился в самую гущу войны, где научился убивать и выживать.

Сначала он отправился в Бельгию, по которой германские войска нанесли первый удар. Здесь Грондейсу удалось спасти пятьдесят бельгийских священников, которых немцы приговорили к смертной казни. За свой подвиг он получил бельгийский Орден Короны из рук самого короля Альберта – короля-солдата. Бельгийские граждане так назвали своего монарха не только потому, что он был реальным, а не свадебным главнокомандующим, каким через два года оказался Николай Второй. Король Альберт сам с оружием в руках сражался впереди своей крошечной армии, бросившей отчаянный вызов тевтонскому стальному монстру.

В 1915 году Грондейс – в России, при армии генерала Брусилова. Он был на передовой во время знаменитого Брусиловского прорыва. Когда погиб командир отряда, Грондейс взял командование на себя и повел русский отряд в атаку. Его солдаты выбили врага из первой линии траншей и взяли в плен целую роту. За этот подвиг Грондейс был награжден первым Георгием.

В своих репортажах он с уважением и нередко с восторгом писал о собратьях по оружию. Русского солдата Грондейс считал лучшим в мире. Он полюбил Россию и даже развелся со своей голландской женой, чтобы жениться на русской – на пианистке Валентине Гончаренко-Петренко. Так, утверждал Грондейс, приказал ему его бог. Попробуй, не подчинись.

Слава о нем разошлась по всему Юго-Западному фронту. И донеслась до контрразведки Генштаба. Вскоре русская агентура доложила полковнику Скоморохову, что в британскую разведку стала регулярно поступать информация обо всем, что происходит в русской Ставке. И совпало это событие с появлением в ней Грондейса. Полковник решил взять голландца в разработку и поручил это Новосильцевой. Но его остановило большое начальство.

Сам главком великий князь Николай Николаевич проникся таким доверием к храброму голландцу, что разрешил ему, единственному из иностранных корреспондентов, бывать в Ставке в любое время и даже участвовать в штабных секретных совещаниях. Без ограничений. Дело

Лодевейк Грондейс с женой Валентиной Гончаренко-Петренко. 1919 год

неслыханное, особенно, если учесть, что великий князь к тому времени окончательно спятил на почве шпиономании. Но, тем не менее, он никогда не поверил бы, что обласканный им Грондейс – британский крот, хоть и «союзный».

Так что напрямую в шпионской деятельности Грондейс уличён не был. Но подозрение осталось. И только что подтвердилось – Грондейс молча, сам того не заметив, признал: да, он шпионил на МИ-6.

Многое Грондейс повидал в России. Был свидетелем успешного заговора капиталистических воротил и генералитета вместе с членами семьи Романовых, которые свергли царя. Наблюдал Февральскую революцию – жестокую, кровавую, напомнившую Великую французскую. На улицах Петрограда людей грабили и убивали среди бела дня, расстреливали офицеров, «буржуев» – под эту категорию подходили все, кто не носил солдатскую шинель или рабочую поддевку. Выбрасывали из окон на асфальт бывших полицейских и жандармов, поджигали правительственные и судебные здания, расхищали важнейшие государственные документы. И эта вакханалия продолжалась несколько месяцев, только к лету слегка затихла.

Л. Грондейс в Петрограде в 1917 году. Рисунок Ильи Репина.

Видел Грондейс, как Временное правительство вместе с эсеровским Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов стремительно уничтожили русскую армию, а потом ликвидировали государство и в итоге – саму империю.

В России воцарились хаос, беззаконие, тотальное насилие, в ней подлинными хозяевами стали бандиты, грабители и убийцы, которых Временное правительство по случаю революции амнистировало. И выпустило из тюрем даже самых тяжких преступников, никакой амнистии ни при какой власти не подлежавших.

Он предвидел неизбежный приход большевиков. Ни одна политическая сила не была способна взять на себя опасную ответственность власти и спасать страну. Но открыто стать на их сторону, объявить себя союзником большевиков Грондейс не пожелал.

Описывать гражданскую войну Грондейс решил со стороны белых – исключительно из упрямства полуанархиста, кем он и был по своим убеждениям. Тем не менее, к большевикам относился серьезно, наблюдал за ними внимательно. Читал их прессу и знал некоторые печатные труды их вождей. Даже побывал у красных сначала в плену – в расположении Южного фронта. А потом уже по их официальному приглашению в Москве.

Когда его арестовал красный разъезд, Грондейс был уверен, что его немедленно расстреляют. Он, уже по привычке, не только собирал материал о Добровольческой армии, но и сам воевал против красных. И об этом было известно по всему фронту.

Однако новости о воинственном голландце сюда еще не дошли. И потому его плен больше напоминал пребывание в гостях, хоть и не добровольное. Впрочем, и в красных войсках Грондейс времени не терял.

Вот что он вспоминал через несколько лет.

«В кармане у меня лежал документ, подтверждавший мое участие в боях на стороне Добровольческой армии, и мне очень хотелось его сохранить для истории. Если красные его найдут, меня тут же расстреляют. Возможность уничтожить документ у меня была. Но я предпочел рискнуть и сохранить его.

Солдаты, провожая меня к начальнику и, смеясь, говорили обо мне как о «пленном корниловце», и я понял, что все равно пропал.

Привели меня к комиссару Зиновию Шостаку, молодому человеку лет двадцати трех, еврею с живыми умными глазами. Во время войны он бывал в Калифорнии, бегло говорит по-английски и, похоже, был рад встретить в моем лице иностранца. Мои официальные документы ему не понравились. И он решил удержать меня качестве пленника рядом с собой. При этом пояснил, что для моей же пользы. Покинь я комиссарский бронепоезд, красные солдаты меня бы растерзали.

Я сказал ему, что, по заданию своих газет, должен попасть в Киев.

– У вас ничего не получится. Железная дорога между Торговой, Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой перерезана разведкой Корнилова.

– Я мог бы проехать на санях.

– Все равно далеко не уедете. Вас пристрелят в первой же деревне. Лучше я выделю вам купе в моем поезде. Как подданный нейтральной державы вы будете наблюдателем гражданской войны с нашей стороны фронта. И скоро увидите, как рассеется эта мелкая банда (that little bunch) белых разбойников.

Тут прибежал, задохнувшись в панике, красный офицер и отрапортовал, что оборонительный рубеж перед Белой Глиной покинули 230 солдат – дезертировали. Шостак невозмутимо распорядился взять на станции столько же бойцов и отправить на оставленный рубеж.

На мои расспросы о Красной армии, Шостак отвечал, что пока и речи быть не может о формировании регулярных войск. Всё впереди. А до того им приходится довольствоваться случайными солдатами и случайными командирами».

Очень Грондейса заинтересовала персона комиссара.

«Шостак, русский еврей из Крыма, уехал во время войны в Соединенные Штаты, вполне возможно для того, чтобы избежать военной службы. Он умен, хоть и малообразован, но амбициозен. Благодаря своему пребыванию за границей, имеет довольно хорошие манеры, вполне цивилизован. Для своего возраста он на удивление скептичен, не верит в людей. Одержим идеями Троцкого, но не понимает их сути.

Ненавидит аристократов и смотрит свысока на невежественный и покорный народ, который надо просвещать. Считает себя настоящим русским и уверен, что работает ради блага того самого народа. Однако возможностей быть понятым этим народом у него нет. С офицерами и солдатами он обращается пренебрежительно. Красногвардейцы подчас с трудом выносят его, злорадствуют из-за его промахов. Но поскольку они не доверяют всем, кто служил старому режиму, то охотно верят якобы «гонимым при царе»: полякам, латышам, евреям…»

С утра до заката, каждый день Грондейс ездил с Шостаком по войскам. А вечерами до хрипоты дискутировал с красным комиссаром.

Кончилось тем, что Шостак предложил ему съездить с ним в Москву. И Грондейс с удовольствием согласился.

В Москве голландец посетил бывшего главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова, который перешел на сторону большевиков. Когда Грондейс объявил высшим советским властям, что ему, газетчику, необходимо съездить в колчаковскую Сибирь, то большевики препятствовать не стали. Даже снабдили его охранной грамотой.

Пропуск

Настоящий выдан подданному королевства Нидерланды Людвигу Хермановичу ГРОНДЕЙС, военному корреспонденту буржуазных и социалистических газет и журналов с дозволением собирать сведения не секретного характера для написания им разных правдивых статей.

Помощник секретаря СНК Вилкин

Грондейс раскрыл плоский портсигар из крокодиловой кожи, достал тонкую черную сигариллу и закурил.

– Не угодно ли? – он предложил портсигар Новосильцевой. – Правда, табак бразильский, очень крепкий – не турецкие вам и не греческие. Но сейчас многие дамы за границей и бразильский курят. А во Франции того пуще – чёрный «корпораль».

– Благодарю, я не из числа таких дам. Кстати, разрешаю вам курить в моем присутствии.

– О, вы бесконечно любезны! – поперхнулся дымом голландец.

Попыхтев сигариллой, спросил:

– Откуда такие странные намеки относительно моей персоны? И моей семьи? Только не удивляйте меня долго. Лучше быстро и сразу.

– Служила по ведомству генерала Батюшина. Даже имею офицерский чин.

– Ага! – торжествующе заявил Грондейс. – Вот где собака зарыта. А я сразу вас разгадал.

– Сразу? Мне показалось – наоборот. С опозданием.

– То есть, я понял, кто вы. Но… плохо ваше бывшее ведомство работало, если вы заявляете обо мне такие странные вещи без доказательств.

– Плохо, – согласилась Новосильцева. – То плохо, что тогда они не смогли доказать. Но, по-моему, все это давно никакого значения не имеет. Правда? Та война ушла. А мы всего лишь ее живые осколки.

– Тем не менее, вы неспроста подошли. Вам поезд нужен, верно? Вы хотите уехать.

– Видите чешского надпоручика на контроле?

– Не только вижу, но и хорошо его знаю. Ярек Кучера.

– Вор и убийца Кучера, – с ненавистью уточнила Новосильцева. – Его мерзавцы ограбили меня и моих друзей. Их выбросили из поезда, хотя взяли за проезд огромную плату. А меня попытались изнасиловать и убить.

– Это когда вы вознамерились проехать в воинском эшелоне, к тому же по подложным документам?

– Совершенно верно. По фальшивым документам агента МИ-6. Между прочим, качеством они были получше настоящих.

– Разве МИ-6 выдает своим тайным агентам удостоверения личности? – удивился Грондейс. – Плохая идея: вы сильно рисковали.

– Конечно, не выдает. Но кто об этом знает? Только в Лондоне, высокое начальство.

Грондейс кивнул, бросил на землю окурок сигариллы, но раздавить не успел. Прямо из-под сапога голландца окурок подхватил мальчишка в лохмотьях, отбежал на безопасное расстояние и продолжил курить.

– Дитя войны, – вздохнул Грондейс.

– Двух войн. И двух революций.

– Почему вы со мной так откровенны? – спросил он. – Совсем не опасаетесь?

– Нисколько.

– Отчего же?

– Потому что хорошо знаю: вы не только репортер и солдат. Вы – джентльмен.

– Вот как! – усмехнулся голландец. – Не подозревал… Скажите честно, – он понизил голос и быстро спросил. – Вы агент Ленина?

– Нет.

– Троцкого?

– Отвечу честно: нет и нет.

– Осведомительница Дзержинского?

– Тоже нет. Хотя в его ведомстве пришлось… побывать. Вот что я вам скажу с полной откровенностью. Когда мне удалось вырваться от чехов, я пережила шок, тяжело заболела, была при смерти. Спасла меня простая крестьянская семья. За это чехи их расстреляли. Убили даже беременную женщину.

– Vloek30! – воскликнул Грондейс. – Мерзавцы! Если то, что вы сказали, правда, я буду требовать…

– Ничего не надо требовать, минхеер. Будет только хуже. Тем более что убийцы уже наказаны. Поэтому чехи меня ищут. И сейчас вы единственный человек, кто может мне помочь. Сохранить не только мою свободу, но и жизнь,

– Приказывайте, моя jonge dame31! – учтиво шаркнул Грондейс.

– Мне нужно в Омск. На этом поезде.

– И, конечно, у вас нет места. Боюсь, я ничего…

– Место у меня как раз имеется, причем классное.

– Неужели? – не поверил Грондейс.

– Только что купила.

– Невероятно! А… позвольте взглянуть на ваш билет.

Рассмотрев внимательно проездную карту, Грондейс вдруг расхохотался.

– Что такое, сударь? – нахмурилась Новосильцева. – Там что-то смешное написано? Уж не обо мне ли?

Не отвечая, голландец хохотал от души, громко, со вкусом. И все не мог остановиться, только отмахивался от Новосильцевой. Хрюкнув напоследок, достал носовой платок и вытер слёзы.

– Жду объяснений, минхеер, – мрачно напомнила Новосильцева.

– Объяснений… – бормотал Грондейс, протирая очки. – Она ждет объяснений!.. Тут и объяснять нечего.

– А вы попытайтесь.

– И какое же у вас там, в вашем вагоне, место?

– Вы не читаете по-русски? Вагон международный, второе купе, место номер два.

– А теперь смотрите сюда. Демонстрирую чудо. Абракадабра!

Жестом фокусника он вынул из кармана и протянул Новосильцевой два билета. Оба в вагон МОСВ, второе купе, места №1 и 2.

– Поняли? В Екатеринбурге я выкупил оба места. Терпеть не могу соседей в дороге, мешают работать. А вам мошенники продали второе место ещё раз. Пойдете требовать с них деньги?

Растерянно пожав плечами, Новосильцева произнесла упавшим голосом:

– Наверное, уже поздно. И без толку.

– Без толку, – согласился Грондейс. – Ждать они вас не будут.

– Что же мне делать? – в отчаянии вскрикнула она.

– Молитесь вашему Богу. Благодарите. Кто бы мог подумать, – покачал он головой. – Словно по заказу: вы подошли именно ко мне. А у меня в кармане ваше место. И ваша судьба.

Он положил свои карты в карман, поразмыслил.

– Сделаем так. Сейчас пойдем к поезду. Держитесь за моей спиной поближе. Документы быстро показать солдату, русскому, который справа, но в руки не давать. И не торопясь, прогулочным шагом – в вагон. Запритесь, никому не открывайте. Откроете только на мой голос. Вот, держите мой ключ от купе.

– Брате Ярек, надпоручик! – весело закричал Грондейс, подходя к турникету. – Имею замечательную контрабанду! Угощайтесь.

Открыл и протянул чеху портсигар. Кучера, улыбаясь и прищурив глаза, взял сигариллу.

– Спички? Спички есть, брате надпоручик?

– Куда ж без спичек! – заявил Кучера, достал коробку шведских safetymatches, повернулся спиной к ветру и к Новосильцевой и принялся раскуривать. Новосильцева сунула прямо под нос часовому сестринскую книжку и билет. Тот и смотреть не стал:

– Проходи, сестрица, поспеши, сейчас отправляют.

Склонив голову, она неторопливо шла вдоль эшелона – сплошь товарного. Где же классный вагон? Носильщик, мерзавец, конечно, не пришел ее провожать.

Двери нескольких теплушек были открыты, из них выглядывали чешские солдаты. На стенах вагонов виднелись полустёртые надписи «40 человек 8 лошадей, Варшава-Киев». Некоторые были разрисованы свежими веселыми картинками с надписями на чешском.

При виде сестры милосердия чехи кричали, хохотали, вопили по-чешски и по-русски:

– Эй, красотка, не проходи мимо! Сюда иди, не пожалеешь!

– Сестра, помоги: живот болит!

– А у меня – пониже живота. Сейчас помру, спасай!

Даже не подняв голову, Новосильцева прошла почти весь чешский эшелон и растерянно остановилась. Где чертов пассажирский поезд?

– Гражданин, – спросила она у дежурного по вокзалу. – У меня место в пассажирском на Омск, классное. Разве он еще не прибыл?

– Давно прибыл, барышня, и сейчас отправится, – чуть приподняв красную фуражку, ответил дежурный.

– Где же он? – испугалась Новосильцева.

– Да вот, перед вами.

– Но это же товарный!

– Правильно говорите, товарный.

– А пассажирский? На Омск.

– Он и есть омский. Микстовый, стало быть, сборный. Пассажирских вагонов всего три. Пройдите к паровозу, там они.

Она пошла дальше и, не доходя до паровоза, изумленно остановилась.

Словно прозрачная стена оказалась перед нею, а за стеной – волшебный вход в другое, давно ушедшее время. В другую эпоху – в счастливую, довоенную.

Новосильцева несмело сделала шаг – стена пропустила её, и она прошла к паровозу.

Легендарный «Русский Пасифик»

Зеркально сверкал черным котлом и горел красными, высотой с человека, колесами красавец «Русский Пасифик» – лучший в мире паровоз Путиловского завода. Великан горячо и с долгим шумом вздыхал, словно кит в океане, и время от времени выпускал по бокам голубоватые паровые усы. От них щемяще пахло мирной дорогой. Такие паровозы ходили только по Транссибу и по курортной владикавказской линии. Скорость у них была фантастическая – 125 километров в час.

К паровозу были прицеплены два синих вагона и её вагон МОСВ – темно-ореховый, с медной крышей, в открытых окнах ветер шевелил занавесками.

Она не поверила бы глазам своим, но у входа стоял вполне натуральный, привычный обер-кондуктор с пышными усами – непременной частью кондукторской формы.

Скользнув равнодушным взглядом по сестре милосердия, остановившейся рядом, обер достал из кармана часы, щелкнул крышкой, закрыл. Глянул в сторону дежурного, чья красная шапка поплыла к вокзальному колоколу, и обнаружил, что сестра по-прежнему стоит рядом и улыбается.

– Вам что-то угодно, сестрица?

– Угодно, – весело ответила она. – Я к вам. Принимайте пассажирку, – и протянула билет.

– Ничем не могу помочь, – строго ответил обер, не обращая на билет внимания. – У меня мест нет. И не было.

– Может быть, вы все-таки примете карту?

– Зачем? – фыркнул обер. – Вы не расслышали? Мест нет.

– А вы все-таки посмотрите, – настаивала Новосильцева.

Обер-кондуктор мельком глянул на проездную карту и вернул ей обратно.

– В указанном купе едет особый пассажир. Иностранец. Выкупил оба места. Сесть вам туда никак не можно. Ваша карта, барышня, продана на занятое место и потому не действует.

– В этом купе едет мой друг – господин Людовик Грондейс. Голландец, иностранный корреспондент.

– Да, едет такой. И что с того? Все одно: не действительна ваша карта.

– Послушайте, он в Екатеринбурге оплатил всё купе – для себя и для меня. Чтобы я не волновалась и могла спокойно сесть на этой станции. Занял место для меня.

– Меня не предупреждал. А карту, что же, вам продали здесь?

– Именно так.

– Зачем же вы покупали карту, коль говорите, что место вам забронировано?

– Чтоб наверняка. Я не знала, удалось ли ему занять купе.

– Но барышня! Сведений на эту станцию о вакансии я не отправлял. И потому вам никак не могли продать билет в мой вагон, – не поддавался обер-кондуктор.

– Господин Грондейс позаботился. Он дал знать в здешнюю кассу.

– Да быть такого не может, сударыня! – обер стал закипать. – Касса продает билеты только по сведениям обер-кондуктора. Никто другой кассиру не указ! Даже голландский писатель.

– Значит, вы не знаете, насколько мой друг важная и влиятельная персона. Он не только корреспондент всех европейских газет и журналов. Он еще и член совета союзной миссии при штабе Верховного правителя.

– Верховного, говорите, – озадаченно сдал назад обер. – Что-то тут все равно не вяжется… Нет, не могу посадить вас. Вот подойдёт хозяин, тогда и выясним.

– Но мой друг велел мне не ждать, а немедленно размещаться! Ах, надо было взять у него ту карту, которую он купил для меня в Екатеринбурге! – не отступала Новосильцева. – Но все равно он придет – перед самым отправлением. У него дела с комендантом эшелона, надпоручиком Кучерой.

– Есть такой – Кучера, да… И все ж не могу, – упрямо повторил обер. – Даже не просите. Пусть всё так, как вы говорите, всё одно – не могу. Даже открыть купе для вас не могу. У хозяина свой ключ. Он запер дверь и ушел с ключом.

– Положим, открыть-то вы можете, – упрекнула его Новосильцева. – Но господин Грондейс знает, что вы человек ответственный и открывать дверь для меня не станете. И дал свой ключ мне.

И поднесла ключ к самому носу обер-кондуктора.

– И все ж таки, – уже мягче возразил обер. – Лучше бы нам дождаться хозяина.

– Он велел ждать в вагоне! – воскликнула в отчаянии Новосильцева. – А не здесь, среди чехов! Сейчас затащат меня к себе, пропаду – вся вина будет на вас.

Тут обер-кондуктор заколебался. Покрутил головой, вздыхая, посмотрел на ближайшую теплушку, откуда чехи по-прежнему махали руками Новосильцевой, кричали и жестами приглашали к себе.

– Чехи, говорите… Они – да, могут. А – будь что будет! – махнул рукой обер. – Сделаем так. Я вас пропущу. Но не выпущу, покуда не придет хозяин и вас признает. И не обессудьте, ежели придется вас высадить и сдать жандарму.

– Не придется, – повеселела Новосильцева. – Я не мошенница и не воровка. Верьте мне, – в последние слова она вложила всю силу убедительности, и обер сдался.

– Ну, проходите, – сказал обречённо.

Войдя в вагон, Новосильцева убедилась, что чудеса продолжаются: она ступила на толстую, чисто подметенную ковровую дорожку. И пахло здесь не удушливой вонью солдатских портянок, махорки и самогона. Как и десять лет назад в таких вагонах, в воздухе стоял благородный хвойный аромат: проводники регулярно распыляли в вагоне специальный освежитель. И под раскаленной медной крышей вагона не изнуряющий жар, а прохлада. По-комариному, едва слышно, зудели вентиляторы от вагонной электростанции.

Стены вагона обиты тисненой темно-коричневой кожей, прекрасно сохранившейся. Здесь ни разу не побывали грабители, дезертиры, чехи, партизаны и разбойники всех цветов – красные, белые, зеленые. Словно вагон прошел по границе реального мира и тот нисколько его не задел.

– Ваше, – кондуктор остановился у двери. – Пожалуйте ключ, – он взял у Новосильцевой ключ и отпер купе. – Милости прошу, – и отдал ключ.

Она переступила порог: и здесь не сказка про Золушку. Всё настоящее. Кожаные стены купе, как и в коридоре, отливают благородным ореховым оттенком. Мягкий диван, темно-синего бархата, шириной чуть ли не с железнодорожную платформу. Спинка дивана откидывается и превращается в верхнюю полку, к ней ведет лесенка. Напротив дивана – такое же бархатное темно-синее кресло. Столик у окна покрыт белой тугой скатертью. Настольная электрическая лампа с розовым абажуром. У изголовья дивана и верхней полки – ночные светильники в форме двух белых тюльпанов.

Она с размаху уселась на диван и с удовольствием подпрыгнула два раза. Закрыла глаза – не диван, а спасательный плот среди обломков крушения.

– Вы еще здесь? – она словно очнулась и впервые обнаружила рядом обер-кондуктора. – Благодарю, братец, ты свободен, – велела по-хозяйски.

Обер приложил ладонь к фуражке, но отчего-то медлил.

– Ах, постой, сейчас… – спохватилась Новосильцева.

Достала из кофра ридикюль, вытащила две тысячных купюры «сибирками».

– Получи за труды, любезный.

– И вы благодарствуйте, – почтительно ответил обер. Сложил купюры пополам, и они словно сами нырнули ему под полу кителя: там у всех кондукторов и даже ревизоров всегда имеется потайной карман для чаевых и незаконных денег от безбилетников.

Заперевшись, Новосильцева достала из-под подвязки чулка браунинг и бросила на диван. Разделась, накрыла его платьем и фартуком. Сняла туфли и чулки и осталась босиком. Достала из кофра легкие восточные шаровары, подарок Марии, летнюю блузку, быстро оделась.

Открыла туалет – вода есть, смыв работает. Над умывальником два сверкающих медных крана с табличками под каждым: «хол» и «гор». И что удивительно, нет двери в соседнее купе.

Заглянула в багажный чулан. В углу обнаружился хорошо смазанный ручной льюис со снаряжённым диском на 92 патрона. В другом углу – снайперская винтовка ли-энфильд с оптическим прицелом, новейшая. «Однако, чудо как хороши письменные принадлежности у иностранного корреспондента!» – успела подумать она, когда раздался легкий толчок, потом другой. Заскрипели, потом зашипели отпущенные пневматические тормоза.

– Крути, Гаврила! – заревели по-русски в теплушках чехи.

Поезд плавно, почти бесшумно тронулся с места. Паровоз рявкнул, прогоняя всех с дороги, и мягко и легко стал набирать скорость. Вагон, шестиосный, повышенного комфорта, полетел, словно по воздуху. Где же Грондейс?

И тотчас в дверь постучали.

– Кто? – резко спросила Новосильцева, одновременно нащупывая браунинг.

– Ваш попутчик и верный преторианец, beste mevrouw!

Грондейс принес коробку конфет фабрики когда-то знаменитого Эйнема. Подмышкой он зажимал бутылку коньяка, которую со стуком поставил на стол.

– Еле успел запрыгнуть. Будете? Сделайте одолжение, – он открыл коробку и протянул Новосильцевой тесно уложенный коврик разных конфет. – Надеюсь, они еще не стали археологической ценностью.

Новосильцева осторожно взяла шоколадного зайца и откусила у него ухо. Шоколад затвердел, но ещё не окаменел.

– Сто лет не видела такого, думала, всё исчезло навсегда. Надеюсь, после полуночи паровоз не превратится в крысу, а вагон в тыкву. Вы же не допустите такого?

В ответ Грондейс неопределенно пошевелил бровями.

– Человек! – крикнул он в коридор. – Самовар!

После второго стакана чая с конфетами Новосильцева обнаружила, что веки у нее смазаны тягучим клеем.

– Простите. Я нынче как сова днем, – сказала она, зевнув два раза. – Сил никаких. Отправлюсь наверх, не возражаете?

– Какие могут быть возражения! Располагайтесь, подожду в коридоре. Стукните в дверь вашей прелестной ножкой, когда можно войти.

Он прождал полчаса, так и не услышав стука. Осторожно открыл дверь – Новосильцева спала, укрывшись простыней до подбородка. На ее спокойном и ясном лице появился легкий румянец, под носиком проступили мелкие капельки пота.

«Сон – на зависть. Словно никакой войны за окном», – отметил Грондейс.

Сел за стол, открыл блокнот, отвинтил колпачок вечного пера и принялся быстро писать. Лег он в пять утра.