Читать книгу Год беспощадного солнца - Николай Волынский - Страница 8

Пройти от Ладочникова к патологоанатомическому отделению можно было только через вестибюль клиники. И Мышкин всегда старался проскочить его рысцой.

Здесь каждый день уже с семи утра, за два часа до открытия справочной, десятка полтора человек в страхе ждали результаты анализов. Беспощадный диагноз подтверждался не у всех, но с каждым месяцем несчастных становилось все больше. При плохой советской жизни, до победы демократии и частной собственности, на сотню всех заболевших приходился только один раковый больной. При нынешней жизни счастливой заболеваемость раком выросла в 12 раз. И каждый год, начиная с 1996-го, растет на 10–12 процентов. Рост – в геометрической прогрессии.

Конечно, цифры этого роста неверные. Больных на самом деле гораздо больше – в десятки раз. Огромное число заболевших просто не выявляется и не учитывается: советская система профилактики и раннего обнаружения опухолей уничтожена. Онкологическая помощь стала недоступной для восьмидесяти процентов населения. Весь медицинский потенциал сконцентрирован в нескольких крупных городах, куда невозможно добраться тем, кто живет в провинции, на селе и просто в глуши, где ни дорог, ни телефонов, ни школ, ни больниц. Их около 120 миллионов человек. Собственно, они и есть Россия.

Проклятый советский тоталитаризм заставлял своих граждан жить, размножаться, учиться, развиваться, творить, строить и богатеть – в первую очередь, духом. Деньгами – во вторую. Варварство, конечно. Зато просвещенная и насквозь процивилизованная демократия предоставила своим гражданам полную свободу умирать. Каждому в одиночку. И часто в страшных мучениях. Это их, граждан, добровольный выбор, лжет уже два десятилетия русское либеральное ворье.

На этот раз Мышкину не повезло. Его остановила молодая женщина лет тридцати. Она была здесь четыре дня назад, была позавчера, вчера и пришла сегодня.

– Дмитрий Евграфович, – сказала она дрожащим шепотом. – Я Мухина… Лариса Евгеньевна. Помните?

– Конечно, помню! Как не помнить! – бодро сказал Мышкин.

И это была правда. Потому что позавчера именно ей он подписал приговор.

– Я вас очень хорошо помню! Потому что вы – умница, вы держитесь молодцом, не впадаете в панику, не поддаетесь бессмысленным страхам и ни на секунду не теряете надежды. Я прав?

– Н-не знаю… Мне бы хотелось…

– Конечно, прав! – непререкаемо заявил Дмитрий Евграфович. – Я специалист и знаю, что говорю. Мне виднее со стороны. Так у вас и должно быть всегда, подчеркиваю: всегда! Даже в самых тяжелых и внешне безнадежных обстоятельствах. И совсем не обязательно связанных с нашей клиникой.

Глаза Мухиной наполнились слезами, но Мышкин все-таки добился, чего хотел: она улыбнулась. Его слова жадно впитывали все, кто оказался поблизости.

У Мухиной рак яичников, причем, обоих сразу – случай не редкий. Дмитрий Евграфович, глядя на ее измученное, заплаканное лицо с синими кольцами вокруг глаз, отметил, что страху не удалось уничтожить ее красоту. И жизненная сила в ней есть, может быть, немалая.

Он решил обмануть несчастную Мухину еще раз: пусть поживет надеждой лишние сутки.

– Мой ответ? Гистология? – тихо спросила она. – Готов? Уже три дня…

– Увы! Пока нет. Ничего пока нет. Не сердитесь. Работаем на пределе. И все равно не успеваем. Да-да! – поспешно воскликнул он, увидев, что она намеревается что-то сказать: – Понимаю: слишком медленно, но это лучше, чем спешка и врачебная ошибка. Как вы считаете? Я прав?

– Конечно, – проговорила Мухина.

– Рад, что вы меня понимаете! – теперь он говорил для всех вокруг. – Но даже сейчас, заранее, я могу вам сказать: каким бы тревожным и неприятным оказался результат, это еще абсолютно ничего не значит. Вернее, это не значит, что поставлена точка. Точка!.. Кто ее ставит? Я не знаю, кто ставит. Вы меня понимаете?

– Нет…

– Запомните раз и навсегда: даже самый точный и внешне страшный диагноз при нынешнем уровне медицины в подавляющем большинстве случаев на самом деле – совсем не точный и не страшный. Понимаете?

Она робко кивнула.

– Ничего вы не понимаете! – с хорошо наигранным раздражением заявил Мышкин. – Вы должны знать, как «Отче наш»: силы вашего и вообще человеческого организма беспредельны. Они поистине могущественны и способны творить истинные чудеса, особенно там, где медицина оказывается бесполезной. Не зря сказано, что Бог создал человека по своему образу и подобию.

Народ шумно вздохнул и придвинулся к Мышкину теснее.

– И часто я наблюдаю в своей практике – почти каждый день: чем больше на человека давит болезнь или другое несчастье, тем крепче он становится. И побеждает. Всё. И уничтожает ее, проклятую. Вот вам аналогия: чем больше вы будете варить куриное яйцо, тем оно будет жестче. А для того, чтобы открыть в себе эти чудесные силы, нужно только одно – ваше желание. Горячее желание! Нужно просто хотеть жить – и больше ничего. Все остальное придет само. Вы все это и без меня знаете. Тем более, повторяю, наука достигла немыслимых успехов. В том числе, и в нашей клинике, одной из лучших в мире. Да и вообще: мы излечиваем просто болезни, как и любые другие, которые еще недавно казались неизлечимыми. Между прочим, гипертония или аритмия, тоже до конца не излечимы. И они собирают печальной жатвы гораздо больше, чем канцер. Однако психически нормальные гипертоники и сердечники почему-то не впадают в панику и на кладбище не спешат. А спокойно и уверенно вступают в бой. Паника – самое опасное. Это конец сразу. Вы это, конечно, знаете не хуже любого врача. Паникер добровольно разоружается и сдается на милость победителя еще до боя. Но от этого победителя милости не ждите! Он признает только сопротивление. Вот и ваша цель – сопротивление! Ежедневное, ежечасное! Беспощадное, потому что и враг беспощаден!

Он вовремя остановился. Еще несколько слов такого пафоса и все испортит. Онкологические больные ищут и находят в любых словах медперсонала, от врача до уборщицы, несколько потаенных смыслов сразу. И всегда боятся, независимо от того, что слышат и видят. И никогда не верят словам надежды и утешения: считается, что врачи лгут им из гуманных соображений. Верят только приговору, подписанному Мышкиным. Между тем Мышкин был совершенно искренним: он сам наблюдал десятки случаев, когда безнадежные вдруг просыпались и сами, даже без врачей, побеждали рак.

– Так мне завтра приходить? – спросила Мухина.

– Завтра? – он поразмыслил. – Нет, завтра не надо. Завтра можете быть еще свободны. Приходите послезавтра. Ответ будет в справочной.

– Спасибо.

– Не за что. И хорошенько запомните то, что я вам только что сказал. На всю жизнь! Она у вас только начинается, и не надо ее отравлять страхами и паникой.

– На всю жизнь, – эхом отозвалась Мухина.

Промучившись с полчаса, Мышкин набросал примерный план будущего доклада о влиянии солнечной активности на онкологические патологии. Все, конечно, изменится, когда у него появятся факты. Но примерные ориентиры надо иметь уже сейчас. Еще посидел, скомкал написанное и швырнул под стол, в корзину.

Нет. Продолжит, когда нароет фактов из архивов Антиракового фонда. А вот со статьей для «Вестника патологии» больше тянуть нельзя. Да и работы часа на три, не больше. Весь материал давно собран, приведен в систему, расписан по карточкам, иллюстрации тоже готовы. Он мог давно закончить статью. Но дело стало из-за Литвака. Точнее, из-за литваковского питомца.

Дмитрий Евграфович включил компьютер и открыл файл с начатой статьей. Собственно, не было ничего, кроме названия «Внутричерепная онкогенная аневризма». Перетасовал карточки, выхватывая взглядом ключевые фразы. Пересмотрел иллюстрации – хорошие снимки получились с электронного микроскопа, в цвете, миллион оттенков. Жаль, что «Вестник» по уровню полиграфии остался в середине прошлого века – картинки печатает черно-белые. Впрочем, надо удивляться, что «Вестник» вообще выходит. Никому нет дела до издания, не способного быть рекламоносителем и потому не приносящего прибыли в деньгах. Хотя, строго говоря, прибыль есть, только единица измерения совсем другая – человеческая жизнь. Но, вздохнул Мышкин, пора привыкать, что самая большая человеческая жизнь дешевле самой мелкой долларовой купюры.

Мышкин снова глубоко вздохнул – три раза, закрыл глаза, легко вошел в состояние медитации и стал ждать. Сейчас в голову придет первая фраза. Она будет удачной.

Но вместо фразы, уже напечатанной, внутренним взглядом он увидел другую картину. На него с бешеной скоростью помчался электропоезд. Когда локомотив уже почти ударил его в грудь стальным кенгурятником, Дмитрий Евграфович вздрогнул и открыл глаза.

Плюнул с досады, очистил мозги от всех слов и образов. Взял под контроль дыхание, оно становилось все более редким и поверхностным и, наконец, почти остановилось. Он ждал фразу или образ. Но опять оказался в утренней электричке. И снова, с остановившимся сердцем, полетел из окна вагона прямо на бетонные шпалы и упал не на них, а на землю, только благодаря воздушному потоку, который следовал за поездом, словно за поршнем гигантского насоса.

«А чтоб вас!..» Дмитрий Евграфович решительно встал и зашагал по кругу, считая шаги. Средний шаг – метр двадцать. Через полчаса Мышкин прошел два километра. В голове так ничего и не появилось.

Открылась дверь, в комнату пролезла клюкинская борода.

– Ты знаешь, шеф, у нас событие, – шепотом сообщил он. – Какашка сбежал. Или украл кто – дай Бог вору здоровья и долгих лет жизни!

– Слава тебе, Господи! – с чувством отозвался Мышкин и, подняв глаза вверх, благодарно перекрестился. – Наконец-то услышал мои молитвы!

– Наши с Татьяной тоже услышал, – уточнил Клюкин. – Не всё тебе одному.

– А друг и хозяин гада что?

– В трауре. Но молчит. Потому он и засандалил спиртяги с утра, сразу двести. Ты не цепляйся к нему хоть на время. И сочувствие надо понатуральнее выразить, чтоб на нас не подумал.

Какашкой в ПАО называли небольшого африканского питона. Ленивого пятнистого гада откуда-то притащил Литвак на третий день после своего разжалования в заместители. Заявил, что питона зовут, как у Киплинга, и что его новый друг по имени Ка будет ловить крыс и других хищников, от которых не застраховано ни одно учреждение, где хранятся трупы. Клементьева тогда чуть с ума не сошла. Десять минут орала, как резаная, когда питон, отпущенный Литваком на пол, тут же неслышно подполз к ней – она мирно сидела за столом и заполняла эпикриз. И внезапно, с молниеносной скоростью и необычайной силой, обвился вокруг ее ног.

Клементьева потребовала от Литвака немедленно выбросить удава на улицу, и не просто куда-нибудь, а на трамвайные рельсы. И этим требованием она отныне начинала свой рабочий день. В конце концов, Литвак поддался и уступил, правда, частично. Клементьевой удалось добиться от Литвака лишь обещания, что он прекратит кормить гада живыми мышами и крысами в ее присутствии.

Никого питон, конечно, не ловил и ловить не собирался. Пришлось Литваку покупать ему живую еду в зоомагазине на Петроградской. Трех хомяков, или одной крысы среднего размера, или одной морской свинки ему хватало на неделю.

Мышкин и Клюкин тоже возненавидели питона. Гад хорошо чувствовал их ненависть. И никогда не позволял им нарушать границу запретной зоны. Питон определил ее радиус в два с половиной метра.

Мышкин, конечно, давно нашел бы способ выбросить проклятого змея. И даже вместе с Литваком. Несколько раз совещался с Клюкиным и Большой Бертой, но заканчивалось тем, что все трое решали еще немножко потерпеть. Им было жалко пострадавшего Литвака, который не только не замечал их сочувствия. Он вообще не допускал мысли, что кто-то может кому-то сочувствовать бесплатно.

Однажды Какашка исчез из ПАО. Сам. В тот день Мышкин и Клюкин признались друг другу, что до сих пор не понимали, в чем состоит большое человеческое счастье. Такой же праздник был и на душе у Большой Берты. Но он, как все хорошее, слишком быстро закончился. Через неделю Какашка появился – так же неожиданно, как исчез. Оказывается, он ходил прогуляться по канализации, выбравшись туда через фановую трубу в туалете морга. Вернулся вонючим, ленивым и явно сытым – известно, что в канализационной системе города живут полчища крыс. Вонь от удава сшибала с ног в радиусе десяти метров.

Мышкин заставил Литвака вымыть питона хозяйственным мылом и заявил, что держать змея в закрытом помещении да под замком – просто живодерство. Всем теперь ясно, что на свободе питону веселее. В канализационных трубах, общая длина которых больше пятисот километров, есть где разгуляться. Может, он там и подругу себе нашел. Лучше отправить его в канализацию навсегда. Литвак на это заорал: если с питоном случится какая-нибудь гадость, он точно будет знать, кто ее сотворил.

В отделении возникла атмосфера безысходности. Злоба к пятнистому гаду накапливалась все больше. Тем временем питон обнаглел. От жары он прятался в холодильнике – научился открывать его самостоятельно и выбрасывать содержимое наружу. Мог также часами сидеть в унитазе в засаде, поджидая личных врагов, и, дождавшись, неожиданно, со злобным шипением высовывал из горшка голову с открытой пастью и устрашающим раздвоенным языком.

Однажды Мышкин забыл запереть ящик стола, где хранил заготовки для той самой статьи в «Вестник патологии». Пообедав жирной морской свинкой, удав забрался отдыхать именно туда. И яростно отгонял Мышкина каждый раз, когда тот пытался получить свои материалы. А Литвак только беспомощно разводил руками и утверждал, что Ка после возвращения совсем отбился от рук и вышел из подчинения.

Питон не подпускал Мышкина к статье дней десять. Потом переселился в морг, и все поняли, что отныне здесь его суверенная территория. От внезапных его прыжков из гроба и страшного шипения в обморок падали санитары и родственники покойников.

Мышкин был в ярости, но снова дипломаты Клюкин и Клементьева удержали его. Клюкин вообще заявил, что в идиотскую ситуацию, тем более столь экзотическую, никогда не надо вмешиваться – будет только хуже. Появятся дополнительные и неожиданные враги. Она разрешится сама собой, когда ее развитие достигнет собственного предела. По-другому в жизни не бывает. Перед такой диалектикой Мышкин снова отступил.

Философ Клюкин оказался прав. Скоро о питоне заговорили в клинике – сначала персонал, а потом, что ужаснее всего, – больные. Теперь рассвирепел главврач. Сначала он колебался: а вдруг могущественный Златкис тоже любит питонов? Но, в конце концов, осознал, что над клиникой нависла нешуточная опасность потерять репутацию. Без надежды восстановить. И приказал Литваку сдать змея в зоопарк. Можно и в зоомагазин. Или продать по объявлению. На питонов, утверждал Демидов, сейчас большой спрос у богачей: они, бедняги, уже не знают, как еще себя развлекать. Наверняка и этот сбежал от какого-нибудь миллионера. А может, и от бандита, судя по поведению гада. У бандитов змеи давно в большой цене. Правда, большей частью ядовитые. По слухам, кобры, гадюки, гремучие и особенно очковые змеи – лучшие в мире телохранители, не сравнить с собаками и сотрудниками управления охраны президента. Но Литвак не поддавался, ссылаясь на то, что правила внутреннего распорядка не запрещают держать в клинике питонов.

Но и Демидов оказался тверд, сейфовая броня.

– В клинике останется кто-нибудь один, – наконец заявил он Литваку. – Или ты, или твой гад ползучий. Мало того, что ты всех пациентов нам разгонишь. Смотри на вещи шире и вспомни, что натворил предок твоего змия в райском саду! Как обманул несчастную женщину – праматерь человечества Еву…

– Хаву, – поправил Литвак. – Настоящее имя у нее – Хава.

– Да ради Бога! Не возражаю. Хава так Хава. Главное, что все прогрессивное человечество уже сколько тысяч лет из-за нее страдает. Через месяц доложишь, куда пристроил змея.

Но вот и трех недель не прошло, как питон снова пропал.

– Может, нам закрыть на время сортир? Заколотить досками, а бегать пока в лабораторию. Или на кухню. А фановую трубу забить наглухо, – предложил Клюкин.

Идея Мышкину показалась разумной.

– Только хороший предлог надо найти, чтоб воплей потом не было, – сказал он. – Авария канализации, например. Засор фановой трубы. Кстати, аварию списать можно будет на гада. Он и засорил. Собой.

У Клюкина загорелись глаза.

– Гениально! А конкретно как?

– Вот и пораскинь мозгами! Посоветуйся с водопроводчиком, пообещай налить сто граммов, а если поможет, нальешь двести, – велел Мышкин. – Теперь не мешай.

Спасибо Клюкину и питону: дело пошло веселей. Затрещала клавиатура – Мышкин печатал быстро, почти вслепую восемью пальцами.

«Онкогенные аневризмы (ОА) артерий головного мозга возникают в результате снижения резистивных свойств сосудистой стенки из-за инвазии в нее опухолевых клеток, как правило, метастатической природы. Они весьма редки. Если исключить относительно типичные аневризмы, обусловленные эмболией из миксом сердца, то в литературе имеются лишь единичные описания ОА. Из 9 известных нам случаев внутричерепных ОА, связанных с метастазами злокачественных опухолей, 5 верифицирована хорионэпителиома, причем все больные были женщинами, в 3 обнаружен рак легкого, в 1 гистологическая принадлежность опухоли не установлена.

Как правило, ОА головного мозга возникают в периферических артериях и не достигают больших размеров. При этом если ОА обусловлены метастазированием промежуточной опухоли типа миксомы, то для них характерны медленный рост, значительное коллагенообразование в стенке артерии, множественность и отсутствие склонности к разрывам. Злокачественные опухоли, напротив, вызывают единичные, быстро развивающиеся аневризмы, которые не сопровождаются сколько-нибудь значимым синтезом коллагена и имеют тенденцию к разрыву…»

Он писал с абсолютно пустой головой, на внутреннем автопилоте, не задумываясь и не останавливаясь, сразу набело и очень хорошо. Такой легкости завидовали многие коллеги Мышкина. Он кивал, таинственно отмалчивался, хотя никакого секрета тут не было: такие легкость и точность возможны только после длительной и тщательной подготовительной работы.

«Учитывая редкость ОА, малоизвестные особенности их патогенеза, клинического течения и морфологии, приводим собственное наблюдение.

Больной 22 лет, студент, за 40 дней до смерти перенес правостороннюю орхидэктомию по поводу предполагаемой водянки…»

Отключившись на десять минут, он снова просмотрел текст освеженным взглядом. Нет, скучновато как-то. Не очень убедительно. Скрепки, что ли, мешают мозгам нормально работать?

Он осторожно потрогал их. Алюминий, конечно. Есть сведения, что именно окись алюминия вызывает болезнь Альцгеймера. Надо их снять. Завтра. Может, подождать до завтра и потом дописать?

Он услышал, что санитары внесли покойника, и вышел посмотреть.

Санитаров сопровождал Толя Клюкин. Подмышкой он держал историю болезни и как-то странно поеживался. Вид у него был необычный – испуганно-удивленный.

Мышкин глянул на покойника и тоже удивился. Покойник был черным. То есть, он был негром, но не совсем черным, а серо-фиолетовым. Вот, значит, как меняется у них пигментация после смерти. Это был первый негр в практике Дмитрия Евграфовича.

– Скорбный лист – сюда! – приказал он Клюкину. – Вскрывать буду я! Посмотрим, на самом ли деле у негра так темно в желудке, как говорят в народе.

– Не про желудок в народе говорят! Про другое место, – поправил Клюкин.

– Какое?

– Звучит так: «Темно, как у негра в… анусе».

– Анус тоже проверим, – пообещал Мышкин. – От кого он?

– От Барсука. Но до этого лежал на ХТ[18].

– А Демидов зачем брал? Оперировал?

– Нет.

– Странно.

– А не все ли нам равно?

– Это ему, черному, все равно. А ты, Сигизмунд, если хочешь стать специалистом, должен усвоить главное в нашей профессии. Мы здесь – НКВД. Все должно быть под нашим контролем. И под твоим, значит, тоже. И все врачи должны знать об этом и тебя бояться. Так же, как меня.

Клюкин сверкнул своими цейсовскими объективами и ухмыльнулся.

– Боюсь, шеф, другого: никто нас не боится и не собирается.

– Литвака наслушался?! – рявкнул Мышкин. – Нашу профессию пока никто не отменял. И не отменит. Выгружай африканца на мой стол.

– Незачем, – ответил Клюкин. – Невскрываемый. Наложен на африканца секвестр.

– Плевать! – заявил Мышкин. – Его обязательно надо вскрыть. Ты думаешь, это труп? Нет, Клюшка ты наша, перед нами не труп. Перед нами – самый настоящий подарок судьбы: негры очень редко болеют раком. Почему – никто не знает. Я должен посмотреть, что у него внутри.

– Здесь все, – Клюкин положил на стол Мышкину историю болезни и снова уставился на негра. – Какой у него, однако, странный цвет кожи… Лиловый какой-то.

– «Лиловый негр вам подает манто», – задумчиво пропел Мышкин. – Вертинский раньше нас всё знал, всё видел…

Итак, Нгомо Йохимбе, второй секретарь консульства Уганды, сорок четыре года. Попал по скорой помощи по причине невыносимых головных болей. Томограф показал опухоль затылочной части мозга. Mts[19] в подмышечных лимфоузлах. Назначена ХТ, цитоплазмид внутривенно на три недели, после чего второй секретарь ослеп. Видно, потому Демидов и забрал его из терапии – решился на операцию отчаяния, но не успел. Смерть оказалась проворнее. Через два дня после перевода в хирургию, Нгомо отправился в места счастливой африканской охоты. Непосредственная причина смерти…

– Чтоб вас черт побрал, холеры! – выругался Мышкин и плюнул на пол. – Опять!

Непосредственная причина смерти – внезапная остановка сердца. На яремной вене у негра свежий след шприца. Адреналин, что ли, вливали? В эпикризе о реанимационных мероприятиях – ничего. Верно, не успели дописать. Да и кому это сейчас надо? Зато есть знакомая приписка: «Вскрытие не проводить, согласно последней воле покойного как действие, несовместимое с его религиозными воззрениями». Только почерк не Демидова. На сукинский больше похож, он мастер на такие идиотские фразы.

– Что-то зачастили у нас эти воззрения…

И позвонил заместителю Демидова по науке доктору Грачевскому.

– Владимир Викторович, – спросил он, вот у меня тут негр из Конго, консул…

– Из Уганды, наверное? – поправил Грачевский. – Из Конго вроде никого не было. Второй секретарь консульства?

– Именно! Скажи, пожалуйста, какие у него нынче религиозные воззрения?

– Нынче? Разве он сам тебе не сказал? – хохотнул Грачевский.

– Какие были воззрения? – невозмутимо уточнил Мышкин.

– А на кой тебе дьявол?

– Вот у меня тут написано: не вскрывать негра, вера у него такая. А какая?

– Да тебе-то что? – удивился Грачевский. – Не хочет покойник, чтоб его трогали, значит, не трогай. Не все ли нам равно – католик он, мусульманин или африканский колдун?

– Он-то сейчас ничего не хочет, – не согласился Мышкин. – Наверное, и против вскрытия возражать не стал бы.

– Дима, не хулигань! – посоветовал Грачевский. – А вдруг он из каких царьков? Или королевской семьи?

– А разве в Сомали королевство? Или в Конго?

– Какая разница, что там в Сомали! Вдруг у него родственники колдуны какие-нибудь. Превратят тебя в зомби и никого в жизни тебе больше вскрывать не придется. Самого вскроют. Из любопытства.

– Он завещание оставил? Нотариуса вызывали? – продолжал допытываться Мышкин.

– Ты вторгаешься в область, лежащую за пределами твоей профессии и служебных обязанностей, – охладил его Грачевский. – Завещание и прочее – дело юристов. А мы знаем одно: не хотел мужик, чтоб его резали – лучше от греха подальше. Еще засудят нас потом. Или международный скандал вызовешь.

– Как это для меня ни печально, но ты совершенно прав, – вынужден был согласиться Мышкин.

В открытую дверь просунулась клюкинская борода.

– Из консульства приехали, – сообщил он. – Забирать лилового.

– Негры?

– Нет, двое белых. Русские.

– Отлично! Зайди сюда, – приказал Мышкин. Он плотно закрыл за Клюкиным дверь и тихо сказал: – Толя, все-таки я не могу упустить такой случай.

– Ой, шеф, боюсь… – зашептал Клюкин. – Эти негритянские вуду… Они такое наколдуют!

– Я, чтоб ты знал, абсолютный атеист! – решительно заявил Дмитрий Евграфович. – Скажи, чтоб полчаса подождали. Все сделаю аккуратно. Мне всего пяток срезов надо. Никакой вуду не заметит.

Он справился за восемнадцать минут.

– Вскрытие я не делал, брюхо не вспарывал, крышечка в черепе совсем маленькая, сам и зашил – красота, никаких подозрений не будет. По крайней мере, сегодня, – сообщил он Клюкину, укладывая стекла со срезами в ящик стола. – А ты вообще ничего не видел. Или все-таки видел?

– Не видел, – подтвердил Клюкин.

– Вот за это я тебя и ценю, – похвалил Мышкин, перелистывая историю болезни и бегло просматривая.

Ничего интересного. Правда, на странице назначений глаз машинально отметил что-то. Пролистав историю почти до конца, он вернулся к той странице, где что-то такое мелькнуло. Вот оно: «indеx-m». Пора наконец, выяснить, что это за индекс.

Негра унесли два здоровых мужика с перекошенными мордами. Оба так и шныряли глазами по сторонам, верно, ждали нападения мертвецов. Мышкин сладко потянулся и снова взялся за статью.

Но, в голове непонятно откуда всплыло: «Конечно… конечно, древнеегипетские жрецы… так, жрецы… служители культа Ра – Бога Солнца… А при чем тут Бог солнца? Нет, запишем фразу, она вообще здесь безо всякого смысла, но записать надо…» И тут в мозгу у него словно кран слетел с резьбы – хлынул поток информации. Мышкин схватил карандаш, стопку бумаги и на полном автомате стал быстро записывать начало доклада о солнечной активности.

– Немножко интрижки подпустим, – бормотал он, принимаясь за десятую страницу. – Кто сказал, что научные тексты не могут быть такими же увлекательными, как детективы? Еще как могут… потому что самая настоящая драма в жизни только одна – драма идей. Ну, что там получилось?

И медленно стал перечитывать текст, четко выговаривая шепотом каждую фразу.

Донесся посуды. Значит, Клюкин уже налаживает сервиз «Морганатический» – от слова морг.

– Тащи шефа! – послышался голос Литвака.

– Сам придет! – возразил Клюкин. – Полиграфыч! – крикнул он.

Мышкин не ответил: перед ним возникла классическая задача для Буриданова осла. Писать дальше? Пойти пьянствовать?

Он давно усвоил, что процесс творчества – это всего несколько мгновений. Все нужное проносится в мозгах за доли секунды. Секрет лишь в том, чтобы эти секунды охватить внутренним взглядом, разложить спрессованную информацию на слова и записать. За несколько часов. Или за несколько дней. Или месяцев. И только дурак пренебрегает драгоценными в жизни мгновениями, каждое из которых уже никогда не повторится.

С другой стороны, ничего в голову ему сейчас больше не приходит. Так что же – писать дальше? Или пойти пьянствовать? Писать?.. Пьянствовать?..

– Писать, Дмитрий Евграфович! – решительно сказал себе Мышкин.

– Дмитрий Евграфыч! – дверной проем заняла фигура Клементьевой.

– Ась? – приложил он ладонь к уху. – Чяво тябе?

– Вас ждем.

– Давно?

– Да уж минуты две.

– Любимого шефа и два часа ждать – радость и счастье.

– Подождать? Рискуете, – предупредила Большая Берта.

– А что там такого рискованного?

– Буженина.

– Из лавки?

– Моя.

– Как же ты посмела скрывать от меня главное, несчастная? – вскричал Мышкин, бросил авторучку и отодвинул Клементьеву в сторону.

– Ничего я не скрываю…

Но Мышкин уже был за столом.

– Дай-ка мне тот, крошечный, – попросил он Клюкина, указывая на ломтик буженины величиной с ладонь и, закрыв глаза, медленно, с наслаждением разжевал его.

– Ах, Даниловна. Даниловна! – печально проговорил он. – Какая баба пропадает! Ослепли мужики все вокруг, до единого. Но ты все равно в девках не засидишься! Хоть и большая уже… Сколько годков тебе? Сороковник есть?

– Тридцать восемь, – застенчиво призналась Большая Берта.

– Врешь поди.

– Тридцать восемь и одиннадцать месяцев, – призналась Клементьева. – Да ведь вы все знаете.

– Ничего не знаю, коль спрашиваю. Больше тридцати тебе никто не даст. Вот и меня ввела в заблуждение твоя удивительная моложавость. Ты никогда не состаришься.

– Так ведь сорок скоро…

– Сорок – самый сладкий в твоей жизни период. Молочно-восковая спелость. И тянется он где-то до восьмидесяти лет. Так что сладко будет и тому, кому разрешишь себя распробовать. Только чтоб не врач! И тем более, не патологоанатом!

У Большой Берты порозовели мочки ушей.

– Вы очень коварный, – с легким кокетством сказала она. – В краску меня вгоняете.

– Конечно! – признал Мышкин. – Вижу по мордасам. Ты у нас в Смольном институте училась, грубых слов не знаешь, привыкла к изящному обхождению. Помнишь чеховский рассказ о девице, которая боялась выходить на улицу?

– Почему боялась? – поинтересовался Клюкин.

– Потому что на улице полно голых мужчин!